Небесная черная метка

— Хозяйственная ты, бабушка, предусмотрительная. А я было подумал, что спишь целыми днями, с боку на бок переворачиваешься.

— Сплю поболе, сынок, чем раньше. Молодой была — целыми днями робила, думала, отосплюсь на старости. Вот пришла старость — спится, да не так. Жить осталось, может, несколько годков… жалко умирать, хотя и жизнь подлючая чаще. Раньше сила была, так копейки получали и в одежке одной десятками лет ходили, война, разруха, потом вроде как жизнь справилась — опять какая-то инфуляция! Откуда она взялась, кто ее придумал? Говорят, чтобы русский народ по миру пустить все это придумано, чтобы сгинули; так фашисты от евреев освобождали землю… Однако и ее пережили, нынче гляди: машин сколько, ровно ходить разучились, через дорогу не перейдешь. Соседка моя шкаф деревянный купила, дак он дороже коровы!.. Скоро уж придем, вот и улочка наша началась.

— И часто картошку возишь? — зачем-то спросил юноша.

— Да где часто! Нет, не часто, — сказала старуха и, помолчав, лукаво прищурилась, воровато насторожилась, успокоено обмякла и тихо прошамкала:

— Картошечку энту я с базы слямзила… стибрила — получается. Мы с Анисьей, соседкой моей, на четвертой овощной базе, на сортировке картошки робим. Я смекнула: на воротах сегодня как раз Дашка стоит, соседка тоже наша, прихвачу с собой мешочек картошки — что мне, грешной, за него будет? Семь бед — один ответ. Зато с картошкой пол зимы буду. Ноне картошка пятьдесят рублев за кило! А водка — девяносто рублев! Когда такое было? В войну токмо было такое.

Неожиданная откровенность старухи, ее признание в воровстве на грани бахвальства снова жутким холодом покоробило юношу.

— Так значит, картошка ворованная! — заволновался он, распаляя себя. — Ты, старая перечница, ты — божий одуванчик, своровала картошку! Ты, оказывается, гнусная воришка! И меня втянула в это грязное дело. А я, дурак, тащу, стараюсь. Гуманизм. Милосердие. Сострадание… эх! Слова эти не для нас с тобой. Да и вообще — для кого эти слова!? У тебя наверняка на десяток таких мешков денег хватит! Но ты — ив самом деле расчетливая и бережливая, хозяйственная и смекалистая — предпочла просто-напросто стащить, что плохо лежит. Неужели так просто можно нарушить закон? Не мучаясь, не тревожась. Нет и тени переживаний! Знай же, одна из бед в том, что все мы, люди, живем не по закону, но по понятиям! Мы делаем то, что выгодно в данный момент, но не как дОлжно по закону, по установленному порядку, по правилам, у которых нет исключений! Понимаешь, нет у закона исключений, — с благородным гневом выпалил юноша.

Несколько мгновений он пристально смотрел на старушку — резко повернулся и решительно зашагал в обратную сторону. Старушка громко и спешно побежала за ним, причитая:

— Сынок, соколик, куда ты?! Разворачивайся. Что за напасть такая!

— Картошку я свезу на склад. А тебя следовало бы сдать в полицию. Вот куда!

— Что ты, сынок? Очумел? Да что убудет с мешка что ли! Пожалей ты меня, старую.

— Ты можешь говорить что угодно. Мне все равно, что ты скажешь. Я знаю: самое главное — справедливость. И никогда не лгать.

— Ну, чего ради ты взялся мне пособить! Шел бы своей дорогой.

— Дорога у всех одна. Идти по ней надо вместе — иначе будет катастрофа!

— Какая корова? Я ничего не знаю. Я-то причем тут. Да за что мне на старости… да и всегда, всегда горе такое! Почему одни несчастья у меня да труд каторжный, всю-то жизнь маюсь! Ты знаешь, что пенсии у меня только-толечки на квартплату и хватило бы, ежели не субсидии. Ихнею субсидию чтобы получить — сто раз вспотеть придется, в ножки не одному покланяться. Все мои сбережения сгорели в одночасье — заграбастал рыжий чуб с уральским пельменем, с кого спрашивать? Малая моя заначка уйдет сразу, как заболею по-праски. Ты бы посмотрел как в мои годы робили, и не платили ничего. Нас, баб, на лесоповал гоняли. Окопы рыли в полный рост. Мужика у меня убили, брата в лагерях сгноили, из избы моей выгнали новые бары-бояре, землюшку кормилицу отобрали, чтобы хоромы свои барские построить. Козу милую продать пришлось. Скажи, где твоя справедливость? Эх, что говорить, что говорить…

Тут старушка села на снег и заревела навзрыд, как малый ребенок, размазывая ссохшимися ладонями слезы по лицу, причитая и жалуясь на свое неприкаянное сиротство, на раздавленные каторжным трудом годы жизни, на свое вековечное несчастье, горе и обиду. Слова тонули в горьких всхлипываниях.

Невыносимо острая жалость к плачущей, сгорбленной бабушке невольно охватила юношу. Он скорее подошел к ней, взял за руку и попросил:

— Не плачь. Ну, пожалуйста, не плачь. Будь по-твоему: отвезу я картошку тебе. Отвезу, честное слово. Пойдем же. Хрен тут разберешься с вами со всеми…

Сказав это, юноша несколько пал духом: тогда и он, получается, вор, соучастник хищения. Каковы бы ни были его размеры — это мерзко, гадко… это падение! В чем же честь?«Во имя чего поступить? — мрачно соображал юноша. — Во имя некоей правды, справедливости? Но где она и в чем? Я был убежден: совесть, честь — это важно. Прежде всего — совесть! Прежде всего — честь! Что в совести — суть гения человеческого существования, его происхождения и развитие. Отступать от своей главной сути — значит отступать от данного Богом и равнозначно природой предначертанного. О, жизнь! Как могут быть запутаны твои дороги! Какое мучение может быть жить! Боюсь разувериться в главной идее. Иначе останется — тихо умереть, сгнить заживо. Всегда умирают, когда уходит вера, за ней покидают силы. Мне кажется, я близок к этой черте. Дело, безусловно, не в картошке. Но бывает последняя капля, что переполняет чашу. Считается шизой своею волей навсегда остановить сердце. А не шиза ли жить и знать, что в тебе умерло все человеческое я, угасла божественная искра. Зачем пустая надежда, сопровождающаяся до гробовой доски…Что, если здесь существенен и второй момент: часто бывает и так, что для понимания исключительно важного надлежит испытать смертельный ужас, почувствовать дыхание могилы. Если я возьму в руки пистолет и поиграю им, с взведенным курком, у виска — похожу мгновения по шаткой дощечке над пропастью царства Аида. Пойму ли я еще что-нибудь? В тот момент, когда уже готов буду спустить курок — вдруг отложу выстрел… скажем, до утра. Утром погляжу: не дрогнет ли рука по-настоящему нажать на курок. Возможно, вместо былой решимости самоустраниться придет некое философское понимание какой-то истины. Я обрету вновь равновесие и перспективу».

— Бабушка, — тихо и проникновенно произнес юноша. — Раз я дал слово, я сделаю, что обещал. Тебя же попрошу сделать одно одолжение. Скажи сначала, не завалялся ли где у тебя пистолет?

— Чего, чего? Пистолет!?.. Откуда у меня и зачем тебе?

— Я, пожалуй, перемещусь в другую реальность: схожу в гости к Богу… или к дьяволу — к кому попаду. Мне многое здесь противно и гадко. Я, как ни прилаживайся, чужой всему. Еще, знаешь ли ты, что когда что-то не сделал, но должен или обязан был сделать — уже падший, уже подлец и вор. И все это копится, подобно катящемуся снежному кому. Из мелочей, якобы незначащих, скапливается лавина едкой мути, которая и сама отравится, и погубит твое естество. Во времена былые, частично и ныне, делом чести считалось смыть позор несостоявшейся жизни, конкретных ее обстоятельств, ставящих человека на колени, с помощью пули, отправленной в собственный висок.

— Эх, сынок! Жизнь тебя еще не таким навозом накормит! — качая головой, с укоризной сказала старушка.

— Замолчи, бабуля. Я не хочу приспосабливаться. Да и скоро приспосабливаться будет невозможно: мутации не поспеют за изменением окружающего. На вас уже направлен пистолет, собранный из вашего невежества, сиюминутности, кичливости, самообожания, нескончаемых речей, обдуривающих и усыпляющих истину, рвачества, хамства и прочее. Достаточно еще жирной дурости, которая грузно ляжет на курок — последний выстрел будет неумолим. В какой форме он будет? Всемирный мор от новой чумы, голод, война, глобальный взрыв… Тебе не понять, бабуля, что именно так взыскательно следует жить; не мириться со злом и иже с ним — уничтожать, невзирая на лица. Именно так только и можно что-то улучшить реально… Что ты молчишь, бабушка? Еще раз спрашиваю, есть ли у тебя пистолет или нет?

— Есть! — схитрила старуха.

— Не может быть! — опешил юноша и остановился, посмотрев в упор на невольную свидетельницу его душевной распри. — Откуда?

— От батьки моего остался. Он вишь, в гражданскую Колчака громил… или с Колчаком кого-то громил — запамятовала. Тогда знаешь, было такое: сегодня красные придут, завтра белые… Потом время было смутное, что никак нельзя без оружия: то комиссары прискачут, то бандиты наведаются. Вот он приберег пистолет… аккуратный, ладненький такой пистолетик, в деле проверенный.

— Врешь ты! Не верю.

— Вот те крест! — она перекрестилась. — Однако особливо не разбираюсь, пистолет ли то? — она еще раз перекрестилась, шевельнув губами. — Думается мне, что пистолет. Придешь и сам увидишь

— Может быть, у тебя и пулемет есть?

— Пулемета не было. А вот винтовка-трехлинейка была. Я ее на две машины дров выменяла, совсем недавно, когда еще в избе жила; охотник выклянчил винтовку. Вобче-то был, вспоминается, пулемет — Максимкой отчего-то звали. Как начнет палить: тра-та-та-та — умрешь со страху. Потом начальнички в кожаных тужурках по-доброму пулемет забрали. Остальную мелочевку батяня утаил.

— Ну и ну! Какой системы пистолет?

— Не пойму — о чем ты?

— Пистолет — общее название, есть точнее: маузер, браунинг, револьвер, кольт, вальтер, наган…

— А!.. Вон о чем ты! Как будто слыхивала я такие словечки. А вот какая ситсема моего пистоля — запамятовала, прости уж старую. Но ситсема хорошая у пистолетика: самая что ни на есть убийственная — бьет прямо в лоб без промаха и осечки.

— Даже так! Самонаводящееся?.. Тьфу, ты! Шутки в сторону. Значит, договорились: картошку заношу в квартиру тебе, и ты даешь мне пистолет. Кстати, пули- то есть у тебя?

— Есть! Как же им не быть. Этого добра целая коробка.

— Какой калибр?

— Что-что? Опять я тебя не понимаю.

— Размер какой пули?

— О! Размер подходящий: такую дыру, соколик, в башке сделает, что не зашьешь и не заткнешь, все мозги разом вон вылетают.

— К твоему пистолету эти пули подходят?

— Обижаешь, сынок. Есественно подходят!

— Пуль-то много. Впрочем, много и не надо. «Жизнь! — воскликнул в душе юноша. — Возможно,

скоро придется прощаться… Возможно, и нет. Я все еще не знаю. Грустно уходить из этого мира, не изведав любви прекрасной, любимой и любящей женщины, не испытав себя мужем и отцом, не снискав воинской доблести, не возвысив себя храбростью и отвагой, не узнав восторга победы и горечи поражения. Проклятый вечер! Не знаю, способна ли пуля умиротворить, утишить мучения. Подозрительна сама старуха: пистолет с гражданской войны, хранимый для чего то. Невероятно! Да, верно, и заржавел пистоль этот… Столько лет лежал без дела. А ну, спрошу».

— Бабуля, пистолет твой скорее на ржавую железяку похож?

— Нет, соколик. Как можно такое допустить! Что я, не понимаю — такую вещь губить разве дозволительно. Отчего ему ржаветь?

— Все ржавеет, повсюду кислород, который окисляет. Смазываешь ли свою огнестрельную реликвию?

— А ты как думал! Смазываю, дружок, обязательно смазываю.

— Чем смазываешь? — строго спросил юноша.

— Вот каким маслом машинку швейную смазываю, тем и пистоль мажу.

— Пойдет. В технике, смотрю, смыслишь малость.

— В деревне у нас ходила такая пословица: я и баба, и мужик, я и лошадь, я и бык!

Старушка уже повеселела, раздумывая о смешном нечаянном попутчике. «Каким бы был мой умерший сынок? — внезапно подумала она. — Без отца бы вырос сиротиною. Ходил бы, мой сердечный, также в сумерках, как несмышленый кутенок, выискивая что-то утерянное, также выдумывая себе какие-то небылицы… Паренек этот хороший: добрый, жалостливый, разговорчивый. Зачем он так шибко думает обо всем, так не ровен час глупость отчудить можно, а там — и вовсе с хорошей дороги сбиться. Сыщу-ка я ему девку умную, простую и честную. Да и искать нечего! Вот, месяц назад заехала к нам на этаж милая дивчина Таня. Из другого города приехала — видно, здесь у нас с работой получше. Вечерами все дома сидит, в копютир уставившись. Мне она очень помогает: в магазин сходит, в бумагах все обстоятельно растолкует. И просто так приветит улыбочкой и словом добрым — тоже сердцу отрада. И какая отрада!.. Сведу я их вместе. Семьей станут жить, чтобы и детки были. Ежели он за общее дело радеет, какую-то правду правильную хочет вызнать — так и здесь семья лучшая опора, не то один добесится до худого конца, или тоска лихая возьмет, затоскует люто: жизнь вкривь да вкось пойдет. Тут и до большой беды недалеко. Нет, лучше уж плясать от печки. Сначала оженись, обеспечь семью. После уж и думай, для чего еще родился. Домой сейчас придем, скажу ему, что пистолет соседка забрала, орехи расколоть… или нет! Скажу, что перепрятала подальше от глаз, — в сарайке, что в подвале дома, схоронила, а подвал на ночь запирается, ключи у старшего по дому; значится, с утра надо приходить. Дескать, прости старую, потерпи до завтра, попрощайся со всеми ладом, и вечерком ко мне приходи: к этому времени пистолетик и будет готов. Сама я Танюшку приглашу, скажу — пособить требуется малость. Пока она хлопочет у меня по хозяйству, паренек этот придет. С ним обмолвлюсь, мол, не гневись на старую — ну никак не могу пистолет отыскать: не девчонке ли дала, под подолом поискал бы у нее (шутка!). Танюшке баю — паренек что-то вроде краеведа, собирает старые вещи, предметы старины, ценности добронравных времен. Вот умора будет! Сведу их, столкую — пусть хоть будут упираться, а усажу рядышком и чаем ароматным напою. Скажу, мол, сама я вам хочу что-то рассказать, простое и народное. А там и он зацепиться с дивчиной слово за слово, глядишь — приладятся тесно; окажется она лучше всякого пистолета. Влипнет в нее по уши до конца дней своих, и себя прежнего забудет. Столкуются, обязательно столкуются, чует мое сердце, что будет так. У Танечки ох, какое сердце доброе! Сама она шустрая и пригожая! Осиротела недавно: родителей схоронила. И паренек замечательный, нельзя таким пропадать. Мне однажды также помогли в трудную несчастливую минуту, очень помогли не сгинуть и не пропасть. И я помогу… так-то лучше будет».

Снег все сыпал и сыпал. Так плавно и безмятежно кружились снежинки, что мягкий нежащий покой проникал и покорял приунывшего юношу. Шаг за шагом, минута за минутой — и пропадала вся суровость снега и колючесть стихающего ветра. Ничего не напоминало о течении времени, о большом городе, заполненном суетными заботами. Как будто ширилась ночь, светлела и вспыхивала чудесным светом. И стали понятны и снег, и ночь. Вдруг в какое-то неуловимое мгновение согласие внутри и вне себя почувствовал юноша, что-то открылось и упало на дно памяти, как падает проросшее зерно в тучную землю… что-то, чему еще нет слов, и что вскоре вырастет и станет ясной строкой в самостийной судьбе… В чистой, словно бы в первозданной, тишине воскрешалась чудесная музыка в кружеве плывущих и сцепляющихся снежинок — эта удивительная музыка, напоминая забытые звуки клавесина, прогоняла смуту и открывала простую и милую красоту в этом обыкновенном снеге, серебристых небесах с блистающими звездами и в свежем морозном воздухе… а сколько же ее прибудет — простой и милой красоты — когда сойдут снега и засияет весеннее солнце! «Зачем я иду за этой бабушкой? Что за чушь я напридумывал!.. Разве мало безупречной красоты, что хранит природа, что разнесено по частям, по предметам, по людским поступкам, — взволновано думал юноша. — Как сохранить эти осколки прекрасного? Как собрать из них добрый радостный мир, пусть для начала в душе моей и близких моих? Как уберечь оставшееся, сохранить, развить, умножить?.. Сразу и не ответишь. Видно, надлежит еще многое понять и пережить, чтобы выкристаллизовался внятный ответ. Пожалуй, так приходит мудрость.

А пока… пока я сделаю вот что. Приду домой, беру блокнот и записываю несколько правил для себя, чтобы приземлять мечты-фантазии-желания. Основными пунктами будут:

1. Ложиться спать в одно и то же время, и спать не менее семи часов.

2. Больше физических движений: два раза в неделю встаю на лыжи, покупаю абонемент на теннис. Утром обливание холодной водой.

3. Прежде, чем что-то сделать из желания, основанного на мечте и фантазии, анализирую:

— как должно быть; что хотелось бы видеть;

— что есть на самом деле;

— что можно изменить, приспособить.

4. Любое свое мероприятие планирую с карандашом на листке бумаги. То есть ставлю цель краткосрочную и перспективную. Разбиваю на этапы и определяю, что еще надо, чтобы задуманное осуществилось — развить новую потенцию, изучить и перенять опыт других и т. д. Результат каждого этапа сверяю с задуманным эталоном — при большом расхождении делаю корректировку.

5. Снова регулярно в театр!

6. No cigarettes and alcohol.

7 …………………….

Что же добавить в седьмой пункт?

И только он подумал о седьмом пункте, как небо озарилось вспышкой, словно разорвалась звезда; словно комета, осколки метеорита ворвались в плотные слои атмосферы огненным дождем. Юноша протянул раскрытые ладони навстречу падающим сгусткам небесного света. Вдруг обе ладони обожгло. Он увидел темное пятно на правой ладони. Словно это и был седьмой пункт, отменяющий первые шесть. Это черная небесная метка точно была послана, чтобы сказать, что он навсегда умер для реальной жизни. Но это не значит, что он самовольно может лишить себя жизни. Это значит, что душа его открылась, чтобы прочитать до конца одну из глав небесной книги мудрости, данную в чудесных ощущениях, чем обогатит себя и своих окружающих.

Наконец, ему стала понятна фраза: «Нам книги вырыли могилу».

Просто, живи и не мучайся своей непохожестью, не подгоняй себя под общие стандарты. Тогда в реальной жизни для счастья будет достаточно глотка свежего воздуха и солнечного лучика — всего этого добра предостаточно. Вслед за этим придет человеческое тепло от самых неожиданных людей.

Ее сто первый мужчина

«Египту угрожало нашествие чужеземцев и, неспособный более отразить их, он готовился достойно погибнуть. Египетские ученые (по крайней мере, так утверждает мой таинственный информатор) собрались вместе, чтобы решить — каким образом сохранить знание, которое до сих пор ограничивалось кругом посвященных людей. Как спасти его от гибели.

Сначала хотели доверить это знание добродетели, выбрать среди посвященных особо добродетельных людей, которые передавали бы его из поколения в поколение.

Но один жрец заметил, что добродетель — самая хрупкая вещь на свете; что ее труднее всего найти; и, чтобы сохранить непрерывность преемства при всех обстоятельствах, предложил доверить знание пороку. «Ибо последний, — сказал он, — никогда не исчезнет, и можно быть уверенным, что порок будет сохранять знание долго и в неизменном виде»…»

из книги «Цыганское Таро». Д-р Папюс

Лариса шла быстро, украдкой бросая короткие взгляды на отдаленные силуэты прохожих, замедляла или наоборот — ускоряла шаги, если вдруг усматривала знакомые черты. Ей совсем было некстати столкнуться лоб в лоб со своим сумасбродным начальником и иже с ними. Великим благом было бы прошмыгнуть мышкой в помпезную дверь с невозмутимым и важным охранником и юркнуть в маленькую каморку в конце коридора служебных помещений, названной гардеробной уборщиков служебно-бытовых помещений. Сама же каморка располагалась в лучшей стоматологической клинике города.

Лариса, разумеется, была здесь уборщиком, что чрезвычайно ее забавляло, словно судьба прикалывалась в очередной раз… Всего их было трое, почти одного возраста, — трое симпатичных молодых женщин только что отметивших свое тридцатилетие или бывшие накануне этого знаменательного события.

Тридцать лет! Магический рубеж. Уже так много позади: уже познана и влюбленность, и любовь, и разлука, и материнство. Испита горечь и сладость измен, мимолетных увлечений. И все под соусом молодой горячности, свежести и веры в свою исключительность. Что еще такого-растакого осталось впереди? Лариса легко могла ответить за других, предугадать чужую судьбу, но о своей узнать не желала. Так гадалка и ведунья, разбирая по косточкам чужую вневременную жизнь, к своей относится с предощущением соприкосновения с великой тайной бытия.

Кажущаяся нелогичность поступков Ларисы была за правило. Вот сейчас она по каким-то своим непонятным соображениям опаздывала на работу, потеряв которую, осталась бы совершенно без денег. Голодная нищенская смерть вряд ли грозила: на худой конец была мама-пенсионерка, друзья-знакомые… Лариса вообще слыла компанейской девчонкой. Даже суровый охранник в ответ на веселый приветственный взмах ее руки расплывался в улыбке. Вторым движением Ларисы часто был недвусмысленный вопросительный жест: свободен ли путь ее, нет ли в холле завхоза, ее непосредственного начальника? Охранник легким кивком головы разрешал сомнения девушки.

Сегодня Лариса действительно опаздывала: обычно приходила на 15–20 минут позже положенного, и выловить и уличить ее было затруднительно; но чуть более этого времени — и она пробиралась по коридорам клиники, как по раскаленным углям. Вот она проскочила охранника, холл, повернула в вестибюль и — е-мое! — услышала вдогонку хриплый бас именно того, из-за кого и шла, крадучись.

Это был завхоз — пятидесятипятилетний дядька с внушительным животом, отвисшими щеками с багровым

оттенком, и маленькими заплывшими глазками. Ладони у него были белые и маленькие, как и сами ручки в целом, отрафинированные длительным, — если не потомственным, бездельем. Так же и в ботинках угадывались ступни ног, удивляющие своей малостью, несоразмерной с куполообразным животом, отяжелевшими щеками, покатым лысым черепом; ножки, созданные преодолевать путь из кабинета в автомобиль, из автомобиля в кресло перед телевизором. Зато голос завхоза гремел и властвовал — это был развитый инструмент власти. Сам завхоз для пущей важности и увесистости еще больше раздувался и ширился в животе и лице. И голос его, подобно рабочему инструменту трудяги, творил словесные опусы, рвал, метал, пиявкой влезал в душу подчиненного или, как боец на ринге, примеривался и так и сяк, меняя тональность, напор, силу, мастерски используя продвинутый сленг, элементы высокой поэтики, чтобы подчинить своей воле ошарашенного слушателя.

Лариса ускоренным шагом дошла до гардеробной и скакнула за дверь. Басистый голос завхоза следовал за ней. Завхоз широко распахнул дверь гардеробной и шагнул в раздевалку.

— Ой! — взвизгнули молодые женщины, отвернулись и постарались спрятаться за дверцы шкафчиков для одежды. — Иван Львович! Почему без стука? Мы переодеваемся.

— Переодеваетесь!? Вы полчаса назад должны были это сделать и двадцать минут с ведрами и тряпками заниматься уборкой… хмм… трусики какие у тебя интересные, Ксюша: цветочки, как на полянке в майские деньки, цвет какой-то необычный.

— Как вам не стыдно, Иван Львович! — ответила возмущенно Ксюша, не зная, куда деться от наглых глаз. Ее шкафчик стоял как раз напротив двери; оставалось разве что залезть внутрь. — Не успели зайти, как разглядели нижнее белье.

— А под трусиками еще интереснее! — со смехом сказала Лариса и вышла навстречу завхозу, точно отдавая себя на заклание. — У вас женщина есть? — живо поинтересовалась Лариса. — Может быть, вам, гражданин начальник, сделать эротический массаж?.. Шваброй по члену! Ха-ха-ха! Можно прямо сейчас. Смелее, господин завхоз. Расстегивайте штанишки!

— Чокнутая, — в замешательстве пробормотал завхоз и попятился.

— Ага! Хотите выйти. Давайте выйдем, чтобы девушек не смущать, — и Лариса с гордо расправленными плечами прошла в вестибюль.

— Вы понимаете, что нарушаете трудовой распорядок дня? — грозно вопросил завхоз, быстро пришедший в себя.

— Слова-то какие: «трудовой распорядок», скажите еще: «Шаг влево, шаг вправо — равнозначен побегу. Расстрелять и растоптать на месте». Не понимаю я «трудовой распорядок». Что в восемь часов начну я мыть полы, что в девять — полы от этого чище не станут.

— У нас не какая-нибудь шарашкина контора, куда приходят, когда хочется и работают, как хочется. Здесь не позволяется работать спустя рукава и систематически нарушать трудовую дисциплину.

— Оеей! Да если бы вы сами не опоздали — и меня не поймали бы.

— Это не ваше дело. У меня свой начальник, которому я обязан давать отчет.

— Понятно. Мы — никто. Нас можно шпынять и гонять, как хочется. Мы — поломойки, которых не отличишь от тряпки в помойном ведре.

— Не переводите стрелки в другую сторону. Вам делают справедливое замечание. Я вижу, одних устных замечаний мало. Пишите объяснительную, почему опоздали, а я, скорее всего, премию вам скорректирую.

— Хорошо, напишу, — спокойно сказала Лариса и поинтересовалась вскользь: — Про ваш комплимент писать?

— Какой еще комплимент?

— Как же! Вы сделали комплимент Ксюше, что у нее красивые трусики! — Лариса хохотнула. — Обязательно отмечу этот интересный факт!

— Почему вы дверь не закрываете на защелку, когда переодеваетесь? — грозно вопросил уязвленный завхоз.

— Стучать надо прежде, как в женскую гардеробную заходить.

— Я буду ходатайствовать за дисциплинарное взыскание с лишением премии за месяц! — кипел от негодования завхоз.

— Давайте, лишайте. С нашей копеечной зарплаты только премии и срезать, — спокойно ответила гордая девушка.

— Не нравится работа — увольняйтесь. Желающих много к нам наняться.

— А это уже мое дело, сама как-нибудь разберусь, — Лариса резко повернулась, быстро зашла в гардеробную и с оглушительным треском закрыла за собой дверь на защелку.

— Объяснительную! — успел гаркнуть вслед завхоз.

— Да пошел ты, дубина толстомордая, — сказала негромко Лариса. Она редко позволяла себе оскорбительные словечки. Если уж получалось само собой, то так, чтобы не касались они ушей, кому адресованы. Сбивать себя на ругань, брань, склоки было не в ее правилах — это сор, издержки, бесполезная трата сил.

— Премии лишит, — доложила она женщинам. — И так жить не на что. Ну, я ему сделаю кое-что. Он меня попомнит. Какую бы гадость ему, девчонки, сделать?..

Тамара — худосочная, бледная, с едва обозначившимися бедрами и грудью и, между тем, большими карими глазами — брякнула:

— В суд подадим. За домогательство!

— Это ты про что? — удивилась Лариса. — Про Ксюшины трусики?

— Нет. Помнишь, как-то он у нас здесь сидел больше часа и спрашивал, допытывался: что такое куннилин-гус… куни захотелось сделать! Ффу!

— Пустое, — махнула рукой Лариса.

В чем-то они были похожи, Лариса и Тамара. Обе хрупкие и легкие, одного роста, тонкие губы, острые черты лица, быстрые движения, — чаще нервные, изломанные. У Тамары чуть больше плавных линий в фигуре, чуть красивее глаза и чуть больше основательного в семейном укладе. У Тамары есть положительный муж, не пьющий и не гулящий, но с невысокой зарплатой. У Ларисы — нет такового. Вернее, был, да сплыл.

Она рано вышла замуж. Уже будучи на сносях, пережила длительное беспробудное пьянство муженька, который был намного старше ее. Когда полупьяный-полупохмельный непотребный муж валялся на диване в забытье и прострации, она искала любовь на стороне. Искала именно любовь, — яркую, острую, раздирающую унылую серость неудачного брака и, как ни странно, примеряющую с опостылевшим мужем. Примерял сам поиск и многочисленные находки, оставлявшие чудесные ощущения и воспоминания… Потом, после пяти лет загулов, муж разом бросил пить, закодировался. И вот он, трезвый и положительный, готовит обед и ужин для юной жены, убирается в квартире, таскает тяжелые сумки из магазина. А Ларисе стало вдруг тошно — она сердцем ощущала, что любви нет.

Когда распрекрасный муженек месяцами и годами был дружен с алкоголем, в сердце жила слабая надежда, что когда-нибудь он очухается, бросит пить и придет время настоящей любви. За все упущенные годы они наверстают в самой яркой огромной любви. Оказывается — нет. Никакого чувства, возвышающего и окрыляющего, в холодеющем сердце не отмечалось. Спать без любви даже с мужем было омерзительно. Лариса вернулась к маме и своей дочке. Мама взяла на воспитание внучку еще при выписке Ларисы из роддома, — та была семнадцатилетней новоиспеченной мамашей, которой было недосуг исполнять трудные обязанности по вскармливанию грудного ребенка, когда в наличии шалый ветер в голове и взрослый муж, срывающийся в затяжные загулы. Лариса устроилась работать реализатором в один из многочисленных продуктовых ларьков, и худо-бедно стали жить они втроем, пока не случилась страшная беда, снова перевернувшая ее жизнь…

Тамара заворожено постигала перипетии судьбы Ларисы, сама же решиться не могла разорвать со скучным мужем ради какой-то призрачной эфемерной любви, каких-то неоднозначных чувств, ощущений. Иногда она призадумывалась: так ли развита ее чувственность, можно ли усилить ощущения? Однако благоразумное чувство медленно укрепляющегося семейного достатка: собственная доля в квартире, верный муж, вкалывающий на двух работах, хорошенькая дочка, подержанная иномарка — остерегали ее от шальных поветрий в голове.

Третий и последний член их маленькой бригады уборщиков — Ксюша. Она лет на чуток постарше своих напарниц. Уже два раза была замужем, у нее двое детей от разных мужей. И теперь готовилась к вступлению в третий брак.

Со вторым мужем она еще не закончила бракоразводный процесс, и пока они жили вместе: Ксюша, двое детей, второй муж официальный и третий муж гражданский. Второго мужа Ксюша искренне презирала и удивлялась, как могла выйти за такого замуж: лентяй, пьяница, тряпка.