Июнь, 1998 год
Красилина Д.А.
Телефон напомнил о себе в самый неподходящий момент. Я сидела вся в печали и смотрела на раскуроченный утюг, не понимая, почему у него внутри совсем не то, что ожидалось.
– Как дела? – поинтересовались на том конце провода.
– Нормально, – машинально ответила я. – Сыты, пьяны, нос в табаке.
– А я слышал, у тебя проблемы, – злорадно вымолвил Гулька.
– Послушай, Шизиков…
– Я Сизиков, – незлобиво поправил Гулька.
– Нет, ты Шизиков, – заупрямилась я. – И вся контора ваша насквозь шизанутая… Скажи-ка лучше, ты, человек в штатском, почему из хваленого импортного утюга вместо пара на мой последний белый блузон лепешками вываливается грязь?
– Похожая на что? – осведомился собеседник после долгой паузы.
– На мазут. Никак не пойму, почему в утюге мазут…
Гулька вздохнул.
– А мне кажется, все дело в волшебных пузырьках…
– В каких еще пузырьках! – заорала я.
– В волшебных, – хмыкнул Гулька. – Про которые ты забыла. Ты вообще что с ним делала?
– Чистила!
– Напалмом?
– Послушай, Шизиков… – Я собралась ударить из всех стволов. Но оппонент миролюбиво перехватил инициативу:
– Ладно, Динка, извини. Я понимаю, ты промывала его уксусом. Все домохозяйки так делают. Но запомни на будущее, Динка, – если нет головы на плечах, всегда будь готова к неожиданностям. А теперь, не отнимая от уха трубку, подойди к крану и промывай свой утюг до тех пор, пока не промоешь.
– Я промывала, – пожаловалась я. – Он, зараза, не промывается.
– Тогда отдай бедным… Но только не нервничай, Динка, я тебя умоляю. Помни, все болезни от нервов, и даже интимные…
– Послушай, а ты зачем звонишь-то? – вспомнила я.
Изрядно муторный в общении субъект, Борька Сизиков с глупым прозвищем Гулька никогда не входил в круг лиц, пользующихся моим расположением. Он прекрасно об этом знал. А будучи приятелем и коллегой моего отставного мужа, и вовсе должен был держаться от меня на расстоянии вытянутой мили, и никак не ближе.
– У тебя, говорят, проблемы? – чуть помявшись, повторил Гулька.
Не скажу, что мне понравился его тон.
– Какие проблемы? – насторожилась я.
– В смысле… этова… творчества. – Гулька швыркнул носом.
Я похолодела.
«Намеки тонкие на то, чего не ведает никто…»
– Объяснись, – замогильным голосом потребовала я. – Нам, гагарам, недоступно.
– А, так ты ни о чем не знаешь, – многозначительно хмыкнул Сизиков и сделал вид, что задумался. Потом неожиданно попрощался: – Ну ладно, киска, перезвоню. Целую, обнимаю, спи спокойно.
И бросил трубку.
Ах, какие мы загадочные. Я подошла к окну. Вид с шестого этажа на двор облупленной девятиэтажки оставался, по обыкновению, далеким от пасторального, но, по крайней мере, мусорка сегодня была чиста и драк под окнами не происходило. На свежеокрашенной лавочке, поворотясь к подъезду, восседал наш местный районный маньяк Степан Ошалень по прозвищу Щекотило – большой охотник пугать в лифтах молоденьких девушек. Он задумчиво щурился на несостоявшуюся модельку Нинку Панчехину, единым цугом выгуливающую весь свой зверинец – двух годовалых догов Сашу и Лолу и славненькую, но временами подверженную приступам необъяснимой ярости таксу Мормышку. Маньяк Степан – жутковатый, но в принципе безобидный даун – второй год не мог попасть в психиатрическую клинику на ул. 1905 года (вероятно, там был конкурс), а Нинка – в модельное агентство Пелюниной.
Почему я чувствовала аритмию и нервничала?.. Почему на душе скребли кошки, а в ушах не смолкал язвительный баритон Сизикова?
Я осторожно глянула в зеркало. В нем пока еще отражалась худая гражданочка тридцати трех лет в затканном сарафане на невидимых бретельках, с опереточной челочкой. Большой прогресс. Разумеется, с годами отражение не хорошело. Угасало, покрывалось трещинами, морщинами, приобретало в видных местах удручающие диспропорции. Однако крупного повода для посыпания головы пеплом пока не наблюдалось. Во всяком случае, отражение соответствовало длительности его существования. Разве что глаза. В них было что-то не от мира сего. Разве на прошлой неделе у меня были вот эти глаза?
Я снова уставилась в окно. Нинка-моделька, ведомая цугом, сгинула за угол. Степан уснул. Бабушки-старушки у крайнего подъезда перемыли косточки президенту и взялись за тему содержания в нашей жизни холестерина, диоксина и терроризма. На лавочку к маньяку, раздирая пачку «Элэма», плюхнулся вечный студент-второгодник Денис Савицкий. Самым непостижимым образом Дениска материализовывался в тех местах, где проводилась рекламная кампания той или иной табачной фирмы (а проводились они сплошь и рядом – вежливые девочки в красных бейсболках интересовались, какой табак предпочитают прохожие, и взамен их недокуренных пачек предлагали абсолютно новые, а иногда и с зажигалкой). Грамотно попадая в заданный квадрат, Дениска участвовал во всех акциях, добросовестно всучивая красным шапочкам «неоконченную» пачку, из которой заблаговременно удалял лишние восемнадцать, а то и девятнадцать сигарет. Впоследствии, поставив свой ханыжный бизнес на поток, он стал собирать по городу пустые пачки и набивать их разным дерьмом. А сгубила Дениску простая человеческая жадность. Что произошло конкретно, история умалчивает. Красные шапочки укоризненно качали головками, их сопроводители методично пинали Дениску ногами, он вырывался и орал: «Человеколюбия вам не хватает, демоны!», а случайно узревшая это непотребство Ниночка от души обхихикалась. А потом прибежала во двор с воплем: «Паниковского бьют!»
Ощущение беспокойства не покидало. Я сгребла на покрывало компоненты злосчастного утюга, завернула их, задвинула под кровать и стала вспоминать вчерашний день. Что было? До шестнадцати с копейками копалась на огороде у Шурки Тимошевич, потом на веранде под кедром потребляли домашний сидр из прошлогодних яблок, заедали вонючей кинзой, пили кофе из корней одуванчика. Утонченно эстетствовали. Шурка жаловалась на мужа, я жаловалась на мужа. Пришла соседка с подбитым глазом, тоже стала жаловаться на мужа. Пришел муж (соседки) с подбитым глазом и вшитой «торпедой». Строил глазки (в смысле глаз), ел одну лишь травку. Нормальный оказался мужик, с юмором. Достойно провели вечер. Под завершающие распевы «Кленовый лист, кленовый лист, ты мне среди зимы приснись…» я отбыла восвояси. На Речном вокзале, между электричкой и метро, к моим мощам припала цыганка. «Постой, красавица, погадаю…» Я страшно удивилась. Во-первых, нашла красавицу, во-вторых, архаизм. Разве нынче они гадают? Предложить толкнуть золотишко – всегда пожалуйста, впалить болящему наркотик – тоже можно. Но прорицать? Видимо, мой затянутый поволокой взор не был расценен должно. Цыганка протянула руку: «Не бойся, милая, позолоти». – «Ну уж нетушки, – замотала я головой, неуклюже лавируя между извилистыми пальцами. – Не выросла еще та ромашка…» Развернулась и потрюхала к метро. А потом меня что-то ударило. Я встала как вкопанная, обернулась. Подсознание почувствовало беду? «Эй, дорогуша, – сказала я удаляющимся юбкам, – твоя взяла. Верши прорицание». Цыганка быстренько вернулась. Ей от силы было лет двадцать. Опрятненькая такая, серьезная. Я бы даже сказала, одомашненная. Я постаралась с ходу взять инициативу. Этим только волю дай. Раскрыла сумочку и, вынув полтину, вложила в протянутую длань. «Это предел, дорогуша. Хоть излейся, а других нет. Есть десятка на метро, но тебя она не спасет, а меня может. Так что давай. Особо не старайся, в двух словах. Не то, что было, – это я сама знаю, – а то, что будет. И давай обойдемся без кустиков, гаражей, вырывания волосков, пустых словес, ладно? И ладошку свою я тебе не дам. Ну приступай же, не тяни…» Цыганка рассмеялась. О, боже, подумала я, – неужели чувство юмора? А цыганка тем часом, сделавшись серьезной, принялась меня внимательно проницать. «Только не ври про казенный дом, – попросила я слегка пересохшими губами. – Таким, как я, он отродясь не светит, так что не напрягайся». Цыганка медленно покачала головой. А потом, ни с того ни с сего, заговорила нормальным человеческим голосом: «Казенный дом обойдет тебя стороной, милая, – сказала она. Помолчала и добавила: – Но остается дальняя дорога и любовный интерес. Не забывай о них. И очень много неприятностей, уж поверь мне. Я читаю их по твоим глазам. Вот тебе мой совет: держись подальше от мужчин и… от не казенного дома. Только так ты сможешь уберечь себя…» На полуслове развернулась и пошла прочь. Но, пройдя несколько шагов, обернулась и как-то жалостливо, хотя и не без хитринки, уперлась в мои соловеющие глаза. «Даже не знаю, переживешь ли ты эти неприятности». Всплеснула руками и засеменила к пригородной платформе, куда уже причаливала электричка с новым потоком дачников. «И это все?!» – разочарованно возопила я. Цыганка рассмеялась, обернув ко мне щекастую мордаху: «А чего ж ты хотела, милая, за одну-то полтину?..»
Не сказать, что я сильно расстроилась после столь туманных предвидений. Не из тех мы ребят. Придя домой, я позвонила маме в Асино.
– Жутко соскучилась по вам обоим, – даванув слезу, отрапортовала я. – Поздравляю всех с началом лета, повальным отключением горячей воды и наступлением Великого Петрова поста. Мамочка, неужели ты вправду выдержишь тридцать пять дней голодовки?
– Ты напечатала свой новый роман? – после бурного и продолжительного молчания спросила мама.
– Практически, – уклончиво ответила я.
Мама задумалась. Сие означало, что она медленно, но решительно опускает шлагбаум. Мое сердце это чуяло, как спина ледяную воду.
– Как Антошка? – спросила я о самом главном, покуда он (шлагбаум) не упал окончательно.
– Твой сын совсем отбился от рук, – проворчала родительница. – Ты в курсе, что он уже две недели в компании таких же малолетних преступников носится по улицам нашего городка, и я не могу загнать его в дом?
– Мама, ему уже десять лет, – заступилась я за кровное чадо. – У Антошки был трудный год по системе развивающего обучения, он окончил «началку», освоил компьютер и расстался с любимой девушкой. Она оказалась сущей стервой, понимаешь? Ну не сложилось у него, мам. Пусть расслабится. Ты не волнуйся, через полмесяца я его заберу, и у тебя все войдет в норму.
– Дочь, не шурши, – оскорбилась мама. – Я вовсе не хочу сказать, что твой ребенок для меня обуза. Я просто хочу сказать, моя любезнейшая…
Что именно моя мама просто хочет сказать, узнать было не дано, потому что одичавший Антошка с гиканьем и улюлюканьем вырвал у нее трубку.
– Э-ге-гей! – заорал он. – Мама, представляешь, я поймал змею! Живую!..
– Лучше бы ты поймал мертвую… – прошептала я, падая в обморок.
Через пять минут я пришла в чувство, Антошка продолжал висеть на проводе и эмоционально щебетать. Пару раз умиленно поддакнув и пробормотав, что недурно бы нанести визит их уездному эскулапу, я сделала вид, будто нас разъединили. Если не уделять внимания пойманным змеям, в городе Асино все было под контролем.
Откуда же это мерзкое чувство, как при подползающей зубной боли, запоздавших месячных, отвалившихся на полдороге каблуках – обоих сразу – хрясь, и нету?..
В любом случае пора брать кое-кого за рога. На дворе седьмое июня, понедельник, вышли сроки приличия, и если нет с небес добрых вестей, их надо ускорить. Уговаривая себя, что единственная на текущий день неприятность – мой доломанный утюг, а звонок Гульки – недоразумение, я переоделась в знойно-вызывающую тунику, поводила расческой по затылку, побросала в авоську какие-то старые, невостребованные цидульки и, надев черевички на «рюмочках», подалась из квартиры.
Красавец «Мустанг» из семейства «Лендроверов», ведомый крутым мафиозо Гришей Толмачевым, уже отчаливал от бордюра, когда я метнулась ему наперерез, сигналя авоськой.
– Да чтобы наши люди… в булочную… на танке… – восхищенно присвистнул сидящий на лавочке студент Дениска.
– Гриша, ласточка, дуй на Щедрина, позарез надо. А там высадишь меня, и разбойничай сколько влезет, договорились? – безапелляционно бухнула я, падая на бортовой компьютер.
Гриша невозмутимо кивнул, постукивая печаткой по рулю. Он ценил меня. Это я за умеренную плату вдалбливала его на редкость инакомудрому чаду Гешке основы правописания «жи-ши» через «и» и писала бодрые сочинения о том, как я, в натуре, провел лето и надул папу. Это вам не отдельно взятые писательницы, у которых два высших образования и тьма незаконченных. Это иной коленкор. Непреходящие ценности подразумевают салон красоты, казино, Канары, а хрупкое и прекрасное – это ленивая жена, ее книжка про эротический массаж да златая цепь на шее дуба. И не больше. А если больше, то это не про них.
А в целом с Гришей приятно иметь дело. Он много молчит и быстро едет. Вот поэтому через пятнадцать минут я уже сидела в кабинете главного редактора издательства «Эвридика» Самуила Яковлевича Шпульмана и с тоской смотрела, как вышеупомянутый господин совестливо прячет глаза. Благообразный подтянутый мужчина с седой львиной гривой и патологически детскими глазами. За глаза его звали дядюшка Сэм. А кто-то и в открытую.
– Боюсь, это не самое приятное известие, Дина Александровна, – пробормотал старик. – Принято решение воздержаться от публикации вашего нового романа. Мы нижайше просим у вас прощения за введение вас в заблуждение посредством необдуманного предварительного согласия.
Я не буду расписывать, как во мне все замерзло. Это было больше чем неприятное известие.
– Почему? – прошептала я. – Вы с восторгом отзывались о моих первых вещах… Вы одобрили мою последнюю вещь…
– Извините, Дина Александровна, я и дальше продолжаю одобрять вашу последнюю вещь. Равно как и все предыдущие. Но вы должны нас понять – мы не благотворительная организация, раздающая подарки. Ваши творения могу одобрить я, их может одобрить наш гендиректор, его секретарша и еще человек пятьсот-шестьсот в нашем полуторамиллионном городе. Кстати, именно столько экземпляров вашего последнего романа мы и продали. Из десятитысячного тиража, понимаете?
Я машинально кивнула. Понимаю. Как не понять.
– Угощайтесь. – Дядюшка Сэм подтолкнул ко мне вазочку с барбарисками и вновь уткнул в стол добрые глаза.
С трудом представляя, что делаю, я развернула обертку и бросила конфету в рот.
– Дина Александровна, душечка, мы с вами живем в тяжелое время, – вкрадчиво сообщил редактор. – Время требует от нас новых решений. Высокохудожественная, интеллектуальная проза с хитроумной фабулой, требующая от читателей наличия эрудиции и напряжения ума, нынче не в чести. Во всяком случае, не в Сибири. Давайте же будем адекватны и параллельны нашему миру, любезная Дина Александровна. А параллельность в данном случае означает полный отказ от претензий на высокий эстетизм и прочую тургеневщину. Побольше мускульной тяги и поменьше интеллектуальной, знаете ли. Понимаете? И как можно больше пальбы. Как гласит конъюнктура рынка, дражайшая Дина Александровна, сегодня в ходу именно таковое. Ситуации динамичные, захватывающие, допустимы даже те, которых не бывает, но которые теоретически возможны при определенных условиях, то бишь эвентуальны. И при этом, заметьте, ни грамма фантастики. Вы догадываетесь, какой я смысл вкладываю в слово «фантастика»?
– Просто Сцилла и Харибда какая-то, – горько усмехнулась я. – Впрочем, если не ошибаюсь, я знакома с парочкой авторов, работающих в означенных рамках. Искренне считала, что им не хватает словарного запаса. Вы предлагаете заняться эпигонством?
Дядюшка Сэм пожал плечами:
– Вас никто не насилует. Пишите в стол.
– Тема?.. – внезапно, сама себя не понимая, прохрипела я.
Глазки визави потеплели до полного неприличия.
– О, я вижу, вы на верном пути, сообразительная наша Дина Александровна… Все правильно, гибче надо быть, гибче… Поверьте, мне самому претит… Итак, учитывая вашу склонность к описанию красот родной природы, могу порекомендовать следующий вариант: сибирская, прости господи, экзотика. Тайга, горный кряж, туманный распадок. Два десятка вооруженных парней – они, конечно, плохие. Один без оружия, но с уймой достоинств – он, естественно, хороший. Беззащитная женщина. Уединенные секты, заброшенные погосты, шаманские обряды, происки всевозможных спецслужб… Список внушительный. Осилите? Оч-чень ходкая тематика, должен вам доложить.
– Я подумаю, – хрипнула я, давясь барбариской.
– Подумайте, – дядя Сэм обозрел меня со скепсисом и немного жалостливо. Покачал умудренными в литературных боях сединами. – Успехов вам, дорогая коллега. И здоровья крепкого. И папочку свою заберите, пожалуйста. Нет, не ту, с которой вы пришли. Предыдущую. Впрочем, и ту тоже заберите…
Одна-единственная мысль, как электродрель, сверлила мой череп на обратном пути. Сизиков… Гаденыш! Опередил! Проведал про мои проблемы и стал подъезжать с грязными намеками. Как узнал? Да легко! – снял трубку, позвонил в издательство… Алло, это некий Шизиков из Комитета государственной безопасности… Да что вы говорите? Нет такого комитета? А какой есть? Ну, неважно. Итак, уважаемый сэр, отломите мне кусочек вашей мацы, в смысле информацы… Ха-ха. Позвольте узнать, как обстоят дела у некой особы – моей хорошей знакомой и так называемого талантливого литератора. Все ли у нее в порядке, как дела с новым романом, не иссякла ли народная любовь?..
Сволочь. А зачем ему это надо?
Впрочем, дома течение моих мыслей ушло в сторону. Пропал городской шум, явились тишина и прозрение. Я поняла, что не сплю. Только не плачь, – приказала я себе. Ну, изгнали тебя из храма, ну и что? Ведь это не конец? Заквасив тесто, я с удобством расположилась на лоджии и стала прикидывать, что светит в текущем месяце. А ничего не светит. В рейтинг журнала «Форбс» не попаду. Пять бумажек американских денег – не в счет, это на самый край. Работы нет, роман не пошел, алиментов не дождешься. Хотя, впрочем… Я задумалась. Нет, не дождешься. Ветров прекрасно знает, что конец мая и июнь я сижу без Антошки, ребенок на полном пансионе у мамы в Асино, а следовательно, мужнины подачки я истрачу исключительно на себя. Не поведется. Проходили. Одно время я хотела подать на алименты, но быстро передумала. Гарантированный минимум (а Ветров договорится с любой бухгалтерией) и испорченные отношения? Я, конечно, дама с гонором, но зачем так глупо? А поле для маневра? А готовая все простить невиданной широты русская душа, которую, по мнению классика, давно пора сузить?
Можно, конечно, пойти поторговать. Колготками, пирожками, телом. Нет, телом уже нельзя. Можно прикинуться паинькой и выйти замуж за миллионера. Можно организовать мировой консорциум. Можно молиться, молиться и еще раз, черт возьми, молиться. Продать последнее, отправиться в ермаковскую тайгу на милость великого Виссариона – нового Христа, тиберкульского Учителя и бывшего мента из Минусинска. Чем не выход? Там меня научат. Можно в сжатые сроки последовать с конца на конец (то есть совету дяди Сэма) и изобразить героическую сагу из борьбы новых русских Кафтановых со старыми русскими Савельевыми, проистекающей под лютое гуденье таежного гнуса. И не забыть снабдить это горе луковое псевдонимом… «Красилина, у тебя, определенно, литературные способности, – говорило в восьмом классе, сверкая единственным зрячим глазом, стареющее грозное создание по имени Татьяна Павловна – заведующая учебной частью и преподаватель литературы в средней школе. – А если ты у меня не вылезаешь из троек, то это следует из нежелания работать. Твоя соседка Гжельская не вылезает из пятерок, но я скажу тебе честно, Красилина, при попытке связать два слова с третьим она не стоит твоего обкусанного мизинца. Но старается. Порой до смешного. А ты в это время витаешь в своих эмпиреях и вместо классной доски видишь классных парней». Очевидно, я хотела замуж. До боли, люто, невтерпеж…
На том и обожглась. Правда, не сразу. Этот любвеобильный тип охаживал меня весь третий курс филфака, медленно, но верно загоняя в засаду. Его фамилия была (и осталась) Ветров. Он не соответствовал моим представлениям о надежном, постоянном муже. Возможно, я ошибалась, но никогда не считала, что идеальный муж – это умеющий постоять за себя и даму интеллектуал с физиономией обрусевшего Алена Делона. Сколько раз в располагающей к исповеди обстановке я старалась ему доказать, что постель – это, конечно, здорово, и под душем он поет лучше всяких паваротти-фаринелли, но для мытья полов и вечерних пробежек с мусорным ведром мне требуется человек попроще и подомашнее, а не вы, любезный, – галантный и надменный, щедрый и непредсказуемый…
Ко всем его недостаткам он оказался и классическим занудой. Поскольку не отставал. В итоге меня пробило: а не выйти ли за него замуж, чтобы отстал раз и навсегда? Так и сделала. Через восемь лет он отстал от меня окончательно. Растлил чистоту и загубил молодость. И тогда я поняла: какое счастье – быть незамужней бабой! Пусть с орущим дитем на руках… Впрочем, были светлые моменты. Жизнь паслась по закону зебры. Антошка вырастал из ползунков, свекровь смиренно несла крест нянечки. На третьем году моей работы обозревателем рынка товаров и услуг молодежного еженедельника Ветров сообщил:
– Я уже не работаю редактором этого областного «боевого листка». С завтрашнего дня руковожу департаментом областного управления ФСБ по борьбе… извини, по работе с прессой. Говорят, фантастический взлет.
– О господи, – сказала я, впервые в жизни перекрестясь.
– Пусть трепещут, – Ветров мужественно осклабился. – Теперь ты, Динка, можешь уйти с работы и вплотную заняться творчеством. Или сидеть с Антошкой и слушать «Радионяню». Прокормимся. А твою шубу из искусственной чебурашки мы постелим на пол.
– Хорошо, – сказала я после недельных колебаний. – Я уйду с работы. А ты паши. Но только не бери взятки.
– Поздно, Динка, – сконфуженно развел руками Ветров. – Я уже взял одну. Вон, в левом кармане…
Через год, вместо того чтобы посадить в тюрьму, Ветрова назначили главой какого-то секретно-«хлебного» ведомства, и в дом потекли не какие-то там деньги, а приличный прожиточный минимум. Откуда он его изымал, я не спрашивала. В то время, когда рядовые работники плаща и кинжала хронически жаловались на зарплату, получка Ветрова в день составляла два моих газетных оклада. Через полгода из однокомнатной квартиры на окраине Западного жилмассива мы переехали в благородную полногабаритную в центре, еще через три месяца ее обставили, и Ветров приобрел свою первую иномарку. А я напечатала роман. Помнится, в ту слякотную, отнюдь не Болдинскую осень я бродила побирушкой от лотка к лотку и интересовалась у замерзающих продавщиц количественными и качественными показателями раскупаемости «вон той серо-бурой книжонки с каббалистическими загогулинками на обложке». Количество радовало, качество настораживало. Хотя и не очень. Исходя из отрывочных наблюдений и воспоминаний, основными потребителями моей продукции являлись хорошо одетые женщины интеллигентной наружности от тридцати до сорока пяти с небольшими отклонениями в плюс и минус. Вооружившись калькулятором, я поделила городское население на ряд показателей демографического упадка, умножила частное на коэффициент погрешности, отняла от произведения предположительное количество неграмотных, умственно отсталых и богатых и получила в итоге что-то порядка ста пятидесяти тысяч потенциальных читательниц (почитательниц). То есть на мой век хватало. И это было отрадно. Вторая книга ушла влет. Вслед за первой. Хитроумный сюжет с детективной интригой, коварство, любовь, изящные повороты, а главное – никакого «мыла» – вот чего не хватало нашим хорошо одетым книгочейкам! Третий роман тоже слопали. Потом случился развод с Ветровым, но он лишь подбросил топлива моему вдохновению, и меня стали узнавать на улицах (два или три раза). За четвертым романом редактор самолично прибыл ко мне на дом, а пятый – исходя из обобщенного опыта написания первых четырех – в строгом соответствии с моей амбициозностью просто обязан был стать шедевром мирового масштаба, и, возможно даже, стал, но… Случилось страшное.
От трогательной ретроспективы меня отвлек звонок в далекой прихожей.
Этот день уже не мог принести приличных гостей. Но я пошла открывать. Потирая греко-римскую сопатку, в прихожую вломился сияющий, как полковая труба, Борька Сизиков. Вытер ноги и сразу стал принюхиваться. Из кухни пахло вылезающим из кастрюли тестом, о котором я в пылу реминисценций забыла.
– Красна изба пирогами, – радостно сообщил Сизиков, сдирая с ног пижонские туфли «Studio Pollini» за триста долларов.
– А роща дубами… – расстроенно пробормотала я и побрела на кухню, запихивать в кастрюлю потенциальные пироги. Гулька плелся сзади, бормоча на ходу, что не будет ли дозволено верному паладину пристроиться у ног любимой дамы, поскольку в родных пенатах его уже на дух не выносят и на даму вся надежда. Я махнула рукой.
– Могу включить духовку, – расщедрился Гулька, по-простому влезая на табуретку – под сень разросшейся алаказии.
– Не надо, – испугалась я.
– Хорошо, не буду, – согласился Гулька. Подпер щеку костяшками пальцев и задумчиво так на меня уставился. Через пять минут, когда я расправилась с тестом, скатала колобок и стала проделывать в нем дырочки для глаз, он соизволил очнуться.
– Ты знаешь, – сказал Гулька, лениво созерцая мои манипуляции, – мне надо исчезнуть из города. Дней на десять. Чтобы начальство обо мне ни гугу, а я о нем. Назову это отпуском. Устал я, Динка.
Я молчала. Какое мне дело?
– Хотел податься в Анталию, – вздыхая, продолжал Гулька. – Или на Кипр. Или в Ликию – не слышала? Чудное местечко, где встречаются Средиземное и Эгейское моря. Но, увы, не могу. Денег осталось всего два мешка, не хватит. Поеду на Телецкое. Подлечусь. Там на лошадках катают и ни одна сволочь не достанет. Если что, в горы спрячусь.
– Удачи, – пробормотала я, доставая из холодильника банку со сливовым конфитюром.
Гулькин нос заходил ходуном, одобрительно принюхиваясь.
– А хочешь, вместе поедем, а, Динка? Отлично время проведем.
– Я что, ненормальная? – ужаснулась я. – Сопли-то морозить. Ты знаешь, какая температура в Телецком озере?
– А мне это надо? – скис Гулька.
Пару минут он хранил безмолвие, ковырял пальцем в горшке с алаказией. Я уж стала подумывать, как бы его выпнуть. Но он все-таки заговорил:
– Извини за сегодняшний звонок. Не хотел тебя расстраивать, но так уж получилось. Я позвонил в издательство, поинтересовался, как у тебя дела с новым романом, а мне сказали, что твоя эра кончилась. Я думал, ты знаешь.
Гаденыш, подумала я. Выходит, повторно звонил дяде Сэму, уже после моего визита. Потому что знает, что я знаю. По глазам.
– Не расстраивайся, – хмыкнул Гулька. – Всякая творческая судьба состоит из взлетов и падений. Не я это придумал.
– Как это нежно с твоей стороны, – фыркнула я, яростно открывая ножом банку с конфитюром.
Гулька с сомнением поглядел на моего колобка:
– Полагаешь, получится?
– Должно, – пожала я плечами. – Если под руку не нагадишь.
– Ну тогда я попозже зайду. К столу, – Гулька подтянул к глазам циферблат своих «Командирских». – Мне еще надо кое-кого утрясти. И вообще, я пока не в отпуске.
С некоторой настороженностью я смотрела, как он уходит в прихожую, топчется под дверью, надевая туфли. Гулька Сизиков – странная личность. В бытность мою женой Ветрова он часто приходил в наш дом, шутил, травил анекдоты. Но так и не вжился в роль друга фамилии. У меня создавалось впечатление, что он относился ко мне с большой долей иронии. Как к ребенку. Наверное, оттого и не стал другом. Хотя имел все шансы, ибо был умен, начитан и располагал достаточно приемлемой для общения внешностью. Гульке было лет тридцать пять – тридцать шесть, то есть не молод, не стар, среднего, я бы даже сказала худощавого телосложения, на пару сантиметров выше меня (а я не пигалица), носил аккуратный проборчик, слегка дугообразный нос, циничные губы и нахально улыбающиеся глаза цвета кошачьих. А к обидной кличке, на коей всячески настаивал Ветров, не только притерпелся, но даже как-то вызывающе ее выпячивал, что одно время вызывало подозрение, а потом привыклось.
– Так не поедешь на Телецкое? – Гулька взялся за дверь.
Я покачала головой:
– Некогда.
– Понял, – кивнул Сизиков. – Не смею настаивать. Я знаю, ты занята, нужна тема, на которой легко срубить бабки. Извини, но я вторично звонил издателю.
– Тебя волнует чужое горе? – прищурилась я. – Чего ты обо мне печешься?
– А хочется, – осклабился Гулька. – Больно мне видеть, как уходят твои годы, понимаешь? Не хочу я, Динка, чтобы из всех состояний живого организма – то бишь сна, бодрствования, анабиоза и комы – ты жила преимущественно в двух последних. Может быть, я тайно влюблен в тебя?
Подмигнул и убрался из квартиры. Необычно как-то.
Туманов П.И.
Площадку замусорили качественно. Окурки, мятая пачка из-под «Пэлл-Мэлл», пластмассовые стаканчики, пустая бутылка с надписью «Сибирская тройка». Рублей сто пятьдесят, не меньше. Туманов указал на нее Славе, шепотом поинтересовался: «Сколько они взяли, три?» Слава показал растопыренную пятерню и так же шепотом добавил: «И триста баксов». Пять тысяч деревянных и три сотни зеленью. Было на что погулять. Уступили соблазну, уроды.