Евгения СЕРГИЕНКО
      САМЫЙ КРАСИВЫЙ
      Мое сердце Анатолий Паньков завоевал тем древним и верным оружием, которым со времен Адама пользуются все мужчины: он сказал мне комплимент.
      Я собиралась на работу и, подогревая завтрак, металась из комнаты в кухню и обратно, а Анатолий стоял в коридоре нашей густо-обитаемой квартиры, и глаза его, два блестящих, неповторимо голубых шарика, катались по кругу, провожая и встречая мой пестрый халат.
      - Ты кр-ласивая, - громко и неопровержимо заявил он, и, возможно, оттого, что звуки "р" и "л" цеплялись друг за друга, эти слова прозвучали чарующей музыкой.
      Но даже один на один женщине недостаточно голословного заявления, она добивается подтверждения истины, и я спросила:
      - Кто тебе об этом сказал?
      - Папа, - выпалил мой сосед, продолжая водить голубыми шариками.
      - Неправда, - уличила я его во лжи. - Признайся, ты сам сочинил?
      - Сам, - не замедлило чистосердечное признание.
      К небесным глазам Анатолия прилагались круглые розовые щеки, выпуклый невозмутимо-чистый лоб и красные пухлые губы, которые в данный момент обсасывали палец.
      Я присела перед собеседником, упиваясь его нежным и открытым взором.
      - Толюня, ты прелесть, - сказала я.
      - Я?
      - Ты, Толюня.
      - Я один?
      - Ты единственный.
      В ответ на мои слова темный угол за приоткрытой кухонной дверью отозвался горьким и обиженным ревом. Взгляд Толюни потяжелел, две белесые черточки над глазами сдвинулись к переносью. С осуждением и грустью взирал на меня мой молодой сосед. Оказывается, мы в коридоре были не одни. Свидетельницей нашего объяснения была сестра Толюни Лика.
      - Ликочка, не плачь, ты тоже прелесть! - поторопилась успокоить я.
      Глаза Толюни вновь обрели небесную безмятежность.
      Толя и Лика были близнецами, им стукнуло по три с половиной года. С первого дня на белом свете им все перепадало поровну, пополам. И день рождения был один на двоих, и коляска одна, в которой они выкатывали на бульвар, и одинаковые ласковые слова, которыми их награждали. Друг без друга они не ложились спать, вместе купались и дружно ревели.
      Были еще старшие, Нина и Володя, но те уже ходили в школу, а малышей мама отвозила в детский сад. Близнецы и в трамвае сидели, держась друг за друга.
      Воспитательница жаловалась, что с Паньковыми-двойняшками сущая беда, крику не оберешься, если разлучишь даже в неотложном случае.
      Они и в школу пошли, взявшись за руки, и сидели все годы на одной парте. Вместе ездили в пионерские лагеря и к родственникам в деревню. Ни на один день Толя и Лика не расставались. Но как у всех мальчиков и девочек, у них со временем вкусы разделились. Лика плавала в бассейне, крутила "хулахуп". И перед зеркалом тоже крутилась. Непонятно, как и когда из насупленной девчонки-плаксы она превратилась в хорошенькую, рослую девушку. Лика готовилась в вечерний вуз, а пока работала в каком-то мудреном исследовательском институте.
      Толюня раскинулся в плечах, был на голову выше сестры и когда выходил утром на кухню умываться, то казалось, что за ночь он вырос еще немножко. Он перегнал брата и отца и в нашем дворе был известен под названием "Длинный Толька". Но внимательные широко раскрытые глаза по-прежнему соперничали ясностью с небесами. Впрочем, и самое безоблачное небо не остается бесконечно таковым, на нем назревают облака. В глазах Толюни созревало упорство. Вся семья была против, отговаривали, ругали, пугали авариями и автоинспекцией, но он настоял на своем и, окончив, школу, поступил учиться на шофера. И вскоре на одной из стоянок такси появилась "Волга", прошедшая капитальный ремонт, и рядом новый шофер, молодой, высокий, очень застенчивый и очень симпатичный.
      Автомашина с шашечками дожидалась под окнами нашей квартиры, когда Толя приезжал обедать, и родители гордились: на ноги мальчик встал. Самостоятельный. Взрослый.
      А в конце лета Толюня, как маленький, слонялся по двору с ребятами. Они не доставали ему и до плеча, и посторонние люди, те, кто ничего не знал, осуждали: вот ведь связался с младенцами, дылда. Но мы-то знали: Толюня прощался.
      Он прощался с площадкой, обнесенной высокой сеткой, за которой зимой гоняли в хоккей, а летом в футбол, если там белье не сушилось. Он прощался с кинобудкой выходящего на наш двор маленького кинотеатра. Здесь четыре года назад девушка-киномеханик разрешала Толе помогать ей, и он влюбился. Нет, не в девушку, а в кинобудку, в жужжащий белый сноп света... И даже со злющим дворничихиным кобелем прощался Толюня.
      Говорят, что в жизни мужчины есть три знаменательных дня: когда он женится (в первый раз), становится отцом (в первый раз) и дедушкой (тоже впервые). Но самый знаменательный, разграничивающий надвое бытие, - это, пожалуй, тот день, когда юноша идет служить в армию. Мальчик становится мужчиной, он идет выполнять свой мужской долг... Вся жизнь расчерчивается на три полосы: до армии, в армии и "после". Все, что "до", в один день, в один час остается за порогом.
      Анатолия провожали утром. Семейство Паньковых проснулось, едва рассвело. Сестры и мать успели всплакнуть, а старший брат Владимир, отслуживший давным-давно, силился вспомнить, что же это он хотел сказать Тольке самое главное, хотя надавал уже кучу квалифицированных советов.
      Паньковы подходили к стадиону, где был назначен сбор, и солнце светило лишь им, и умытое, свежее, расцвеченное девичьими нарядами утро предназначалось лишь тем семьям, что шли на стадион со своими сыновьями.
      Призывников было всего двадцать, а провожающих, наверно, две сотни.
      - Толька, глянь, узнаешь, Толь? - воскликнула Лика. Все повернули головы, и мать заплакала снова.
      Напротив стадиона высилось крыльцо того детского сада, куда водили малышей Паньковых, и сейчас чья-то мама вела своих мальчика и девочку. Толя погрустнел.
      - Ну, что ты скис? Улыбнись! - сказала старшая сестра Нина. Ты посмотри, какими молодцами глядят другие ребята.
      Толя послушно улыбнулся. Но с другими ребятами он равняться не мог, у него не было подружки, а тех, всех девятнадцать, провожали девушки.
      Одна пара, зайдя за кусты, целовалась. Кусты были низкие, и две юные, приникшие друг к другу белокурые головы были, как два золотых цветка, выросших вместе.
      - Зачем они пошли туда? - недоумевала Лика. - Все равно же их видно. Вон другие целуются на лавочках, и никто им не мешает.
      - Не таращься куда тебе не след! - прикрикнула на Лику мама.
      - Что я, не видела? В кино еще и не так!
      - Господи, - шептала мать, - наш Толька самый длинный из всех и самый что ни есть младенец! Те вон какие женихи. А этот вымахал в вышину, а дите дитем. Ой, пропадет он в армии!
      - Ма-а-а, а если Толька в армии заболеет, то я дома тоже буду болеть? - спросила Лика. Она вычитала в одной ученой статье, что организмы близнецов синхронно подвержены болезням.
      - Если Толька проштрафится на службе, то и тебе дома влетит, пообещал Владимир.
      А на стадион въехал защитного цвета автобус.
      - По ма-ши-нам! - жизнерадостно скомандовал подтянутый капитан, и это была для призывников первая команда военного человека.
      Паньковы бросились нарасхват целовать Толюню.
      ...Письмо от Толи пришло на пятый день, а еще через пять фотокарточка, и ею любовалась вся квартира. Поза солдата была несколько неудачна. Ноги расставлены, шея жалобно тянулась из просторного воротника.
      - Салажонок, - снисходительно определил Владимир.
      - Ма-а-а, он на Тольку ругается! - пожаловалась Лика.
      - Это значит - молодой, не выученный и стоять-то не умеет, как положено, - популярно объяснял старший брат.
      - А ты сам был лучше? Подумаешь, красавец, - не сдавала позиций Лика, а сердчишко ее разрывалось от обиды за брата, - все равно Толька лучше, все равно он самый красивый.
      Владимир сжалился над сестрой:
      - Конечно, и я был такой. Самый красивый!