Род Серлинг
      ЛЮДИ, ГДЕ ВЫ?..
      Ощущение, которое он испытывал, нельзя было сравнить ни с чем, что он знал до сих пор. Он проснулся, но тем не менее никак не мог вспомнить, что засыпал. И он вовсе не лежал в постели. Он шел, шагал по дороге, по черному асфальту шоссе, разделенному посредине яркой белой полосой. Он остановился, взглянул на синее небо, на жаркий диск утреннего солнца. Затем осмотрелся - мирный сельский пейзаж лежал вокруг него, высокие, одетые буйной летней листвой деревья двумя шеренгами окаймляли шоссе. За их строем золотом зрелой пшеницы струились поля. Похоже на Огайо, подумалось ему. А может быть, на Индиану. Или на северную часть штата Нью-Йорк. Внезапно до него дошло значение этих прозвучавших в его мозгу названий: Огайо, Индиана, Нью-Йорк. Ему пришло на мысль, что он не знает, где находится. И тотчас - снова - он не знает и того, кто он сам! Он наклонил голову и взглянул на себя, на свое тело, пробежал пальцами по зеленой ткани комбинезона, присел и потрогал свои тяжелые высокие ботинки, пощупал застежку "молнию", бежавшую от горла до самого низа. Он потрогал свое лицо, а потом волосы. Инвентарный список, не больше. Попытка собрать в одно вещи, которые все же помнятся. Знакомство с миром кончиками пальцев. Он провел рукой и ощутил небритый подбородок, нос, его горбинку, не слишком густые брови, коротко подстриженные волосы на голове. Не под "нуль", не наголо, но очень коротко подстриженные. Он молод. Во всяком случае, достаточно молод. И чувствует себя хорошо. Чувствует себя здоровым... Ничто не тревожило его. Он мало что понимал, но вовсе не был испуган. Он отошел к обочине, вытащил из кармана сигарету и закурил. Так он стоял, прислонившись к стволу, в тени одного из огромных дубов, выстроившихся вдоль шоссе, и думал: я не знаю, кто я такой. Не знаю, где я. Но сейчас лето, я где-то за городом, и, похоже на то, у меня память отшибло или еще что-нибудь в этом роде. Он затянулся - глубоко, с наслаждением. Вынув сигарету изо рта, он взглянул на этот белый столбик, зажатый в его пальцах. Длинная, с фильтром. В памяти всплыла фраза: У сигареты "Уинстон" вкус такой, как у никакой другой". Потом - "В сигаретах "Малборо" есть все, что может вам понравиться". И еще одна - "Вы стали курить больше, но получаете все меньше удовольствия?".. Это начало рекламы сигарет "Кэмел", подумал он, таких сигарет, что ради того, чтобы их купить, не жалко и милю отшагать. Он улыбнулся и тотчас же громко расхохотался. Вот ведь сила рекламы! Он стоит здесь, не зная ни имени своего, ни того, где он, но табачная поэзия двадцатого века тем не менее уверенно пробилась через китайскую стену амнезии7. Он оборвал смех и задумался. Сигареты и эти рекламные сентенции означали Америку. Вот, значит, он кто - американец. Щелчком он отбросил сигарету и двинулся дальше. Через несколько сот ярдов послышались звуки музыки - они доносились откуда-то из-за поворота, что был впереди. Громкое пение труб. Хороших труб. Трубы сопровождал барабан, но чистое соло трубы вдруг вырвалось, прозвенело и затихло серией коротких стонов. Свинг. Вот что это такое, и он снова осознал смысл слова-символа, все, что оно означало для него. Свинг... Эту мелодию он мог отнести к совершенно определенному времени. Тридцатые годы. Но это было давно. Он же был в пятидесятых. Пусть, подумал он, пусть набираются факты. У него возникло такое ощущение, будто он - центральный рисунок разрезной картинки-загадки, а все остальные части мало-помалу начинают собираться вокруг него, составляя изображение, где уже можно было кое-что разобрать. И странно, подумал он, какой строго определенный составлялся рисунок. Он почему-то знал теперь, что сейчас 1959 год. Знал наверняка. Тысяча девятьсот пятьдесят девятый. Пройдя поворот, он понял, откуда доносилась эта музыка, и тотчас же снова быстро собрал в уме все, что ему стало известно. Он американец, где-то в возрасте между двадцатью и тридцатью, стоит лето, и вот он здесь. Перед ним был придорожный ресторанчик, небольшой, коробкой, сборный домик с табличкой "Открыто" на двери. Музыка доносилась как раз из этой двери. Он вошел внутрь и тотчас почувствовал, что попал в знакомую обстановку. Ему приходилось прежде бывать в подобных местах, это-то он знал определенно. Длинная стойка, уставленная бутылочками кетчупа и зажимами для бумажных салфеток; черного цвета стена сзади, на которой висели написанные от руки меню-объявления; есть сандвичи, такие-то и такие-то супы, пирог "Новинка" и еще с дюжину других. Здесь же была наклеена парочка больших плакатов: девушки в купальных костюмах поднимают бутылки с кока-колой. В дальнем конце комнаты стоял, как он догадался, автоматический проигрыватель; оттуда-то и слышна была музыка. Он прошел вдоль всей стойки, крутнув по пути пару круглых табуретов. Открытая дверь за стойкой вела в кухню с большой ресторанной плитой. Кофейник внушительных размеров захлебывался на плите торопливым фырканьем. Булькающие звуки шипящего кофе тоже были знакомы и настраивали на безмятежный лад, распространяя аромат завтрака, создавая атмосферу ясного, доброго утра. Молодой человек улыбнулся, будто увидел старого друга, или, что еще лучше, ощутил его присутствие. Он уселся на самый крайний табурет так, чтобы видеть кухню, полки, уставленные консервными банками, большой холодильник с двумя дверцами, деревянный разделочный стол, дверь во двор, затянутую кисеей. Он поднял глаза на стенные надписи. Сандвич по-денверски. Сандвич с котлеткой. С сыром. Яичница с ветчиной. И снова ему пришло в голову, что вот он, уже в который раз, не задумываясь, отождествляет знакомые ему, без всякого сомнения, слова с тем смыслом, который они таят в себе. Ну что такое, к примеру, этот сандвич по-денверски? И что такое пирог "Новинка"? Он спрашивал себя и вслед за вопросом в уме тотчас возникал образ, и ему даже казалось, что и вкус. Странная мысль поразила его, что он словно ребенок, взрослеющий фантастически ускоренными, прямо-таки реактивными темпами. Музыка из автомата в углу прервала его рассуждения своим бесцеремонным и громким натиском. - Это что - нужно, чтобы было так громко? - крикнул он в раскрытую дверь кухни. Молчание. Только музыка, и больше ни звука. Он повысил голос: - Вы слышите? И снова не последовало ответа. Тогда он подошел к музыкальному ящику, отодвинул его на несколько сантиметров от стены, на ощупь отыскал внизу маленькую рукоятку регулятора громкости и повернул ее. Музыка словно отдалилась, и в комнате тотчас стало тише и как будто даже уютнее. Он снова придвинул автомат к стене и вернулся на свое место. Взяв со стойки меню, отпечатанное на плотном картоне, - оно было прислонено к зажиму с салфетками, - молодой человек стал внимательно читать его, время от времени поглядывая в раскрытую дверь кухни. Ему видны были золотистые бока четырех пирогов, румянившихся за стеклом духовки, и он снова ощутил это острое чувство соприкосновения с чем-то знакомым, даже дружественным, с чем-то таким, что находило отклик в его душе. - Я, пожалуй, съем яичницу с ветчиной, - снова крикнул он в кухню. - Яйца не нужно сильно прожаривать, а ветчину порежьте помельче... И снова из кухни ни голоса, ни движения. - Я увидел надпись, что здесь у вас неподалеку какой-то городок. Как он называется?.. Кофе бурлил в большом эмалированном кофейнике, в воздух подымался пар. Легкий сквозняк двигал раму с натянутой на ней кисеей, прозрачная эта дверь поскрипывала - несколько сантиметров туда, несколько обратно; мурлыкал потихоньку проигрыватель. По мере того как у молодого человека разыгрывался аппетит, он стал ощущать и легкие уколы раздражения. - Эй! - позвал он. - Я вас, кажется, спрашиваю! Как называется этот город, здесь неподалеку? Он помедлил немного и, снова не дождавшись ответа, поднялся, обогнул стойку и вошел в кухню. Там никого не было. Он пересек кухню, подошел к кисейной двери, толкнул ее и вышел во двор. Это был просторный задний двор, покрытый гравием, совершенно пустынный, если не считать нескольких мусорных урн, выстроенных в ряд; одна урна опрокинулась, усеяв землю вокруг консервными банками, коричневой пылью высохшей кофейной гущи, скорлупой от яиц; тут же валялось несколько коробок из-под кукурузных и рисовых хлопьев, печенья и крекеров, плетенки, в которых перевозят апельсины, сломанное, почти без спиц, колесо, три или четыре кипы старых газет. Он хотел было уже вернуться в дом, как вдруг что-то приковало его к месту. Он снова взглянул на урны. Чего-то здесь не хватало. Какой-то мелочи, без которой было нельзя. Он не знал, чего именно. Казалось, еще мгновение, и стрелки неведомого механизма, тикающего в его мозгу, сойдясь, дадут разумный и точный ответ, но этого не случилось. Что-то на дворе было не так, а он не мог вспомнить, что именно. Это породило слабое беспокойство, но он внутренне отмахнулся от него до поры до времени. Он вернулся в кухню, подошел к кофейнику, опять ощутив его горячий аромат, поднял и перенес его на разделочный стол. Потом отыскал кружку и налил себе кофе, оперся спиной о стол и стоял так, потягивая горячий напиток, наслаждаясь им, вспоминая его. Потом вышел в соседнюю комнату и из широкой стеклянной вазы выбрал себе большущую пышку. Возвратившись с ней на кухню, он прислонился к косяку двери, чтобы держать в поле зрения сразу обе комнаты. Он медленно жевал пышку, глотал кофе и размышлял. Хозяин этой забегаловки, думал он, либо занялся чем-то в подвале, либо его жене приспело время рожать и он помчался к ней. А может быть, парень вдруг заболел. Может, с ним случился инфаркт или что-нибудь в этом роде. Надо, пожалуй, взглянуть - где здесь дверь в подвал. Взгляд его упал на кассовый аппарат за стойкой. Разлюли-малина для жулика - бери не хочу! Или ешь бесплатно. Или еще что-нибудь. Он запустил руку в карман комбинезона и выгреб пригоршню мелочи с долларовой бумажкой. - Американские деньги, - сказал он вслух. - Тогда все ясно. Тут уж никаких сомнений быть не может. Я точно - американец. Так... Две по полдоллара... Четвертак... Десятицентовик... Четыре центовика и доллар бумажкой. Точно американские деньги. Он снова прошел в кухню, переводя взгляд с полки на полку, разглядывая коробки и банки со знакомыми названиями. Вот банки с кэмпбелловским консервированным супом. Это, кажется, тот самый суп, которого пятьдесят семь сортов? И снова его стала сверлить мысль - кто он и где он. Он задумался над несвязанными между собой, непоследовательными мыслями и образами, что роились в его мозгу; над тем, что вот ему известно, оказывается, про музыку; над разговорными выражениями, которые он использует, над меню, которое он прочел и превосходно понял. Яичница, рубленая ветчина - это все были вещи, образ которых, даже запах и вкус были ему знакомы... Целая шеренга вопросов выстроилась перед ним. Кто же он, все-таки? Какого черта он здесь делает? И где это "здесь"? И почему? Почему - вот это очень важный вопрос. Почему он внезапно проснулся на дороге, не зная, кто он? И почему нет никого в этом ресторанчике? Где его владелец, или повар или тот, кто обслуживает клиентов? Почему их нет?.. И снова зашевелился тихий червячок того беспокойства, которое впервые кольнуло его там, во дворе. Он прожевал остатки пышки, запил последним глотком кофе и вышел в соседнюю комнату. Еще раз обогнул стойку, хлопнув четверть доллара на ее гладкую поверхность. У выхода оглянулся и снова внимательным взглядом обвел помещение. Черт его совсем побери, но все выглядело так нормально, естественно, по-настоящему! - слова, и само это место, и запах, и вид всего этого... Он взялся за ручку и, потянув, отворил дверь. Он уже ступил, было, через порог, как вдруг его поразила одна мысль. Внезапно он осознал, что именно смутило его, когда он смотрел на урны для мусора. Он вышел под жаркое утреннее солнце с тенью беспокойства в душе. Теперь он знал, чего там не хватало, в этом дворе ресторанчика, и мысль захлестнула его волной мрачного холодного предчувствия, которого он не испытывал до сих пор. Что-то темное сформировалось и утвердилось в мозгу, и мурашки побежали по коже. Что-то, чего нельзя было понять. Что-то, лежащее за гранью нормального. За символикой слов, за реальностью логики, что поддерживала его, отвечала на его вопросы, служила связующим звеном с действительностью. Там не было мух... Он зашел за угол дома, чтобы снова заглянуть на задний двор с его шеренгой мусорных урн. Мух не было. Была тишина и ни намека на какое-либо движение. Он медленно двинулся к шоссе, точно теперь зная, что здесь кругом неладно. Деревья были настоящие, настоящее было и шоссе и ресторанчик со всем, что в нем есть. Запах кофе был настоящий, и вкус пышки, и на коробках в кухне были настоящие, правильные названия, и кока-кола в бутылке настоящая и стоит десять центов. Все было в порядке, все было всамделишное и все на своем месте. Но во всем этом не было жизни! Вот чего не хватало деятельности! С этой мыслью он ступил на шоссе и двинулся по нему мимо указателя с надписью: "Карсвилл, 1 миля".
      Он вошел в город и город распростерся перед ним - аккуратный и симпатичный. Неширокая главная улица огибала парк, который, таким образом, был в центре всего. В этом парке, ближе к одной его стороне возвышалось большое школьное здание. На кольцевой главной улице выстроились в ряд магазинчики, за кинотеатром снова шли лавки и, наконец, виднелся полицейский участок. Еще подальше высилась церковь, позади нее тянулась улица особняков, а в доме на углу помещалась аптека. Был книжный магазин, магазин верхней одежды, бакалейная лавка, на тротуаре перед которой торчала небольшая стойка с надписью: "Остановка автобуса". Мирный и словно умытый, городок дремал в потоках яркого утреннего света и был абсолютно тих. Ниоткуда не доносилось ни звука. Он зашагал по тротуару, заглядывая в витрины. Все магазинчики были открыты. В булочной на полках лежали свежие пирожные и булочки. В книжном объявлялась специальная распродажа. Рекламный щит над входом в кинотеатр обещал фильм про летчиков. Трехэтажное здание было занято конторами адвоката, нотариуса и фирмой по торговле недвижимостью. Еще подальше стояла стеклянная будка общественного телефона, а за ней универсальный магазин; въезд во двор был закрыт с улицы воротами из металлической сетки. И снова он задумался над этим странным явлением. Было все, что полагается иметь городу, - магазины, парк, автобусная остановка, полным-полно работы, и не было людей. Ни души вокруг. Он прислонился к стене здания банка и осмотрел улицу из конца в конец, словно надеясь, что если на нее посмотреть достаточно пристально, то что-нибудь шевельнется. ...Девушку он увидел, когда взгляд его остановился на сетчатых воротах грузового въезда во двор универсального магазина, прямо напротив. Во дворе стоял грузовик и она сидела в его кабине, это было ясно, как божий день, первое живое существо, которое ему встретилось. Сердце у него заколотилось, как заячий хвостик, когда он торопливо ступил с тротуара и бросился к ней. На середине улицы он остановился, чувствуя как у него вспотели ладони. Ему не терпелось сломя голову помчаться к грузовику и в то же время, не теряя даром даже секунды, хотелось прямо отсюда выплеснуть ей все свои вопросы. Он попытался придать голосу этакую непринужденность и даже заставил себя улыбнуться: - Эй, мисс! Мисс, послушайте! - он почувствовал, что против воли голос срывается на крик, и снова сделал над собой усилие, чтобы ввести его в рамки разговорных интонаций. - Мисс, не могли бы вы мне помочь? Не могли бы вы сказать, куда все подевались? Похоже на то, что ни одной живой души нет вокруг! Буквально... ни души!.. Теперь он двигался к ней через улицу непринужденной, как он полагал, походкой, обратив внимание, что девушка продолжала смотреть из своей кабины прямо на него. Он ступил на другую сторону улицы, остановился в нескольких шагах от ворот и снова улыбнулся ей. - Это же с ума можно сойти, - сказал он. - Сумасшествие, маскарад какой-то! Когда я сегодня утром проснулся... - он сделал паузу и задумался. - Ну, не совсем так, чтобы проснулся, - сказал он, - я просто, словно бы, вдруг обнаружил, что иду по шоссе... Он ступил на тротуар и через приоткрытые ворота прошел прямо к кабине грузовика со стороны места для пассажира. Девушка больше не смотрела на него. Она глядела прямо перед собой через ветровое стекло, и ему виден был ее профиль. Красавица. Блондинка с длинными волосами. Но бледная. Он попытался было вспомнить, где он встречал уже такие вот черты лица полное спокойствие без всякого выражения. Спокойное лицо. Это верно. Но даже больше, чем спокойное, - бездушное. - Послушайте, мисс, - обратился он к ней. - Я не хочу вам навязываться, но должен же быть здесь кто-то, кто может сказать мне... Он взялся за ручку и открыл дверцу, и язык у него прилип к гортани, потому что тело девушки упало на него и вниз, мимо его расширившихся, пораженных смятением глаз наземь, ударившись об асфальт с громким, почти металлическим стуком. Он ошеломленно уставился на ее поднятое к небу лицо и только тут до него дошел смысл надписи на борту грузовика: "Резник. Манекены для витрин". Он снова взглянул на ее лицо - безжизненное, с деревянным выражением, с раскрашенными щеками и ртом, с застывшей полуулыбкой, с глазами, которые были широко открыты и молчали. С глазами, которые были не больше чем два пятна на лице куклы... До него дошел юмор положения. Он улыбнулся, почесал небритый свой подбородок, затем медленно опустился - спиной по борту грузовика, пока не сел на асфальт рядом с поверженной девушкой, лежавшей, устремив незрячий свой взгляд в синее небо и на жаркий солнечный диск. Он легонько толкнул локтем ее твердую деревянную руку, подмигнул ей и прищелкнул языком: - Прости меня, детка, но у меня и в мыслях не было так с тобой поступить. Честно говоря... - он снова толкнул ее локтем, - меня всегда влекло к таким вот тихоням, как ты... - Он протянул руку, чтобы ущипнуть неподатливую щеку, и снова засмеялся: - Понимаешь, что я хочу сказать, а, детка? Он поднял куклу и бережно посадил ее в кабину грузовика, оправив ей юбку на коленях. Потом захлопнул дверцу, повернулся и сделал несколько бесцельных шагов в сторону. За сетчатыми воротами лежала кольцевая главная улица, окружавшая парк. Он подошел к решетке и снова осмотрел улицу из конца в конец, не пропустив ни одного магазинчика, глядя на все с той же сосредоточенностью, словно она все-таки могла помочь ему найти признаки жизни. Но улица лежала перед ним пустынная, в магазинчиках не было ни души, и ничто не нарушало мертвого молчания дня. Он обогнул грузовик, подошел к служебному входу в универсальный магазин и заглянул в темный холл, где штабелями, один на другом лежали обнаженные манекены. Вид их пробудил у него воспоминания о второй мировой войне, о фотографиях гор человеческих тел в газовых камерах гитлеровских концентрационных лагерей. Сходство больно ударило по нервам, и он поспешил снова выйти на грузовой двор. Уже оттуда он закричал в раскрытую дверь: - Эй! Есть там кто-нибудь? Вы слышите меня? Он снова подошел к грузовику и заглянул в кабину. В замке зажигания не было ключа. Он улыбнулся безжизненному лицу куклы: - Как насчет ключа, детка? Ты, конечно, не знаешь, где он, верно ведь? Кукла упрямо смотрела прямо перед собой через ветровое стекло... Именно в этот момент он услышал звук. Первый звук с тех пор, как он вышел ив придорожного ресторанчика. Сначала он даже не понял, что это такое. Звук не соотносился ни с чем, что уже было ему известно. Затем он вспомнил, что это такое. Звонил телефон. Он побежал к воротам, наткнулся на сетку, пальцы его судорожно схватились за проволочные ячейки, а глаза лихорадочно шарили по улице, пока он не увидел того, что искал. Это была застекленная будка телефона напротив, в нескольких метрах от парка. Телефон все еще звонил. Он вырвался из ворот и помчался через улицу. Задыхаясь, толкнул стеклянную дверь и едва не оторвал телефон, когда схватил трубку. Носком ноги он пнул дверь и она закрылась за ним. - Алло! Алло! - он в отчаянии затряс трубку. - Алло! Станция? Станция! Телефон молчал. Он помедлил, затем яростно швырнул трубку на рычаг. Вытащил из нагрудного кармана комбинезона десятицентовую монету, сунул ее в щель и подождал. И наконец, услышал первый человеческий голос бесцветный, приторно вежливый голос телефонистки: - Номер, который вы набрали, - сказал голос, - в списке абонентов не значится. Теперь молодой человек рассердился. Он закричал в трубку: - Да вы что там все - с ума посходили? Я никакого номера не набирал!.. - Проверьте набираемый вами номер и, пожалуйста, аккуратнее поворачивайте диск... - Я не набирал номера, станция! Телефон зазвонил и я ответил... - он снова начал трясти трубку. - Станция! Послушайте меня, прошу вас! Мне только надо узнать, где это я? Вы меня поняли? Я просто хочу выяснить, где я и куда подевались люди... Станция, пожалуйста, послушайте... И снова раздался голос телефонистки - безличный, словно с другой планеты: - Номер, который вы набрали, в списке абонентов не значится. Проверьте набираемый вами номер и, пожалуйста, аккуратнее поворачивайте диск. Наступила длинная пауза, и тот же голос сказал: - Это запись! Молодой человек медленно положил трубку. Вся тишина города за тонким стеклом будки навалилась теперь на него, и он почти с ужасом подумал о мертвом безмолвии над деревьями, крышами и мостовыми, безмолвии, которое только на миг было прервано словами: "Это запись!" Все, все было здесь записью. Звук, отпечатанный на воске. Образы на полотне. Декорации, расставленные по сцене. Все очень эффектно. Но вот голос - это уже просто грязная шутка... Ну ладно - неживые вещи, беспризорные кофейники, манекены, лавки; он мог посмотреть на них, подивиться и уйти. Но человеческий голос - ему до отчаяния хотелось, чтобы этот голос принадлежал живому человеку из плоти и крови. Это нечестно, что голос был сам по себе. Нарушенное обещание... Этот голос заронил зерно страха в его мозг и рассердил его. На цепи висела телефонная книжка. Он схватил ее, раскрыл, едва не разорвав, и начал пробегать глазами страницу за страницей. Имена рябили в глазах. Абель. Бейкер. Ботсфорд. Карстэйры. Кэйтеры. Сипида... - Так где же, где же вы, люди? - закричал он. - Где вы пропадаете? Где вы все живете? Только в этой паршивой книге? Снова он перелистал ее страницы. Демисен. Фарверы. Грэннигэны. И так далее - до человека по фамилии Зателли, который жил на Северной Передней улице и чье имя начиналось с буквы А... Молодой человек выронил книгу. Она закачалась на своей цепи. Медленно-медленно он поднял голову и уставился на пустую улицу. - Послушайте-ка, парни, - мягко сказал он. - А кто же присматривает за магазинами? - Стеклянные витрины молча глядели на него. - Кто присматривает за всеми этими магазинами?.. Он медленно повернулся, положил ладонь на ручку и толкнул дверь. Дверь не подалась. Он снова толкнул. Дверь даже не дрогнула. У него возникло чувство, что все, что происходит с ним, - это какой-то розыгрыш. Очень большой, сложный и ужасно несмешной розыгрыш. Он толкнул дверь еще сильнее, навалился на нее плечом, но она по-прежнему не сдвинулась ни на миллиметр. - Ну ладно! - закричал он. - Ладно! Это очень смешная шутка. Очень смешная! Я обожаю ваш городишко. Я обожаю чувство юмора! Но теперь это уже больше не смешно! Понимаете? Теперь это грязно! Какой это умник запер меня здесь?! - Он принялся пинать, толкать, выдавливать дверь, пока ручейки пота не побежали по его лицу. Он закрыл глаза и на минутку прислонился к стеклу передохнуть и вдруг, взглянув вниз, увидел, что дверные петли торчат в его сторону. Он тихонько потянул ручку, и дверь тотчас распахнулась - немного погнутая, но она распахнулась! Он толкал ее, вместо того чтобы потянуть на себя! Потянуть - и все. Он почувствовал, что ему следует либо засмеяться, либо извиниться перед чем-то или кем-то, но, само собой, извиняться здесь было не перед кем... Он ступил в ослепительный солнечный свет и пошел через парк к зданию, перед которым висел большой стеклянный шар с надписью: "Полиция". Он шел к зданию и улыбался. Держи курс на закон и порядок, подумал он. Больше даже, чем просто закон и порядок - здравомыслие! Может быть, здесь-то как раз он его и найдет. Если ребенку случится потеряться, мать всегда объяснит ему потом, что нужно подойти к доброму полисмену и назвать свое имя. Что ж, теперь он и есть ребенок, потерявшийся ребенок, и в мире не осталось больше никого, к кому он может обратиться. А что касается имени, то... кому-то придется сообщить это имя ему самому. В участке было сумрачно и прохладно, большая комната делилась пополам барьером, за которым стоял стол сержанта, стул, а у дальней стены - место радиста с микрофоном и ультракоротковолновым приемопередатчиком. Решетчатая дверь направо вела в блок камер. Через калиточку в середине барьера он прошел на другую половину к микрофону, взял его в руки, осмотрел, затем ни с того ни с сего, словно это требовалось от него - тоже принять участие во всем этом розыгрыше, сказал официальным "полицейским" голосом: - Вызываю все патрульные автомобили! Вызываю все патрульные автомобили! Неизвестный шатается вокруг участка! Чрезвычайно подозрительный парень. Возможно, хочет... - Голос его дрогнул: над столом сержанта к потолку лениво подымалась струйка дыма. Он медленно положил микрофон и подошел к столу. Большая, на четверть уже выкуренная сигара лежала в пепельнице и дымила. Он поднял ее, затем положил на место, испытывая напряжение, страх, ощущение, что кто-то постоянно подглядывает и подслушивает. Он даже резко обернулся, точно хотел застать кого-то за этим занятием. Комната была пуста. Он отворил решетчатую дверь - она громко заскрипела и вошел в блок камер. Камер было восемь, по четыре с каждой стороны, и все они были пусты. Через решетку последней камеры с правой стороны виднелся умывальник. Из крана бежала вода. Горячая вода - он видел пар. На полочке над раковиной лежала бритва, вся в каплях воды, и кисточка для бритья, полная пены. Он на секунду прикрыл глаза, потому что это уже было слишком. Это уже было такое... Покажите мне домовых, подумал он, или привидения, или каких-нибудь чудовищ. Покажите мне мертвецов, вышагивающих, как на параде. Пусть резкие и дикие звуки похоронного рожка раздвинут эту мертвенную тишину утра, я не боюсь ничего, только перестаньте пугать меня преувеличенной естественностью вещей! Не подсовывайте мне сигарных окурков в пепельницах и воду, льющуюся из крана, и покрытые пеной кисточки для бритья! Они-то как раз способны потрясти человека больше, чем появление призрака... Он медленно вошел в камеру, приблизился к раковине умывальника, протянул дрожащую руку и дотронулся до пены на кисточке. Пена была настоящая. Теплая на ощупь. Она пахла мылом. Вода потихоньку лилась в раковину. На бритве была надпись: "Жиллет", и ему вспомнилась почему-то серия передач "Вокруг света" по телевидению и футболисты нью-йоркской команды "Гиганты", выигрывающие четыре - ноль у "Кливлендских Индейцев". Но боже мой, это было, должно быть, лет десять назад! А может быть, в прошлом году? Или, возможно, этого вообще еще не было? Потому что теперь у него не стало никакой базы для отсчета, никакой отправной точки, ни даты, ни времени, ни места, на которые он мог бы опереться... Он не услышал скрипа двери в камеру, которая медленно закрывалась за ним, до тех пор, пока не увидел на стене ее черную тень, приближающуюся сантиметр за сантиметром, медленно и неотвратимо. У него вырвалось рыдание, и он стремглав бросился к двери, успев протиснуться в остававшуюся щель, прежде чем дверь затворилась. Какую-то секунду он постоял, прислонившись к ней, переводя дыхание, затем, пятясь, отошел и оперся о решетку противоположной камеры, пристально глядя через неширокий коридор на закрытую и запертую на замок дверь, словно это было какое-то смертоносное животное. Что-то толкнуло его, что надо бежать. Бежать. Бежать, не жалея ног! Наружу! Быстро! Подальше отсюда! Словно кто-то нашептывал ему команду. Это слабеющий в неравной схватке мозг отдавал свой приказ сражаться сражаться до последнего патрона! Мозг изнемогал от кошмара, от гнетущего его страха. Инстинкты молили о безопасности и спасении. Быстро, быстро отсюда! Беги! Беги! Беги! Он уже был снаружи, на солнце, мчался через улицу, споткнулся о кромку тротуара, исцарапался о живую изгородь, когда врезался в нее. Перебравшись через кусты, он кинулся дальше, в парк, и все бежал, бежал, бежал... Перед ним выросло школьное здание со скульптурой перед фронтоном. Инерция движения вынесла его на ступени постамента, и только здесь он пришел в себя, обнимая металлическую ногу какого-то застывшего в героической позе мужа науки, погибшего в 1911 году: бронзовый, он возвышался темным силуэтом на фоне яркого синего неба... Молодой человек заплакал. Он одним взглядом вобрал в себя все эти магазины, кинотеатр, наконец, статую и всю эту неимоверную тишину и закричал сквозь слезы: - Люди, где же вы? Пожалуйста, богом вас молю, скажите мне... люди, где вы?..
      Было уже за полдень. Он сидел на кромке тротуара и смотрел на свою тень и на другие тени вокруг. Маркиза над витриной лавки, стойка с надписью: "Остановка автобуса", фонарный столб - все превращалось под солнцем в плоские бесформенные пятна, перечеркивающие тротуар. Он тяжело поднялся на ноги, бегло взглянул на стойку автобусной остановки и стал смотреть вдоль улицы, словно надеясь в глубине сердца и не веря самому себе, что вот сейчас подойдет огромный красный автобус, откроются его двери и толпа людей сразу заполнит пустынные тротуары. Люди. Вот кого ему хотелось увидеть. Людей, таких же, как он сам... Тишина росла и росла весь день. Она превратилась в сущность, в бытие, давила на него, стала настойчивой, горячей, похожей на душный комок шерсти, вызывающей зуд субстанцией, окружающей его со всех сторон, укрывшей его, и он потел, задыхался и корчился под этим пологом, мечтая только об одном - как бы сбросить его с себя и выбраться наружу. Он медленно двинулся вдоль главной улицы - в четырнадцатый или даже в пятнадцатый раз с утра. Он шагал мимо знакомых уже лавочек, заглядывая в знакомые двери, но все оставалось по-прежнему. Прилавки, товары - все пустынное, мертвое. В четвертый раз после полудня он завернул в банк и, тоже в четвертый раз, прошел в клетушки кассиров, пригоршнями расшвыривая деньги. В одно из таких посещений он прикурил сигарету от стодолларовой бумажки и хохотал, как сумасшедший, глядя на огонек, съедающий банкноту, пока, внезапно бросив ее, полусгоревшую, на пол, не почувствовал, что у него больше нет сил смеяться. Ну хорошо, такие времена настали, что парень может себе позволить спалить сто долларов на прикурку, - и что из этого?.. Он вышел из банка, пересек улицу и направился к аптеке. Надписи, приклеенные к стеклам витрины, объявляли распродажу "два на один" - любые две вещи на доллар. С другого конца улицы донесся голос церковных колоколов, звук больно хлестнул его по нервам: он распластался, раскинув руки, по стене аптеки, глядя безумными глазами в сторону, откуда доносился звон, пока до него не дошло, что это такое. Он вошел в аптеку. Внутри это была просторная квадратная комната, по всем четырем сторонам которой тянулась высокая стойка, а стены закрыты рядами полок со всевозможными стеклянными посудинами. В глубине был расположен большой, с зеркалом позади, прилавок для продажи газированной воды, весь заклеенный рекламами напитков. Он остановился возле табачного отдела, выбрал себе дорогую сигару, снял с нее чехольчик и понюхал. - Хорошая сигара - вот чего не хватает в этой стране, - заявил он вслух на пути к прилавку с газировкой. - Хорошей сигары. Парочки хороших сигар. И двоих людей, чтобы их выкурить... Он осторожно поместил сигару в нагрудный карман и зашел за прилавок. Оттуда он обвел взглядом все помещение, пустые будочки для прослушивания пластинок. И ощутил безмятежность этого места, совершенно несовместимую с его предназначением. Эта комната служила для того, чтобы в ней действовали: она почти готова была пробудиться, ожить, но это никак не получалось... Высокие контейнеры с мороженым стояли за прилавком. Он взял совок, а с полки возле зеркала снял стеклянное блюдце и положил в него две огромные порции. Облил мороженое сиропом, посыпал орехами, добавил вишенку и немного взбитых сливок. Потом поднял взгляд и спросил: - Ну, как - никто не хочет? Специальная воскресная - ну, кто храбрый? - Он помолчал и прислушался к мертвой тишине. - Никто, значит? Ладно... Он набрал полную ложку мороженого вместе с вишней и со сливками, положил все это в рот и едва глаза не зажмурил от удовольствия. В первый раз за все это время он увидел свое отражение в зеркале и нисколько не удивился. Лицо в зеркале было смутно знакомо; это не было лицо красавца, но и неприятным его тоже нельзя было назвать. И молодое, подумал он. Совсем молодое. Лицо человека, которому до тридцати еще жить да жить. Может быть, ему двадцать пять или двадцать шесть - никак не больше. Он внимательно рассматривал свое отражение. - Прости меня, старина, - обратился он к зеркалу, - но я никак не могу вспомнить твоего имени. Лицо вроде и знакомо, но имя - убей, не помню. Он набрал еще одну ложку, покатал мороженое на языке, пока оно не растаяло, проглотил, все время наблюдая за этими манипуляциями в зеркале, непринужденно сделал жест ложкой в сторону отражения: - Я расскажу тебе, в какую беду я влип. Меня мучает кошмар, а проснуться никак не могу. Ты его часть. И ты, и это мороженое, и вот эта сигара. Полицейский участок, и та будка с телефоном... и та кукла в кабине, - он опустил взгляд в блюдце с мороженым, потом обвел глазами аптеку и снова посмотрел на свое отражение. - Весь этот дурацкий городишко - где бы он ни был и чем бы он ни был... - он наклонил голову набок, припомнив внезапно что-то, и улыбнулся своему отражению: - Только что вспомнил одну штуку. Это Скрудж тогда сказал. Помнишь Скруджа, старого товарища Эбенезера Скруджа? Он это выложил привидению - Джекобу Марли: "Ты, может быть, и всего-то непереваренный желудком кусок мяса или капля горчицы. А то крошка сыра или кусочек сырой картофелины... Словом, от тебя не так отдает могилой, как подливой". Он положил теперь совок на стойку и отодвинул от себя блюдце с мороженым. - Понял? Вот и ты тоже такой. Вы все такие. Ты - то, чем я вчера поужинал. - Улыбка исчезла с его лица. Что-то напряженное пробилось и в голосе: - Но теперь я понял. Понял! Я хочу проснуться! - Он повернулся от зеркала к комнате, к пустым будкам для прослушивания записей. - Если уж я не могу проснуться, то тогда надо найти кого-то, с кем можно поговорить. Уж это-то я просто обязан сделать. Надо найти кого-то, с кем я смогу поговорить!.. Только тут он обратил внимание на картонку, стоящую на прилавке. Это был календарный план баскетбольных игр команды карсвиллской средней школы, объявлявший, что 15 сентября состоится матч между карсвиллцами и школьной командой из Коринфа. 21 сентября Карсвилл должен был играть с Лидевиллом. В декабре должны были состояться игры с командами еще шести или семи школ - все это объявлялось вполне официально на большом листе картона. - Я, должно быть, парень с богатым воображением, - произнес молодой человек. - С очень, очень богатым воображением. Все до последней мелочи продумываю. До последней мелочи... Он вышел из-за стойки с газировкой и, перейдя комнату, очутился возле нескольких вращающихся этажерок с карманными изданиями. Здесь все больше были книги про убийства, представленные на обложках полуголыми блондинками, с такими заголовками, как, например, "Смерть приходит в публичный дом", рядом стояли дешевые перепечатки известных детективов и книг ужасов. Какая-то поделка под названием "Безумней некуда", с обложки ее улыбалась рожа полуидиота и крупно была выведена рекламная фраза: "Альфред Нойман говорит: "Чего еще! Буду я ломать голову!.."" Некоторые книги были как будто знакомы. Огоньками узнавания вспыхивали в его мозгу отрывки сюжетов, имена и характеры действующих лиц. Проходя мимо этажерок, он рассеянно крутнул одну. Она заскрипела, повернулась, и заголовки, рисунки, обложки пестрым калейдоскопом замелькали перед глазами, пока он не увидел книжку, которая заставила его обеими руками схватиться за полку, чтобы остановить ее вращение. На обложке этой книги была изображена пустыня без конца и края, в самом центре которой, подавленная окружающим пространством, виднелась крохотная человеческая фигурка: воздев руки в мольбе, человек смотрел в небо. На горизонте едва прорисовывалась низкая горная гряда, а из-за вершин словно бы всходила единственная строчка заголовка - "Последний человек на Земле". Он глаз не мог оторвать от этой фразы, чувствуя, как изображение сливается с чем-то в его мозгу. "Последний человек на Земле". Был в этих словах какой-то особенный смысл - что-то необыкновенно важное, что-то такое, что внезапно заставило его задохнуться и крутнуть полку так, что странное название немедленно унеслось с глаз долой по пестрой, разноцветной орбите. Но когда витрина замедлила свое вращение, обложка снова очутилась перед его глазами, отчетливая и яркая, и только теперь он понял, что их полным-полно здесь, книг с этим названием. Множество книг про последнего человека на Земле. Ряд за рядом стояли крошечные фигурки людей с простертыми руками, вокруг каждого из них расстилалась пустыня, и каждая обложка успевала сказать об этом молодому человеку, по мере того как витрина вращалась все медленнее и медленнее и, наконец, остановилась совсем. Он, пятясь, отошел от книг, не в силах оторвать от них взгляда, и все так же, пятясь, дошел до входной двери, где мельком увидел свое отражение в зеркале - на него смотрел парень с побелевшим лицом, стоящий в проеме входа в аптеку, - усталый, одинокий, отчаявшийся и испуганный. Он вышел, приходя понемногу в себя, хотя и тело и мозг все еще не могли успокоиться. Дойдя до середины мостовой, он остановился и стал оглядываться, оглядываться, поворачиваясь во все стороны, поворачиваясь, поворачиваясь... Внезапно он закричал: - Эй? Эй! Эй, кто-нибудь?.. Кто-нибудь видит меня?.. Слышит меня? Эй! Почти тотчас пришел ответ. Басовые, мелодичные голоса церковных колоколов поведали ему, что время катится к вечеру. Пять раз прозвонили они и смолкли. Эхо еще звучало недолго, но потом и оно затихло. Молодой человек снова побрел по улице мимо знакомых магазинчиков, не замечая их. Глаза его были широко раскрыты, но он ничего не видел. Он все думал и думал о названии книги - "Последний человек на Земле"; с ним происходило что-то непонятное. Ощущение было такое, словно, вызывая тошноту, по пищеводу проходил непрожеванный кусок, холодный и тяжелый, как свинец. "Последний человек на Земле". Рисунок и слова с пугающей ясностью отпечатались в его сознании. Ничтожная фигурка, одиноко стоящая среди пустыни с простертыми руками. Едва различимая, одинокая фигурка, чья судьба огромными буквами написана на небе, по вершинам гор - последний человек на Земле... Он шел к парку и все не мог избавиться от наваждения рисунка и слов. Солнце выглядело бледнее и словно отдалилось, оно уже направлялось на покой, но он не замечал этого...
      Наступила ночь. Он сидел на скамейке в парке, неподалеку от скульптуры, перед фасадом школы. Палочкой на песке он сам с собой играл в крестики и нолики, выигрывая игру за игрой и затирая каждую победу подошвой ботинка, чтобы начать сызнова. В небольшом ресторанчике еще раньше, вечером, он сварганил себе сандвич. Потом обошел залы универсального магазина и магазина Вулворта, где все продавалось не дороже пяти долларов десяти центов. Он побывал в школе, прошелся по пустым классам и с трудом подавил в себе желание написать на доске неприличное слово. Все что угодно только бы встряхнуть это болото, расшевелить его, бросить ему вызов. Все что угодно - лишь бы сорвать этот фасад реальности. Он был убежден, что это только фасад. Он твердо верил, что это всего-навсего тонкий покров над ненастоящим, оболочка сна; о, если бы он был в состоянии сорвать эту шелуху и обнаружить, что же там, под ней! - но это было ему неподвластно. Отблеск света упал ему на руку. Пораженный, он поднял взгляд. Уличные фонари зажигались целыми шпалерами, вслед за ними стали вспыхивать и фонари в парке. Один за другим загорались огни по всему городу. Фонари. Витрины магазинов. Потом ярко замигала реклама над входом в кинотеатр. Он поднялся со скамьи и, подойдя к кинотеатру, остановился около автоматической кассы. Из щели торчал билет. Он сунул его в нагрудный карман и уже хотел было пройти внутрь, когда увидел рекламный плакат фильма, идущего сегодня вечером. На плакате крупным планом лицо летчика военно-воздушных сил, профиль, обращенный к небу, где неслось звено реактивных самолетов. Молодой человек сделал шаг к плакату. Медленно и как бы сами по себе его пальцы тронули комбинезон, который был на нем, и постепенно между ним и летчиком на плакате стал вырастать мост; они были одинаково одеты. Комбинезоны невозможно было отличить. Он заволновался, и усталость как рукой сняло; он испытывал подъем, граничащий с ликованием. Он протянул руку и потрогал плакат. Затем быстро обернулся, окинул взглядом пустынную улицу и сказал вслух: - Я из военно-воздушных сил! Это совершенно точно. Я из военно-воздушных сил. Я из военно-воздушных сил... Все правильно! Я вспомнил. Ниточка от всего этого безумия, этого запутанного клубка была слишком тонка, но все-таки это было уже что-то и, ухватившись за нее, он мог анализировать. Путеводная нить. Первая. Единственная. - Я в военно-воздушных силах! - кричал он, входя в кинотеатр. - Я в военно-воздушных силах! - Его голос гулко звучал в пустом вестибюле. - Эй, кто-нибудь, все вы, любой из вас - слышите? Я из военно-воздушных сил!.. Он продолжал кричать и в зале, слова взрывали тишину, метались над бесконечными рядами пустых кресел, разбиваясь о гигантский белый, застывший экран. Он опустился в одно из кресел, испарина покрывала все его тело. Полез за платком, вытащил его, отер лицо. Отросшая щетина на подбородке кололась, но это был вздор, пустяк по сравнению с той тысячью дверей в его подсознании, которые, казалось, вот-вот должны были распахнуться настежь. - Военно-воздушные силы, - теперь уже спокойно твердил он, военно-воздушные силы. Что же это такое? Что же это такое военно-воздушные силы? - Он вскинул голову. - Может быть, была бомба? Может, это самое и есть? Должно быть, так оно и было. Бомба... - он замолчал, качая головой. - Но если бомба, то все было бы разрушено. А ведь все целехонько. Как же это могло случиться, что... Огни в зале померкли, и сильный конус света откуда-то сзади, из будки механиков, внезапно рванулся над креслами и уперся в белый экран. Грянула музыка - громкая, трубная военная музыка, и на экране по взлетно-посадочной полосе понесся, набирая скорость, и с ревом взмыл над его головой бомбардировщик "В-52". Их было еще несколько штук, этих "В-52", и теперь все они плыли в воздухе, целое звено, оставляя за собой широкие шлейфы инверсионного следа... Молодой человек вскочил, не веря своим глазам: да, луч света начинался в маленьком мигающем окошечке высоко над балконом. - Эй! - закричал он что было сил. - Кто там крутит картину? Ведь должен же кто-то крутить эту проклятую картину! Эй! Вы видите меня? Я здесь, внизу! Эй, кто бы там ее ни показывал, посмотрите, - я здесь, внизу! Он сломя голову рванулся вверх по проходу, выбежал в вестибюль и помчался по лестницам на балкон. Спотыкаясь в темных рядах, он несколько раз упал и, наконец, полез прямо через спинки кресел, прыгая с одного сиденья на другое, полез к маленькому яркому окошку в задней стене. Он прижал к нему лицо, уставившись прямо в нестерпимо белое сияние. Свет отбросил его назад, задыхающегося, мгновенно ослепшего. Когда зрение снова вернулось, он заметил в стене еще одно окошко, повыше первого. Он подпрыгнул и успел окинуть взглядом пустую комнату, гигантские проекторы и сложенные аккуратными столбиками коробки с лентой. До него смутно доносились голоса с экрана, громкие голоса великанов, их звуки наполняли зал кинотеатра. Он снова подпрыгнул, чтобы заглянуть в будку, и в короткое мгновение неравной схватки с земным притяжением опять увидел пустую комнату, плавно работающий аппарат, расслышал даже его мягкий гул, доносящийся сюда через стекло окошка. Но, стоя на полу, он уже знал, что там никого нет. Проектор работал сам. Картина сама себя показывала. Здесь тоже все было, как в городе. Машины, вещи - все были сами по себе. Он подался назад, ударился о спинку последнего ряда, потерял равновесие и свалился вниз головой на пол... Один за другим на экране сменялись кадры, и конус света менял свою интенсивность. Прозвучал диалог, потом заиграла музыка и гулко разнеслась по всему залу. Голоса великанов. Рев оркестра в миллион труб. И что-то в молодом человеке сломалось. Заповедное отделение в далекой глубине мозга, куда человек прячет свои страхи, где он держит их подавленными, контролирует их и приказывает им, это отделение взорвалось и страх хлынул в мозг, затопил нервы в мускулы, кошмар вырвался наружу в открытом неповиновении. Он с трудом поднялся на ноги, задыхаясь, перемежая рыдания криками. Побежал вниз, миновал балконную дверь и помчался по лестнице в вестибюль. Он был уже на последней ступеньке, когда увидел того, другого. Какой-то человек приближался к нему как раз с противоположной стороны вестибюля по лестнице, которой он прежде не заметил. Он даже не разглядел его как следует, да и не пытался. Он просто рванулся к нему, туманно осознав, что и тот, другой тоже бросился ему навстречу. В те короткие мгновения, которые потребовались, чтобы пересечь вестибюль, в нем жила только одна мысль: добежать до этого другого, притронуться к нему, удержать его. Следовать за ним, куда бы тот ни шел! Из этого здания, подальше от этих улиц, прочь из города, потому что теперь он уже твердо знал - ему нужно поскорее убираться отсюда. Именно эта мысль звенела в его мозгу, когда он врезался в зеркало зеркало во всю стену, что висело напротив лестницы. Он ударился о стекло со всей силой своих шестидесяти восьми килограммов, помноженных на инерцию безумного бега. Казалось, будто зеркало разорвалось на тысячу серебряных брызг. Он очнулся на полу и, подняв взгляд, увидел кусочки своего отражения в маленьких осколках, которые еще держались в раме. Целая, должно быть, сотня молодых людей отражалась в этих жалких осколках, и все они, порезанные и оглушенные, лежали на полу вестибюля, тупо глядя на остатки зеркала. Он неловко поднялся и, шатаясь как пьяный, вывалился на улицу. На улице было темно и мглисто: мокрые мостовые блестели. Фонари, словно обернуты белесой ватой тумана, и каждый из них походил на бледную луну, висящую среди испарений. Он неловко побежал - сначала по тротуарам, потом наискосок через улицу. Споткнувшись о рейки стоянки для велосипедов, он упал лицом на асфальт, но тотчас же снова вскочил, продолжая свой безумный и бесцельный, отчаянный бег по прямой, бег в никуда. Около аптеки он снова споткнулся, на этот раз о кромку тротуара, и опять упал плашмя, и на мгновение ему пришла в голову посторонняя мысль - он, оказывается, еще может ощущать боль, ослепляющую, острую боль. Но мысль мелькнула и пропала. Он ладонями оттолкнулся от тротуара, с усилием поднялся и затем упал, перевернувшись на спину. С минуту он лежал так, сомкнув веки. Затем открыл глава. Кошмар стучался в его голову и настойчиво спрашивал позволения войти, льдины плыли над его телом. Он закричал: на него смотрел глаз. Гигантский глаз, размером больше, чем вся верхняя часть человеческого тела. Немигающий, холодный глаз пялился на него, и даже безумный крик не мог закрыть этот глаз, даже когда, барахтаясь в темноте, он снова поднялся на ноги и побежал в обратном направлении, к парку. Он весь был как звук сирены, принявший человеческий облик и теперь исчезающий во тьме. Вслед ему все смотрел и смотрел большой раскрашенный глаз с витрины магазина оптики - холодный, нечеловеческий, немигающий. Он опять упал, успев на этот раз схватиться за фонарный столб. На столбе его пальцы нащупали какую-то панель с кнопкой, нащупали, ухватились за нее и начали нажимать кнопку, снова и снова. Над панелью была надпись: "Для включения зеленого - нажать"8. Он не видел этой надписи. И знал одно - он должен нажимать кнопку, и он делал это, в то время как светофор над перекрестком вспыхивал красным, желтым, зеленым - и опять, и опять, повинуясь окровавленным пальцам молодого человека, который все давил и давил на кнопку и стонал почти шепотом, едва слышно, снова и снова: - Пожалуйста... пожалуйста... кто-нибудь.., помогите мне... Помогите мне, кто-нибудь... пожалуйста... пожалуйста... О, господи, боже мой... кто-нибудь... помогите мне! Разве никто не поможет мне... Разве никто не придет... Кто-нибудь слышит меня?..
      ...Контрольная комната была погружена во тьму, и фигуры мужчин в военной форме проглядывались только силуэтами в тусклом свете, идущем от небольшого экрана, на котором было видно лицо и верхняя часть туловища сержанта Майка Ферриса, совсем еще молодого человека в комбинезоне; он все нажимал и нажимал кнопку в правой части экрана. Голос Ферриса раздавался в темноте контрольной комнаты, взывая о помощи, упрашивая послушать его, показаться ему. Это был всхлипывающий, умоляющий, просительный голос человека, который уже не владел собой; его то понижающуюся, то повышающуюся интонацию было почему-то неловко слушать - должно быть, так же неловко подслушивать под дверью, прижав ухо к замочной скважине. Бригадный генерал поднялся со стула. Скованное напряжением лицо его выдавало утомительные часы продолжительной сосредоточенности. По глазам было видно, что он, вне всякого сомнения, встревожен состоянием человека на экране. Тем не менее, когда он отдал команду, собственный его голос звучал твердо и начальственно: - Прекрасно! Отметьте время и извлекайте его оттуда! Полковник, сидевший справа от генерала, протянул руку, нажал кнопку и проговорил в укрепленный на консоли микрофон: - Немедленно прекратить эксперимент! Внутри просторного, с высоким потолком ангара несколько человек, словно пружиной подброшенные, побежали к Прямоугольному металлическому контейнеру, который скучно стоял в самом центре помещения. Распахнулись стальные двери. Два унтер-офицера в сопровождении врача в форме офицера ВВС быстро прошли внутрь. Они осторожно сняли с тела сержанта Ферриса провода и электроды. Руки доктора пробежались по запястью лежащего перед ним человека, затем он поднял веки сержанта и заглянул в расширенные зрачки. Приложив ухо к груди Майка, он прислушался к гулкому биению утомленного сердца. Затем Ферриса осторожно подняли с его ложа и переложили на носилки. Доктор подошел к генералу, который, стоя в окружении своей свиты, неотрывно смотрел через пространство ангара на тело, распростертое на носилках. - С ним все в порядке, сэр, - сказал доктор. - Сознание несколько затуманено, но реакции уже нормальные. Генерал кивнул: - Могу я его видеть? Врач ответил молчаливым наклоном головы, и восемь человек в форме двинулись через ангар к носилкам, звонко клацая подковками ботинок по бетону пола. У каждого на левом плече была нашивка, удостоверяющая, что ее владелец - сотрудник Управления космических исследований ВВС США. Они подошли к носилкам, и генерал наклонился, чтобы заглянуть в лицо сержанту. Глаза Ферриса были уже открыты. Он повернул голову - посмотреть на генерала, и улыбнулся едва заметной улыбкой. Изнуренный, бледный, небритый. Страдание, обособленность, невзгоды долгих часов одиночного заключения в металлическом ящике наложили отпечаток на его лицо и на выражение глаз. Генералу был знаком этот взгляд - хотя он и не знал Ферриса, - неизменно он появлялся у каждого раненого, когда проходил шок. Он не был знаком о Феррисом лично, если не считать тех шестидесяти страниц на машинке из досье да этого человека, которые он пристальнейшим образом изучил перед экспериментом. Но теперь он понял, что знает сержанта. Около двух недель он наблюдал его на маленьком экране, почти вплотную, много ближе, чем кому-либо когда-нибудь приходилось наблюдать человеческое существо в таком состоянии. Генерал наказал себе не забыть, что сержанту следует дать за это медаль. Он перенес такое, чего не выпадало на долю еще ни одному человеку. Двести восемьдесят четыре часа он находился в одиночестве - учебный полет на Луну, включавший почти все психологические ситуации, с которыми может встретиться в таком полете человек, в точности воспроизведенные в металлическом ящике размерами два метра на полтора. Провода и электроды показали полную картину того, каково будет физическое состояние космического путешественника. С их помощью были зафиксированы его дыхание, деятельность сердца, кровяное давление. Помимо этого, что было самым важным, они дали детальное представление о том, где находится та грань, за которой ломается человеческое "я", грань, где человек уступает одиночеству и пытается вырваться из него. Именно в этот момент сержант Майк Феррис и нажал кнопку внутри своей тесной металлической камеры. Принужденная улыбка появилась на лице генерала, когда он наклонился над носилками. - Как дела, сержант? - осведомился он. - Чувствуете себя лучше? - Много лучше, сэр, - кивнул Феррис. - Благодарю вас, сэр. После небольшой паузы генерал снова обратился к нему: - Феррис, - сказал он, - на что это было похоже? Где вы, по-вашему, были? Прежде чем ответить, сержант некоторое время размышлял, глядя в высокий потолок ангара. - В городе, сэр, - тихо ответил он. - В городе без людей... там никого не было, никого. Я не хотел бы снова туда вернуться. - Он повернул голову к генералу; - Что со мной стряслось, сэр? Умопомрачение - или что? Генерал кивнул доктору. - Просто своего рода бред, зародившийся в вашем же мозгу, сержант, - мягко проговорил тот. - Понимаете, мы можем кормить человека концентрированной пищей. Мы умеем обогащать его кровь кислородом и выводить из организма шлаки. Мы можем снабдить его книжками, чтобы он мог отдохнуть, и в то же время, чтобы занять его мозг... В полном молчании собравшиеся вокруг носилок слушали доктора. - ...Но есть одна потребность, которую мы не научились удовлетворять искусственным путем, - продолжал тот. - А это одна из самых основных потребностей человека. Голод по общению с себе подобными. Барьер, который мы пока еще не знаем, как преодолеть. Барьер одиночества... Четверо санитаров подняли носилки с Феррисом и двинулись к гигантским воротам в противоположной стене пустого ангара. Затем его вынесли в ночь, где уже ждала машина скорой помощи. Феррис взглянул вверх, на огромный диск Луны и подумал про себя, что в следующий раз все будет по-настоящему. Уже не ящик в ангаре, а... Но он слишком устал, чтобы продолжить эту мысль. Санитары осторожно подняли носилки и уже вдвигали их в машину, когда Феррис совершенно случайно дотронулся до своего нагрудного кармана. Пальцы нащупали под тканью какой-то твердый предмет, и он вытащил его. Дверцы скорой помощи закрылись: тишина и полумрак сомкнулись над ним. Феррис услышал, как завелся мотор, почувствовал, как пришли в движение колеса машины, но он слишком устал, чтобы анализировать - что же это такое держали его пальцы на расстоянии вытянутой руки от глаз. Просто билет в кино - только и всего. Билет в маленький кинотеатр в пустом городе. Звук мотора скорой помощи усыплял, мягко бегущие колеса заставили его закрыть глаза, но билет он крепко зажал в кулаке. Утром ему придется задать себе несколько вопросов. Утром он соберет вместе несколько разрозненных кусков невероятного сна и действительности. Но все это будет утром. Сейчас Майк Феррис чувствовал себя слишком усталым.
      Об авторе
      Род Серлинг, по мнению американских литературоведов, входит в первый десяток наиболее популярных писателей-фантастов США - вместе с Брэдбери, Шекли, Азимовым, Воннегутом. В основе столь высокой оценки лежит, естественно, в первую очередь литературное мастерство, богатейшее воображение и четкая гражданская позиция писателя, выступающего против засилья военно-промышленного комплекса США и против агрессии в Индокитае. Популярность его среди молодого поколения Америки подкрепляется еще и тем, что вот уже не первый год Р. Серлинг ведет регулярную телевизионную передачу "Истории Сумеречной Зоны" - по мотивам своих научно-фантастических рассказов. Советскому читателю Род Серлинг известен только по двум рассказам - "Можно дойти пешком" (журнал "Искатель" № 6, 1968 г.) и "Когда спящие пробуждаются" ("Смена" № 3, 1970 г.).
      Р. Серлингу 46 лет, он сражался в рядах армии США в Европе во время второй мировой войны. Писатель живет постоянно в Калифорнии.