1

Утром еще до света я услышал, как поднимаются полки. Костер наш погас, только слабо дымил. Я продрог: ночь была мокрой, холодной.

Белесый неровный туман качался над биваком. Фигуры солдат сновали, как тени. Негромкий разговор, топот, всхрапы коней. Потянуло запахом каши от большого костра. Негромко бряцало оружие. Я попытался сделать что-то вроде зарядки.

– Примерз, ваше благородие? – спросил кто-то ласково. – Ишь размахался, как крыльями…

Другие засмеялись. Говорили между собой мягко, вполголоса. По всему полю шел сдержанный многоликий ропот. Даже перекличка велась негромко. Раздавали сухари и чай.

Листов подвел оседланных лошадей.

– Я сейчас в штаб, а потом к Барклаю. Хотите со мной?

– А к Тучкову я должен рапортоваться?

– Сейчас ему не до вас.

Мы подъезжали к штабу, как вдруг что-то блеснуло и бухнуло вдали. «Сейчас начнется», – подумал я. Но нет, тишина. Листов, придерживавший коня, снова тронул его.

– Тявкнул и замолчал, – сказали в колонне.

– Задирает, – добавил кто-то.

Когда Листов вышел из штаба, раздались подряд еще три выстрела. Уже светало, но туман не сходил. Белка тревожно прядала ушами.

– Теперь на батарею, – сказал Листов. – Чего же наши не отвечают?

Не успел он сказать, как гораздо ближе, чем первые, грохнули новые пушки. Целый перебой вспухающих мощных ударов прокатился впереди по линии. Дрогнула земля, дернулись лошади. Казалось, туман затрясся и оттого стал светлеть и распадаться.

– Пошло! – крикнул Листов.

Что-то с шуршанием пронеслось мимо и отбросило упругую струю воздуха. Ядро, подумал я с изумлением. Мы пустили коней в галоп.

На батарее Раевского туман уже спал. Он осел в низину Колочи и стоял там, как в блюдце, захватив часть деревни и растекаясь в сторону неприятеля. Позади нас красноватой полосой накалялось небо, а сверху оно было чистым, только два-три ярко-розовых облака висели над нами.

Бух! – выскакивал по-над туманом белый клуб, висел мгновение, а потом расходился. Что-то невидимое бороздило воздух, треснуло над головой, и фонтан взвизгиваний обдал землю. Черный бестолково вихляющий шар прокатился совсем рядом.

На батарее, пританцовывая, съезжаясь и разъезжаясь, с блеском золотого шитья и колыханием перьев, толпилась свита генерала Барклая. За ночь подсыпали бруствер, и теперь он был гораздо выше рослых канониров.

Батарея мерно и деловито била в сторону Валуева. С гулким лопаньем пушки подпрыгивали и откатывались назад. Канониры накатывали их снова, забивали заряд.

Листов подскакал к Барклаю и, приложив два пальца, рапортовал. Барклай, неподвижно-торжественный, с красной лентой через плечо, весь в орденских звездах и ромбах, слушал Листова, чуть наклонив голову и прикрыв веки.

Лошади остальных вскидывались и пританцовывали, но конь Барклая стоял почти неподвижно, я заметил, как он сдерживает его незаметным пожиманием шпор. Сзади хрястнуло, раздался вскрик, кто-то осел вместе с лошадью. Барклай не повернулся. Упавший выбрался из-под убитого коня и, страдальчески кривя лицо, подошел к Барклаю.

– Ваше превосходительство… – начал он.

– Прикажите подать другую лошадь, – хладнокровно сказал Барклай.

Листов отъехал ко мне.

– Ну, – сказал он, – дай бог. Пока артиллерия да егеря, но скоро колонны пойдут.

Да, егеря. Они всегда начинают. Еще тогда, читая о двенадцатом годе, я полюбил егерей. Мне нравился их скромный мундир, мне нравилась их лихая песня: «Ну-ка, братцы егеря, егеря! Начинаем мы не зря, эх не зря!» Я знал, что сейчас, пока канонада идет по фронту, они рассыпаны в цепи впереди батальонов и, притаившись за бугорками, кустами, спрятавшись в шанцах, держат на изготовку свои штуцера, чтобы прицельным огнем встретить французов.

Егеря – легкая пехота. Невидимой пружиной они держат сейчас готовую к атаке французскую армию и первыми встретят ее натиск.

Напротив батареи, в Бородино, тоже егеря, гвардейский полк Бистрома. Туман отодвинулся на границу деревни и скрыл наступавших французов.

Листов подъехал к Барклаю:

– Ваше превосходительство! Егеря как в ловушке! Если ударят по ним с двух сторон, отойти не успеют.

– Вижу, – сказал Барклай и бросил на Листова любопытный взгляд. Потом обернулся к свите: – Павел Андреевич, пошлите к полковнику Бистрому. Скажите, чтоб выводил егерей да чтоб мост за собой сожгли. А Вуичу прикажите, чтоб подтянулся и прикрыл.

– Позвольте мне! – сказал Листов. – Я место хорошо знаю.

– Поезжайте.

Листов поскакал вниз к реке, я за ним. Простучали доски моста, и мы в Бородино. Солнце уже показало свой край, туман за церковью стал бронзоветь. Оттуда блеснула дробная вспышка и беспорядочный треск присоединился к общему гулу. Что-то хлестнуло как бы прутом над ухом, еще и еще. Французы начали атаку Бородино.

Наклонив мохнатые кивера, они надвигались из тумана небыстрым шагом. Блестела гребенка штыков, мерная барабанная дробь теребила воздух. Казалось бы, в грохоте пушек нет места другому звуку, но барабан, трескотня выстрелов и даже простые слова хорошо выделялись поверх канонады.

– Avancez! – кричали совсем близко французы. – Вперед!

Я завертелся с конем в отходящей колонне. Пронеслись пушки, их первыми отводили за реку.

– Чивык-фюить-пии!.. – пело над ухом. Свинцовая мошкара с птичьими переливами носилась кругом, беззаботно впиваясь в тела.

– Господи Сусе Христе! – пробормотал кто-то рядом и уткнулся лицом в землю.

– С оглядкой, ребята, с оглядкой! – кричал унтер-офицер, размахивая тесаком.

Колонна втиснулась на мост. Сзади напирали, передние не успевали выбраться на другой берег. Французы, добежав, тоже столпились сначала, потом растеклись и открыли пальбу по мосту. Не унимался их барабан. Увидел я барабанщика, он стоял один, бешено колотя в яркий продолговатый бочонок.

Вперебой щелкали выстрелы. Егеря сумрачно и беззвучно толпились на мосту. Взмахивая руками, падали в Колочу люди. Здесь они стали живой мишенью. Лучший егерский полк погибал в самом начале боя. День начинался с неудачи, и с какой неудачи!

Кто-то сидел верхом на перилах и методично стрелял, заряжал и снова стрелял, пули его не трогали. Французы надвигались, охватывали дугой и вплотную к воде стреляли с колена по мосту.

Белка прыгнула с берега прямо в реку. Здесь было неглубоко, но все же вода поднялась до седла.

– Бродом! – закричал я. – Здесь брод есть!

Но меня не слышали.

Какой-то француз с юным, почти мальчишеским лицом тщательно целил в меня с берега, но не попал, хотя между нами не было и тридцати шагов.

Листов уже на этой стороне. Он крутился на Арапе перед колонной солдат и что-то кричал офицеру.

– Не умеете воевать, не лезьте, молодой человек! – рявкнул офицер и, обернувшись к колонне, крикнул: – За мной, братцы, ура!

– Ура-а! – отчаянно закричали солдаты и неровной толпой кинулись вниз, на мост, который уже запестрел французской пехотой. Это были егеря из бригады Вуича.

Французы успели развернуться на ближнем берегу, но удержаться им не удалось. Нахлынули егеря, навалились, облепили. Крик, свалка! Французы посыпались с крутого берега в реку, егеря взяли мост, и бой перекинулся на ту сторону.

– Ура-а! – гремело в деревне.

– Назад! – кричал офицер. – Осаживай, братцы! Не забегай!

– Павленко, солому на мост!

Труба заиграла отбой. Распаленные егеря возвращались назад. Французы отхлынули за околицу. Какой-то офицер в синем мундире с расшитой серебром грудью сидел на земле и морщился, прижимая к лицу тонкий платок. По щеке текла кровь.

– Важная птица! – говорили солдаты. – Кто его взял? Веди в штаб.

Первые убитые. Они лежали странными горками, не похожими на тела, так неестественны были позы. Кто вывернув руку, кто вниз лицом, кто в обнимку с врагом. Белесая дымка боя оседала на них. Застеленный убитыми берег Колочи сразу принял значительный, строгий вид. Наверх к батарее тяжело брели раненые.

– Зажигай!

– Не горит, мокрая, ваше благородие!

– Порох подсыпь!

– Не горит, ваше благородие!

Французы снова подступали к реке. Кто-то скакал перед колоннами, махая шпагой, сверкая серебром пышного мундира.

– Петров!

– Здесь Петров!

– Снимешь вон того павлина?

– Больно далеко, ваше благородие! И не спокойный, гужуется!

Круглолицый безусый Петров становится на колено, прижимает штуцер к щеке, щурится.

Штуцер – зависть солдата. Только егеря, да и то лучшие, получают его в руки. В штуцере винтовая нарезка, он бьет на тысячу шагов, а пехотное гладкоствольное только на триста.

Петров целится. Выстрел. Всадник на том берегу едет все так же.

– Эх, не попал! Далеко.

Всадник едет и вдруг начинает валиться. Его успевают подхватить и снять с седла.

– Попал! – Петров вытирает нос и радостно смотрит на командира.

– Молодец, представлю! Поди, капитана снял или майора. Петров «снял» генерала Плозонна. Это был первый французский генерал, убитый в Бородино.

Отчаянный крик:

– Да что же мост не зажгете, раззявы! Сейчас снова напрут!

– Двоих положило, не горит! Пуля проползть не дает, и солома мокрая!

– Дозвольте мне! – Невесть откуда взявшийся ополченец в сером зипуне хватает факел и зигзагом бежит к мосту. Там он ложится и ползет среди убитых.

Французы отчаянно палят.

Ополченец исчезает за ворохом соломы, и через минуту-другую начинает валить дым.

– Эх, вы! – говорит офицер. – Простой мужик пример доставляет.

– А чо? – возражает солдат. – Мы не мужики нешто?

Ополченец бежит, пригибаясь, назад, а по мосту прыгает низкое красноватое пламя.

– Чичас пыхнет. Павленок там пороху подложил.

Мост разгорается. Ополченец с радостно-оживленным лицом подбегает ближе, и я узнаю… да, это он, конечно. В ополченце я узнаю драгуна Ингерманландского полка и участника московских моих приключений Федора Горелова.

2

Грохот, грохот стоит над Бородино. Беспрерывный, разноликий. Сотни оттенков в этом гуле. То жалобное повизгивание, то басовитое гудение. То вроде трещотки пробежит по небу, то все оно разом содрогнется. Птичье цвиньканье пуль, шуршание ядер, стон картечи. Звон, стук, удары, чавканье, лязг, жужжание. Людские крики, храп лошадей.

Мы с Федором укрылись в ложбинке позади батареи. Артиллеристы называют ее Шульмановой по имени командира. Пехота пока не называет никак, но знаменитой она станет под именем батареи Раевского, здесь стоит его седьмой корпус.

Я снял сапоги и вылил воду.

– Как же ты, Федор, тут очутился?

– В ратники записался.

– Что ж ты меня тогда не дождался?

– Вы уж на меня не гневитесь. От радости ошалел. Как Настя вышла, так и погнал лошадей.

– Где ж она теперь?

– В деревню отвез. А сам решил в ополченье податься, никак нельзя было в полк.

– Да и сюда, может, не стоило? Скрылся бы где, переждал.

– Нельзя нам пережидать, не то время. Как же пережидать? Нельзя, нет, нельзя…

Федор записался в московское ополчение уже здесь, в Бородино. Принимали до самого боя.

Вчера я видел палатку, украшенную оружием, фруктами, цветами. Там на столе зеленого сукна лежала книга в красном бархатном переплете. В нее записывались имена добровольцев.

Они тянулись к Бородино до самого вечера – крестьяне, ремесленники, студенты. «Жертвенники» их называли. В разной одежде, только шапки у всех одинаковые – с медным крестом, с каким попало оружием и вовсе без него, ополченцы имели наивно-торжественный вид. Солдаты над ними посмеивались и ласково опекали.

Вчера с утра и до ночи, белея рубахами, ратники строили укрепления. Они не умели ходить строем, стрелять и выполнять команды. Большая их часть осталась в резерве, а несколько тысяч рассыпались с началом сражения по всему полю, помогая солдатам чем можно. Носили раненых, подавали заряды, растаскивали исковерканные фуры, ловили испуганных лошадей. А когда падал егерь или гренадер, ратник подбирал его оружие и, перекрестившись, становился в первую линию.

Среди этих нескольких тысяч, почти целиком полегших на поле боя, не отмеченных в списках потерь, не помянутых чугунной доской или гранитом, среди этих безвестных «жертвенников» и был мой Федор.

– Немец тот здесь, – говорит он неожиданно.

– Какой немец?

– Который из Воронцова.

– Леппих?

– Он самый.

– Где ты его видал?

– В утицком лесе, вон там, с самого краю, почти у дороги. Мы там укрепленье копали. Чегой-то опять задумал. Приехал о трех лошадях, а сзади еще вроде зарядник от единорога.

Стало быть, и Лепихин добрался. Я сел на Белку.

– Ну, Федор, прощай. Где воевать собираешься?

– При батарее. Я тут прижился. Ежели что, и банник могу в руки взять, пушкам тоже обучен.

– Счастливо!

Он поклонился низко:

– И вам хорошей дороги. За Настю уж как придется: ежели смогу – отблагодарю, ежели нет – поклон хоть примите.

– Настю я хотел спросить об одном деле. Если в живых останемся, ты уж сведи меня с Настей.

Я поскакал на батарею. Где Листов? Свиты Барклая уже не видно, пальба идет еще жарче. Солнце выкатило над горизонтом и косо, парадным оранжевым светом обдает дымную, блистающую картину боя.

Флеши, подумал я, туда. Сейчас французы начинают, если уже не начали, первую из восьми атак. Вот где самое пекло.

От батареи до флешей километра четыре. По сути, флеши стали центром нашей позиции, заслон на Старой Смоленской дороге левым, а батарея Раевского правым флангом. Правее, где стоял Милорадович, кроме артиллерийской дуэли и отвлекающих кавалерийских атак, важного не происходило.

Флеши скучились треугольником, две ближе к французам, одна чуть в глубине. Это были слегка приподнятые площадки с пехотными рвами и земляными брустверами. На этом месте я ночевал в Бородино, на этом месте проснулся в двенадцатом году.

Я прискакал, когда первая атака французов сорвалась в самом начале.

Дивизии Дессе и Компана попытались атаковать колоннами, но были расстроены картечью и фланговым огнем егерей.

– Важно! – кричали солдаты со смеющимися лицами. – Молодцы, заступники, отхлестали хранцев!

– Подожди, – отвечали артиллеристы. – Это забава. Это он красуется. Сейчас так напрет, что смотри. Штаны-то у вас белые.

– Не бось! Не запачкаем! – кричат гренадеры.

Они стоят в две линии: первые батальоны впереди, вторые чуть сзади. Это гренадерская дивизия Воронцова.

– Трубят, глянь!

На опушке леса опять строятся французы. Подъехала и развернулась их батарея.

– Братцы! – кричат гренадеры. – Антилеристы! Дай-ка ему щелчка!

Французские пушки открыли огонь, и это сразу сказалось. То ядра летели издали вразброд и только случайно попадали в каре. Теперь черные шары запрыгали по флешам. Канониры забегали быстрее.

– Две линии сбавь! По батарее, пли!

Взорвался пороховой ящик, дохнуло черным жаром. Ядро цокнуло в пушку и с бешеным верчением метнулось вбок. Падали люди. Теперь их не подбирали, некогда было. Все с напряжением смотрели на плотную массу колонны, шагавшую с барабаном на флеши.

– Первое орудие по правой колонне! Второе и третье по левой!

С пронзительным пиликаньем флейты, качая знаменами, французы все ближе и ближе. Пушки на флешах исполняют неуклюжий танец с прыжками, катанием туда-сюда, изрыганием пламени, дыма.

– Картечью, пли!

В колонне замешательство, легкий разброд, она почти останавливается. Сейчас побегут! Но нет, сбились плотнее, офицеры машут шпагами, пиликанье флейт и барабан еще резче, и снова идут, идут, как против ветра, наваливаясь грудью на град свинца, падая, сменяя друг друга.

– Лезут! – кричит солдат. – Лезут, ах, черти!

Шеренги все ближе и ближе, с перекатным треском окутываются дымом; залп по флешам – и вот уже бегут, наклонив штыки, рассыпавшись вширь. Мелькают белые гетры и красные эполеты.

С красными потными лицами, разинутыми ртами кидаются на батарею, лезут на бруствер. С другой стороны с криком «ура!» врываются гренадеры. Флеши превращаются в гладиаторский круг, солдаты смешались в поединках. Артиллеристы дерутся банниками. Лязг штыков и сабель, вопли, проклятия, беспорядочная драка. Французы отодвигаются. С музыкой, ровно, красиво идет батальон. Достигает толпы дерущихся и тоже кидается в схватку. Откуда-то вырываются кавалеристы, рубка с яростным блистанием сабель, храп и ржание лошадей, клубы пыли, но все это дальше и дальше от флешей…

Вторая атака отбита. На батарее растаскивают завалы. Пушка села набок, ее поднимают на руках, ставят новое колесо. Стонут раненые. Офицеры собирают батальоны, прерывисто-напряженно кричит труба. Гренадеры опять строятся в каре, подбегают солдаты из вторых батальонов, впереди много потерь.

– Давай, давай, братцы! Отдыхать дома будем!

У французов тоже бурление, они готовятся к новой атаке. Наши канониры налаживают стрельбу, у них поредели расчеты. Лихо подлетает конная батарея.

– Батарея, стой! С передков долой!

Пушки разворачиваются и начинают бить по французам, а те плотными массами снова надвигаются на флеши. Третья атака!

Что-то есть одуряюще монотонное в этих атаках. Только что шли, отхлынули, засеяв поле телами, и снова идут, будто ничего не случилось. Идут широким фронтом, в несколько колонн, за колоннами кавалерия. Огромный квадрат войск наступает на флеши.

Гренадеры, все сплошь усачи, в белых ремнях крест-накрест, набычившись, исподлобья глядят на французов. Их каре похожи на маленькие крепости: с какой стороны ни подступись – штык и пуля. Первая шеренга дает залп и опускается на колено, стреляет вторая шеренга.

Французы пытаются обойти батальоны. Они развернулись лавой, конница хлынула по бокам, но гренадеры стоят как вкопанные. Все поле снова кишит сражающимися. Конники носятся между пешими. Сзади контратакует наша пехота. Какой-то генерал на коне гарцует в гуще войск. Уж не Багратион ли?

Я бестолково мечусь на Белке между кричащими, дерущимися солдатами. Французский улан промчался рядом, махнув саблей так, что свистнуло в ухе. Два пехотинца катаются по земле, бестолково дергая друг друга за одежду. Мимо бегут в разные стороны. Наконец все сметает волна кавалерии. Это наши кирасиры. С воздетыми палашами, в блестящих касках, они врезаются во фланг подходящим французам, теснят, опрокидывают. Бой начинает отползать к лесу.

– Ох ты маменька родная, – бормочет солдат. – Кажись, отразили.

Издали вижу штабную свиту. Оттуда выскакивает всадник на черной лошади. Это Листов, он забирает ко мне.

– Ну как, погрелись? Я к Тучкову за помощью!

Подъезжает ближе.

– У Тучкова еду просить батальоны. Да он упрямый, раз десять ему скажи. Слушайте, поезжайте за мной с перерывом. На левый фланг, к Тучкову-старшему. Говорите: приказ князя, отрядить дивизию.

– Да разве он вас не послушает?

– Кто его знает! Приказом он Багратиону не подчинен, да еще в плохих отношениях. И вдруг у него самого жарко? Уже посылали, а полков нет. Так вы скачите за мной и просите дивизию на флеши. Вместе, глядишь, уломаем.

Листов дал шпоры и ускакал. Потом поехал и я. Перескакивая через убитых, Белка мчала меня от флешей, где французы, яростно обмолачивая землю ядрами, готовили четвертую атаку.

3

Через березовый лес я выехал на дорогу. Впереди вой, грохот, правда, потише, чем в центре. У каждого встречного спрашиваю:

– Где штаб третьего корпуса?

– Там, там! – все машут рукой.

Наконец на вершине холмика вижу палатку и генералов. Тучков-старший, узнаю его по портретам, расхаживает впереди. Я прыгаю с Белки.

– Ваше превосходительство!

Он даже не оборачивается. Ядро падает совсем близко и вертится волчком. Тучков задумчиво смотрит на него.

– Ваше превосходительство! Из штаба второй армии! Командующий просит дивизию!

Тучков как бы с изумлением смотрит на меня.

– Опять дивизию? Да у вас одних адъютантов дивизия. Скачут через минуту. Поезжайте, поезжайте, милостивый государь.

– Ваше превосходительство! – снова начинаю я.

– Что-о! – вдруг кричит Тучков, и холеное лицо его передергивается. —Какая дивизия? А я с чем останусь? Кругом марш! – Но тут же добавляет спокойно: – Поезжайте, поезжайте, сами тут разберемся.

Несолоно хлебавши скачу обратно. Целый рой пуль вспархивает со всех сторон. Белка шарахается, и я попадаю в глухой кустарник. Выезжаю, обдираясь об сучья, овраг преграждает путь. Я забираю в сторону и натыкаюсь на повозку, танцующих лошадей и человека, пытающегося протащить их сквозь заросли. Лепихин!

– Берестов! – закричал он яростно и почти раздраженно. – Куда вы пропали, черт побери! – Словно мы только что расстались.

Он продолжал беспорядочно дергать узду, но лошади окончательно запутались. Повозка застряла в лесной канаве.

– Опаздываю! – говорил Лепихин. – Приехал вчера поздно, думал место тут подыскать, а утром встал – безнадежно. Хочу выбраться. Время, время идет! Не позже полудня я должен подняться!

– Куда?

– В воздух, черт побери, в воздух! С большим шаром не вышло, зря только торопили. А с маленьким все готово, осталось место найти.

– Вы хотите подняться в воздух?

– Я поднимусь! Было бы откуда. Нужна поляна с деревьями по бокам, а здесь заросли, да и березы малы. Мне нужно повыше, покрепче.

– Вы здесь один?

– Конечно. Еле сбежал. Позавчера Ростопчин заставил поднимать большой шар, к сражению хотел поспеть. Да, конечно, не вышло, куча недоделок. А маленький я готовил тайно, он мне для опыта нужен.

Шррр! Что-то пробороздило верхушки деревьев и ударило в ствол.

– Ага! Сюда достает. Мне надо место потише.

Лепихин вытер мокрый лоб.

– Давно жду большого сраженья. Все у меня готово, приборы и аппарат. Только подняться, а там…

– Какие у вас приборы?

– Это дети мои. На одну горелку два года ушло. Хрономосы и соляриты, ах да чего там! Сами увидите. В воздух вас не возьму, аппарат на одного. Но вы мне поможете при подъеме. Сейчас вот отсюда отъедем…

– Послушайте, – сказал я, – время ли сейчас для вашей затеи?

– Что? – сказал он. – Затеи? Да, время! Самое время! Другого времени не бывает. Я чувствую его пульс. Вы слышите, как оно напряглось? Как гудит каждая струнка? Сколько решается в эти часы! Пульс времени здесь проступает! Оно убыстрено, сдвинуто, оно обнажилось, и только здесь можно поймать его за хвост.

– Да как вы собираетесь это сделать?

– Сами увидите. У меня десятки приборов, только нужно поднять их повыше, туда, где излом временных пучков. Здесь место горячее, очень горячее. Это как в пустыне мираж. Там света лучи искривляются, а здесь лучи времени. Сегодня или никогда, я вам говорю!

Все это он выкрикивал, бегая вокруг повозки, кидая сучья под колеса, дергая лошадей.

– Ну что же вы стоите! Помогайте!

Кое-как мы вытолкнули повозку из ямы.

– Если поедете вдоль оврага, а потом повернете налево, не доезжая деревни, увидите то, что вам нужно, – сказал я. – Там есть дубовая роща.

– А вы?

– У меня поручение.

– Как? – закричал Лепихин. – Вы не желаете мне помочь?

– Сейчас сраженье.

– Но мне одному неудобно растягивать тросы. – Он смотрел на меня с наивным негодованием.

Я сел на Белку.

– Уезжаете? – изумился Лепихин. – Да как вы… Ах, так? Стыдно вам, Берестов, стыдно!

– Но почему?

– Вы оседлали время и не хотите, чтобы это сделал другой!

– О чем вы говорите? Какое время?

– Такое! – Он говорил запальчиво, чуть не по-детски. – Сами сказали!

– Но неужели вам достаточно простых слов? Мало ли что можно сказать?

– Вы на попятную?! – яростно закричал он. – Испугались? Ладно, я сам! Но про вас я знаю, все знаю! У меня доказательства, сто доказательств, я чувствую, наконец!

– Какие у вас доказательства? Чьи-то слова?

– Слова! Но не с одной стороны!

– Все это фантазия.

– А медальон?

– Какой медальон?

– Эмалевый медальон! Разве не вы рисовали?

– Вы про какой медальон?

– У вашей знакомой! У нее медальон, я видел его. Прелестная девушка, она не играла в прятки! Я помог ей бежать! Ее вы искали, ее! Вы сами сказали, что рисовали ее портрет и подпись на медальоне ваша. Что же, не вы рисовали?

– Но что это доказывает?

– Доказывает! Медальону сто лет!

– Сто лет?

– Сто лет, знаете сами. Он писан еще до Екатерины!

– До Екатерины?

– Это и простым глазом видно, хотя эмаль хорошо сохранилась. Но я не разглядываю чужих медальонов, она сама мне сказала! Это единственное, что ей досталось в наследство. На медальоне мать ее бабушки!

Я похолодел.

– Прабабка! – кричал Лепихин. – Только с ней как две капли воды!

– Ах так… – Я не знал, что сказать.

– Да что вы таитесь? – умоляюще заговорил Лепихин. – Не верите мне? Если не с вами, то с кем мне надежду делить? Кому ни скажи, за безумного принимают. Как тяжело, как трудно!

– Да в чем ваша надежда?

– Я сам не знаю! – сказал он с отчаянием. – Не знаю, не знаю! Но мне бы только начать! Заглянуть туда, приоткрыть завесу!

– Но разве это возможно? Ваши приборы, ваши шары. Время не схватишь простыми щипцами. Да и зачем?

– Да, невозможно… – Лепихин вдруг сел на землю. – Может, и нет… Вы правы. Вы не хотите понять. Вы не желаете. Это ваше право, я понимаю… Ну что ж, я сам. Как всегда…

– Прощайте, – сказал я. – Дай вам бог уцелеть от случайной пули, а после боя, быть может, и поговорим…

Я ускакал.

На флешах отбита четвертая атака. Французы ходили шестью дивизиями, ворвались в укрепления, но гренадеры снова отбросили их до леса.

Что я увидел на флешах? Я увидел, что гренадерской дивизии Воронцова нет. Вернее, она тут, она вся раскинулась перед глазами. Смерть припечатала ее к земле, не сумев рассеять по полю. Из четырех с лишним тысяч на вечерней перекличке не соберут и трех сотен.

А французы готовят новую атаку, пятую. Солдат с рукой, обмотанной грязной окровавленной тряпкой, разговаривает с другим. У того обвязана шея, глаза смотрят страдальчески.

– Сорока, давай в рихмы играть.

– Як це то рихми? – Сорока жмется плечами, ему больно.

– Эх ты, неученый. Рихмы – то чтоб складно было.

– А що ж, давай.

– Например, как твоего отца звали?

– Кузьма.

– Я твоего Кузьму за бороду возьму!

– Так вин без бороды був.

– А, тогда ладно. Ну а деда?

– Опанас.

– Опанас? Хм… А коли Опанас, то кривой на глаз!

– Ни, – возражает Сорока. – Обоими бачил.

Проезжает офицер.

– Ну что, братцы, держитесь?

– Скриготим зубами, а держимся! – отвечает солдат.

Подходит третья пехотная дивизия, Тучков-старший все-таки дал подкрепление. Одной бригадой здесь командует мой теперешний начальник младший Тучков. Я вижу, как он спокойно идет вдоль строящихся батальонов.

Они еще не были в деле. Французские ядра скачут по линии, лопаются гранаты. Быть может, сделать сейчас набросок атаки? Но для этого надо спешиться и выбрать место.

Я прячу Белку за исковерканным лафетом и вынимаю из сумки бумагу. Она пришпилена у меня на картон, грифель заточен.

Солнце уже высоко, сейчас часов десять.