В Москве. На дачу сегодня не поехали, решили завтра с утра. У меня элегическое настроение. Приятно было вернуться в Москву из Риги. От узких каменных улиц в наш белый девятнадцатый век. Ходила по Староконюшенной части, особняки разглядывала, изучала дворы. Иногда возникало ощущение, что когда-то я здесь была. Не пять и не десять лет назад, а гораздо раньше, в том же девятнадцатом. Чувство такое острое! Вот-вот распахнется окно и тебя позовут. Страшно признаться, но за шторами этих окон мне чудилось и еголицо. Значит, еще не кончено? Не избавилась от наваждения? Сердце сжимается. Ведь знаю, чувствую, ничем хорошим это не кончится. Остаться бы в Москве, не ехать на дачу. Если он провожал холодно, то сейчас вообще не узнает. Неделя прошла, всего-то неделя, а мне кажется, год миновал. Я ненормальная.

      И снова я счастлива! Он меня не забыл!
      На дачу приехали днем, соорудили обед из консервов, пошли купаться. Конечно, речушка наша не Рижский залив, но приятно вернуться к пенатам!
      Я вся дрожала от нетерпения. Пока наши нежились на пляже, я сочинила, что болит голова, она и вправду немножко болела, и помчалась домой. Еще через несколько минут была на той стороне. Ноги подкашивались, когда подходила к дому. Но в комнатах его не оказалось. Я растерялась. Так долго готовилась, собиралась с духом, а его просто нет.
      Обессиленная, повалилась в кресло, книгу в руки схватила. Может, уехал совсем? Может, с ним что-то случилось? Но тут дверь отворилась, и он вошел. Я вскочила ни жива ни мертва. Он застыл на мгновение, потом подошел ко мне, обнял:
      — Маша! Как я тебя ждал!
      Он был взволнован.
      — Нет, вы не ждали меня, — бормотала я, — вы забыли...
      — Забыл! Да я только о тебе и думал.
      Я вручила ему два камешка и листочек.
      — Мне нравится этот, — он взвесил на ладони крестик. — Впрочем, и другой неплох. Похож на звериную мордочку.
      Он стал расспрашивать о поездке, просил рассказывать обо всем. И я рассказывала. О солнце, лежащем яблоком на белом столезалива. О соснах и ангельском пении хора. О мерном бое часов, о ночном дыхании моря. О том, как однажды в темноте прикатила на пляж машина и смело поехала в воду. Фары ее светили далеко, аж до самой Швеции. Мне казалось тогда, что это живое существо. Каждую ночь оно забредает в море, вглядывается, ожидает.
      — Да, — сказал он задумчиво. — Этот берег странное для меня место. Я ведь намекнул когда-то, Маша, что бывал в Юрмале. И всегда там что-то терял. Вернее, кого-то. Я возвращался в Москву, и оказывалось, что тот, кто меня провожал, уже не приходил встречать. Я посылал оттуда письма, они не доходили. Я звонил и слышал равнодушный голос. Бывало наоборот. Не я, а близкий человек уезжал в Юрмалу. Но суть оставалась той же: я терял человека.
      — Наверное, вы очень рассчитывали на мою поездку, — храбро сказала я.
      Он засмеялся:
      — Ты ведь представить не можешь, как я нервничал. Думал, неужто и в этот раз?
      — Не повезло, — сказала я со вздохом.
      Он смеялся, а потом серьезно сказал:
      — Маша, нам нельзя расставаться. Нет, правда, почему все должны расставаться?
      — А как же книга про расставание? — спросила я. Он заходил по комнате.
      — Я напишу все, что знаю о расставании, и, может, тогда оно обойдет нас стороной.
      — До осени еще целый месяц, — сказала я, — а там вы уедете.
      — Ну и что? Разве только на даче можно встречаться?
      — Я буду в школу ходить.
      — Найдем время!
      Я только вздохнула.
      Он обнял меня и посмотрел в глаза.
      — Тебе хорошо со мной?
      — Да, — ответила я.
      — Так зачем же нам расставаться?
      И он приблизил ко мне губы...

ИЮНЬ
(Песня)

 
Холодные звезды на небе горят,
молочная тьма одурманила сад,
любимые спят, не тревожьте их сон,
пускай до зари они спят.
 
 
Июньская ночь, быстролетная ночь,
как время вернуть, как судьбу превозмочь,
где силы найти, как беду отвести,
кому нам промолвить «прости»?
 
 
Июньская ночь осторожна, как лань,
и наша любовь неотложна как дань,
любимые спят, не тревожьте их сон,
а лунный хрусталь невесом.
 
 
Любимая спит, на подушке рука,
рассыпанной прядью накрыта щека,
и там, где луна озарила лицо,
бросают невнятную тень облака.
 
 
Июньская ночь, о июньская ночь,
как время вернуть, как судьбу превозмочь,
где силы найти, как беду отвести,
кому нам промолвить «прости»?
 
 
Молочные звезды не сходят с небес,
застыли в молчании роща и лес,
деревья не спят, но июньский дурман
меж ними стоит, как туман.
 
 
Так длись до рассвета, июньская ночь,
пускай отлетают сомнения прочь,
пускай на крылатом созвездье Пегас
надежда домчится до нас...
 

      Понедельник, вторник, среда, четверг и так далее. Дни закрутились колесом, фонтаном брызнули в небо. Дни моего счастья.
 
      — Скажи мне «ты».
      — Ты...
      — Всегда говори мне так.
      — Я не умею сразу.
      — Пускай не сразу. У нас вся жизнь впереди.
 
      ...А дни замечательные! Небо синее, сосны телесного цвета. Теласосен вокруг. Ветер налетит, листва вскинется и покажет серебристую изнанку. Как хорошо! Мир принял наш союз.
 
      Каждый день, каждый день мы видимся. И все дольше. Дома пытались устроить сцену, но я сделала томный взор.
 
      — Мама, бывают моменты...
      Она удивилась, но промолчала. Решила, что я провожу время с Димой. Они шепчутся, поглядывают на меня тревожно, но вовсе не подозревают, что этосерьезно. Тетя Туся остекленела совсем, пронзает меня нестерпимыми взорами и хочет промолвить: «А как же голландский? Неблагодарная!»
 
      — Давай скажем это слово.
      — Какое?
      — Единственное! Мне хочется сказать это слово.
      — А вам часто приходилось говорить?
      — Приходилось...
      — Значит, оно не единственное.
      — Нет. Это слово единственное.
      Он говорит:
      — Как хорошо мне с тобой! Уютно, покойно. Дай мне руку. Маленький теплый ковшик. Смотри, он целиком умещается на моей ладони. Маленький ковш. Ковш Созвездия. Прости, что выражаюсь красиво. Но мне хорошо, и хочется, чтобы появились слова, тоже хорошие, красивые. Мне кажется, что между нами происходит необычайное. Словно это не жизнь, а повесть. Я должен написать хорошую книгу, очень хорошую!
 
      — Иногда мне вдруг кажется, что она— это ты. Возвращенная, обновленная, юная. Нет, что я говорю! Ты лучше, чище, намного красивей. У тебя глаза цвета граната. Да, да, иногда на их дне появляется гранатовый свет. У нее были другие глаза, гораздо менее драгоценные. И вся она была не такая. В ней было много обманного, ложного.
      И он заговорил о тойс таким страстным негодованием, что я смутилась. Ведь ее уже нет.
      De mortuis aut bene aut nihil . Осуждаю его, а сама... Самой-то небось приятно. Ведь он любил ее, а я, оказывается, ревнива даже к прошедшему.
 
      Много играю. Тетя Туся довольна, ей нравится, когда я играю. В эти минуты можно увидеть совсем другую тетю Тусю. Даже блеск очков пропадает. А то и вовсе снимет очки, подопрет кулачком щеку и с подобревшим лицом бормочет: «Славно, Машенька. Ну еще поиграй».
 
      Был сильный дождь. Мы сидели на террасе в плетеных креслах. И в этом дожде забрела на участок женщина. Она была без зонта и прикрывалась нелепой сумкой. Она кого-то искала, но мы ничем не могли ей помочь. Она ушла, мы смотрели ей вслед, а зонта у нас тоже не было. Внезапно он потемнел лицом и быстро вышел на улицу, не прячась под ветками елок. Так он стоял на виду у меня, засунув руки в карманы.
      Я крикнула:
      — Вы промокнете!
      Он оглянулся, но продолжал стоять. Я вышла к нему под струи и повторила:
      — Вы промокнете.
      — Что ж, — он пожал плечами, — почему бы и не промокнуть? А ты иди в дом.
      Но я не пошла. Тогда он обнял меня за плечи и повел на террасу. Тут опустился в кресло, нахмурил брови и сказал недовольно:
      — Нет, не то.
      Что он имел в виду?
 
      Ночью все не могла заснуть, смотрела на звездочку, устроившуюся на ветке сосны. Полное впечатление, что блестящая крупинка лежит прямо на хвое. А утром выяснилось, что Алексей тоже смотрел на звезду, быть может, ту самую. И он подарил мне стихотворение, написанное той ночью.
 
Звезду я увидел, звезду,
в окне над своей головою,
а темень укрыта в саду,
а сад перепутан листвою.
Но если сегодня душа
далеким истерзана светом
и если глаза не спеша
лицо покидают при этом,
звезду я увижу, звезду,
пятно не совсем голубое,
я тихо расстанусь с собою
и в теплое небо уйду.
 
      Мы «гадали» по Андерсену. На удивление, попалась моя любимая сказка «Стойкий оловянный солдатик». И Андерсен предсказал нам с Алексеем такую судьбу: «В эту минуту дверь в комнате распахнулась настежь, сквозной ветер подхватил прекрасную танцовщицу, и она, как бабочка, порхнула в печку прямо к солдатику». Суровое предсказание!
 
      Он говорит:
      — В тебе есть мерцание тайны. Особенно это видно, когда ты молчишь. Я не умею молчать, мне все хочется выразить вслух или на бумаге. Но слова имеют краткое действие, они мишура. Если бы я умел молчать, как ты! В твоем молчании сокрыто так много...
      Господи, как он ошибается! Если б ты знал, мой дорогой, милый, что за молчанием нет ничего, быть может, те же слова, и вот они ложатся на страницы тетрадки, гораздо худшие, чем сказанные тобой! Придет время, ты увидишь все это, и тогда молчание покажется тебе, просто отсутствием звука, немотой.
 
      — Ты так юна, но я бы не назвал тебя незрелым существом. В тебе есть соразмерность, гармония. Вот почему мне покойно и хорошо с тобой. Ты лишена пустого и внешнего!
      Опять ошибается. Почитал бы дневник, все эти пассажи о мальчишках и тряпках. Правда, в его присутствии на Черной даче я как-то меняюсь, чувствую себя иначе. Суетное отдаляется, я начинаю понимать, что такое ответственность. У меня с Алексеем иные отношения, чем с домашними. Там я пассивна, здесь чувствую, что нужна.
 
      Августовские звездопады начались. Память похожа на фотографию с долгой экспозицией. Если час наблюдать за небом, потом оно вспоминается исчерканным мелками падающих звезд. Какие дни! И ночи какие! Я счастлива, счастлива. Как я могла жить раньше?

      Завтра у него день рождения. Ему исполняется двадцать девять лет. Я придумала поездку в Москву якобы за учебниками, на самом деле — чтобы купить подарок. Долго ходила по магазинам, а в конце концов забрела в Дом книги на Новом Арбате. Здесь я купила альбом «Леонардо». Мы еще не говорили о живописи, но, думаю, этот художник ему по душе.
      Бродила по переулкам и нервничала. Вдруг завтра приедут гости или меня ушлют по делам, тогда не смогу попасть на Черную дачу. Надо придумать что-то заранее. И я решилась на отчаянную ложь. Позвонила Лизе Потехиной и, о чудо, застала ее дома. Лиза ведь тоже проводит лето на даче.
      — Когда ты приедешь в гости? — спросила она.
      — Может быть, завтра, — ответила я.
      — Обманываешь! — закричала Лиза.
      — Но это неточно.
      Она подробно объяснила, как ехать. Вернувшись домой, я объявила, что получила внезапное приглашение от Лизы, справляющей день рождения брата.
      — Но это далеко, — сказала мама, — как же ты будешь возвращаться?
      — Пусть едет с ночевкой, — легкомысленно предложил папа.
      Собрался целый семейный консилиум. Наконец меня отпустили с целым сводом инструкций. Не пить шампанское, от которого у меня якобы болит голова, не гулять в незнакомом лесу одной, не садиться в такси. В случае, если день рождения затянется, позвонить в Москву тете Тусе, а она специально там будет, и остаться ночевать у Лизы. На следующий день явиться на дачу не позже чем к обеду. Вот так!
 
      Забежала к Алексею, и мы составили список приглашенных лиц, предварив его девизом «Гости съезжались на дачу...».
      Максимилиан Блютнер — венский музыкант.
      Джей Гетсби — майор, известный как Великий Гетсби.
      Томас Глан — лейтенант, охотник и любитель уединения.
      Александр Пушкин — чиновник десятого класса, поэт.
      Джил Флемминг — моя подружка.
      Последнюю решили позвать потому, что уж слишком много мужчин, а кроме того, моя Джил сама забредала в покинутые дома, так что ей не в новинку таинства.
 
      22.30. Ужасно волнуюсь, как все получится завтра. Понравится ему мой «Леонардо»?

ИЮЛЬ

 
I.Цветы
Повесив голову прозрачную на грудь,
молчал в стакане белый гладиолус.
Он позабыл свое лицо и голос,
а в зеркало напротив не умел взглянуть.
 
 
Тюльпан, протяжно красный от страданья,
о Фландрии хранил в себе преданье
и, нежно задыхаясь от тоски,
сжимал в ладонях сумрачных виски.
 
 
Нарцисс, кавалергардский офицер,
раскинув руки, созерцал пространство.
Мундиром белым, тонкостью манер
он комнате напомнил иностранца.
 
 
А бравые казацкие гвоздики!
А розы в кринолинах золотых!
Здесь все толпятся, танцы многолики,
здесь бал, шептанье, листья и цветы...
 
 
Но синих нет. Лишь глупый василек
кружится под окном, как синий мотылек,
заглядывает и в гостей по-детски
бросает горсти синевы простецкой.
 
 
А запахи! О как медоточивы
пустые лопотанья лепестков,
поклонов хоровод неторопливый,
порхание надушенных платков.
 
 
От их соседства счастливы и немы,
мы не в себе, но знаем наперед,
как слабой болью горечь хризантемы
по сумрачному августу плывет.
 
 
II. Сад
Так вот.
Я ночью выбежал, была
какая-то на небе жалость,
и стадо яблонь к дому жалось,
перед луной немея добела.
И как-то странно яблоки висели,
калитка выходила не туда,
я вспоминал мучительно —
ах да!
 
 
Меня позвали, подняли с постели.
Но что-то передвинулось в природе,
а я остался. Кто меня позвал?
Я долго просыпался, опоздал.
Куда теперь? Теперь я непригоден.
 
 
Я сел на траву. Здесь гудело дно.
Кузнечик раздувал свое горнило,
луны горело круглое окно,
оно слепило, но не говорило.
 
 
Какой томительный волшебный сон .
окутал сад! Мои деревья
стояли в нем то колесом,
то амфорой, то арфой древней.
 
 
То, как подсвечник, каждый куст
держал звезду на тонкой ветке,
то тень и свет плели беседки,
скользя по листьям наизусть.
 
 
То лесом свай казался сад,
и ночь стояла непреклонно
на нем который век подряд,
как византийская колонна...
 
 
Так до утра. Оно меня вернуло.
Прошел сосед, с которым я знаком,
пришла корова и меня лизнула
своим шершавым теплым языком.
 

      Этот день прошел. А теперь я лежу, отсыпаюсь и описываю все, как было. Приготовься, дневник, тебе много придется услышать. Итак...
       ГОСТИ СЪЕЗЖАЛИСЬ НА ДАЧУ
       (Рассказ Маши М.)
      Мы сидели и волновались. Приготовили стол, не слишком роскошный, но с обилием вина и фруктов.
      — Конечно, соперничать с домом мистера Гетсби не приходится, — сказал Алексей, — у него ананасы на простых деревьях растут. Только помни, ни слова о дне рождения — мы пригласили их для другого.
      Разумеется, первым прибыл господин Блютнер. Он, впрочем, никуда и не отбывал, ему только пришлось натянуть свой поношенный сюртук.
      За ним появился лейтенант Томас Глан. Это сюрприз, ведь Глан вечно опаздывает. Он поставил в угол свою двустволку и с мрачным видом уселся за стол.
      Джей Гетсби вошел секунда в секунду. Он протянул мне букет роз и поцеловал руку. Впорхнула Джил, свежая и оживленная. Только чиновник десятого класса запаздывал.
      — Это осложняет дело, — сказал Алексей, — без него нам трудно решить вопрос, для которого собрались.
      — Какой тут вопрос? — спросил лейтенант Глан.
      — Если помните, господа, вы зашли ко мне как-то с визитом и тут же спросили, кто есть та Единственная, которая не изменяет?
      — Вопрос не из легких, — сказал майор Гетсби.
      — М-да... — буркнул господин Блютнер.
      — Так что ж мы должны решать? — спросил лейтенант Глан.
      — Во всяком случае обсудить, — сказал Алексей. — Кто та Единственная, которая не изменяет.
      — Я бы ответил кратко, — сказал Джей Гетсби. — Это та, которую любишь.
      — Именно эти и изменяют, — мрачно возразил Томас Глан.
      — В конце концов, дело сводится к простому, — сказал Алексей. — Нужно решить, существует ли такая особа. Если да, есть смысл ее поискать. Если нет, можно разойтись спокойно.
      Молчание.
      — О чем они говорят? — шепотом спросила Джил. — Мне кажется, эти люди шутят.
      — Возможно, — шепотом ответила я. — Я предлагаю перейти к простому опросу, — сказал Алексей. — Майор Гетсби, считаете ли вы, что на свете существует Единственная, которая не изменяет?
      — Я уж ответил. Это та, которую любишь.
      — Но вы любили Дези Фэй?
      — Я и сейчас ее люблю.
      — А разве она не изменила вам с Томом Бьюкененом? Разве не вышла за него замуж?
      — Она просто ошиблась, старина, поверьте. В конце концов она поняла, что любит меня.
      — И пихнула вас под пистолет убийцы, — пробормотал Томас Глан.
      — Я протестую! — Джей Гетсби вскочил с пылающим лицом. — Дези чиста!
      — Даже если это ошибка, факт измены очевиден. Мы не можем считать Дези Фэй Единственной. — Алексей что-то черкнул в блокноте. — Теперь я спрошу лейтенанта Томаса Глана. Считает ли он, что на свете существует Единственная, которая не изменяет?
      — Вы ждете ответа «нет»? — спросил Томас Глан. — Так я вам отвечу проще — не знаю. По крайней мере еще не нашел. В лесах Нурланна она не встречалась.
      — А вы что скажете, господин Блютнер?
      Старый музыкант прокашлялся:
      — Я... кхе... трудно говорить. Мне бы сыграть, да инструмент расстроен. Нет уж, я помолчу.
      — Не понимаю, что здесь происходит, — шепчет мне Джил. — Какая-то Единственная. Может ли быть Единственная, если уж нас с тобой двое?
      Прелестная Джил! Мы с ней смеемся и перешептываемся. Внезапно дверь распахнулась, и вошел человек. Лицо его было бледно, глаза блуждали. Он оглядел присутствующих и что-то пробормотал.
      — Вы, вероятно, от Пушкина? — спросил Алексей. Человек поморщился.
      — Где же он так задержался?
      — Метель, — произнес человек.
      — Даже на севере я не видал метели в такое время, — сказал Томас Глан.
      — Я могу сказать лишь одно, — ожесточенно произнес человек, — метель! Всюду метель.
      — Быть может, вы примете участие в нашем разговоре? — спросил Алексей.
      Человек усмехнулся криво:
      — Участие? В разговорах нет толку.
      — Мы ищем Единственную, которая не изменяет, — сказал Алексей.
      — Метель... — пробормотал человек. — Снег и ветер...
      — Что ж получается? — Алексей обратился к остальным. — К единому мнению мы не пришли.
      — А вы-то сами как думаете? — спросил лейтенант Глан. — Есть ли на свете Единственная?
      — Действительно, старина, — присоединил свой голос Джей Гетсби.
      — Что касается меня, тут нет сомнений, — уверенно ответил Алексей. — Такая особа существует.
      — И вы могли бы назвать ее имя?
      — Разумеется.
      — Мы все внимание.
      — Ее имя, — сказал Алексей торжественно, — ее имя...
       (Рассказ Маши М. прерывается на самом интересном месте. Продолжение следует...)
      Стало темнеть. Август месяц убавил света. И вот уже на небе появились первые признаки звезд. Я сказала:
      — Мне нужно идти домой.
      — Останься еще немного, — попросил он. — Сегодня мне почти тридцать.
      Сердце мое трепетало. Ведь я могу остаться на целую ночь! Нет, невозможно. Да и зачем. И все же не могла сдвинуться с места. Он поглядывал на меня пытливо.
      — Спасибо тебе, так долго сегодня со мной. Признайся, тебе это много стоило? Наверное, дома пришлось сочинять?
      И я созналась. Рассказала про мнимую поездку к Лизе. Он задумался:
      — Сейчас уже полдевятого. Ты обещала вернуться раньше. Не лучше ли позвонить в Москву? На станции есть автомат.
      У меня перехватило дыхание. Звонить тете Тусе — значит, остаться на Черной даче. Но как это сделать? На станции всего один автомат. Сейчас и мои отправятся выяснять, что от меня слышно. Эх, была не была! Отчаянная смелость проснулась во мне. Сколько мне жить в своем доме пришпиленной к юбке матери наподобие Настеньки из «Белых ночей»?
      Он собрался идти со мной, но я попросила его остаться. Вдруг нас увидят вместе! Мчалась по просеке как угорелая. Стоило нашим выйти из дома, неминуемо столкнулась бы с ними.
      Вот автомат. У меня перед глазами пелена, ничего не вижу, не оглядываюсь даже. Бросаю пятнадцать копеек. Деревянным голосом сообщаю тете Тусе, что остаюсь у Лизы.
      — Как поздно, деточка! — возмущается она. — С дачи уже звонили.
      Звонили! Значит, с минуты на минуту снова придут. Бросаю трубку и мчусь окольным путем обратно. Все обошлось! Я всегда замечала, что в авантюрах мне везет и куда меньше удачи в чем-то серьезном.
      И все одна мысль в голове бесновалась. Что же я делаю, что делаю и зачем?

      Продолжаю отчет о том удивительном дне. Впрочем, теперь о ночи.
      Она была холодна. И нам пришла в голову мысль затопить печку. Он собрал ворох обрубков, дощечек, и они весело занялись, наполнив комнату желтоватым трепетом. Алексей зажег свечи и принялся рассматривать моего «Леонардо».
      — Какую картину ты больше всех любишь?
      — «Мадонну Литту».
      — Смотри, ты немножко похожа на Джиневру Бенчи. Только волосы у тебя темней.
      Печь разгоралась, в комнате стало торжественно. Внезапно схватил меня за руку, по лицу заметались отблески пламени.
      — Смотри же, — сказал чуть охрипшим голосом. — Смотри, если оставишь меня.
      Через минуту:
      — Ты знаешь, какая сегодня ночь? Это наша ночь, знаю, нам недолго с тобою быть. Я знаю. Но это наша ночь. Дай руку. Какая теплая. Когда я волнуюсь, у меня холодные руки. А ты спокойна? Послушай, сейчас я скажу тебе это слово...
      Я замерла. Внутри меня все похолодело, наполнилось звездным небом. И он произнес:
      — Люблю тебя. Полюбил сразу. Но что же нам делать? Что делать, родная? Мы не можем быть вместе.
      — Почему? — пролепетала я.
      — Боже мой! Почему... Ты слишком юна. Ты можешь увлечься, но это пройдет. И тогда... и тогда...
      Внезапно лицо его исказилось.
      — Ведь она тоже любила меня! — Он ударил кулаком по дивану.
      Я подошла и коснулась его плеча.
      — Что? — Он поднял голову, в глазах его была тоска. — Мы тоже расстанемся, понимаешь? Расстанемся тоже! Все проходит, Маша, и ты покинешь меня...
      — Я не покину вас, — пробормотала я. — Я вас люблю.
      — Тише, — сказал он. — Этого говорить не надо...
      Он держал мои руки, прижимая их к своим щекам...
      Потом смотрели на утихающий танец огня. В комнате стало тепло, меня совсем разморило, ведь я выпила много вина.
      — Ложись на диван, — сказал он. — Вот плед.
      Я свернулась калачиком, а он уселся в кресле с «Леонардо» в руках.
      — Вам будет неудобно, — сказала я.
      — Хочу смотреть на тебя. Как ты спишь. Я люблю смотреть, как ты спишь.
      Потрескивало в печи, отблески замирали на стенах.
      — А какая она была? — спросила я робко.
      Он не удивился вопросу:
      — Что же теперь вспоминать...
      — Но вы всегда вспоминаете.
      — Да, — пробормотал он, — да...
      И больше ничего не сказал. Я уже проваливалась в темноту, засыпала. Утром открыла глаза, он по-прежнему сидел в кресле, лицо бледное, утомленное. И он сказал:
      — Ночью я сочинил несколько строк. Это тебе. — Он протянул листочек бумаги.
 
      ...Дома оказалась чуть ли не к завтраку и тем ублаготворила домашних. Поспешно отчиталась о «дне рождения», а потом завалилась спать. До обеда спала. Теперь вот сижу, переписываю подарок.

       В холодные ночи августа яблоки еще не падают на землю. Я вышел из дома и услышал, а потом увидел над собой самолет. Он ровно нес лампадки огней, и было что-то задумчивое в голосе его полета. Я отошел от крыльца и взглянул на сухой оранжевый свет террасы. Лаяли собаки, каждое звено лая висело в темноте прозрачным стручком. Я повернулся к луне и сделал выдох. Он разошелся пыльным мерцающим облаком, тень от сосны легла по нему мутным столбом. Я ударил в землю ногой, и другая ступня почувствовала легкую дрожь ответа. Что еще делать в холодные ночи августа? За рубленой стеной дома не слышно дыхания. Я знаю, что она спит и короткая прядь упала, накрыв горячую щеку. Я знаю, что могу войти и постоять у дивана, могу вернуться на террасу и сесть за стол. Здесь книги и журналы, перо и бумага. До зимы далеко. Бродит по небу самолет, луна лихорадочно блестит меж сосен, а время застыло на мгновение любви и покоя. Холодные ночи августа! Скоро разъедутся дачники, пройдет по улице хромая собака, и дом всплывет на белой подушке сада. Но и тогда, если войти в ледяную комнату, минуя лиловый прочерк луны, перешагнуть через упавшие листы бумаги и заиндевевшее перо, если прислушаться, присмотреться в угол, всем существом ощутишь ее присутствие, ее легкий сон и тепло, увидишь темные лепестки прядей, упавшие на подушку, весь стебелек фигуры, означенный под одеялом. И в чашечке ладони, положенной у щеки, бледный шарик, недозревшее яблоко августа, подкидыш ночи, еще живой в ее теплых пальцах.
       В холодные ночи августа стою, подняв лицо к звездам. Не слышно за стеной дыхания, но в воздухе мерещится его струистая тень. В холодные ночи августа жизнь чертит на небесах свой серебряный вензель.

      Итак, слова произнесены. Мы объяснились. Это любовь? Думать о нем беспрестанно — значит любить? Стремиться к нему, забыть обо всем на свете? Но я не могу сказать, что мне так безмятежно. Скорее тревожно. Это любовь?
      Мама пыталась завести со мной разговор:
      — Маша, что творится с тобой? Ты сама не своя. Быть может, что-то случилось?
      Я уверяла ее: ничего, ничего не случилось.
      — Ты изменилась, даже глаза стали другие.
      — Взрослею, — ответила я.
      Мама только вздохнула.
      Я теперь живу как за стеклянной перегородкой. Там прежние люди ходят и прежнее говорят, но хуже видно и слышно. Интерес к Диме у меня пригас. Встречаюсь, перебрасываюсь фразами, но это уже не то. Странно, странно! Как все меняется. Дима, по-моему, переживает. В их семье хорошие новости. Диминого отца берут на работу, он будет вести семинар в группе искусствоведения. Все дедушка устроил.
 
      Перед сном все думала, размышляла. Что происходит? Я села в поезд, который со страшной скоростью мчится от родных мест. Уже отчий дом скрылся, знакомая опушка мелькнула, а впереди чужие места. Ах, если бы я могла кому-то открыться! Ане, к примеру, или маме. В книгах только и читаешь, как дочка припадает к материнской груди с признанием, а та ее утешает. Увы! В моем случае это невозможно. Накопилось так много тайного, что открыть его — значит обрушить на головы бедных родственников Ниагарский водопад. Мне не с кем советоваться. Да и о чем? Со мной произошло то, что меняет жизнь человека. Но все это нужно скрывать. Как тяжело! Что дальше-то будет? Я выхода никакого не вижу. Живу с ощущением, что разразится скандал и вся моя жизнь полетит кувырком. Но я ко всему готова.

      Кошмарный Синекрылов объявился. Такое впечатление, что меня преследует.
      Пошла в магазин, а он навстречу, руки в карманы засунул. Я поздоровалась, спрашиваю:
      — Ты к кому приехал?
      Он отвечает нагло:
      — Парле ву франсе?
      Я пошла себе дальше. Он за мной.
      — Рука-то прошла? — спрашиваю.
      — Все пройдет, как с белых яблонь дым, — ответствовал вздорный юноша.
      — По-человечески говорить умеешь?
      — Это по-английски?
      Я потом Аню спросила, откуда он мог появиться в поселке. Но Аня не знала. Как я изменилась за этот месяц! В другое время узнать, что твое имя вырезали на руке, было бы для меня целым событием. Теперь это всего лишь малоприятное происшествие.
      Сегодня воскресный день, полный сбор за обедом.