Гении и злодеи - Неизвестный Есенин. В плену у Бениславской

После обеда в Ржеве с сестрой милосердия познакомились многие офицеры. Чувствовали себя раскованно, свободно при ней говорили на разные темы, не обходя в том числе и служебные. Один из офицеров пригласил Галю осмотреть тракторную батарею из 26-дюймовых орудий. Офицер-корниловец из белой контрразведки рассказывал, что Ржеву грозит опасность быть окруженным и отрезанным, так как красные готовят наступление.

Контрразведчик не ошибся. 29 августа начался обстрел города красным бронепоездом «Черноморец». Позже Галина запишет в своем дневнике: «Страшная паника, офицерье выскакивает, на ходу надевая шинель (было уже 6 часов). Снаряды бьют прямо по станции. Суматоха бешеная, вытаскивают раненых в обоз, мужики (подводчики) не слушаются, стараются удрать. Делаю вид, что растерялась – не знаю, куда спасаться. Бегаю по станции, пока, наконец, не отступает последний бронепоезд «Иван Калита» – при мне снаряд угодил ему в паровоз – он удирает полным ходом. Обстрел усиливается. Слышно, как сыпятся оконные стекла. Выхожу со станции к обозу, к радости последние телеги уезжают (я, на всякий случай, без вещей, чтобы иметь возможность застрять, побежав за вещами). Вдруг снаряды бьют по обозу (по его хвосту), один падает саженях в двух от меня».

Рисковать не хотелось. Осколком разорвало юбку. Галя бросилась в погреб к жителям, чтобы отсидеться. Стрельба вскоре закончилась. Стали высказывать предположение, что броненосец красных «Черноморец» уже стоит на станции. Не тут-то было. В открытую дверь погреба неизвестный мужчина сказал Галине: «Сестрица, за вами солдаты пришли!». Неужели красные что-то заподозрили? Но оказалось, что бронепоезд «Черноморец» был остановлен батареей при подходе к городу. Солдаты же со своим прапорщиком Егуновым пришли спасать сестру милосердия от «лап красноармейцев». Надежда пробраться к красным рухнула.

Следующий день прошел в поисках выхода. Офицеры не упускали возможности поговорить и полюбезничать с сестрой милосердия. Галине даже предложили посмотреть на перестрелку бронепоездов. Она старалась сделать вид, что ей, как медсестре, не страшны боевые действия, но идти отказалась. Ее пригласили на обед офицеры вчерашнего поезда-вспомогателя. В купе настойчиво предлагали распить с ними водку, выпрашивали у нее кокаин. Еле выдержала этот натиск. Вскоре захмелевшие офицеры заснули.

На следующий день с этим же поездом Галина вернулась в Белгород. Офицерам при прощании сказала, что будет искать штаб Кабардинского полка. К утру добралась до Прохоровки. В штабе дивизии ей сказали, что Кабардинский полк внезапно отступил и с ним потеряна связь. Возможно, что это к лучшему, подумала она. Твердо решила больше не знакомиться с офицерами. С трудом наняла извозчика, чтобы добраться до отдаленного села, но оказалось, что и там идут бои. Пришлось остановиться у родственников подвозившего мужика. Жители опасались, что на них могут напасть казаки, так как село было в их волости. Галя хотела уйти рано утром, но хозяин не пустил, опасаясь, что разведка может ее заметить, арестовать и расстрелять. И только в 9 часов она получила с благословением «добро»: «Ну теперь иди с богом, казаки справа от села, а ты левой тропкой иди на Тычки, пройдешь на Прилепы».

Среди красных

В своем дневнике Галина Бениславская позже записала: «Вышла я смело. Ведь я решила, значит, возврата нет. Если бы поймали казаки и обнаружили мой студенческий билет – я бы бросилась бежать, пока не застрелили бы, а живою бы не далась. Прошла речку не через мост – там, должно быть, патруль был, – а по оставшемуся столбику от кладок. Иду. Мужик косит гречиху».

Галина бодро шла по сельской дороге. Она была уверена, что линия фронта позади, что теперь ее ждет долгожданная встреча с красными. Действительно, вскоре она столкнулась с конным патрулем, который обратил внимание на девушку в одеянии сестры милосердия. Потребовали для проверки документы. Отношение к ней изменилось, когда обнаружили справку, что Бениславская на самом деле числится сестрой милосердия белой армии. Все ее оправдания и объяснения не принимались.

Так она оказалась в особом отделе 13-й армии красных.

Начались допросы. Проводил их начальник Особого отдела Жуковский. Галина заявила, что с мая 1917 года является членом партии большевиков, в последнее время училась в Харьковском университете и любыми способами хотела после начала военных действий на юге перебраться в Москву, поэтому и использовала поддельное удостоверение медицинской сестры Добровольческой армии белых.

Говорила искренно, удивлялась, что ей не верят. На вопрос, где ее родители, она ответила, что родителей нет, а жила и воспитывалась у родной тети в Петрограде. В это чекисты также не поверили.

Галина вспомнила Яну. Ведь это ее отец сейчас у большевиков занимает большой пост. И она рассказала чекистам, что ее хорошо знает старый партиец Мечислав Юльевич Козловский, который не только лично знает Владимира Ильича Ленина, но и работает под его руководством. Чекисты удивились. Девушка произносила хорошо им известные имена руководителей партии и государства. Не сумасшедшая же она! Такими фактами не шутят!

Жуковский знал, что Мечислав Юльевич Козловский действительно работал в Петрограде после Октябрьской революции председателем Чрезвычайной следственной комиссии в 1917 г., а затем стал заместителем наркома юстиции. А вдруг арестованная медсестра говорит правду!

По настоятельной просьбе Бениславской был сделан запрос в Москву.

И все же сомнения у чекистов не исчезли. Некоторым особистам все казалось яснее ясного. Никакая она не сестра милосердия, а засланная в тыл красных деникинская разведчица, которую надо за шпионаж расстрелять. Неожиданно один молодой чекист запротестовал:

– Ребята, давайте подождем ответа из Москвы, девушка с такими глазами не может быть предательницей. Если я ошибусь, мы всегда успеем ее расстрелять.

Согласились подождать ответа. Сведения Галины о положении белых в районе Харькова и об обстановке в самом городе решили использовать в своей оперативной работе. Несколько дней тому назад из Киева в распоряжение штаба 13-й армии прибыла группа подготовленных разведчиков, которых необходимо было срочно перебросить в тыл деникинской армии в районе города Харькова. Начальник Особого отдела армии Жуковский, по воспоминаниям разведчицы П. Ю. Бокль, «сказал, что приведет к нам одну девушку, которая перешла к нам с деникинской стороны во время боя. Тов. Жуковский просил нас присмотреться к ней, слушать внимательно, что она говорит, и постараться разобраться с ней. Когда появилась эта девушка, мы были поражены ее необычной наружностью. Смуглое красивое лицо, черные кудрявые волосы, густые сросшиеся брови и совершенно неожиданные бирюзовые глаза. Нам всем эта девушка очень понравилась, и мы почувствовали, что она говорит правду. Мы подружились. Скоро нас отправили по назначению, а эта девушка осталась».

Из Москвы наконец-то пришел ответ, в котором М. Ю. Козловский подтверждал членство в партии большевиков Галины Бениславской. Он же ручался за ее преданность революционному делу и благонадежность. Эта депеша послужила основанием для освобождения Галины из-под ареста. Больше всех радовался молодой чекист, которого все звали Фимкой, веривший с самого начала в невиновность Галины. При прощании они договорились встретиться после войны в Москве. Это в будущем действительно произошло. Фимка приходил в гости на квартиру Г. Бениславской, был знаком с ее подругами по квартире. Так случилось, что еще при жизни Гали во время летнего купания в Черном море Фима утонул.

Отпуская на волю, чекисты подозрений с Г. Бениславской не сняли. Особый отдел завел в 1919 году на нее «Дело № 1725 «А», которое было закрыто только в 1920-м. Чтобы Бениславская могла беспрепятственно добраться до Москвы, 7 октября 1919 г. ей выдали в Особом отделе документ за № 4198:

Удостоверение

Особый отдел 13 армии настоящим удостоверяет, что предъявительница сего Галина Бениславская, задержанная при переходе фронта от белых, освобождена из-под ареста ввиду отсутствия признаков преступления. Особый отдел разрешает Г. Бениславской дальнейший проезд до Москвы.

До столицы Галина добралась без приключений, хотя на передвижение потребовалось несколько суток. Время было тревожное. Белая армия продолжала наступать, приближаясь к Москве, железнодорожный транспорт работал с учетом требований военного времени.

Рядом с чекистами

В Москве Галина Бениславская нашла приют в доме Козловских. Жила в одной комнате с Яной. Квартира М. Ю. Козловского находилась в Кремле, в Кавалерийском корпусе. Мечислав Юльевич занимал ответственные посты в молодом Советском государстве. С декабря 1917-го по ноябрь 1920 г. работал в Наркомате юстиции, одновременно замещая должность председателя Малого Совнаркома РСФСР. Используя его авторитет в Прибалтике, его в январе – апреле 1919 г. назначили наркомом юстиции и членом ЦИК Литовско-Белорусской советской республики.

По рекомендации М. Ю. Козловского, Бениславскую приняли на работу секретарем сельскохозяйственного отдела Особой межведомственной комиссии при ВЧК, недавно образованной декретом Совнаркома. В отличие от чекистских органов, занимавшихся оперативной работой против врагов советской власти, в задачу этой комиссии вменялось «изучение всех источников спекуляции и связанных с ней должностных преступлений». В комиссию входили представители ВСНХ, Наркомюста, Наркомпрода, Наркомгосконтроля и других хозяйственных наркоматов, а также один представитель ВЧК. Председателем Особой межведомственной комиссии был утвержден Н. В. Крыленко. Г. Бениславской было приятно работать с человеком почти легендарной биографии.

Крыленко Николай Васильевич был всего на 12 лет старше Г. Бениславской. Родился в деревне Бехтеево Смоленской области в семье политического ссыльного. Окончил в 1909 г. историко-филологический, а в 1914 г. юридический факультет Харьковского университета. Участвовал в революции 1905–1907 годов; вел партийную работу в Петербурге и Москве. С 1911 г. сотрудничал в газете «Звезда», затем в «Правде» и в думской фракции большевиков. Летом 1914 г. эмигрировал в Швейцарию, в 1915-м возвратился в Россию, но вскоре его арестовали. После освобождения из-под стражи в апреле 1916 года был направлен в действующую армию. Во время Февральской революции 1917 г. избирался председателем полкового, дивизионного, в апреле 1917 г. армейского комитетов 11-й армии Юго-Западного фронта. Был делегатом 1-го Всероссийского съезда Советов (1917), членом его президиума от большевистской фракции; членом первого ВЦИК.

Во время Октябрьской революции Н. В. Крыленко назначается членом Петроградского революционного комитета, входил в состав первого Совета Народных Комиссаров, был членом Комитета по военным и морским делам. С 9 ноября 1917 г. исполнял обязанности Верховного главнокомандующего и наркома по военным делам. С марта 1918 г. переведен на работу в органы юстиции, активно участвовал в организации советского суда и прокуратуры.

Г. А. Бениславской приходилось выполнять различные поручения своего начальника. В основном работа касалась установления связей с различными советскими учреждениями, которые должны были своевременно представлять в комиссию для проверки необходимые документы. «Функции ОМК заключались в проведении ревизий хозяйственных органов, – пишет А. Зданевич, – выработке мер по борьбе со спекуляцией и усилению ответственности должностных лиц. Каких-либо агентурно-осведомительных задач комиссия не имела. Жизнь писателей и поэтов по вполне понятным причинам ее не интересовала – то была епархия секретного отдела ВЧК».

Полномочия Особой междуведомственной комиссии были значительными. Их ощущали на себе чиновники советских учреждений, пытавшихся порой игнорировать требования законодательства. Скрупулезная проверка некоторых фактов злоупотреблений советскими чиновниками требовала большой подготовительной бюрократической работы, которой и приходилось в отделе заниматься Г. Бениславской. Она ни в каких оперативных действиях не принимала участия. Ее служебные обязанности были сугубо гражданские, чиновничьи, хотя внешне ее служебное удостоверение многим напоминало службу в ЧК, органа карательного и наводящего на обывателей ужас.

Только один раз Бениславская предложила свою помощь как сотрудница близкой к ВЧК организации. Случилось это летом 1921 года, когда С. Есенин, А. Мариенгоф и Г. Колобов были задержаны на квартире Зои Шатовой, содержавшей подпольную столовую, доступную узкому кругу доверенных лиц.

Зоя Петровна Шатова приехала в Москву из Тамбова. Регулярное посещение ее квартиры различными людьми, да еще с соблюдением конспирации, руководителю чекистской операции ВЧК – ГПУ в Тамбовской губернии Т. Самсонову показалось подозрительным. Чекисты предполагали, что Зойкина квартира является конспиративной точкой встреч представителей крестьянского восстания на Тамбовщине с антисоветски настроенными московскими интеллигентами.

Т.П. Самсонов в 1929 г. в статье «Роман без вранья» + «Зойкина квартира» писал: «Квартиру Шатовой мог навестить не всякий. Она не для всех была открыта и доступна, а только для избранных. «Свои» попадали в Зойкину квартиру конспиративно: по рекомендации, по паролям и по условным звонкам. В «салон» Зои Шатовой писатель Анатолий Мариенгоф ходил вдохновляться; некий Левка Инженер с другим проходимцем Почем Соль привозили из Туркестана кишмиш, муку и урюк и распивали здесь «старое бургундское и черный английский ром». (…) Здесь производились спекулятивные сделки, купля и продажа золота и высокоценных и редких изделий (…) Здесь же, в Зойкиной квартире, темные силы контрреволюции творили более существенные дела. Враждебные советской власти элементы собирались сюда, как в свою штаб-квартиру, в свое информационное бюро, на свою черную биржу (…). Надо было прекратить это гнусное дело. Для ликвидации этой волчьей берлоги в Зойкину квартиру у Никитских ворот и явились представители ВЧК. Была поставлена засада. В нее попали Мариенгоф, Есенин и их собутыльники».

С. Есенин, Г. Колобов и А. Мариенгоф пришли к Шатовой, когда обыск уже заканчивался. Поняв, в чем дело, они пробовали отделаться шуточками и прибауточками, но чекисты им вежливо и твердо заявили, что с ними шутить никто не собирается. Есенин и Мариенгоф, надвинув шляпы на глаза, успокоились. Только Колобов, размахивая своими мандатами и удостоверениями, кричал, что он никак не может позволить, чтобы его задержали «какие-то агенты ВЧК». Ему разъяснили, что действуют они по закону, что о Г. Колобове уже оповещено его начальство по службе. После этого всю задержанную группу на квартире Зои Шатовой препроводили во внутреннюю тюрьму ВЧК.

Петроградская знакомая Есенина, эсерка Мина Свирская, в это время находилась под арестом и оказалась свидетелем пребывания поэта под следствием. «Летом 1921 года я сидела во внутренней тюрьме ВЧК на Лубянке, – вспоминала М. Свирская. – К нам привели шестнадцатилетнюю девушку, которая приехала к своей тетке из провинции. Тетка содержала нелегальный ресторан. Для обслуживания посетителей она выписала племянницу. Органами ВЧК учреждение было обнаружено. Устроена засада, всех приходивших задерживали. Задержаны были Есенин, Мариенгоф и Шершеневич (на самом деле Г. Колобов. – С. З.). Их привезли на Лубянку. Тетку, эту девушку и еще кого-то поместили в камере, а целую группу держали в «собачнике» и выпускали во двор на прогулку. Я увидела Есенина. Он стоял с Мариенгофом и Шершеневичем довольно далеко от нашего окна. На следующий день их снова вывели на прогулку. Я крикнула громко: «Сережа!». Он остановился, поднял голову, улыбнулся и слегка помахал рукой. Конвоир запретил им стоять. Узнал ли он меня? Не думаю. До этого я голодала десять дней… На следующий день всю эту группу во дворе фотографировали. Хозяйку, матрону очень неприятного вида, усадили в середине. Есенин стоял сбоку. Через некоторое время меня с группой товарищей увезли в Новосибирск».

Узнав об аресте С. Есенина, Г. Бениславская предложила для его освобождения свои услуги. Надежда Вольпин вспоминала: «…Каждый вечер захожу в СОПО узнать, что слышно о Есенине. Отвечают мне неохотно и не очень правдиво. Или это мне вообразилось – со страху за Есенина? Время бурное, тут и без вины пропасть недолго! Поздний вечер. Отчитав с эстрады свои последние стихи, я прошла в ЗАО поэтов. Ко мне сразу подступили две молодые женщины. Одна – высокая, стройная, белокурая, с правильным, кукольно-красивым и невыразительным лицом: назвалась Лидой, без фамилии. Вторая – среднего роста, нескладная, темноволосая, с зелеными в очень густых ресницах глазами под широкой чертой бровей, тоже в очень густых ресницах глазами под широкой чертой бровей, тоже очень густых и чуть не сросшихся на переносье. Лицо взволнованное, умное: Галина Бениславская. Просит меня разузнать в правлении СОПО о Есенине – где он сидит и по какому делу. Я отклоняю просьбу:

– Спрашивала. Мне не ответят.

Те не поверили, настаивают. Думают, глупые, что во мне говорит обывательский страх. Страх-то есть, но страшусь не за себя.

– Я не из пустого любопытства, – сказала, наконец, темноволосая. – Я могу помочь.

Услышав «могу помочь», я решилась вызвать к ним Грузинова: он у нас секретарь правления и, знаю, предан Есенину.

Вызвала, и тут же меня осенило: если может помочь… значит, может и навредить? Ну, Грузинов не дурак, сообразит, как повести себя с объявившейся вдруг помощницей».

После проверки задержанных лиц на квартире Зои Шатовой было установлено, что арестованные не имеют никакого отношения к политике. Тот же Т.П. Самсонов говорил с сожалением: «Думали, что открыли контрреволюционную организацию, а оказалась крупная спекуляция». Вскоре все задержанные были отпущены.

Помощь Бениславской не потребовалась.

Проработала Галина в Особой межведомственной комиссии недолго. Подводило ее здоровье. Ей приходилось нередко лечиться от неврастении в санаториях. Длительное отсутствие на работе отрицательно сказывалось на ее служебной карьере. 27 апреля 1922 г. ей на руки выдали справку, в которой говорилось: «Прошу сотрудницу для поручений сельскохозяйственного отдела Бениславскую. Г. А., как фактически в отделе не работающую около 4 месяцев, откомандировать в административный отдел ГПУ».

Администрация ГПУ не смогла предложить ей подходящую должность, а на оперативную работу она не подходила по состоянию здоровья, да и желания у нее к такой работе не было. В начале марта 1922 г. она получила бумагу с указанием, что «уволена со службы ГПУ по личному желанию и направляется в подотдел учета и распределения рабочей силы гор. Москвы».

Под гипнозом стихов Есенина

Как-то раз, проходя по улицам Москвы, Яна Козловская прочла афишу о выступлении в Политехническом музее поэта Сергея Есенина. Тут же купила билеты, а дома сказала Гале: «Я купила билеты на вечер Сергея Есенина». – «Какого Есенина?» – спросила она. «А помнишь, в Питере выступал с Клюевым молодой поэт и читал чудесные стихи?» – «Помню, помню, – сказала Галя, – молодец, что взяла билеты».

Так Галина Бениславская 20 сентября 1920 года оказалась на чтениях «О современной поэзии», устроенных Всероссийским союзом поэтов в Политехническом музее.

Вечер задумывался как продолжение лекции поэта Валерия Брюсова «Задачи современной литературы», прочитанной им 19 сентября. Аудитория Политехнического музея была переполнена. В развернувшейся дискуссии приняли участие многие литераторы, в том числе и Сергей Есенин. Иван Грузинов от имени имажинистов пытался убедить публику, что только имажинистов следует рассматривать «исходной точкой наступающего ренессанса». Такое заявление было встречено криками «Долой!»

Сергей Есенин старался перекричать строптивых зрителей, но в общем гуле можно было уловить только его отдельные фразы: «мы пришли, великие обнажатели человеческого слова», «старые писатели примазывались к властям – сейчас больше примазываются», «нельзя свободно написать ни одной строчки, относящейся к искусству, – дай политики»… Чтобы успокоить зал, решили продолжить спор на следующий день, предоставив возможность выступать представителям разных литературных школ и направлений.

20 сентября 1920 г. зал быстро заполнился представителями всевозможных «истов»: неоакмеисты, футуристы, имажинисты, импрессионисты, экспрессионисты и пролетарские поэты. Выступали от каждой группы сначала с декларацией, а потом демонстрировали образцы своего творчества. Галина обратила внимание, что С. Есенин и А. Мариенгоф пришли в цилиндрах, при этом она сразу же оценила, что низкорослому Есенину цилиндр подходил как корове седло, так как высокий цилиндр придавал кинематографическую комичность его невысокой фигуре.

Имажинисты старались громко заявить о себе. Поэт Вадим Шершеневич зачитал декларацию, основную мысль которой он несколько раз повторил: нет литературы и искусства, кроме имажинизма. Неожиданно выступил Владимир Маяковский, который не стал отстаивать футуризм, а бросил аудитории упрек, что он считает сегодняшний вечер пустой тратой времени, в то время как в стране разруха, фабрики стоят, было бы лучше вместо этого вечера открыть еще один агитпункт для народа. Это заявление было встречено свистом и криками. Прочитал Маяковский свою поэму «150 000 000» при одобрительных выкриках «давно бы так». Затем стихи стал читать Сергей Есенин. Он в первом стихотворении употребил свободное выражение, поэтому председателю пришлось потратить силы, чтобы утихомирить активно протестующих слушателей. В. Шершеневич был настроен по-боевому. «Я стащу со стола всякого, – кричал он, – пока Есенин не прочтет своего второго стихотворения». Публике пришлось подчиниться.

В дальнейшем Г. Бениславская с подругами старались не пропускать ни одного поэтического вечера с участием Сергея Есенина. Особенно запомнился литературный «Суд над имажинистами» в Большом зале Консерватории в Москве, состоявшийся 4 ноября 1920 г. В зале было холодно, отопление не работало. Желающих присутствовать на этом необычном «литературном суде» было много. В основном молодые юноши и девушки. Смеются, громко разговаривают, спорят. Их привлекала не только необычность представления, но и обилие задействованных в судебном процессе поэтов и критиков. На скамье подсудимых сидели учредители литературного движения имажинизма Иван Грузинов, Сергей Есенин, Александр Кусиков, Анатолий Мариенгоф, Вадим Шершеневич. Свидетелями защиты согласились быть Николай Эрдман и Федор Жиц. Главным литературным обвинителем выступил Валерий Брюсов, которого поддерживали Адалис, Сергей Буданцев, Тимофей Левит. Гражданским истцом выступал И. А. Аксенов. Присяжными заседателями, в соответствии с требованием судебного процессуального кодекса, избирались 12 человек из публики.

Перед началом суда подсудимые имажинисты стали шумно усаживаться, смеяться, переговариваться. Некоторые что-то жевали. Галина шепнула Яне, что это они жуют кокаин для возбуждения. Неожиданно она почувствовала на себе любопытный, чуть лукавый взгляд. Смотрел рядом сидящий с Шершеневичем поэт Есенин, выглядевший почти мальчишкой. Смотрел в упор. Это возмутило девушку. «Вот нахал какой», – сказала Яне, но та восторженно смотрела на Шершеневича, голос которого, когда он читал стихи, очень ей нравился.

Все понимали театрализованность судебного представления. В обвинительной речи Валерия Брюсова было много иронии. Попробовал на иронии построить свое выступление Иван Аксенов, но речь гражданского истца была скучноватой. К концу его сипловатого выступления из зала послышались реплики, некоторые зрители стали подтрунивать над ним. Есенин быстро воспользовался этим. Он тут же решил бить врага его собственным оружием.

Поэт встал, вытянутой рукой указал на рыжую бороду Ивана Аксенова и громко спросил:

– Кто судит нас? Кто? Что сделал в литературе гражданский истец – этот тип, утонувший в бороде?

Это меткое замечание о бороде истца было встречено залом аплодисментами одобрения. И. Аксенов от неожиданности не смог своевременно ответить на вопрос.

Выступления имажинистов в свою защиту были незапоминающимися. Декларативные заявления о преимуществе своих поисков в русской поэзии залом принимались вяло. Не все были готовы углубляться в теоретические дебри. Стало даже скучно.

Все изменилось, когда поэты стали читать свои стихи. С этого момента Галина Бениславская помнила многое. В своих воспоминаниях в 1926 г. писала:

«Вдруг выходит тот самый мальчишка: короткая, нараспашку оленья куртка, руки в карманах брюк и совершенно золотые волосы, как живые. Слегка откинув голову назад и стан, начинает читать:

Плюйся, ветер, охапками листьев, —

Я такой же, как ты, хулиган.

Он весь стихия, озорная, непокорная, безудержная стихия, не только в стихах, а в каждом движении, отражающем движение стиха. Гибкий, буйный, как ветер, с которым он говорит, да нет, что ветер, ветру бы у Есенина призанять удали. Где он, где его стихи и где его буйная удаль – разве можно отделить. Все это слилось в безудержную стремительность, и захватывает, пожалуй, не так стихи, как стихийность.

Думается, это порыв ветра такой с дождем, когда капли не падают на землю, и они не могут и даже не успевают упасть.

Или это упавшие желтые осенние листья, которые нетерпеливой рукой треплет ветер, и они не могут остановиться и кружатся в водовороте.

Или это пламенем костра играет ветер и треплет и рвет его в лохмотья, и беспощадно треплет самые лохмотья.

Или это рожь перед бурей, когда под вихрем она уже не пригибается к земле, а вот-вот, кажется, сорвется с корня и понесется неведомо куда.

Нет. Это Есенин читает «Плюйся, ветер, охапками листьев…» Но это не ураган, безобразно сокрушающий деревья, дома и все, что попадается на пути. Нет. Это именно озорной, непокорный ветер, это стихия не ужасающая, а захватывающая. И в том, кто слушает, невольно хочется за ним повторить с той же удалью: «Я такой же, как ты, хулиган…»

Потом он читал «Трубит, трубит погибельный рог!..».

Что случилось после его чтения, трудно передать. Все вдруг повскакивали с мест и бросились к эстраде, к нему. Ему не только кричали, его молили: «Прочитайте еще что-нибудь». И через несколько минут, подойдя, уже в меховой шапке с собольей оторочкой, по-ребячески прочитал еще раз «Плюйся, ветер…»

Опомнившись, я увидела, что я тоже у самой эстрады. Как я там очутилась, не знаю и не помню. Очевидно, этим ветром подхватило и закрутило и меня. (…) Что случилось, я сама еще не знала. Было огромное обаяние в его стихийности, в его полубоярском, полухулиганском костюме, в его позе и манере читать, хотелось его слушать, именно слушать еще и еще.

А он вернулся на то же место, где сидел, и опять тот же любопытный и внимательный, долгий – так переглядываются со знакомыми, взгляд в нашу сторону. Мое негодование уже забыто, только неловко стало, что сижу так на виду, перед первым рядом».

Литературный суд над поэзией

Когда Вадим Шершеневич объявил, что через полторы недели они устраивают вечер, на котором имажинисты будут судить поэзию, то Бениславская сразу решила, что обязательно будет присутствовать.

Эти полторы недели для Галины Бениславской пролетели под гипнозом стихов Сергея Есенина.

Литературный «Суд над современной поэзией» состоялся 16 ноября 1920 года в Политехническом музее. За несколько часов у входа собралась толпа жаждущих попасть на вечер. Поэтам-имажинистам пришлось просить конную милицию проложить путь к входу в здание. В зале в основном шумная, озорная молодежь, резво занимала ненумерованные места. Первые ряды достались тем, кто пришел на вечер в 6 часов, за два часа до начала.

Галина с подругами с трудом нашли свободные места во втором ряду. Она не могла отделаться от мысли: что же будет читать Есенин! Другие поэты ее не интересовали.

От имажинистов с обвинительной речью первым выступил Иван Грузинов. Нападал в основном на символистов, футуристов, акмеистов.

Сергей Есенин подготовился к выступлению и читал ее по бумажке звонким высоким тенором. Больше всех досталось футуристам. Обвинил поэта Велимира Хлебникова в произвольном и хаотичном словотворчестве. Досталось и другим футуристам. Но неожиданно Есенин заявил:

– Маяковский безграмотен!

Такого обвинения присутствовавший в зале Маяковский не мог стерпеть. Из зала раздался его зычный голос о том, что он кое-что знает о незаконном рождении этих ниспровергателей футуризма. Он решительно взошел на эстраду. Оказался рядом с Есениным, который, глядя на рослую фигуру Маяковского, пытался перекричать его:

– Вырос с версту ростом и думает – мы испугались – не запугаешь этим!

Маяковский стал говорить о том, что имажинисты не создают, а убивают русскую поэзию.

Это вызвало озлобленность у Есенина. Он вскочил на стол президиума, рванул на себе галстук, взъерошил свои кудрявые волосы и закричал сильным голосом:

– Не мы, а вы убиваете поэзию! Вы пишете не стихи, а агитезы!

Маяковский ответил также ловким неологизмом:

– А вы – кобылезы!

Эта перепалка залом была встречена восторженно. Но скандал не получил развития. Перешли на чтение стихов.

Есенин читал последним из имажинистов. Он предложил послушать недавно написанную поэму «Сорокоуст». Но стоило ему в самом начале выступления произнести строки: «Вы, любители песенных блох, // Не хотите ль пососать у мерина?», а затем через три строки «И всыпают вам в толстые задницы // Окровавленный веник зари», в зале раздался свист, взрыв недовольного возмущения. Голос поэта утонул в этом грохоте. Слышны были крики «Долой!»

Успокаивать аудиторию пришлось председательствующему поэту В. Брюсову. Он протягивает руку, прося тишины, и когда свист затих, сказал тихо и убедительно:

– Я надеюсь, что вы мне верите. Я эти стихи знаю. Это лучшие стихи изо всех, что были написаны за последнее время!

Сидящие в зале затихли. Есенин с тем же задором дочитал поэму. А после фраз:

Милый, милый, смешной дуралей,

Ну куда он, куда он гонится?

Неужель он не знает, что живых коней

Победила стальная конница? —

все опять оказались в плену поэтического слова. Поэта зал провожал бурными овациями.