* * *

Ненормальная. Она ненормальная. Женщина в красном, танцующая на столе, — ненормальная, так ему сказали.

Наверное, это было первое, что он о ней услышал, иначе слова не слились бы настолько с ее образом: сильные, мускулистые, подвижные икры совершенной формы в ажурном трико балерины, множество крошечных поблескивающих черных ромбиков на белизне кожи, словно маленькая шахматная доска, слегка вытянутая по диагонали, словно бриллианты, мелькающие в этом вихре. Все остальное — широкий красный подол, взлетающий над головами, копна вьющихся волос, с каждым движением все более растрепанных, капли пота над губой, тело, движущееся в такт музыке, босые ноги, горящие взгляды мужчин, подпирающих блестящую розоватую стену и по очереди поднимающих стаканы с текилой, воздух, густой от многозначительных усмешек, дыма сигарет и марихуаны, алкогольных паров, душное,битком набитое помещение, парень, пробирающийся куда-то вглубь меж сдвинутпых столов и стульев, торопящийся выполнить заказ и сосредоточенный лишь на том, чтобы не пролить ни капли бесцветной жидкости из голубоватых цилиндрических стаканчиков-наперстков, — все остальное не важно, неинтересно, кроме прямоугольника, выхваченного из пространства его взглядом, который он не может отвести: сильные, подвижные икры совершенной формы в ажурном трико балерины, множество крошечных черных ромбиков на белизне кожи.

Этот кадр затмил все.

Прощаясь на следующее утро, он набрался смелости и спросил псевдобалерину, есть ли у нее мечта.

— Иметь свой дом, не важно где. Голубого цвета.

Прыг-скок. Мячик отскакивает. Дети его ловят. Девочка смотрит, смотрит, смотрит. Девочка ничего не ловит, девочка только смотрит.

Наверное, меня выбрали, потому что я женщина и потому что Мексика прочно вошла в мою жизнь. Не подумайте, будто, получив это дело, я чувствую себя на седьмом небе. Да нет, вру— я действительно очень рада и даже немного важничаю; когда шеф созвал нас и объявил, что выбор пал на меня, я, честно говоря, не могла скрыть прилив гордости. Так что я, конечно, рада, вот только слегка беспокоюсь, по зубам ли мне это дело.

«И что же ты теперь будешь делать?» — спрашивали меня коллеги после собрания, кто с завистью, кто недоверчиво. Я взглянула на набитые папки, оттягивавшие руки и больше достойные какого-нибудь отпетого бюрократа, и вместо ответа глубоко вздохнула.

Прижимая их к себе, словно редкое сокровище, я вышла на улицу Катедраль и взяла такси. Конечно, это роскошь, но любое новое дело должно быть как-то отмечено, и я без малейших угрызений совести отложила на потом то, что непременно осуществила бы, если бы поехала на автобусе; в конце концов, никто не умрет, если я не зайду в химчистку или супермаркет. Приятно отрешенно созерцать улицы Сантьяго, чувствуя себя вырванной из движущихся туда-сюда людских потоков, из повседневной круговерти. Был в разгаре январский день, и жара накатывалась волнами, обволакивала. Но сегодня меня это тоже не касалось. Я будто снова вернулась из отпуска, уже пресыщенная отдыхом, морем, долгими часами сна, солью на коже и чтением по ночам. Хотя «пресыщенная»— это так, для красного словца; на самом деле мне никогда не удается пресытиться отдыхом, просто сейчас я ощущала себя сгустком энергии и была готова противостоять городу с его спешкой и раздражительностью и даже жаре.

Лифт, как всегда, где-то застрял, пришлось поднимать свое бренное тело по черному проему лестницы на четвертый этаж, утешаясь тем, что немного гимнастики мне не повредит.

Войдя в квартиру и бросив папки на кресло, я крикнула из кухни, как это делают мои дети: «Я пришла!»

Потом приготовила кофе (лучше сразу целый термос, подумала я, наливая воду, надолго хватит), унесла поднос и бумаги к себе в спальню, собираясь закрыться там и в очередной раз пожалеть, что у нас только три комнаты. Выбор — кабинет для меня или двое детей в одной комнате— свершился сам собой. В результате я уже много лет работаю на собственной постели.

— Мама! Почему так рано?

Мой сын Роберто, с каждым днем становящийся все более высоким и нескладным, появился в коридоре с заспанным лицом.

— Работы много, а в офисе очень шумно, — сказала я, целуя его. — Умойся и садись заниматься. Да, и подходи, пожалуйста, к телефону. Меня ни для кого нет.

— У тебя новое дело, я же вижу… Интересное или так себе?

Я ему не ответила, как он обычно не отвечает мне, когда бывает чем-то поглощен, закрыла дверь спальни, устроилась на кровати среди подушек и нетерпеливо, почти лихорадочно схватилась за досье, готовая читать и перечитывать его, а если нужно — так и наизусть заучить, хотя разве можно запечатлеть жизнь человека на каких-то страницах, даже если записать все подробности? Досье было озаглавлено весьма незатейливо: К.Л.Авила.

К.Л.Авила.

Я взяла ее фотографию.

К.Л.Авила производит впечатление загадочной женщины.

Я бы не стала утверждать, что она молода; конечно, мне она может показаться такой, но я подсчитала, что ей сорок три года, а мои дети сказали бы, что это немало. Итак, это женщина средних лет со следами молодости на лице, каштановыми глазами и волосами, с несколько рассеянным и в то же время решительным выражением. Не знаю, куда она смотрит, но глаза светятся решимостью.

Удивительно, как взрослость уживается в них с юным задором. Лицо чистое, но усталое, пожалуй, немного замкнутое. Резко выступающие скулы под белой матовой кожей. И что бы мои дети ни говорили о возрасте, но у нее шея молодой женщины, а этого не добиться никакими масками и ухищрениями.

Довольно тонкие губы абсолютно спокойны. Ни намека на улыбку, хотя от носа книзу идут две четкие, словно прорезанные линии, выдавая былую смешливость. Волосы, каштановые, как я уже говорила, пышные и кудрявые, беспорядочными волнами падают на плечи. Ни колец, ни сережек. Она одета во что-то черное и свободное, с круглым вырезом, но, поскольку снята она только до пояса, я не могу разобрать, платье это, блузка или просто халат. Объектив, словно нарочно, разрезал ее фигуру ровно пополам. Зеленый размытый прямоугольник фона создает ощущение свежего воздуха и какой-то буйной растительности, может быть кустов. Она сидит в белом кресле. Поднеся фотографию ближе к глазам, я вижу, что оно сделано из кованого железа, — такими обычно бывают стулья и скамейки в роскошных садах. Локоть безвольно покоится на ручке кресла, рука подпирает подбородок, что придает женщине отрешенный, рассеянный вид, она словно погружена в собственный мир, закрытый для простых смертных, куда никого не приглашают. Другая рука, наверное, лежит на коленях, но утверждать это я не могу, поскольку, как уже говорилось, снимок сделан до пояса.

Кажется, ей немного скучно смотреть в объектив. Во всяком случае, не заметно, чтобы она хотела произвести впечатление. Она здесь и в то же время будто отсутствует. Лицо не выражает ни грусти, ни радости.

Справа, почти по краю глянцевой бумаги кто-то написал синей пастой: «Октябрь 1997». Думаю, это ее последняя фотография.

Дом ректора Томаса Рохаса расположен высоко, у подножия Анд. Ровно в девять я уже разглядывала сквозь черную железную ограду его фасад в георгианском стиле, быстро отказавшись от мысли сосчитать все двери и окна, выходящие на зеленый ухоженный газон, и порадовавшись тому, что надела строгий костюм из голубого льна.

— Я пригласил вас сюда, а не в офис, чтобы беседа получилась более доверительной Надеюсь, вы не против? — спросил он, холодной рукой церемонно пожимая мне руку, после чего провел в расположенный на первом этаже кабинет, светлый и прохладный. Большое окно, благородное дерево, кожаные кресла — все выдержано в едином, строгом стиле.

Когда служанка, которая открыла мне дверь, ушла за непременным кофе, он сел напротив, скрестив ноги. Даже если он волновался, ему удавалось этого не показывать. Мне очень хотелось закурить, но я сдержалась, боясь произвести плохое впечатление. И даже не позволила себе откинуться на спинку дивана и осталась сидеть на краешке, с абсолютно прямой спиной и целомудренно сдвинутыми ногами.

— Полиция признала себя побежденной. Конечно, прямо они этого не говорят, но что еще можно подумать? Ведь прошло уже два месяца.

— И поэтому, полагаю, вы обратились к нам, — сказала я.

— Вы правильно полагаете. Друзья рассказали мне о вашей конторе, и я подумал, вдруг вам удастся что-нибудь раскопать. Не знаю, правда, есть ли надежда…

— Посмотрим… Но может быть, все-таки начнем сначала? Хотя мы и в курсе произошедшего, вам придется повторить всю историю еще раз…

— Я так и думал, — устало произнес он.

Он погладил седую, аккуратно подстриженную бородку, затем взял очки и начал сосредоточенно протирать стекла. Пока он был погружен в это занятие, я наблюдала за его глазами: это были глаза человека, знающего себе цену и умеющего, пусть неявно, заставить других с ним считаться. Не знаю почему, но он напомнил мне конную статую.

Короткое молчание было прервано принесшей кофе толстой служанкой в добротном черном фартуке, ректор сказал: «Спасибо, Хеорхина», а я подумала, что нужно будет с ней поговорить. Я отметила также, что ректор положил в чашку три ложки сахару, на мой взгляд, слишком много; стук серебряной ложечки о фарфор на мгновение отвлек меня, но тут он наконец заговорил:

— Рано утром в среду 26 ноября прошлого года…

— 1997-го, — уточнила я.

— В тот день я поехал в аэропорт встречать свою жену, которая возвращалась из Майами рейсом «Америкэн эрлайнз». Самолет прибыл вовремя, но она не появилась. Я подумал, она опоздала на рейс, и удивился, что она не оповестила меня об этом. Она должна была вылететь из Майами вечером, и у нее было достаточно времени, чтобы позвонить. Правда, эти мысли промелькнули и исчезли, я не придал им особого значения и отправился в университет, надеясь получить от нее какие-то известия, но не получил…— Он сделал паузу, и любого другого я бы заподозрила в склонности к мелодраматизму, но он добавил сдержанно: — До сих пор.

— Она ведь поехала в Майами на Международную книжную ярмарку? — уточнила я, поскольку обязана проверять даже известные факты. — И она действительно там присутствовала, провела пять ночей в отеле «Интерконтиненталь» на Бэйсайд, во вторник вечером 25-го, как и положено, расплатилась по счету, попрощалась с двумя писателями, которые в то время оказались в вестибюле, и села в такси у дверей отеля. Таксист подтвердил, что высадил ее в аэропорту. Он был последним, кто ее видел, я не ошибаюсь?

— Нет. Зачем же вы заставляете меня рассказывать, если знаете всю историю наизусть? — В его голосе и выражении лица сквозила едва заметная ирония.

Я слегка улыбнулась:

— Простите, но ничего не поделаешь. Чилийская полиция неплохо поработала, связалась с Интерполом, были проверены все рейсы начиная с того вечера и, думаю, до сегодняшнего дня. Она не улетела ни одним из них, по крайней мере под своей фамилией. Во Флориде также не обнаружили ни женщины, ни тела, которое подходило бы под ее описание.

— Не только во Флориде, во всей стране, — заметил он. — Американская полиция сделала все, что могла.

— Так и должно быть… Она ведь исчезла на их территории, к тому же это не какая-то рядовая женщина… (Ректор кивнул, а я подумала, что если бы шеф слышал меня, то сказал бы: воздерживайся от оценок, придерживайся фактов, только фактов.)

— Не забывайте, что по отцу она американка, — сказал он. — В ней половина американской крови.

—Да, конечно. Скажите, сеньор Рохас, — я решила спросить без обиняков, глядя ему прямо в глаза, — у вас есть какое-нибудь предчувствие?

— Есть. Она жива.

Наступило молчание, которое я нарушила довольно бестактной фразой:

— За пять дней пребывания в Соединенных Штатах она сняла со своего счета в нью-йоркском банке все деньги. Что вы думаете по этому поводу?

— Ничего. Это не имеет значения, — ответил он и взглянул так, словно хотел побыстрее от меня отделаться. — Она была недовольна услугами этого банка и перед отъездом сказала, что собирается открыть счет в другом.

— По-видимому, она этого не сделала, а это уже имеет значение. В момент исчезновения она располагала приличной суммой.

— Да, действительно.

Снова молчание. Разумеется, именно я должна была его нарушить, и предлогов для этого было предостаточно, но я искала какой-нибудь особенный.

— А почему вы думаете, что она жива?

— Я не сентиментален, сеньора Альвальяй, но буду думать так, пока мне не докажут обратное. Конкретнее — пока не найдут ее труп.

Ну что ж, сказала я себе, по крайней мере, он называет вещи своими именами. Я снова пошла в наступление:

— А не подсказывает ли вам интуиция, что с ней могло случиться?

— Обычно я стараюсь не руководствоваться интуицией, но иногда… Ладно, признаюсь: порой мне на ум приходит герилья.

— Герилья?!

— Мне кажется, ее похитили.

— Теперь, когда дона Томаса нет, можем мы поговорить откровенно?

— Конечно, Хеорхина. То, что вы расскажете, наверняка поможет понять случившееся.

Мы сидим в кабинете К.Л.Авилы. По-видимому, это единственное место в доме, которое действительно ей принадлежало, хотя это пристанище никак не ассоциируется с образом писательницы. Я чувствую себя очень удобно среди индийских подушек и дешевых ковров. Кресло, где пристроилась Хеорхина — теперь на краешке сидит она, — кожаное, но старое, потертое. Несгоревшая горстка ладана на маленьком деревянном подносе среди нескольких канделябров с какими-то изображениями и широкими основаниями; судя по опоясывающему их воску, свечи когда-то зажигали. Вещи кажутся живыми, их явно поставили здесь не как декорацию. Огромное мексиканское древо жизни цвета глины — главное украшение комнаты. Взгляд задерживается на фигуре дьявола, который с усмешкой следит за змеем, обвивающим ствол, словно страстный любовник; Каин и Авель борются за пальму первенства с Адамом и Евой — те убегают, прячась за листвой, а вслед им ухмыляется череп. Я отгоняю воспоминания о стране, которую так хорошо знаю, сейчас не время воскрешать живописные образы Мексики, где религией является смерть.

— Хотя это и нехорошо, но, по правде говоря, я никогда не считала сеньору Кармен своей хозяйкой.

— Почему?

— Потому что хозяйка должна уметь приказывать, поставить себя так, чтобы ее уважали. А для нее дом ничего не значил. Вечно торчала в этой комнате… Знали бы вы, какой запах бывал тут по утрам, когда я открывала окна. Сколько сигарет она выкуривала — одному Богу известно!

— Когда вы начали здесь работать?

— Задолго до того, как она появилась. Я служила у дона Томаса, еще когда он был женат на сеньоре Алисии. Вот тогда это был действительно дом. Бедная сеньора Алисия… Если бы вы знали, как она страдала, бедняжка… Ведь дон Томас так неожиданно ее бросил…

— Почему вы не пошли работать к ней, когда они развелись?

— У меня тоже есть обязательства, сеньора, к тому же здесь платят в два раза больше, чем в других местах… Единственная радость— Висентито.

Его я правда люблю. Он попал сюда, когда ему было четырнадцать. Я его, считай, и растила.

Она поймала пляшущую по ковру пушинку, пригладила волосы.

— Сколько раз я приходила, а она спит… вот тут, на диван-кровати, где вы сидите. Сеньора Кармен ночевала здесь, если долго засиживалась… Не понимаю, чем она занималась.

— Писала, по-моему.

— Но это ведь не работа. С каких это пор писанина считается работой? Сеньора Алисия вставала в семь утра, каждый день, даже когда шел дождь. Прежде чем уйти, говорила мне, что нужно сделать, распоряжалась насчет обеда и ужина. А сеньора Кармен разве умела распоряжаться? «Делай что хочешь, Хеорхина…» Вот что она говорила. Забывала, сколько мы платим садовнику, не знала, когда Андреа приходит стирать и гладить. «Андреа сегодня придет, Хеорхина?» — «Нет, сеньора, сегодня ведь среда». Андреа приходит по вторникам и пятницам, сеньора, вот уже восемь лет, понимаете? Сеньора Алисия каждую неделю проверяла, есть ли пыль на подоконниках, по каждому проводила пальцем. Думаете, сеньора Кармен хоть раз об этом побеспокоилась? А когда она просила не подзывать ее к телефону, не отрывать от работы, что я должна была отвечать тем людям, которые звонили? Иногда телефон разрывался, к тому же если звонили издалека, из Германии, Испании, Аргентины, как я могла ее не позвать? Вы ведь знаете, сколько это стоит. Пока она не уехала в свое последнее путешествие, я все время ходила напуганная. Однажды я ее позвала, так что она сказала? «Телефон— это мерзость». Глаза прищурила, взгляд злой, честное слово. От каждого звонка съеживалась, как от удара. Это ведь ненормально, правда?

Поскольку ректор был сейчас на пути к университету, я вытащила сигареты и спросила, курит ли она.

— Ну дайте, что ли, штучку.

Я знаю, среди бедняков нет курящих и некурящих — они курят, когда их угощают. Я дала ей прикурить, она вдохнула, но не затянулась, вольнее раскинулась в кресле и вообще вела себя гораздо менее сдержанно, чем раньше, в кабинете.

—Когда она появилась здесь девять лет назад, то была больше похожа на дочь сеньора, чем на его жену. Не из-за возраста, из-за внешности… длинные спутанные волосы… одета, как хиппи… Когда он попросил ее постричься, она чуть не расплакалась за столом. Дон Томас сделал в доме ремонт, наверное, чтобы не было так, как при сеньоре Алисии. А еще он позаботился о ее гардеробе, купил одежду. Но она, возвращаясь домой, сразу все снимала, ей нравились простые балахоны. А дон Томас очень придирчив в одежде, иногда и раз, и два вернет мне костюм, потому что считает недостаточно хорошо выглаженным. Теннисный комплект нужно стирать только с отбеливателем, иначе будет бушевать. Даже маникюр делает. А она? Ни разу ногти не накрасила, представляете? Ни разу. Любая женщина об этом заботится, а она нет. И потом, она не любила Буби.

— Буби?

— Собаку. Я привязала его, пока вы здесь, он сердитый. При сеньоре Алисии у нас было несколько собак… все их очень любили. Поскольку никто друг с другом не общался, общались с собаками… но их забрала сеньора Алисия.

— В доме бывало много народу?

—Дон Томас очень любил принимать гостей, она нет, поэтому приходили только к нему, не к ней. Ужинали всё люди серьезные, важные. Сеньору Кармен сажали во главе стола, как украшение, потому что все хотели с ней познакомиться. Из-за ее книг, понимаете? А дону Томасу нравилось ее показывать. Гостиная? Она никогда туда не заходила, не знаю, зачем я наводила такую чистоту… все время проводила в этой комнате, когда бывала в Сантьяго, конечно, сеньора ведь часто путешествовала и всегда возвращалась очень усталая, говорила, из-за работы…

— К ней приходило много журналистов?

— Да, но звонило гораздо больше…

— Друзья ее навещали?

— Иногда заходил дон Мартин, ему нужно было подавать чистое виски, но он симпатичный, дон Мартин, писатель, вы его знаете?

— Пока нет.

— Он меня веселил, всегда являлся к обеду, уже у дверей спрашивал: «Припасла для меня что-нибудь вкусненькое, Хеорхина?» А когда сеньора Джилл приезжала в Чили, то останавливалась у нас, они закрывались и болтали часами… Вы ее знаете? Она американка, блондинка. Сеньора Джилл сейчас здесь, не знаю, почему она живет в отеле. Видели бы вы счета, которые платят в этом доме за всякие почтовые услуги… почтальон каждый день что-нибудь приносит, со всех концов света.

— У нее было много подруг?

— Близких, кроме сеньоры Джилл, ни одной. Постоянно приходила только сеньорита Клаудия, ну вы знаете, ее помощница. Она сменила сеньориту Глорию… мне нравилась Глорита, такая простая, она работала здесь довольно долго, но в один прекрасный день не пришла. Какая-то темная история. Я очень жалела, мы все ее любили, она родственница сеньоры Кармен, вы знаете?

— Нет, впервые слышу это имя. Мне известно о Клаудии, ее нынешней помощнице.

Я отметила про себя появление нового персонажа, а Хеорхина между тем, чувствуя себя героиней дня и весьма этим довольная, продолжала:

—Сеньорита Клаудия никогда никого не беспокоила. Она приходила каждое утро на пару часов, садилась в кабинете, не важно, дома сеньора или нет, работала, подходила к телефону. Когда уходила, оставляла включенной вот эту машинку, рядом с факсом, черт ее знает, как она работает… После ее ухода телефон, будто назло, начинал трезвонить как сумасшедший и все время меня отрывал… Сеньора Кармен почти никогда не обедала дома, всегда сообщала, с кем идет встречаться, но у меня с именами плохо. Наверное, со своими друзьями. Иногда уходила более нарядная, говорила, у нее деловая встреча, похоже, она предпочитала назначать их на это время. Вернувшись, немного отдыхала, потому что в Мексике привыкла к сиесте, она часто бывала в Мексике, знаете? Она ведь жила там. Везет же некоторым! С тех пор как я посмотрела фильмы с Педро Инфанте и Хорхе Негрете в кинотеатре «Сантьяго», — помните такой? — очень хочу попасть в эту страну. Как я жалела, что кинотеатр закрыли! Вот в Мексике у сеньоры, похоже, действительно были друзья. Когда она уезжала туда, я очень радовалась, потому что она всегда привозила мне всякие замечательные вещи, диски Мигеля Асевеса Мехии, Педро Варгаса… а однажды, знаете, что привезла? фильм с Кантинфласом и еще один с Саритой Монтьель… помните «Продавщицу фиалок»? Она мне его подарила, вот такая она была, сеньора… у меня потом еще долго держалось хорошее настроение.

Чернота ее глаз смягчилась, словно помимо воли, а широкоскулое лицо, кажется, стало еще шире. Я воспользовалась моментом и спросила о Томасе, надеясь застать ее врасплох.

— Они никогда не ссорились, никогда… Богом клянусь, это правда!

Наверное, Хеорхина была убеждена, что, если люди не ссорятся, это хорошо, но меня жизнь научила в этом сомневаться.

— Сеньора Кармен должна бы быть благодарна, об заклад бьюсь, никого никогда так не любили, как ее. Любая не прочь чувствовать себя как за каменной стеной. С ней обращались, будто с фарфоровой. Единственное, о чем они спорили, так это о доме, который купил дон Томас…

— О каком доме?

— Ну, на побережье. В Качагуа. Я однажды слышала, как сеньор говорил, что лето они должны проводить там, потому что там соберутся все знакомые. А сеньоре Кармен это не нравилось, и она с ним не поехала. Говорила, там будет сплошная светская жизнь. А так они друг друга очень уважали. Когда приходили приглашения, сеньору их много приходит, она отправлялась без звука… скучала, наверное, ужасно, но ничего не говорила, всегда его сопровождала. Так что с доном Томасом у сеньоры проблем не было, он очень хорошо к ней относился.

— А с чем же были проблемы?

— Она находилась в другом мире, всегда. Чувствовалось, что ей тяжело, что любая ответственность причиняет ей боль… По ее словам, никто никогда ничему ее не учил. Понимаете? Я знаю, в чем проблема сеньоры… она не хотела ни за что отвечать! Совсем ни за что!

В автобусе по дороге домой было душно. И очень жарко. Руки и шея казались липкими, и даже между ног, под голубыми льняными складками, и то все потело. Нет, не от лишнего веса, а от жуткой жары… Наконец-то я поняла персонажа из «Постороннего» Камю, который убивает человека из-за жары.

Я вышла на Провиденсии[1], направилась к так называемому Dragstore[2], зашла в один неплохой книжный магазин, которых много в этом районе, и попросила все пять романов КЛ.Авилы.

— Еще одна обожательница? — спросил веселый продавец.

— А много их? — спросила я, заранее зная ответ.

— Тысячи! Особенно теперь, когда она исчезла, — ответил он, улыбаясь.

Я заплатила из своего кошелька, поскольку сомневалась, сочтут ли в офисе эту покупку необходимой. В любом случае мне нужно иметь книги под рукой: каждый раз, когда я покупала один из романов, подруги зачитывали его и не возвращали. Хотя должна признаться, у меня тоже появилась дурная привычка не отдавать книги, правда, исключительно по рассеянности.

Добираясь от улицы Лион до Пласа Италиа, я просмотрела все даты издания и все посвящения. Двенадцать лет, пять романов; неплохо для женщины, лишь недавно вступившей во вторую половину жизни. Первый, «Мертвым нечего сказать», был опубликован в 1984 году и имел несколько бесстыдное, на мой скромный взгляд, посвящение: «Моему любимому, моему глупенькому, моему мальчику». Перед глазами встал герильеро, который, сойдя со страниц досье, терзал мои сны всю последнюю ночь; да, наверное, это ему. Второй, «Опустошенная, загубленная и брошенная», посвящен родственникам: «Висенте и тете Джейн — неразделимым». (Похоже, как мать она более сдержанна, чем как любовница.) Третий, «Среди прекрасных роз», — Томасу; они познакомились в промежутке между предыдущим романом и этим, рядом со словом «копирайт» стоит цифра «1991». «Томасу: наконец!» (наконец что?). Четвертый, «Что-то близкое, но спящее», она снова посвящает ему: «Томасу — всю мою жизнь: эту и следующую». На пятом надпись очень простая: «Джилл, где бы она ни была». Написан сравнительно недавно— в 1996 году. Полагая, что для меня он интереснее всего, читаю название: «Странный мир».

Вдруг я осознаю, что она может больше ничего не написать, и прихожу в ужас: ведь в какой-то степени это зависит от меня. Я думаю об издателях, отказывающихся в это верить, о литературном агенте на грани срыва, отчаявшихся продавцах, страдающих читателях, которые шлют властям безумные заявления с требованием вернуть то, что им принадлежит, будто К.Л.Авила — их собственность. Рыночный механизм разлажен, все ошеломлены и чего-то ждут. А я, Роса Альвальяй, единственная среди обитателей вселенной, вызвалась привести все в порядок. Может, я сошла с ума?

Чтобы выбросить подобные мысли из головы, медленно поджаривающейся на январском солнце, палящем сквозь стекло автобуса, я стала вспоминать курс литературы, который слушала в УНАМ[3] по приезде в Мексику, когда о занятиях правом еще не могло быть и речи, все мы жили за счет моего мужа, и нужно было как-то облегчить тяжесть изгнания. Не знаю, помогли ли эти лекции справиться с ностальгией, но что они были не напрасны, я сегодня ощутила.

Ана Мария, дочь ректора Томаса Рохаса, приедет в Сантьяго только завтра. Висенте я смогу увидеть не раньше чем через пять дней. О Клаудии Хоффманн, ее помощнице, вообще говорить нечего— она в отпуске до марта. Вообще начинать какое-нибудь дело в Южном конусе в январе— гиблое занятие. Хуже может быть только одно: начинать его в феврале, когда все превращается в огромное провинциальное кладбище.

Вернувшись домой, где в эти утренние часы было пусто, я засомневалась, стоит ли варить еще кофе после трех чашек, выпитых у ректора, и остановилась на холодном пиве, не «Дос Экис», конечно, как в Мехико, а простом «Эскудо», после чего направилась к телефону. Оба моих звонка были воплощением совершенства. До ухода оставалось четыре часа, и я решила потратить их на чтение. Мне необходимо понять образ мыслей К.Л.Авилы. За неимением кондиционера я включила вентилятор.

«В „черных романах“ все не так, как должно быть, — заявила писательница на одной из пресс-конференций, — вот почему этот жанр так мне близок». Естественно, ее кабинет уставлен подобными книгами, и естественно, я почувствовала укол зависти, когда ректор ввел меня в эту комнату и глаза разбежались от названий. В конце концов, женщина-сыщик Памела Хоторн, героиня ее романов, — адвокат, как и я, да и работа у нас с ней схожая. Конечно, в моей нет романтического ореола, и занялась я ею не по призванию, как она, а после целой цепи неудач, преследовавших меня с того дня, когда я, окрыленная, вернулась на родину накануне восстановления демократии. Памела не работала в организациях по правам человека и не взялась впервые за расследование, ведомая очень простой, но недостижимой целью — помочь себе подобным. Если сравнивать и дальше, то у нее нет двоих детей, она не бросила мужа в другом полушарии и не тянет на себе весь дом, да к тому же его и содержит. Но главное, конечно, возраст: мне уже далеко не тридцать лет, как блистательной мисс Хоторн.

Вернемся, однако, к стеллажам в кабинете К.Л.Авилы: похоже, она выбрала достойных вдохновителей. Я насчитала по меньшей мере двадцать книг Патрисии Хайсмит, около десяти П.Д.Джеймс, там же был весь Чандлер, весь Хэмметт (правда, в сантиметрах это не так уж много), какие-то неизвестные мне Росс Макдональд, Честер Хаймс, Сью Графтон, других я не запомнила. Продвигаясь вдоль безукоризненно расставленных книг, я все больше приближалась к современности: стали попадаться имена Васкеса Монтальбана и Луиса Сепульведы — с последним, насколько я понимаю, она дружила; их объединяли привязанность к Чили и «черный роман». Думаю, не поставив на полки ни одной книги Агаты Кристи или Сименона, она тем самым хотела подчеркнуть разницу между «черным романом» и детективом, о чем когда-то с жаром говорила на конференции в Университете Чили, где я видела ее в первый и последний раз. Я обожаю Сименона, он не раз выручал меня, когда задерживался рейс или мучила бессонница, но тут уж ничего не поделаешь — капризы писательницы. На другом стеллаже собрана литература, не относящаяся к жанру «черной». Книги аккуратно расставлены по странам, и, дойдя до Мексики, я тут же почувствовала родственную душу. Многие из этих произведений есть и у меня, просто я не смогла привезти их, и они до сих пор покоятся на полках в Мехико, в квартире бывшего мужа.

— Сколько книг! — Непростительно расхожая фраза, но я не удержалась.

— Приобретения последних лет. Когда мы познакомились, у нее их не было, — сказал Томас с оттенком гордости. — Ничего не было…

— Но ведь когда вы познакомились, она уже писала…