- А как же слух был, что вас...
      - Ну, так и расстреляли, ко другого вместо меня, одного цыгана-уголовника. Щуров обманул свое начальство: нельзя же было вывести в расход меньше преступников, чем полагалось! Я про это много позже узнал.
      - Но как он не узнал вас сейчас? - вскричал я.
      - У него таких, как я, много было, всех не упомнить.
      Дзанни вдруг поднял воротник и посмотрел на меня, как птица из гнезда, с мольбой - не делай мне больно, не делай, не делай!
      - Хорошо, я буду выступать завтра, - сказал я. - Буду.
      Наутро, в назначенный час, загримированный и одетый, я поднялся под купол цирка. Это неожиданное появление было впечатляющим - все давно забили о Флейтисте - и я почувствовал себя Гришкой Отрепьевым, претендующим на царский трон.
      Я вынул флейту, стараясь думать только о Машетте, но, на свое горе, взглянул вниз...
      ...Дзанни, не сняв фрака, не смыв грима, стоял за спиной Щурова. На выбеленном его лице шевелились красные губы. Что он говорил своему убийце - должно быть, обо мне что-то? Щуров внимал с сановной важностью.
      Постыло блестели лысины комиссии, белели аккуратные бумажки, незыблемо сверкал графин. Вид походной этой канцелярии впервые не ужаснул, а рассмешил меня. Должно быть, так заседают в "ОВУХе" демоны-канцеляристы: со скукой выносят решения и накладывают резолюции. Полноте, подумал я, что это со мной? Почему вдруг мне стали одинаково смешны и Дзанни, и Щуров, и скатерть на столе, и даже моя флейта? А-а-а, должно быть, я сумел-таки все на свете обесценить, и этот гаденький смех есть - веселие души? В "ОВУХе" мое "Дело" давно стоит на полке...
      - "ОВУХ"! - вырвалось у меня. - "ОВУХ"!
      Лысины недоуменно зашевелились.
      Я поспешно поднес флейту к губам:
      - ...И-и-звест-ный все-ем я...
      Смех начал рвать мне горло. Флейта закашлялась и взвизгнула:
      - Фир-лю-лю-у-у-у!
      В этот миг Флейтист умер.
      Занавес опускается. На просцениум выходят маски.
      1-й ПЬЕРО. Как тебе это понравится, дружище? Этот тип решил пролезть за границу, не имея на то никаких оснований!
      2-й ПЬЕРО. Не волнуйся, мой друг, ничего у него не вышло. Комиссия не прощает оскорблений!
      1-й ПЬЕРО. Он крикнул ей: "Олух! Олух!", и это надо понимать как "осел".
      2-й ПЬЕРО. Но комиссия была отомщена, дружище. Великолепный Щуров разделал негодяя Флейтиста под орех. Я сам слышал, как он кричал на него, как грозил ему пальцем!
      1-й ПЬЕРО. "Чтобы духу твоего в цирке не было! - кричал ему он. - А то я сделаю тебе такое, что ты и на том свете вспомнишь!"
      ОБЕ МАСКИ. (ХОРОМ, ШУТОВСКИ). И-хи-хи-хи-хи!
      Удаляются, комически загребая ногами и напевая в ритме канкана:
      По синим волнам океана,
      Лишь звезды блеснут в небесах,
      Корабль одинокий несется,
      Несется на всех парусах!
      Я упал на дно той ямы, куда летел так долго, вспоминая свою жизнь. Я упал плашмя и застонал от боли...
      Была ночь. Месяц на небе вышивал какую-то кружевную дрянь. Что-то надо было делать. Я решил утопить вещи Флейтиста в Неве-реке и увязал в один узел кафтан, парик, флейту. Пошел открывать дверь, но тут зазвонил телефон. Я испугался, но трубку взял.
      - Сергей Васильевич... - простонал знакомый голос. - Тру-у-дно мне...
      Пауза. Я молчал.
      - О-о-о... Утренний инцидент надо... о-о-о... признать ошибочным... о господи... в разрезе общей... борьбы... за выявление талантов...
      Я узнал Щурова, но притворно дунул в трубку и крикнул:
      - Алле, кто это? Кто? Плохо слышно!
      Щуров застонал снова, с мукой, тонко, как ребенок.
      - Сергей Васильевич... вы пое-де-те в, Рим... А заявление на имя Безбородова я написал... как велено было... М-м-м...
      Я бросил трубку. На улицу идти не смог - решил дожидаться утра. Всю ночь просидел в коридоре на узле, прислушиваясь к малейшим шорохам. Эта шуршащая темнота и холод не давали уснуть. Я стал думать о Машетте, вспоминать какие-то смешные ее словечки, сильные и упругие движения молодой красавицы, глаза - как павлиньи перья на снегу.
      Ма белль Машетт... Так звал ее Дзанни. Я подумал: почему его нет со мной сейчас? Где он? И тотчас я вскочил с узла - словно тень летучей мыши промелькнула в темноте.
      - Машетта! - громко, не своим голосом позвал я. - Машетта!
      ...Утром вновь позвонили. Неизвестный выпалил два слова:
      - Щуров умер!
      ...Я решил бежать. Куда угодно, хоть в другой город. Вытащил чемодан с антресолей, начал кидать туда одежду, но вдруг услышал, как в замке входной двери тяжело поворачивается ключ. Я ждал, прижав к себе чемодан, не знаю чего.
      Но на пороге возник всего лишь Вадик Тырков, жизнерадостный, румяный, громогласный.
      - Привет, боярин!
      Я уронил чемодан.
      - Чего ты смурной такой? - захохотал Тырков. - Тебе гоголем ходить надо! Лебедью белой! Ну-ка, иди сюда, брат, почеломкаемся, что ли!
      Он надвинулся на меня и, несмотря на сопротивление, троекратно расцеловал. Вслед за этим потащил меня в комнату, бросил на диван и объявил:
      - Значит, ситуация тебе вкратце ясна. Щуров умер. Главное - не допустить кремации.
      После этого сообщения Вадик выудил из бездонного кармана большое яблоко и сжевал его.
      - Яблоки для здоровья - первое дело! Пять килограммов в сутки. К этому - стакан нарзану. До ста лет доживешь.
      Я не понимал ни слова, а только с ужасом смотрел, как челюсти акробата с хрустом перемалывают пищу.
      Тырков по-хозяйски рылся в буфете и зачем-то считал стаканы и вилки. Я ждал, чем все кончится. Он долго гремел кастрюлями на кухне, включал и выключал воду, наконец занялся телефоном.
      - Вадим, что ты делаешь? - слабо спросил я, когда Тырков начал рвать провод могучими руками.
      - Не боись, боярин. Ремонт за мой счет. Дела у нас, сам понимаешь, секретные. Государственные, можно сказать, дела. Дай-ка ножницы, руками несподручно.
      Разделавшись с телефоном, Валик застегнул на мне пальто, сунул в руку трешку и велел:
      - Дуй в булочную. Купишь чаю и сахару. И диетический хлебец для лилипута.
      - К-какого лилипута?
      - Для нашего лилипута, для Женьки. У него желудок слабый, сам знаешь.
      Он вытолкнул меня на площадку и закрыл дверь. Конечно, я никуда не потел, остался стоять в подъезде под лестницей. Почему, не знаю. Стоял так минут сорок, а мимо один за другим проходили знакомые люди: Гинтаревич, супруги Петровы, Сурен Гарун с Люськой, Шаранский, Пашка Сидоров, закутанный в енотовую шубку лилипут Женя Савельев. Наконец, кашляя, шаркая и пыхтя, по лестнице взобрался сам Николай Иванович, комендант цирка, "серый кардинал", как его называли. Последнее видение несказанно удивило меня - Николай Иванович появлялся на посиделках артистов в экстраординарных случаях. "Да и посиделки ли это? - засомневался я. - Нет, здесь что-то другое. Похоже на собрание". Одолжив у соседей чай и сахар, я тихо вошел в квартиру.
      Из комнаты доносилось звонкое верещание лилипута. По-видимому, это была уже середина речи.
      - ...Не согласен. Решение мы вынесли правильное. Мудрое решение. Есть в нем некая аура. И, несмотря на весь сюрреалистический нонсенс сложившейся ситуации, я предлагаю как наиболее оптимальную кандидатуру именно Похвиснева и никого другого.
      С кульками в руках я вошел в комнату. Собрание замерло, странно, оценивающе меряя меня взглядами.
      - Вот и чаек пришел! - потер руки Тырков. - Чайничек я уже поставил. Иди заваривай.
      - Могу узнать, что здесь происходит? - поинтересовался я. - Заседание месткома, что ли? Или заговор?
      - Серьезность вопроса исключает краткость ответа, - объяснил Женя.
      - А-а, - кивнул я. - Умно.
      - Всякое шутовство, - погрозил пальчиком лилипут, - совершенно неуместно в сложившейся беспрецедентной ситуации. Уж вам, Сергей Васильевич, как никому другому, следовало бы знать, что покойник сейчас лежит в морге, но в любую минуту положение это может измениться.
      Собрание зашевелилось, как многоголовая гидра, издало взволнованные звуки, из которых выделялся страстный дискант Вадика Тыркова:
      - Только бы не кремировали, господи! Тогда все пропало! И Рим, и новая квартира, и путевка в санаторию высшей категории!
      Я очутился в самом центре кворума. В руки мне дали бумагу следующего содержания:
      В "ОВУХ" (Организация по учету, хранению
      и ведению "Дел". Аппарат Судьбы.)
      тов. Безбородову
      от покойного О.П.Щурова
      ЗОЯВЛЕНИЕ.
      Ввиду того, что я, ныне уже покойный Щуров О.П., проявил в своей жизни многие заслуги: в административной, личной и интиликтуальной ипостасях, покорнейше прошу рассмотреть наличие возможности передачи моей душе нового подходящего тела для продления моего существования в материальном мире, который первичен с точки зрения официальной идеологии. Моей нижайшей просьбе прошу не отказать.
      О.П.Щуров.
      - "Заявление" пишется через "а", - заметил я. - А "интеллектуальный" через "е" и с двумя "л".
      Очевидно было, что Щуров перед смертью спятил. Но причем тут Безбородов и мой "ОВУХ"? И зачем он звонил мне ночью?
      Из бессвязных реплик собрания удалось составить приблизительную картину происшедшего. После моего вчерашнего провала Щуров задержался в цирке до поздней ночи - дел было невпроворот. Уборщица мыла пол в коридоре, когда из дальней гримуборной вдруг вышел Осип Петрович в пальто, шляпе, с портфелем. Уборщица поклонилась ему, он милостиво ответствовал: "Доброй вам ночи, старушка". После этого Щуров проследовал в свой кабинет и закрыл дверь. Уборщица старательно драила коридор и вдруг заметила в гримуборной свет. Зайдя туда, она увидела труп все того же Осипа Петровича! Душа, видимо, отделилась от тела, надела его пальто, шляпу, взяла портфель и в таком виде покинула здание, растворившись в эфире. Тело же, по заключению медиков, скончалось от инфаркта. Весь этот рассказ можно было бы принять за бред подвыпившей старушки-уборщицы, но наутро на столе в кабинете директора вместе с приказом о включении моего номера в гастрольную программу лежало заявление на имя Безбородова.
      - Научные законы отрицают существование души отдельно от тела, сказал я, зная, что очень разозлю этим коллектив.
      Так и случилось. Заговорили все разом, гневно, пылко, вывалили целый ушат сведений: о филиппинских хилерах, о зомби, о летающих тарелках, о вещих снах, о цыганских гаданиях, с беспроигрышных картах, которыми можно сорвать любой банк. Старый Гинтаревич поведал невнятную историю о некой графине Буристон, которая в 1909 году умерла, а буквально на днях воплотилась в образ чемпионки по теннису, победительницы Уимблдонского турнира. Заключил весь этот сумбур крик Жени Савельева:
      - А я лично всегда верил в бессмертие души! И я не боюсь сказать это даже при нашем дорогом Николае Ивановиче! Слышите, Николай Иванович! Это говорю вам я, Е.Савельев, - душа бессмертна!!!
      Все посмотрели на Николая Ивановича. Комендант сановито напыжился и резюмировал:
      - Тук. Тук. Тук.
      И, подумав, добавил:
      - Тук.
      Эта речь означала: "Идея, конечно, смелая, даже в чем-то фрондерская. Но известная доля свободомыслия в кулуарных беседах допустима".
      Я пошел заваривать чай, не имея больше сил смотреть на все происходящее. Но и на кухне меня не оставили в покое. Явился Гарун, закурил длинную черную сигарету и задумчиво-небрежно спросил:
      - Слушай, труп в морге сколько лежать можна? Я тут справку наводил, понимаешь. Слушай, безобразий какой - никто точный ответ не дает! Такой, слушай, безответственность везде!
      - Сроки пребывания трупа в морге зависят от исправности холодильника.
      - Вай! Наши холодильники - дрянь! - закачался Гарун, после чего быстро ушел, и я услышал, как он передал полученную информацию всей компании.
      Раздались горестные стоны, затем все стихло, и в этой тишине мне почудилось что-то заговорщицкое, подлое.
      Собрание встретило меня стоя. Один Николай Иванович сидел. Ему было можно. Тырков принял из моих рук чайник, обнял за плечи и усадил на почетное место во главе стола. Вперед выступил Женя Савельев.
      - Флейтист! Дорогой наш Флейтист! Не побоюсь сказать, гениальный Флейтист! Прости нас.
      - Ну? - выжидательно спросил я. - Что надо?
      - Мы все полны благородных воспоминаний о нашем Осипе Петровиче Щурове! - запел лилипут. - У него было сердце исполина и такой же могучий ум! Что были мы без него? Маленькая труппка с неблагополучной судьбой. Жалкие, загнанные, никем не оцененные, влачили мы свое существование без надежды на хотя бы ма-аленький просвет. И вот пришел он, Щуров, и наша труппа, по выражению поэта, поднялась и расцвела! Сколько надежд, сколько чистых побуждений, сколько возвышенных мечтаний пробудил в нас покойник! И вот величественный силуэт Вечного города, я разумею Рим с его Ватиканом, Колизеем и Фонтаном Треви, смутно маячит на нашем творческом горизонте. Мы едем в Рим!!!
      Классический ораторский прием - обращение непосредственно к хору, к толпе - произвел потрясающий эффект.
      - Ри-и-м-м! - застонала Люся-Магдалина, и все подхватили ее вопль.
      Но Женя властно махнул рукой - воцарилось молчание. Вспрыгнув на стол, чтобы быть выше всех, он скорбно обратился ко мне:
      - И что же мы видим перед собою теперь? Руины мечтаний и воздушных замков! Рим в руинах! Весь мир в руинах!!!
      - Это какой-то кошмар, - сказал я.
      - Да, ты прав. Это кошмар. Но поправимый.
      Из-за спины его мне весело подмигнул Тырков, что означало: "Слушай, боярин, сейчас про тебя начнется".
      И я услышал:
      - Смена власти - тяжелый момент в нашей жизни. Кого назначат новым нашим кормчим, неизвестно. Этого даже Николай Иванович не знает. А вдруг это будет человек недостойный, не исполин? Вдруг он окажется профаном в нашем древнем благородном искусстве? Раньше так бывало, мы знаем печальные примеры. Но теперь, когда нам позволено наконец бросить годами выстраданный клич: "Прочь варягов!", я призываю выбрать достойное тело для страждущей бессмертной души Осипа Петровича из наших рядов. Требования к предлагаемому телу высоки: оно должно быть молодым, здоровым, талантливым. И я с гордостью говорю - такое тело у нас есть!
      Чувствуя важность момента, я встал. Под гром оваций лилипут прыгнул мне на шею и запечатлел благоговейный поцелуй на челе.
      - Поздравляю, милый! Ты - наш!
      Из хора восторгов послышалось победное:
      - Теперь до кремации успеем!
      Пытаясь отцепить от себя подлого лилипута, я кричал:
      - Николай Иванович, скажите им, что материя первична!
      Комендант бодро отстучал, что, мол, да, первична, но это с какой стороны посмотреть. И я понял, что он одобряет все творимое здесь.
      - Люсек! Бумагу и ручку! - закричал Покровский. - Сейчас мы скоренько все зафиксируем.
      - А танцы когда же? - игриво спросил Гинтаревич, подмигивая Милице Аркадьевне.
      - Танцы, дед, потом, - заверил его Тырков. - Сначала дельце обделаем.
      Передо мной на стол положили лист бумаги и ручку. За спиной встал Степан Петрович, с обеих сторон подступили безмолвные, как истуканы, сыны Гинтаревича. На столе по-турецки сидел лилипут и как бы в шутку грозил мне кулачком.
      - Что вы хотите от меня? - спросил я. - Ведь вы уже все решили.
      - Вай, какой капризный молодой человек, - снисходительно бросил Гарун. - Бумага есть, ручка есть. Заявление давай нада!
      - Какое заявление?!
      - Пиши, боярин, я диктую: В "ОВУХ", товарищу Безбородову от такого-то.
      - Да вы что-о?! - взревел я и попытался вырваться, но мне не дали.
      Отвратительная сцена насилия продолжалась долго. Я решил не сдаваться. Но в конце концов Тыркову удалось всунуть мне в руку перо и нацарапать вожделенный документ:
      В "ОВУХ". Тов. Безбородову
      от Похвиснева С.В.
      ЗАЯВЛЕНИЕ.
      Учитывая исключительный демократизм данного исторического момента, позволяющий любому стать директором, и учитывая единодушное мнение коллектива работников цирка "Малая арена", прошу вселить душу тов. О.П.Щурова в мою материальную оболочку, дабы не допустить улетучивания ценных административных кадров.
      Число.
      Подпись.
      - Вай, молодец! - хлопнул меня по спине Гарун. - Теперь и чаю пить можна!
      Многочисленные руки разжались, отпустили меня. Бумага исчезла мгновенно. Взревел магнитофон. Стол, как по мановению волшебной палочки, уставился яствами: килька в томате, сыр "Янтарь", сушки, бутылки "Нарзана". Ели жадно, перемигивались, крякали с довольным видом. Я, как чужой, стоял в углу, сознавая, что принимаю участие в сумасшедшем фарсе и никак мне не вырваться из него. Да, не вырваться, потому что я плохой актер. Нечто похожее на зависть шевельнулось в душе - никогда мне не быть таким превосходным лицедеем, какими являлись все эти люди. Приступ самоедства был, конечно, смешон, не нужен и очевиден для всех.
      - Ну что, Гамлет вшивый? - окликнул меня вдруг Пашка Сидоров. - Что стоишь, в затылке чешешь? Быть иль не быть, решаешь?
      - Паша, - потрясенно сказал я. - Вот уж кто меня поражает, так это ты. Ты же с животными работаешь, с чистыми детьми природы! Ведь у тебя в груди должно биться доброе сердце!
      Пашка вытащил изо рта хрупкий скелетик кильки и добродушно ответил:
      - Так оно и доброе. Чего мы тебе здесь плохого сделали?
      - Да, - подхватил Шаранский, - небоевитое у вас какое-то настроение, Сергей Васильевич. Мы вас на ответственную должность выдвинули, а вы тут демонстративно хандрите.
      - Неблагодарная пошла молодежь, - констатировал Гинтаревич. - С гнильцой юношество наше. Правда, и раньше случались казусы. Вот, помнится, представлял я на мальчишнике у одного великого князя "Человека-лягушку". Он тоже все хандрил, хандрил... А потом взял да застрелился.
      - Дед! - крикнул Тырков. - Заткни свой маразм! Такое дельце провернули, стольких зайцев убили одним снайперским выстрелом!
      Тут хвастливо встрял лилипут:
      - Так кто стрелял!
      - Ну ты, ты, Цицерон наш Демокритович!
      - Малюпашечка, дай я тебя расцелую! - пробасила Милица Аркадьевна.
      Из магнитофона полилось гнусавое французское пение. Стол сдвинули, предались танцам. Шарманисто зашаркал Гинтаревич, зацокал острыми каблучками лилипут, начала извиваться Люська, Милица Аркадьевна приседала на месте, виляя тазом, Шаранский ходил павлином, тряся плечами по-цыгански... Эх! Эх! Жарь! Жги! Шибче ходи! Давай!... Трясся пол, дрожала люстра. Соседи за стеной, чета Голубицких, решив, видимо, что тут праздник, тоже врубили магнитофон и запели дурными голосами "Мою маленькую мансарду". Не знаю, как я очутился в центре шабаша и ноги мои, независимо от воли, стали вытворять бог знает что, безобразнейшие коленца. Вокруг сновал неугомонный лилипут, по-бабьи взмахивая платочком и взвизгивая "У-ух! У-ух!" Один Николай Иванович каменно сидел на стуле, но и его ноги одобрительно припечатывали в такт "Моей маленькой мансарде":
      - Тук-тук. Тук-тук-тук-тук.
      Даже его сердце не выдержало. Вот какое это было веселье! Чудился в этом оргическом действе какой-то военный азарт. Казалось, вот-вот из магнитофона грянет удалое: "Готовсь, ребята! Не сегодня-завтра Исмаил возьмем!"...
      Лилипут живо вскарабкался на буфет и, встав рядом с сахарницей, запел соло:
      - Эх, други мои-и, взглянем на себя объективно! Мы ведь до сих пор не имели никакого размаха как артисты!
      - Ох-хо-хо...
      - Топтались, понимаете ли, без всяких перспектив на одном месте. Теперь нам светит Рим.
      - М-м-м-м!
      - А чем, спрашивается, их гастролеры лучше? Да ничем. Разве что туалетами иногда.
      - Нам бы такие перышки!
      - Да вы меня только пошлите в этот Рим, я еще не в таких туалетах возвернусь!
      - О-о-о-о-о!
      - Надо, дорогие товарищи, срочно учить язык, а то переводчик - это ненадежно.
      - Тс-с-с-с... Николай Иванович тут.
      - А собственно, что я сказал такого, Николай Иванович?
      - Тук.
      - Вот! И Николай Иванович одобряет. Может, мне при незнакомом человеке из какого-то "Интуриста" в Риме неловко будет. А так я сам себе хозяин. Приходим мы, к примеру, в Ватикан...
      - Не верится даже...
      - ...Который тут папа римский? Интересуюсь я у вас, папа, узнать насчет прогресса общества. Или, к примеру, идем по улице и вдруг какие-то красивые развалины.
      - Колизей?
      - Я - к хорошенькой итальяночке и выясняю без всякого переводчика, что не Колизей это, а строительство нового стадиона. Или приходим в магазин готового платья. Продавщицы, смазливые римляночки, повыскакивали, кланяются...
      Дружный сладострастный клекот заглушил на мгновение солиста. Можно было различить слова, произносимые как заклинания:
      - Жилеточка пупырчатая!
      - Кюлоты-эластик!
      - Пулены-балянсе!
      - Кокошник-сицилиани!
      Лилипут замахал ручками. Шум стих.
      - Дело решенное. Едем. Думаю, не меньше, чем на месяц. В свободные дни смотаемся в Венецию. Она, говорят, тонет. Успеть бы посмотреть!
      Женя замолк, покровительственно погладил сахарницу и вдруг запел нежным, игривым дискантом:
      - Ка-кой о-бед нам по-да-ва-ли...
      - Спагетти! Пицца! - заволновались коллеги.
      Савва Покровский ухарски растянул невесть откуда взявшуюся крохотную гармошку, и лилипут продолжал уже под аккомпанемент:
      - Ка-ким ви-ном нас у-го-ща-али...
      - Кьянти! Кьянти!
      - Уж я его пи-ла, пи-ла и до то-го те-перь до-шла...
      - С ветерком бы! Да по Аппиевой дороге!
      - Что, пра-во, го-то-ва, го-то-ва, го-то-ва... Ах-ха-ха-ха-ха-ха!
      - А на будущий год в Париж бы, господи! В Париж!
      - Но... т-с-с... об э-том ни сло-ва, молчу-у, молчу!
      Дурманящие видения, казалось, выползли изо всех углов комнаты, и прельстительный запах цветов соблазна достиг такой концентрации, что даже каменная душа Николая Ивановича не выдержала. Он тоже хотел в Рим! Он дрогнул, и впервые из его горла вырвалась членораздельная речь:
      - Сэ-эрдце ка-ра-са-ви-цы склы-о-нно к из-м-э-э-э-не...
      Потрясенное сборище мечтателей отозвалось дружным троекратным:
      - Тук-тук-тук!
      Бес умиротворенного веселья манил всех вон из квартиры, на уличный простор, чтобы отдаться невинным вечерним забавам - огласить какую-нибудь пустынную площадь веселой песней, покалякать о том о сем с первым попавшимся милиционером, попугать кошек разбойничьим молодецким посвистом.
      - Люди! - крикнул я вслед уходящим. - Добрые, хорошие люди! А со мной как же будет? Вы подумали о том, куда денется моя душа? Вы меня убили!
      Мой крик не услышали. Только выходящий последним Пашка Сидоров обернулся и добродушно утешил:
      - Не волнуйся, Флейтист, перебьешься. Дзанни сказал, что у тебя в "ОВУХе" лапа. Попроси Безбородова, он для твоей души новое тело подыщет. Кураж, мон фис Флейтист! Парад-алле!
      Я погасил свет, чтобы не видеть своей разоренной комнаты, и сел на диван. Около ног валялся сломанный в общей пляске чемодан. Ну, все равно. Я мог уехать и без чемодана. Ведь у Котьки Вербицкого должна найтись пара запасных брюк и какой-нибудь пиджачишко. Уехать! Немедленно! Я бросился к телефону, чтобы узнать расписание уходящих в Якутию поездов. Но телефон не работал - шнур оборвал Тырков. Я с ненавистью ударил трубкой по стене.
      Ах ты, поганый лицемер! Ведь знаешь, что ни в какую Якутию ты не поедешь! Что тебе там делать, в этой Якутии? Ты уже давно не способен жить среди нормальных людей.
      Что же мне оставалось еще? Машетта? Она любила меня, но она была дочерью своего отца. На все, что я скажу ей, она ответит: "Делай так, как велел Дзанни".
      Дзанни... Дзанни знает, что надо делать! Где он? Почему не пришел вместе со всеми? Неужели он бросил меня? Неужели он участник всей этой адской жестокой шутки? Отчего он позволил распоряжаться моей душой какому-то Безбородову? И тот ли это Безбородов, о котором говорил "старшой" Дормидошин?
      - Эх-хе! - раздался из комнаты дребезжащий кашель. - Тот, тот самый и есть!
      Я заглянул в комнату и увидел неясный силуэт за столом. Незнакомец поедал кильки прямо из банки.
      Мелькнула спасительная мысль: может, кто-то из своих вернулся, проголодавшись?
      Облизав пальцы, незнакомец спросил:
      - Что, не ожидал моего визита? Чаю, в твою головенку трезвомыслящую такая идейка не залетала, что Безбородов-то во плоти живет и здравствует? Да ты садись, покушай вот чего-нибудь. Нарзану выпей. А то на голодный желудок совсем спятить можно.
      - Спасибо, - покорно сказал я и сел.
      Безбородов был реален. Лицо как лицо, никакое. Фигура как фигура. Костюм был непонятно из чего сшит - похрустывал при движениях и шуршал.
      - Вы - оборотень? - тоскливо спросил я.
      - Вопрос праздный, но затруднительный, - Безбородов поскреб за ухом. - Ты думай, как тебе угодно.
      - А если я вас сейчас в окно выброшу? - засмеялся я.
      - Меня в окно, а я - в дверь. Меня в дверь, а я - в окно. Я тако-ой! Обчество люблю.
      Он покачался на стуле и сказал с важностью:
      - Знай, раззява, тебе выпал редчайший шанс пролезть в Кабинет Бессмертных Душ!
      - Ну, значит, я сошел с ума, - облегченно вздохнул я.
      - Безумству храбрых поем мы песню, - цинично процитировал Безбородов. - Не сошел ты с ума, а только сейчас ум обретаешь. Страсть как помочь тебе охота. А то ведь с перепугу ты всю обедню испортишь.
      - Какую обедню? В каком это смысле?
      - Обедню в смысле дело делать. Или тебе не хочется стать бессмертным?
      - Бессмертия нету, - заученно выдавил я. - Человек обязательно дряхлеет и умирает. Это закон.
      - Мне странно, ей-богу, слышать это от тебя. Ты же - гений! Ты сам, своим умом дошел до того, что "ОВУХ" существует. И эта твоя догадка произвела определенный эффект в определенных кругах.
      Безбородов почесал коленку.
      - Человек дряхлеет, да, но не бумага, не "Дело"! Именно на этом мудром принципе основан кабинет Бессмертных. Вот взгляни на меня. Кто я, по-твоему?
      - Не знаю...
      - А я скажу тебе. Меня зовут ваше сиятельство-граф Безбородов. Правда, паспорт в данный исторический момент у меня на другое имя, но это неважно.
      - А как же научные законы? Ведь они, кажется, против?
      - Жалкий ортодокс! - надменно сказал граф. - Любой закон можно обойти, ежели ты ловок, расторопен и не горд. Я прожил семь жизней и одну из них даже в образе попугая. Плевал я на этот закон, он всегда был мне не писан! Я царей лицезрел! Федька Басманов собственной рукой меня за бороду таскал! Царская фаворитка мне плешь горчицей мазала! Какие времена! Какие люди!
      Безбородов всплеснул руками и закатил глазки. Видно было, что его распирает желание стать чьим-либо ментором, хотя бы моим. Он избоченился и начал свой рассказ:
      - Отроком скоморошествовал я у Ивана Васильевича. Блатной был царь: чуть что не по нем, сразу посохом по башке трахал или от престола отрекался, смотря по настроению. Грозная персона! Я сначала у него в хороводе состоял. Бывало, обряжусь в сарафан и ну по-бабьи выплясывать: этак плечиком дерг-дерг, ножкой топ-топ - умора... При дворе у нас что творилось - ахнешь! То Курбский, собака, сбежит, то Рюриковичи морды друг другу побьют, то очередная, царица помрет, то фаворита прикончат. День проживешь и Бога благодаришь: "Спасибо, господи, что сегодня не тронули!" А уж когда опричники разгулялись, я сообразил божьим человеком прикинуться. Что меня не спросят, я в ответ гнусавлю: "Блаже-енны чистые сердцем, ибо они Бога зрят!" Так только в живых и остался - любят на Москве юродивых-то. И очень было выгодное занятие: всякий человек на мою убогость монетку подавал. При Федоре Иоанновиче у меня уже порядочный капиталец был. Жил я в царских хоромах, с царского стола кормился, горя не знал, с царем Федором калякал. Что, спрашивает, Николка, часто ли Бога зришь? Часто, говорю, почитай, каждый день. А про меня, спрашивает, не рек ли чего Господь? А как же, говорю, рек - молиться советовал. Так веришь ли, царь плачет, лобызает меня, замурзанного, и богатую вещицу дарит: сапоги, золотом шитые, жемчуг или алмазик какой-нибудь крупный. При царе Борисе хуже стало - бояре распоясались, особенно один, Шуйский по фамилии. Подумал я было тогда политикой заняться: переметнуться к ляхам и порассказать им кое-что про нравы двора - был слух, что за это хорошо платят. Но тут случай вышел - царь Борис просит меня при Шуйском: "Помолись, Николка, за меня Богу!" Нервный был очень - совесть замучила. Я уж и руку для крестного знамения поднял, да вдруг вижу: Шуйский на меня зыркает. Ох, лю-у-тый взгляд, аки вепрь! Как бы, думаю, не озлить его того и гляди, в государи скакнет. Опустил я руку и говорю с кротостью голубиной: "Никак невозможно, Борис Федорович, молиться за царя Ирода". А сам трепещу - что-то будет... Так ведь ничего мне, окромя богатых даров, не было - оба наградили, и Борис, и Шуйский! Ох, Русь, Русь... Загадочная Русь... И кто тебя выдумал?! Очень во мне тогда патриотические наклонности обострились - не продал я ляхам родину. А при Шуйском-царе сижу как-то в рубище у Новодевичьего монастыря, и вот подходит ко мне смиренный инок. Разговорились - оказалось, не инок он вовсе, а сотрудник "ОВУХа", демон по кличке Кур. Мы, говорит, в "ОВУХе" давно следим за твоей судьбой и находим тебя человеком очень нужным обществу, потому как ты свое дело знаешь, умеешь быть гибким и совершенно лишен мерзостной гордыни. У нас же, говорит, в "ОВУХе" сейчас внедряется новаторское предложение по продлению жизни образцовым "Делам". Как это, спрашиваю, господин Кур? А очень просто, отвечает: надоело перед начальством краснеть за то, что образцовые "Дела" часто в архив сдаем. Начальство ревизоров полчища шлет, а те нас мурыжат: "Что это у вас, братцы-демоны, деловые люди мрут как мухи? Ведь так и прогресс остановиться может!