Болею. Температура к вечеру поднялась.
      День начался с поездки в Москву. Костычев-старший пригласил нас на открытие выставки молодых художников. Поехали я и папа, Дима, разумеется, с нами.
      Это было на Кузнецком Мосту в Доме художника. Папа и Костычев-старший всю дорогу беседовали, мы с Димой молчали. Он обижался за холодный прием накануне, я продолжала размышлять о Черной даче.
      На Кузнецком Мосту было вполне торжественно, речи говорились. Столько художников сразу я никогда не видела. Картин, признаться, не разглядела. Уж слишком много народу, так я смотреть не умею. Осталось впечатление красочности, буйства форм.
      Костычева тут многие знают. То и дело к нам подходили, а в конце концов увлекли в какую-то мастерскую. Мы там побыли немного и отправились на дачу.
      За городом разразилась гроза. Да еще какая! Промокли насквозь. Дима накрыл меня своим пиджаком, но пиджак превратился в мокрую тряпку.
      Дома мама согрела чаю, а меня начало трясти. Простудилась! Аня поставила мне горчичники, очень заботливо это сделала. У сестрицы моей неровный характер. Иногда сурова, язвительна, иногда кротка и ласкова, как сегодня. Залезла ко мне под одеяло, прижалась. Тут бы мне и рассказать про Черную дачу, но что-то мне помешало. Так вот всегда. Душа готова раскрыться, а рот на замке.
      Решила переводить, но в голове все путалось, температура росла. Я скрючилась под одеялом, затосковала. Аня притащила магнитофон и поставила концерты Моцарта. Среди наших кассет это единственная с записью классики. Надо будет еще записать. Проигрыватель на дачу не повезешь, а кассетник очень удобен.
 
      Сейчас уже поздно, и мне совсем что-то нехорошо. Как еще сумела писать. Почерк ужасно корявый.

      Вчера дневник не брала, болела отчаянно. Весь день температура под 39. Вызывали врача. К вечеру выпила аспирин, пропотела и стало легче. Аня читала мне вслух, но, признаться, я плохо слушала. Неясные образы носились в голове. Во время короткого сна причудилось, что мы с Димой входим в какой-то парк.
      Сегодня мне лучше, спускалась к чаю. Завтра день летнего солнцестояния. Мне почему-то всегда хотелось его отметить, только не знаю как. Жалко, что этот день омрачен началом войны. Тетя Туся, между прочим, на фронте была, у нее две медали.
      Делать сегодня нечего — читай да пиши. Но я только в потолок смотрю, какие-то мысли ухватить пытаюсь, да они ускользают как рыбы. Перечитала запись от 17 июня. «Сегодня потрясающий день! Случилось!» А что, собственно, случилось? Ничего. Какой-то отпрыск хозяев наведался на заброшенную дачу. Бог даст, ему не понравится и он уедет. Да, может, он никакой не хозяин вовсе. Дальний родственник или знакомый. Это все-таки странно, столкнуться в консерватории, а потом за пятьдесят километров на даче. И еще совпадение с моим «англичанином». Джил в заброшенном доме, Джил представляет, как входит незнакомец. Все это случилось со мной. Жаль только, «принц» староват, неухожен и робок. Впрочем, что-то в нем привлекает. Интересно, он все еще там или сбежал в город?
      Какой удивительно тихий и ясный день! Нежарко, воздух стоит, даже птицы поют сдержанно. В доме покой. К Ане пришла подружка, и они ведут свои разговоры. Папа и дедушка в Москве. Мама готовит, слышится треск картошки на сковородке, доносятся вкусные запахи. На потолке моей комнаты колеблются тени. Они вдруг густеют, если выходит солнце, и расплываются вновь, когда солнце прячется в дымке. Сейчас мне кажется, что так будет всегда. Ничего не изменится, да и не нужно. Ведь лучше не будет, я так хорошо это чувствую. Неужели мне предстоит пережить несчастье, неужели я буду страдать и плакать? Эх, не кончался бы никогда этот тихий июньский денек.

      А он тоже болеет!
      Набралась храбрости и заглянула на Черную дачу. В конце концов, у меня был повод, ведь я «умыкнула» Пушкина. Самое смешное, что снова полезла сквозь дырку в заборе, хотя следовало через калитку идти.
      Осторожно поднялась на крыльцо, постучала. Молчание. Подумала, что уехал. Открыла дверь и спросила: «Кто-нибудь есть?» Никакого ответа.
      Тогда вошла в комнату. А он лежал на диване с закрытыми глазами. Я постояла немного, спросила:
      — Вы спите?
      Он приподнялся, пробормотал:
      — Это вы, Маша. А мне нездоровится.
      И правда, вид у него был больной. Глаза воспаленные, на лбу испарина.
      — Я Пушкина вам принесла.
      — Какого Пушкина?
      — Вот унесла случайно.
      — А-а... — Он снова откинулся на диван: — Извините, мне нездоровится.
      Я спросила:
      — Вам чем-то помочь?
      — Никто мне теперь не поможет, Маша.
      Странную фразу сказал. Будто приговоренный. Я принесла воды и дала ему напиться. Хотела чем-нибудь вытереть лоб, но ничего не нашла. Даже полотенца нет в доме! Он лежал на голом диване в мятом своем костюме, под головой не подушка — валик. Потрогала лоб, ужасно горячий. Градусник поискала, градусника, конечно, нет.
      — Может, вызвать врача?
      — Не надо, — ответил он.
      — Нужно здесь постелить, — сказала я.
      Он промолчал. Стелить, разумеется, нечего. Вот так и приехал без ничегошеньки. Интересно, хоть щетку зубную привез?
      — Вы, наверное, хотите есть.
      — Нет, нет, спасибо. — И через минуту добавил: — Не беспокойтесь, Маша.
      Ну что мне с ним делать! Такой беспомощный. Никак не могла уйти. Лежит больной человек, температура высокая. Ни лекарств, ни пищи. Воды принести некому.
      — Лежите тут, не вставайте, — сказала я. — Скоро опять к вам приду.
      — Спасибо, — пробормотал он.
 
      Обедала кое-как. Потом стащила две банки консервов и кусок курицы. Полотенце взяла из комода, градусник из аптечки. О белье, конечно, не помышляла. Мама помнит каждую простыню.
      Аня спросила:
      — Куда ты все исчезаешь?
      Отговорилась с трудом. Сказала, что пойду на природу переводить «англичанина». Полчаса провела в своей комнате, а потом пробралась на дачу.
      Он спал. Не стала его будить, села в кресло и принялась читать. Внезапно он вскочил и принялся звать:
      — Подойди, подойди, пожалуйста.
      Я присела к нему на диван. Он схватил меня за руку и стал говорить с жаром:
      — Ты помнишь, как хорошо это было! Как хорошо! Глаза его блуждали, он бредил.
      — Что ж ты меня разлюбила? Что ж ты меня разлюбила? Как мне жить, как мне жить теперь?
      Я гладила его руку и говорила:
      — Успокойтесь.
      — Кончена жизнь, — сказал он.
      — Вам нужно поесть, — сказала я, — вот курица.
      — Сердце болит, — сказал он. — Ты меня разлюбила. — А глаза все блуждали.
      — Нет, — пробормотала я, — не разлюбила.
      — Правда? — Он приподнялся. — Скажи, это правда? — И слезы выступили у него на глазах.
      — Нет, нет, не разлюбила, — сказала я. — Вам показалось.
      — Почему ты называешь меня на «вы»? Ты обманываешь, ты разлюбила меня. Я один, я один на свете.
      И он заплакал. Я наклонилась к нему, руками обхватила его голову и сказала:
      — Успокойтесь. Вам нужно поесть.
      — Зачем... — говорил он, — зачем ты называешь меня на «вы»... Я так люблю тебя, жить не могу...
      Эта сцена потрясла меня. Теперь я чувствовала, что не могу так просто оставить этого человека.
      И он успокоился, заснул почти у меня на руках.
 
      — Где ты была? — спросила мама. — К тебе Дима пришел.
      Дима сидел на «еловой» террасе и читал книгу.
      — Я принес тебе Гамсуна, — сказал он.
      Он и раньше говорил про этого писателя, восхищался, пересказывал эпизоды.
      — Спасибо, — сказала я.
      — Начни с «Пана», это полегче.
      — Ты говоришь со мной как с первоклассницей.
      — Первоклассницы не читают Гамсуна.
      Дима собрался уходить. Гамсун, конечно, был только предлог. Я посчитала своим долгом задержать Диму:
      — Как папа?
      — Надеется на лучшее.
      — А ты не надеешься?
      — Я ко всему привык.
      — Ты говоришь как человек, потерпевший крушение.
      Дима неопределенно махнул рукой:
      — Я не уверен, что папа устроится на работу.
      — Но дедушка обещал!
      — Посмотрим, — сказал Дима.
 
      ...К вечеру снова сумела выбраться к Алексею.
      — Маша, — произнес он слабым голосом, — хорошо, что вы пришли.
      Он сам принял аспирин и лежал теперь в совершенно мокрой рубашке, укрывшись старым пальто.
      — Вытритесь полотенцем, — сказала я.
      — Сколько вам лет? — спросил он.
      — Скоро будет шестнадцать.
      — Немного, немного...
      Я заставила его поесть.
      — Вы меня балуете, — сказал он, — я ведь привык один.
      Немного погодя спросил:
      — Так вы на соседней даче? Ее отсюда не видно. Станет получше, пойду на речку.
      — Вам нужно лежать, — сказала я.
      — Спасибо, Маша, спасибо, — проговорил он тихо.
 
      0.30. Устала сегодня. Так много было всего, и писать пришлось много. Ты видишь, мой дорогой дневник, этослучилось. Роман есть с таким названием: «Что-то случилось», но я не читала. В моих руках сохранилось ощущение тяжелой его головы и мокрых щек, когда их гладила. Он был как ребенок. Больные ведь все как дети. Даже папа, когда болеет, капризничает, требует внимания. Он странный и, кажется, несчастливый. Как теперь быть? На Черной даче быть подолгу я не могу, заметят. Проще всего рассказать домашним. Так, мол, и так, больной человек. Но с какой стати именно ты должна с ним возиться, спросят меня. Да, так и спросят. Они и представить не могут, что я способна чем-то заняться сама, не только по их указке. Мне сразу дадут понять, что неприлично ухаживать за одиноким мужчиной. Ну разве однажды позволят зайти. К больному приставят тетю Тусю. Она закормит его бульонами и «педагогическими» беседами, поставит на ноги и целый год будет вещать о своем подвиге. Так и случится, если я расскажу.
      Быстрее спать. Завтра поездка с мамой в Москву на примерку. Мне шьют костюм. Спокойной ночи!

      Костюм ничего. Даже хорош. Но до костюма ли мне теперь. Прошлись по Новому Арбату. Тут иностранцев полно. Меня поразил один англичанин с волосами до пояса, в фиолетовой блузе и розовых брюках. Просто клоун. А взгляд вовсе не глупый, мне даже кивнул, улыбнулся.
      Домой зашли. Я тут решилась на отчаянный шаг, стащила из гардероба комплект постельного белья. Запихала его кое-как в сумку, благо сумку взяла большую и мама не заметила. Еще прихватила мыло из бесконечных запасов, зубную щетку.
      Мама предложила пойти в кино, но я сказала, что голова болит. На дачу успели к обеду. Тут уж и дедушка с тетей Тусей за столом сидели. Дедушка сказал, что скоро приедет историк из Амстердама, возможно, удастся затащить его на дачу. Конечно, посмотреть интересно, голландцев я еще не видела. В моем представлении они все плотные, коренастые, с большими красными носами.
      После обеда сказала, что пойду прогуляюсь. Мама покосилась недовольно, она, конечно, считала, что я должна остаться с дедушкой.
      Сразу нырнула в лазейку. У Алексея по-прежнему жар. Схватил за руку и стал говорить:
      — Ты помнишь, как это было в Эльве? Счастливое время. И ты любила меня. Я много тогда написал, мне хорошо работалось. А ты собирала грибы. Найдешь подосиновик и вскрикнешь от радости. Палочкой шарила под кустом. Да, я это помню. А купание вечером? Вода как парное молоко. Что ж ты молчишь? Нет, я тебя не виню. Ты просто меня разлюбила. Только прошу, не молчи, не молчи...
      Но что я могла сказать? Он принимал меня за другую, и я не знала, что нужно сказать. Я только гладила его руку.
      Потом он уснул. Я положила белье на видное место и тихо вышла.
 
      Ночь, сейчас ночь. Интересно, что будет сниться. Давно не снился Панков. Мы с ним с первого класса учимся, так вот он и снится мне с первого класса. Никогда не была в него влюблена. Просто нравилось смотреть на его широкие плечи, а он всегда сидит впереди. Виталик удивительно чистый и тихий. От него веет домашним теплом, с ним спокойно.. Человек он весьма заурядный, но гармоничный. Все нервные, дерганые. И почему мне снится Виталик? Просто загадка.
      Про Панкова пишу, а думаю о другом...

      Сегодня нелегкий день. На даче полный сбор. Как всегда, обсуждалось мое будущее. Это уже традиция. Чего только не наслышалась! Занимаюсь мало, читаю мало, инструмент забросила, зарядку не делаю. В университет, разумеется, провалюсь и посрамлю дедушку.
      Больше всех выступала тетя Туся:
      — Деточка, мы ведь не так росли. Я окопы копала! — Сколько раз это слышала. — Не каждому человеку так много дано от рождения. Ты способная, у тебя есть все, но ведь надо стараться!
      Я молча слушала. Папа подмигивал, мама смотрела печально, дедушка делал вид, что читает журнал, хотя его «рупор» в лице тети Туси продолжал вещать:
      — Если тебя освободили от практики, это не значит, что надо забросить язык!
      Наверху Аня каталась от хохота:
      — Слушай, давай окоп выроем. Прямо в саду! Тогда она успокоится.
      Ей-то что, а мне настроение испортили.
 
      16.30. Нервничаю. Как там больной? Из дома не могу вырваться. Уже пообедали. Я пошла в свою комнату «заниматься». А занимаюсь тем, что смотрю на Черную дачу, пишу в дневник и выдумываю всякую всячину. Вдруг Алексей окажется необыкновенной личностью! Он спрятался ото всех, у него несчастье, разлад с любимой. Мне нужно ему помочь. Но как?
 
      18.00. К ужину время, а я все еще не была у больного. Дедушка приходил. Вместе смотрели альбом «Амстердам». Любопытный город, построен на топком месте. Дедушка перевел маленькую голландскую песенку:
 
Хороший город Амстердам,
весь на сваях, как курица на насесте.
Ну а если ночью свалится со своего насеста,
то кто будет виноват?
 
      По-русски вышло длинно и неуклюже, а на голландском дедушка прочел коротко, звонко и четко.
      ...20.00. Нет, не выбраться мне туда сегодня. Только за дверь, мне кричат: Маша, подай то, принеси это. Наконец сделала вид, что хочу уединиться в саду, но и тут достала меня тетя Туся. Обняла за плечи, стала объясняться:
      — Ты не обижаешься, деточка? Он так любит тебя, просто души не чает. Ты уж его не огорчай. В жизни у него было немного радостей.
      Я как на иголках сидела.
      — У меня сердце плохое, — не переставала тетя Туся, — с ужасом думаю, как же он будет один?
      Хотела спросить: почему один? Разве все мы не любим дедушку? Но промолчала.
      В довершение тетя Туся и дедушка решили остаться до утра. А я-то уж думала: провожу на электричку и забегу к Алексею. Не везет.
 
      23.00. Итак, на Черную дачу не попала. Меня не отпускали ни на шаг. Хотела ближе ко сну сбежать, да тетя Туся поместилась рядом на «еловой» террасе и наведывалась каждые десять минут: «А я тебе забыла сказать, деточка...» — и так далее.
      Начала читать роман Гамсуна «Пан». Весьма поэтическая книга.

      Пошла за хлебом и забежала к Алексею.
      Он сидел на террасе, завернувшись в плед, и читал.
      — Маша! Я вас ждал. Вот плед на чердаке обнаружил. Все не так уж плохо.
      — Вам лучше? — спросила я.
      — Температура спала, но к вечеру снова будет. У меня сразу не проходит.
      — Я вчера не могла прийти.
      — Уже и не помню, что было вчера. Весь день в горячке.
      — Вы что-нибудь ели?
      — Признаться, и есть не хочется. Дайте корочку хлеба.
      Я отломила ему свежую горбушку. Он посмотрел на меня внимательно:
      — Как это странно, Маша.
      — Что странно?
      — Я словно вас тысячу лет знаю. И совсем не стесняюсь принять вашу заботу. Ведь когда уезжал на дачу, сказал себе: зароюсь как зверь в нору, спрячусь от всех.
      — Значит, я вам помешала.
      — Напротив. А потом мы так неожиданно встретились. Сначала в Москве, теперь на даче.
      Вновь стала объяснять, что попала сюда случайно. Просто зашла узнать, почему дверь открыта. Глупо так объяснялась. Дача ведь не моя. При чем тут открытая дверь.
      — Да я совсем не о том, — сказал он. — Когда увидел вас в белом платье... Эх, Маша, когда-нибудь объясню.
      Долго я с ним разговаривать не могла, извинилась и понесла хлеб домой. Мама спросила:
      — Зачем ты обгрызла буханку?
      Я ответила смело:
      — Это песик обгрыз.
      Мама шутку не приняла, а в качестве наказания заставила меня крутить мясорубку.
 
      Ходили купаться. Здесь резвились эти «семеро с ложкой». Бегали, возились, прыгали в воду с высокого берега. Тот симпатичный юноша на меня поглядывал. Я вдруг поймала себя на том, что в компанию эту уже не хочется. У меня сейчас странное ощущение. Существует два мира — один на Черной даче, другой вне ее. Здесь весело, шумно, солнце сияет, взлетают брызги воды. Все просто и однозначно. А там — таинственно, грустно и непонятно. Почему, например, Алексей сидел завернувшись в плед? Ведь на улице жарко. Между прочим, он не поблагодарил меня за белье, а я так старалась. Обидно.
 
      Ужасно мне нравится «Пан». Это роман о возвышенной и одновременно несчастливой любви. Неужели так бывает? Любовь между лейтенантом Гланом и Эдвардой похожа на противоборство. Я бы не могла, как Эдварда. Когда она убеждается, что Глан ее любит, делает шаг назад. Но если, напротив, уходит Глан, Эдварда бросается к нему в объятия. Тут уж Глан ее отвергает. Они просто замучили друг друга. Так и расстались, любя и страдая.

      У меня с Алексеем был разговор.
      Спросила его, понравился ли тогда концерт. А он ответил:
      — Я оказался там совершенно случайно.
      — Мне так и показалось.
      — Что показалось?
      — Вы смотрели на всех удивленно.
      — Как! Вы меня заметили?
      Пришлось признаться.
      — Да, я смотрел на всех удивленно. В тот вечер я не собирался в консерваторию. Это странный случай. Бродил по старым улочкам и вышел к Никитским воротам. Подходит ко мне человек и говорит: «Для вас оставлен билет». Я отвечаю: «Это ошибка». Тот возражает: «Нет, не ошибка». Сунул мне в руку билет и ушел. Я увидел, что билет в консерваторию. Решил подойти и кому-то отдать, наверняка найдутся желающие. Народу у консерватории было много. Но, представьте, никто не взял у меня билет. Их смущало, что я отказывался от денег. Но ведь и мне он достался бесплатно.
      — Странно, — сказала я. — Билет на Шостаковича!
      — Загадка. Вот я и решил пойти. Нечасто бываешь в консерватории. Но там меня подстерегали такие нелепости! Я решил, что схожу с ума.
      Я спросила, какие нелепости. Лицо его пылало. Я Потрогала лоб — горячий. Опять начинался жар.
      — Какие! — сказал он. — Вы еще спрашиваете. Там ведь сам Шостакович был?
      — Да, Шостакович.
      Он откинулся на диван:
      — Меня снова дрожь колотит, и в голове смещенье.
      — Я вас укрою, — сказала я.
      — Сам Шостакович...
      — Вам не понравилось?
      — Так Шостакович же умер!
      Я укрыла его пледом, а он все дрожал.
      — Ты говоришь, Шостакович, — бормотал он, — я помню, ты ходила на Шостаковича, но это было давно. Ты любишь музыку. Ты играла Шопена и Баха, ты могла хорошо играть. Ты многое могла, но ничего не сумела. А Шостакович умер. Но мы с тобой живы, мы-то живы...
      И он забылся. Еще посидела немного и собралась домой. Белье, между прочим, так и лежит на кресле. Он его не заметил. Ужасно рассеянный.
 
      Решила учить голландский. Дедушка мне подсказал. Английский и французский многие знают, а вот голландский редкость. Дедушка обещал педагога, а пока смотрела учебник. Голландский язык кажется мне чем-то средним между английским и немецким. Посмотрим. Сейчас уже ночь, и хочется спать.

      Аня вчера перед сном устроила сцену. Пришла и расплакалась.
      — Ты меня забыла, не любишь меня, совсем со мной не разговариваешь!
      Я успокаивала как могла.
      — Ты все время уходишь, все время уходишь. Я знаю, ты с Димой встречаешься.
      Я, конечно, возражала.
      — Поклянись!
      Пришлось поклясться. Эта сцена меня расстроила. Почувствовала, что между мной и домашними назревает взрыв. Он был всегда, но условный. Я таила свои мысли, никому не рассказывала, куда уносит меня воображение. Теперь же не только мысли, появилось нечто реальное. Ох, если бы они узнали, что я навещаю взрослого мужчину, забочусь о нем, таскаю белье! В конце концов, ничего дурного не делаю, но разве они поймут? Помню, в конце весны я опаздывала на день рождения к Оле Мещеряковой и заикнулась насчет такси. Как они возмутились! «В твои годы ездить в такси одной!»
      Больше всего меня огорчает, что я отталкиваю Аню. С другой стороны, что рассказать? Как все это представить? Ведь я сама пока мало что понимаю. Здесь Аня только бы помешала. Нет, нет, Черная дача моя!
 
      Прекрасная идея меня посетила. Объявила всем, что буду ходить «на этюды». Сослалась на Эмиля Золя. В молодости он брал записную книжку, карандаш и шел в город. Замечал типы людей на улицах, подсматривал сценки и тут же описывал как бы с натуры. Это называлось ходить «на этюды». Этюды Золя пригодились, многие вошли в романы без изменений.
      Домашние одобрили мою затею. Дедушка был доволен, а тетя Туся шепнула маме:
      — Критика всегда идет на пользу.
      Нашла солидную записную книжку, вооружилась ручкой и отправилась на улицу. Домашние провожали меня как в плаванье. На крыльцо высыпали, лица довольные. Еще бы! Маша занялась делом, да еще по своей инициативе. Эх!
      Разумеется, я все это придумала, чтобы чаще бывать у Алексея. Коварное создание!
      Что-то мешало мне сразу отправиться на Черную дачу. Внутреннее неудобство, стыд, что обманываю своих. Решила хоть какой-то «этюд» сотворить. Отправилась к речке. Денек сегодня пасмурный, довольно прохладный. Дошла до омута, забралась на склонившуюся к воде ветлу и тут записала:
      «Омут глубокий, тяжелый. Над ним становишься тоже тяжелой. Хочется камнем упасть вниз. Сорвался лист, сел на воду и застыл. Серый прохладный день».
      Вот и весь этюд. Что-то японское. Больше ничего не могла придумать.
      По дороге домой зашла к Алексею. Ему лучше. Он сидел за столом и писал.
      — Вот решил поработать.
      — А что вы пишете?
      — Я, Маша, задумал книгу.
      — Вы писатель? — удивилась я.
      Он усмехнулся, пожал плечами.
      — А про что будет книга?
      — Пока я знаю только название. «Дни поздней осени». Помните, у Пушкина: «Дни поздней осени бранят обыкновенно...» ?
      Еще бы не помнить! Только недавно твердила.
      — Про что книга? — Он задумался. — Наверное, про расставанье. Каждому с кем-то приходится расставаться. Я очень люблю Пушкина, поэтому и решил так назвать.
      — Наверное, это будет невеселая книга, — сказала я.
      — Мне хочется написать хорошую книгу. Гораздо лучше тех, что писал раньше.
      — Значит, у вас были книги?
      — Да так... Но я не решился бы назвать себя писателем. Писатель — это очень серьезно.
      — А нельзя почитать ваши книги? — спросила я.
      — Нет, нет. Они недостойны того. Если эта книга получится, буду вслух вам читать понемножку.
      Я собралась уходить.
      — Огромное спасибо за простыни, Маша. Когда-нибудь отплачу за вашу заботу.
      Я, кажется, покраснела.
 
      Итак, он писатель! Я постеснялась спросить, вышли его книги или нет. В конце концов, какое это имеет значение? Если человек пишет, значит, он писатель. Хотя, впрочем... Папин знакомый по фамилии Карабанов целый роман написал и за другой принялся. Всем читает, слушать его ужасно скучно. Значит, Карабанов не писатель. Интересно узнать, как пишет Алексей. Ужасно мне любопытно. Если как Карабанов, я буду разочарована.
      Какое все-таки совпадение. «Дни поздней осени»! Строчка, которая меня заворожила. Книга про расставанье. Не может быть, чтобы это вышло плохо. Я почему-то верю в него.
      И вот сейчас захотелось увидеть Диму. Совсем о нем позабыла, так нельзя. Разыщу завтра и попрошу почитать стихи.
      Спокойной ночи!

      Сегодня «семеро с ложкой» со мной познакомились. Увы, не моя компания. Все глупо так вышло, неловко.
      Они плескались в реке, и я оказалась в середине. На меня полетели каскады брызг, я тоже била ладонями по воде.
      — Иди к нам, — сказали они.
      Сразу на «ты». Я не привыкла, но все же уселась с ними. Никто не собирался со мной знакомиться, просто болтали вместе, дурачились. Среди них две девушки одна с белыми длинными волосами, другая коротко стриженная.
      — Где ты живешь? — спросили они.
      Я ответила.
      — Вечером приходи на омут, будем жечь костер.
      Между прочим, они вытащили из песка бутылку вина и дружно ее распили. Я отказалась от своей доли.
      — Пора приобщаться, — сказал тот, который мне нравился. — Тебя как зовут?
      — Сначала самому принято назваться, — храбро сказала я.
      — Ого! Называюсь. Борис.
      Сказала и я свое имя.
      — Ты, наверное, еще в школе?
      — Угадали.
      — Пора приобщаться, — снова сказал он.
      Я заметила, что у каждого есть ходовое словечко. Один через фразу говорит «все красиво»:
      — Пошли, приняли по стакану, и все красиво.
      Борис нажимает на обращение «господа офицеры».
      — Ну-ка, подвиньтесь, господа офицеры, — это мне и длинноволосой девушке.
      Отношения у них свободные, пустоватые. Парень и девушка с короткими волосами пошли в сосны.
      — Ну, опять целоваться, — сказал Борис. — А ты целоваться умеешь? — это ко мне вопрос.
      Черт знает что. Живут они, оказывается, в палатках за омутом. Пробудут здесь еще несколько дней и двинутся дальше. Туристы! Я потихоньку так отодвинулась и помчалась домой. Еще приключений мне не хватает!
 
      Дима тоже прихворнул. Мы с Аней его навестили. Дима лежал на кровати важный и бледный. Аня спросила, куда он собирается поступать. Дима ответил:
      — Еще не решил.
      Я похвасталась, что собираюсь учить голландский. Рассматривали альбомы по искусству, в Диминой комнате их немало. Любимый Димин художник Ван Гог. Тут мы расходимся.
      — Импрессионисты теперь не в моде, — сказала Аня.
      — Ван Гог относится к постимпрессионистам, — поправил Дима.
      — Ну все равно.
      Пришел Костычев-старший, посидел с нами. Он симпатичный, все время стучит на машинке в саду. Интересно, почему он не может устроиться на работу? Надо посмотреть его книжку о молодых художниках, папа хвалил.
      Мы пили чай с вишневым вареньем и обещали Диме зайти еще. Аня на сей раз была довольна.
      Алексей поправляется. После обеда к нему наведывалась, спросила, как подвигаются «Дни поздней осени». К сожалению, он был невеселый, даже мрачный. Ходил по комнате, потом сел за «Блютнера» и стал извлекать ужасные звуки. Я пожалела старика:
      — Рояль совсем расстроен.
      — Да, расстроен. — И без перехода: — Расскажите мне о себе.
      А что я могла рассказать? Школьница, перешла в десятый класс, поступать готовлюсь.
      — Куда, если не секрет?
      — В университет.
      — В университет? — Он забарабанил пальцами по стеклу. — Скажите еще, что на исторический факультет.
      — Как вы догадались?
      — Исторический факультет! Это прекрасно, — язвительно сказал он.
      Я не знала, что возразить, просто молчала.
      — Извините меня, ради бога, Маша. Сегодня у меня плохое настроение. Впрочем, не только сегодня. Я думаю, это надолго. Боюсь, доставлю вам много хлопот. Уж лучше бы вы занимались своими делами.
      Как нехорошо он это сказал! Я сразу встала. Он спохватился:
      — Вы меня не так поняли. Не обижайтесь. Я тут закупорился, сижу один, разговаривать разучился. Надо хоть в лес пойти.
      — Здесь прогулки хорошие.
      — Давайте вместе пойдем, хоть завтра! Я понимаю, что неудобно со мной на виду у всех. Но можно встретиться где-то подальше. Например, у омута. Вы знаете ветлу над водой?
      И мы договорились встретиться после обеда.
 
      22.00. Волнуюсь. На свидание никогда не ходила. Быть может, это и не свидание вовсе, но все же... Сегодня за ужином предупредила, что завтра удаляюсь «на этюды». Аня посмотрела на меня подозрительно, дедушка ждет, когда я продемонстрирую свои достижения, но я отговариваюсь: еще мало написано и т. д. А написано всего лишь три строчки.

      Нехороший день сегодня. Он не пришел. Целый час ждала у ветлы, чуть в омут не свалилась. А он не пришел. Ну и пусть. Я знала, что не придет, просто чувствовала. Да и зачем я ему нужна? Теперь он здоров и может без помощи обойтись. В конце концов, человек искал уединения, а ему помешали. Всегда так со мной происходит: строю карточный домик, а он рушится от легкого дуновения. Ну что я себе придумала? Интересная личность, писатель, человек в беде. Быть может, и так, но при чем тут я? Разве не видно, что мысли его заняты совсем другим? Эх, Маша, Маша! Опять не повезло.
 
      23.15. Голова болит. Я расстроена. Нет, конечно, больше туда не пойду. Разве не ясно, что визиты мои ни к чему. Прощай, Черная дача! Прощай, маленький сон.

      Пришлось ехать в Москву. Мама отправилась за отпускными и нас прихватила с Аней. С вокзала, сославшись на головную боль, сбежала в наш переулок. Квартира пуста. Я люблю пустую квартиру. Открыла все двери и бродила по комнатам. Мраморный бюст римского консула, что стоит в прихожей, посматривал на меня вопросительно. Я потрепала его по щеке и сказала: «Эх, консул, консул, никогда тебе не познакомиться с господином Блютнером».
      Весь наш фарфор и хрусталь, сосредоточенный на полках, стенах и потолках, все картины, литографии, подсвечники, безделушки, загромоздившие интерьер, выглядели значительными и сосредоточенными. Должно быть, у этих предметов есть своя жизнь, как в сказке Андерсена «Пастушка и трубочист». Между прочим, фарфоровая пастушка и фарфоровый трубочист у нас тоже имеются, они стоят в маминой комнате на гамбургском буфете.