...О чем я только не думал, лежа в шкафу. Наверное, я бы умер так, если бы однажды дети, играя на свалке, случайно не открыли шкаф и не вспугнули меня. Руки к тому времени уже потихоньку оклемались. Когда же мои скитания начались по новой, они воспряли совсем.
      Дело шло к осени, по ночам становилось все холоднее. Рваная кацавейка, найденная на свалке, не спасала от простуды и участившихся болей в области поясницы. Я знал, что до зимы, раздетый, безработный, не доживу. Руки о будущем не заботились. Они нашли новое занятие, связанное с излюбленной ими, порочной тягой к мелкому хулиганству: вывинчиванием лампочек.
      Думаю, я больше, чем покойный дядюшка, достоин определения "оголтелый". Оголтелый Пыркин - это я! Как иначе назвать маньяка, охотящегося за лампочками?! Руки вывинчивали их всюду, где только можно: в общественных туалетах, в пунктах приема стеклотары, в прачечных и поликлиниках.
      Охваченные страстью, руки, бывало, просыпались среди ночи, сильно били меня по шее, и я бежал лошадиным галопом по городу в поисках объекта любви.
      За послушание они позволяли съесть котлету или хлеб, тщательно прожевывая, без суеты. Правая бросала в рот кусочки, левая по окончании трапезы смахивала крошки с моей дрянненькой бороденки. Как у нас повелось, я благодарил за кормежку, шаркая ногой:
      - Спаси-ибо родненькие! Очень было вкусно! О-очень!
      Руки страсть как любили изъявления благодарности, и я пользовался этим, чтобы подольститься к ним, задобрить. Ну как не подольститься к тому, кто сильнее, кто может в любой момент шею тебе свернуть? И что стоит чуточку прилгнуть, если жить хочется?
      Скажете: аморально - не поверю. Вот у поэта Пушкина сказано: "Шуми, шуми, послушное ветрило..." Как жизнь знал, а? Недаром был монархом обласкан - по золотому, говорят, за строчку получал. Жизнь - она из самых обычных, к послушанию склонных людей скомпонована, из пыркиных, если угодно. И это правильно, потому как могущество всякой державы на послушании основано.
      Нас плюрализмом не проймешь! Я - плоть от плоти своего народа, потому и:
      - Спаси-и-бо за кормежку! Никогда ничего подобного не ел!
      ...Так я скитался по старым районам Питера: здесь легче укрыться от милиции - масса проходных дворов и нежилых домов. Охота за лампочками постепенно сделалась основным занятием, перед которым померкли прочие антиобщественные выходки. В оправдание скажу, что похищенные лампочки я уничтожал, не допуская мысли о спекуляции ими.
      Руки внушили мне азарт. Я - сперва из подхалимства, потом из интереса начал подсказывать им, где можно поживиться. Увлекательнейшая игра! Что-то в ней было высокое, вдохновенное, поэтическое даже. Остроту охоте придавала опасность быть пойманным. И ведь ни разу не поймали!
      Я гордился своей неуловимостью и совершал чудеса ловкости. К их числу можно отнести: похищение двух лампочек из туалета Русского музея и одной, стосвечовой, из приемной директора бани.
      Эти подвиги как-то незаметно, исподволь навели на мысль; а хорошо бы вывинтить лампочку... в Сенате! Как и все, непосредственно связанное с творчеством, эта мечта необъяснима.
      Ах, Кесарь, Кесарь, ну какие такие мечты были у меня раньше: ну, заработать лишние деньги, ну, рубанок новый купить, полочку в коридорчике приколотить. Дрянь, а не мечты. Вот Сенат: это да! Упоительный сон, иначе не назовешь! Думаете, я - сумасшедший? Ни капли.
      И разве сумасшедшие были те, кто, поддавшись страсти - страсти разрушения, - выкалывали штыками глаза на портретах монарха? А может, думаете, из идеологических соображений сие творилось? Ой, не поверю.
      Небось, матросик не про Гегеля думал, когда портрет государя уродовал штыком, а просто лихостью наслаждался. И не мысль, а мыслишка, сладостная и веселенькая, под бескозыркой бесом крутилась: "Коли, матросик! Коли, родимый! Он тебе уже ничего не сделает!"
      Народ никакой идеологии неподвластен. Силы необузданные, могучие. Природа! Руки сильнее головы, Кесарь.
      ...Я отлично отдавал себе отчет в том, что моя "деятельность" несовместима с членством в партии. Знаю, не все так думают. В прессе писали: есть видные партийные чиновники, не брезгующие взятками. Их преступления больше моего - что там какие-то лампочки!
      Но я - простой, советский человек, не развращенный властью и пайками. Я - Пыркин. Потому и решил исполнить свой долг: написать заявление о выходе из партии. Это случилось накануне взятия Сената.
      Я украл в жилконторе карандаш, бумагу и заполз к себе, в заваленный мусором подвал.
      ...Тяжело вспомнить, что было потом. Правда, руки не отказались взять карандаш и даже сделали вид, что собираются под диктовку писать, а затем нацарапали следующее:
      ЗАЯВЛЕНИЕ!
      Я... гуляю как собака только без ошейника...
      протокол за протоколом на меня, мошенника.
      Гога.
      Ура!
      Без комментариев. Какие тут комментарии.
      Да, горько...
      Я порвал поганую бумажку и выполз на улицу. Наступило время охоты. По трели пальцев я понял: быть удаче.
      Около Сената прогуливался милиционер. Я выждал... п-п-п...
      ...трали-вали!..
      ...неугомонный представитель власти...
      ...в пещере... каменной... нашли-и-и...
      Кесарь, это просыпаются руки!
      ...засвистел... я побежал...
      Сенат, моя мечта, прош...
      ...простите, Кесарь, не виноват, не виноват... не виноват...
      бардачок-с...
      Пли!
      Письмо третье. Пыркин - Кесарю
      Последняя ночь на чердаке.
      Скоро, скоро я навсегда уйду отсюда. Сегодня выпал первый снег. Я рад, что все решится до сильных морозов.
      Зима отвратительна, а наша, питерская зима - в особенности. Эти свистящие ветры, этот угрюмый дневной свет, этот холод, заползающий под одежду - бр-р-р!
      А в детстве я любил зиму. Она мне представлялась румяной развеселой бабенкой, в точности, как продавщица из булочной Любка. Любка-шельма. Ее так прозвали за легкое поведение. Она мне нравилась. Я был влюблен...
      Впрочем, вынужден на этом поток воспоминаний, к моей болезни не относящихся, прекратить. Мало времени.
      Так вот, взятие Сената, как Вы уже поняли, не состоялось. Мой затрапезный вид и гаденькая воровская походочка привлекли внимание милиционера. Возможно, я преувеличил опасность, но ведь у меня не было документов, я был никто. Столкновения с властью в мои планы не входили.
      При звуке свистка я опрометью бросился к Неве. Эх, знать бы заранее, чем кончится этот трусливый галоп!..
      Перебегая дорогу, я чуть не попал под машину-газик с непонятным словом на дверце "Изотопы". Дверца распахнулась, выскочила черная голова.
      - Эй, хипарь, жизнь надоела?
      - Умоляю, спасите! - простонал я.
      Мы поехали.
      ...Вы встречали Черта, Кесарь? Я не шучу. Тому, кто видел Черта, не до шуток. Да, я видел его, говорил с ним, испытал на себе его обаяние.
      Наверное, они все разные, эти черти, и к вам являлся совсем другой корректный, в европейском костюме, с пробором в пегих волосах. На прием являлся или еще как-нибудь, не знаю. А может, и не являлся вовсе?.. Ну, так я опишу Вам своего Черта.
      Спокойный, смуглый, кудрявый - в сапогах и бушлате. Он мгновенно покорил меня весельем, жаркими быстрыми взглядами и ласковым обращением. Как звали его там, в преисподней, - неизвестно. В мире людей он носил имя: Евгений Попсуенко.
      Чертовское обаяние было столь сильно, что даже руки - наглые, не признающие ничьих авторитетов, - даже они смиренно легли на колени, не пытаясь пакостить. Я усмотрел в этом особый знак и... открыл Черту всю свою бедную, потерянную душу.
      Роковая слабость. Кесарь, роковая и преступная, что я понял, увы, много позже. Но не буду забегать вперед...
      Мы долго катались по городу. Попсуенко слушал исповедь с нечеловеческим состраданием и верой в полную мою правдивость. Я ничего не скрыл от него: рассказал и про Иоанна Храпова, и про жизнь с Зинаидой Афанасьевной, и про уничтоженную скамеечку-слоника, и про заявление крамольное.
      Черт бурно реагировал, горя желанием помочь, излечить, устроить на работу, вернуть репутацию и даже поговорить со знаменитым хирургом насчет Зинаиды - чтобы ей шею выпрямили. Ох, лукавый, вкрадчивый Черт! Обольститель.
      Я любовался его молодой здоровой красотой и мне казалось, что из кудрей выглядывают золотые рожки, что газик на самом деле - бесовский шарабан, а "Изотопы" - заклинание.
      Он затормозил и, внезапно обняв меня, пламенно сказал:
      - Бедный, бедный дикий Пыркин! Я буду твоим Вергилием в этом аду перестройки!
      Объятие обожгло меня. Сердце запылало, а руки с мольбой протянулись к спасителю: мы твои, Черт!
      Он мастерски защелкнул на них браслеты-наручники. Какая дьявольская проницательность: ведь только в наручниках я мог снова ощутить себя нормальным человеком!
      Мы выбрались из газика и вошли в... баню, ту самую, из которой я недавно лампочку украл. Но не для расплаты за совершенный грех привел себя сюда Черт. Он поднимался по не существовавшей до сих пор узкой, гнилой лестнице. Я, Кесарь, хорошо эту баню знаю и слово могу дать: там не было и нет ничего подобного. Чертовщина!
      Наконец пришли мы в пустое, явно резервное отделение, уставленное, как положено, рядами деревянных диванов. За портьерой, в конце, я увидел обжитой уголок: оттоманка, кресла, коврик на полу, столик с чайной посудой, тумбочка.
      Повинуясь немому приказу, я сел на оттоманку. Черт исчез и появился вновь со строгой дамой - вроде учительницы. Поражал ее флюс: что-то выдающееся в своем роде. Дама несла подушку.
      - Анна Борисовна, - представил Попсуенко. - Секретарь, переводчица, друг.
      Дама невозмутимо уложила меня на подушку, открыла тумбочку и достала телефонный аппарат.
      - Всем сообщите: я решил форсировать события, - приказал Черт.
      Я невинно заснул под шум льющейся где-то воды. Блаженство... Руки обернулись во сне женщинами: правая - Зинаидой Афанасьевной, левая Любашей из моего детства. Они жалостно, вразнобой скулили:
      - Пыркин, достань лопату, лопату, лопату... нужна лопата, лопата, лопата-та-та-та...
      Я злорадно смеялся... Сонная чушь.
      Когда проснулся, обнаружил, что без наручников и один. Правда, скоро появился щуплый человечек в сатиновых трусах, кепке и резиновых сапогах. Он поставил на стол огромный чайник, хмуро оглядел меня, запер тумбочку ключ у него под кепкой был - и удалился. Скучный черт из обслуги, так я его определил.
      Пришла Анна Борисовна. Флюс ее за время моего сна еще больше вырос. Я из сочувствия посоветовал компресс и в тот же миг сделался лютым врагом бедняги. Неловкость ситуации сгладило явление новых... чертей.
      Их было четверо. Пока Анна Борисовна расставляла посуду, я со всеми познакомился:
      - Профессор Западловский - Пыркин, очень приятно.
      - Плехан Иванович - Георгий Алексеевич.
      - Дюка - Георгий.
      - Алик - Гога.
      Натурально, я видел их в первый раз, но сразу понял: черти обо мне знают и пришли по важному делу.
      Но, Кесарь, даже поняв это, я снова ничего опасного не заподозрил! Напротив, мне захотелось понравиться друзьям Попсуенко.
      Уселись за стол. Руки вели себя, как встарь - кротко. Я с нежностью подумал: "Ласточки мои..." Началась интеллигентная беседа: о погоде, о реформах, о загранице. Словом, атмосфера была самая раскованная. Я узнал о новых знакомых немного, только то, что профессия горластых молодых чертей, Люки и Алика, называется "бойцы скота". Плехан Иванович, пожилой господинчике крашеными усиками щеточкой, от расспросов хитро уклонялся. Профессор озабоченно молчал.
      Мне были симпатичны все, кроме этого профессора. Он имел неприятнейшее сходство с ящерицей: узкая лысая голова, бессмысленные круглые глазки, юркие движения.
      Застолье было в разгаре. "Бойцы скота" дуэтом спели бравую маршевую песню "Эх, эскадрончики мои!..", Анна Борисовна мрачно сыграла на гитаре, Плехан Иванович рассказал, театрально жестикулируя, неприличный еврейский анекдот. Я тоже решил внести лепту в общее веселье и прочитал из Пушкина: "Шуми, шуми, послушное ветрило...". Дальше-то я не знал, и никто, по-видимому, не знал тоже. Мне стало неудобно. Все молчали.
      И вот тогда заговорил вдруг профессор:
      - Говорил я ему: "Евгений, не спеши! А то будет, как в прошлый раз!"
      Фраза была загадочная, но явно относящаяся к Попсуенко, и я живо поинтересовался:
      - А что было в прошлый раз?
      - Что, что! - фыркнул Дюка. - Как говорится, замели...
      Анна Борисовна свирепо кашлянула. "Боец скота" умолк.
      Тогда я спросил, чтобы поддержать интеллигентный разговор:
      - Вы, простите, каких наук профессор?
      Вопрос мой не понравился - Западловский моргнул и, почудилось, яростно вильнул хвостом, спрятанным под столом. Дюка с Аликом заржали. Анна Борисовна погрозила мне пальцем с такой злостью, что он чуть не оторвался.
      - У нас, юноша, не рекомендуется лишних вопросов задавать, высокомерно и строго сказал Плехан Иванович.
      - А это не ваша прерогатива - указывать да выговоры делать! - накинулся на него профессор. - Вы кто? Вы - казначей. Вот и занимайтесь, чем ведено!
      Ясно: расстроилось веселье. Руки потихоньку стали почесываться, и я впервые за весь вечер ощутил беспокойство. Оно было ничтожное и противное, как таракан, бегущий по чистой стене.
      - Где товарищ Попсуенко? - тихо спросил я.
      - Евгений Робертович будет позже. Он поручил мне подготовить вас.
      - Профессор, кончай тягомотину, говори все прямиком, - перебили "бойцы скота".
      Западловский вильнул хвостом.
      - Вам, Пыркин, посчастливилось стать свидетелем и участником великого исторического процесса.
      - Ры-во-лю-ци-он-но-го! - важно пояснил Плехан Иванович.
      - Сейчас разве революция?! - всполошился я.
      Все, включая Анну Борисовну, засмеялись.
      - Поздравляю, вы не знаете, что сейчас революция! А что же тогда по-вашему, что, а? Нет, что? - приставал, издеваясь, профессор.
      - Н-не знаю... жизнь...
      - Жизнь - это революция, а революция - жизнь! - хором провозгласили Дюка и Алик.
      Я не возражал.
      - Евгений Робертович Попсуенко, несмотря на свою молодость, а может быть, и благодаря ей, - видный деятель революционного движения. Это доступно вашему пониманию, Пыркин?
      Я понял, но сделал вид, что нет.
      - Черт побери! - вспылил Западловский. - Вы хоть знаете, кто такой Робеспьер?.
      - Нет!!!
      - Ладно, допустим. Вернемся к Попсуенко. Слушайте внимательно: он задумал серию публичных выступлений и отвел вам главную роль в первом из них, которое состоится завтра. Понимаете?
      Руки заныли, полезли трусливо под стол.
      - Чего вы хотите от меня?
      - Хотим, чтобы вы исполнили свой долг перед Отечеством.
      - Это против официальной власти?! - закричал я, как ошпаренный.
      Все снова захохотали, а профессор надменно ответил:
      - Одному Богу известно, какая власть официальная, а какая нет. Не будьте же слюнтяем, Пыркин!
      Руки под столом ущипнули меня: мол, надо схитрить, иначе живым отсюда не выбраться.
      - А что я должен буду делать?
      - Вот это прекрасный деловой вопрос! - обрадовался профессор. - Вы должны будете кинуть камень. Куда - вам укажут.
      - Камешек вот таку-у-сенький... - показал кулак "боец скота" Дюка.
      - Хлобысь! - рявкнул Плехан.
      - В человека?! Камень в че-ло-ве-ка?!! Вы сошли с ума! Я - член партии!
      - А где же ваш партбилет? - подло спросил Западловский. - Вы, мой милый, бомж. Вы партию опозорили.
      - Я... болен неизлечимой болезнью... я не несу ответственности...
      - Вы ее понесете, это я вам твердо обещаю.
      - В психушку свезете?
      - В тюрьму.
      - За что?!
      - А вы, сударь мой, человека убили. Вот-с!
      Я окаменел и крикнул шепотом:
      - Нет!
      - Ишь, окрысился, - усмехнулся казначей.
      - Вы месяц назад во время припадка болезни устроили драку около гастронома и зверски ударили по голове гражданку Евдокию Савельевну Полушалок, персональную пенсионерку 95 лет. Она скончалась, не приходя в сознание. На вас Пыркин, розыск объявлен. Вы - вне закона. Эскапады с лампочками - детские забавы по сравнению с убийством.
      Профессор врал, издевался, не слишком даже притворяясь. Сейчас я уверен, что всю эту историю он придумал сходу и никакой Полушалок нет и не было на свете. И с чего бы это персональная пенсионерка встала в очередь за какой-то дрянью! Впрочем, встала бы, ой, встала... Но не в этом дело, а в том, что тогда, припертый к стенке чертовской наглостью, я растерялся: вдруг действительно старушку убил?..
      Они стали хором стыдить меня:
      - Не совестно вести такую жизнь?..
      - Ночевать по подвалам...
      - Воровать...
      - Женщин калечить...
      - ...и убивать!..
      Анна Борисовна грозила пальцем.
      - Еще хорошо, что вас Попсуенко подобрал и решил эту неуправляемую болезнь в нужное, полезное русло ввести. Вас, Пыркин, ни в коем случае нельзя оставлять без руководства, а то, чего доброго, вы завтра... Кремль взорвете. Покумекайте, что лучше: бросить какой-то банальный камень или взорвать народную святыню.
      Тут, Кесарь, я совершил, не побоюсь сказать, самый лучший в своей жизни поступок - встал и поклялся:
      - Я НЕ ВЗОРВУ КРЕМЛЬ!
      Гром аплодисментов. Крики. Возгласы: "Браво!", "Во, дает!", "Золото-старик!" Наконец все успокоились.
      Я спросил:
      - А что случится, когда я... брошу камень?
      - Ряд революционных эксцессов с участием верных нам отрядов молодежи, охотно ответил профессор и обратился к Анне Борисовне:
      - Попсуенко отдал приказ отрядам собраться сегодня вечером здесь, в парилке. Он скажет им речь. Проследите за порядком, а то в прошлый раз, после митинга, у кого-то пропали брюки. Нехорошо!
      Анна Борисовна торопливо вышла, волоча за собой гитару. Поднялись и "бойцы скота" с Плеханом-казначеем.
      - Слушайте, Западловский, а если я откажусь?
      Он подумал и душевно, просто сказал:
      - Руки оторвем!
      Больше у меня вопросов не возникло.
      Профессор юркнул и пропал.
      ...Бежать!
      Но как?..
      Суровый черт в сатиновых трусах сторожил меня, позвякивая для устрашения наручниками. Я притворялся спящим. Другого способа отвлечь внимание стража, обмануть его не было. Руки, запуганные профессором, лежали безвольно, по-тряпичному.
      Я тоже боялся Западловского, но еще больше - суда законной власти, на которую посягали черти и в которую меня заставляли бросить камень.
      Я, Кесарь, когда-то переплетал исторические книги, заглядывал в предисловия и знаю: стоит только камешек этот бросить, а там дальше... мамочки мои! Дальше ведь, что угодно может быть: война, контрреволюция, белый террор!
      Представив катастрофу, я начал действовать по вдохновению, отчаянно и быстро сказал унылому черту:
      - Нельзя ли мне... э-э, товарищ, сходить в парилку, послушать речь Евгения Робертовича и заодно попариться? Я не был в бане три месяца!
      Черт задумался, играя наручниками. Я повторил просьбу, искусно усиливая жалостную интонацию. Поверил, чертяга! Я неловко разделся - руки еще повиновались, грозя попортить все дело - и мы пошли по залу в кривой коридор.
      Там за дверью вопило, лилось, грохотало:
      - Га-а-а-а-а-а...
      Страшный, смертельный риск! Но черт рванул дверь, наподдал мне... и я провалился в Чистилище.
      Жар. Пар. Вой.
      - Г-а-а-а-а-а-а...
      Я задохнулся, упав на четвереньки.
      Блестящее розовое месиво тел орало и двигалось. Сверкали шайки. Вздымались руки. Летели брызги.
      - Жарь! Парь! Вдарь!!!
      Я пополз между телами. Черт шлепал за мной. Кепка его разбухла. Трусы и сапоги он потерял. Нас не видели. Вдали, в дыму, за адским душем, был выход на волю. Проклятый сторож словно прилип ко мне.
      - Жарь! Парь! Вдарь!!!
      Сотряслось Чистилище. Пришел срок: Черт - главарь прибыл! Голый, черный, страшный - обрушился с земли в свое царство.
      - Н-ну, чер-р-р-ти! Гр-р-р-янем завтр-ра-а!!!
      - Г-а-а-а-а-а-а-а!.. Ур-р-р-а-а-а!..
      Тела бросились к нему. Страж пропал в давке. Меня смели, опрокинули. Я пополз наугад. Чудом выскользнул невредимый в предбанник, потом в пустынный зал.
      Там напялил чужое - первое попавшееся - и был таков.
      ...Ох, как ветер свистит, как трясет чердачное окно - словно подгоняет: "Спеши! Спеши-и!..". Что ж, и в самом деле, надо спешить. Мне немного осталось...
      После бегства я долго скрывался в развалинах снесенного дома. От холода еще спасало рваное бабье пальто с одним рукавом, найденное там же, под руинами.
      Жил, мучаясь двойным страхом: перед мстительным Чертом и перед судом за убийство старушки. Милиционеры и черти мерещились повсюду, гонялись за Мной во сне. Надсадный охотничий звук свистка перерастал в дьявольский хохот или, что было еще хуже, - в мрачно-торжественный глас гражданки Полушалок:
      - Пыркин, Пыркин! Зачем ты убил меня?!..
      Руки от страха разбил временный паралич, а язык лежал во рту, как свинцовый. Я стал беспомощен. Крысы вольно и весело возились вокруг меня по ночам и с каждым разом делались все наглее.
      Я за себя не боялся - страшно было пальто лишиться. Оно очень нравилось крысам.
      Голод... Именно он погнал меня однажды просить милостыню - это было единственное, что теперь, после разбойничьей своей жизни, соглашались делать руки. Вакханалия всегда кончается ничтожным опустошением! Говорят, Рим пал после многих веков разнузданного пышного величия. Впрочем, какое нам дело до Рима... Я очутился на паперти Никольского собора, среди нищих, калек и юродивых. Так сбылось злое пророчество Иоанна Храпова.
      И куда, спрашивается, я мог пойти после встречи с Чертом? К Богу, конечно.
      Бог не слишком приветливо встретил меня. Несведущие люди полагают, что просить милостыню - легче легкого. Нет, Кесарь, милостыня - штука тонкая!
      Никольский собор - место людное, популярное, туристов много, иностранцев. Престижное место. И нищие там не какие попало, а лично Иоанном Храповым отобранные. У каждого свое определенное место и не дай Бог занять чужое.
      Меня едва не побили в первый раз. Прогнали, выкрикивая, непонятную фразу: "Ступай на Камчатскую!.." Я потом узнал, что это - улица Камчатская и на ней церковка захудалая, где нашему брату - попрошайке - не разжиться.
      Помог случай: преставился один нищий старик, и Храпов разрешил занять вакансию - по причине своего пристрастия к немым. Он принял меня за немую бродяжку, и я получил прекрасное, выгодное место у решетки, напротив трамвайной остановки.
      Иоанн сказал напутственное слово:
      - Веди себя благочинно, старая! Будь смиренна, но и горда будь. Здесь иностранцев пруд пруди. Гляди на них без раболепства. Помни, кто ты есть, какая земля тебя породила. А согрешишь, так не передо мной - перед Ним. Помни: Он на Страшный Суд призовет, а я, раб ЕГО и предтеча, - ежели прогневишь, руки тебе оторву!..
      Без обиняков скажу, Кесарь: такого порядка, как на паперти Никольского собора и вокруг него, я не встречал нигде. Это было - образно выражаясь в полном смысле слова _послушное_ ветрило!
      И все так умно, так славно было устроено: каждый на своем определенном месте просил милостыню, а с доходов отчислял несколько монеток в казну Иоанна, на ремонт храма. Никто не приставал к иностранцам. Приставаний Храпов не позволял. Это у него называлось "кодекс чести". Дружно, спокойно, уверенно жили нищие!
      Тогда у меня зародилась надежда: что, если колдовство старца скоро кончится! Что, если по воле колдуна я прошел все муки и унижения, дабы очиститься, избавиться от страшных чар у святого места!..
      Но пропала моя надежда - арестовали Иоанна Храпова за валютные махинации. Нет слов, Кесарь, нет слов...
      Все потому, что не нашлось никого, кто бы вовремя цыкнул на распоясавшегося нищего:
      - Руки оторву!
      Над каждым, кто власть имеет, должен быть некто Цыкающий. Над солдатом - лейтенант, над генералом - маршал, над кесарем - Бог.
      Самый-то большой грешник, знаете, кто? - Иисус Христос. Да! Ввел людей в соблазн, а сам вознесся. На людей темных, неразумных все взвалил. Мол, я вас люблю, а вы не грешите.
      Ну, не так надо было, не так! Рукам уговоры не помогут и проповеди тоже. Это такой род болезни, когда строгость нужна, суровость, иначе что же? Поплексический удар, как незабвенный Иоанн выражался.
      Ветрило должно быть послушное, но ведь важно еще - _кому_! Надо, Кесарь, чтобы от послушания не чертям польза была, а тем, кто, облеченный законною властью, народное благо лелеет!
      Красный карандаш, птичка на полях.
      ...Я болен, я опасен...
      ...Скамеечку-слоника... жалко!..
      Последний приступ болезни случился после ареста Иоанна Храпова, когда от порядка в нищенской артели один пшик остался. Начался разгул. Ольга, юродивая, на работу пьяная приползла, непристойные песни орала - это на паперти! Нищий Федор иностранца костылем по спине протянул. Кто-то с кем-то подрался, кто-то архиерею язык показал. Разгул!
      А где разгул, там Черт.
      Я испугался: кто будет следующий - тот, кто соберется мне руки оторвать? По праву ли, данному законом, свершит он эту казнь? А если не по праву, не по закону?
      Вдруг да и уговорит меня Черт в следующий раз камень бросить, а? Болезнь моя непредсказуема: под страхом казни могу и бросить. Могу, могу!
      ...Во сне и наяву слышал я пулеметный, мучительный, страстный шепот:
      - Пыркин, нужна лопата, лопата, лопата-та-та-тата-та...
      Украл лопату у зазевавшегося дворника. Нашел удобное место. Стал копать яму - по своему росту. Вчера кончил работу. Успел до первых морозов повезло.
      Сейчас ухожу. Оставляю навсегда этот чердак. Больше не видать мне старушечью тень на грязной его стенке.
      Меня никто в целом мире не любит...
      Я - Пыркин: вор, похититель лампочек, нищий попрошайка.
      Я болен, я одинок, я опасен...
      О, Кесарь... Кесарь... Кесарь...
      Яма.
      ...З-здесь... б-б-был... Г-го-га!..