Роковые женщины - Бальзаковские женщины. Возраст любви

Сергей Нечаев

Бальзаковские женщины. Возраст любви

Предисловие, или что такое женщина бальзаковского возраста

Бальзаковский возраст – это когда замуж уже не зовут, а в гроб еще рано.

Неизвестный автор

Возраст для женщины не самое главное: можно быть восхитительной в 20 лет, очаровательной в 40 и оставаться неотразимой до конца своих дней.

Коко Шанель

Как видно из подобранных эпиграфов, отношение к бальзаковскому возрасту может быть самым разным. Так что же это такое и откуда появился этот весьма неоднозначный термин?

Любой филолог вам скажет, что термин «бальзаковский возраст» стал общеупотребительным после появления в 1831 году романа Оноре де Бальзака «Тридцатилетняя женщина». Героиня этого романа отличалась независимостью, самостоятельностью суждений и свободой в проявлении своих чувств. В результате в первые годы после выхода романа в свет это выражение употреблялось иронически по отношению к женщинам, которые были похожи или стремились походить на героиню бальзаковского произведения.

К сожалению, позднее это значение термина забылось. Более того, термин приобрел какое-то шутливо-ироническое звучание, порой очень даже обидное для женщин. В результате бальзаковским возрастом стали называть возраст от 30 до 40 лет. Причем употреблялся этот термин не только по отношению к независимым женщинам, свободным в своих чувствах, но и ко всем женщинам примерно этого возраста.

Это выражение активно используется в кино, книгах и СМИ. Достаточно назвать популярный телефильм «Бальзаковский возраст, или Все мужики сво…», который содержит около сорока серий. Но в настоящее время многое изменилось со времен Бальзака. Прежде всего, если в XIX веке к 30 годам женщина уже должна была иметь детей юношеского возраста, то сейчас 30 лет – это для многих только возраст вступления в брак. Да и современная косметология стала творить такие чудеса, что понятие «бальзаковский возраст» еще более сдвинулось – в сторону 40–45 лет. Типичный пример – известная поговорка: «В сорок пять – баба ягодка опять!»

Разные люди вкладывают в эту фразу совершенно различный смысл. Одни считают, что женщина бальзаковского возраста – это женщина, имеющая жизненный опыт и свое собственное суждение о многих житейских и не только ситуациях. Другие уверены, что это женщина в самом расцвете, уже не девочка, но еще не начавшая увядать.

А что же Бальзак? Он прекрасно умел использовать женщин, которые любили его и были старше по возрасту. Сам он родился 20 мая 1799 года. Его первая женщина, Лора де Берни, родилась 23 мая 1777 года, то есть была на 22 года старше.

Герцогиня Лора д’Абрантес родилась в 1784 году, и она была на 15 лет старше Бальзака.

Зюльма Карро родилась в 1796 году, и она была всего на 3 года старше Бальзака.

Маркиза де Кастри тоже родилась в 1796 году, и она была на 2,5 года старше Бальзака.

Эвелина Ганская родилась в 1801 году, и она была моложе Бальзака.

А графиня Гидобони-Висконти вообще родилась в 1804 году.

Что это за женщины? Это вы узнаете, прочитав книгу. Но одно точно – все они сыграли очень важную роль в жизни великого писателя. Более того, именно они помогли ему стать великим писателем.

Как видим, разница в возрасте Бальзака и его очередной женщины снижалась. Но все они были типичными женщинами «бальзаковского возраста». Самый типичный пример – Лора де Берни. Когда они познакомились, Бальзаку было 23 года, а ей – 45 лет.

Лора д’Абрантес была моложе Лоры де Берни. Но с Бальзаком они познакомились, по разным данным, в 1825 или в 1829 году. То есть герцогине тогда был или 41 год, или все те же 45 лет.

Анриетта де Кастри была еще моложе, но когда Бальзак начал встречаться с ней, ей было 36 лет. С Зюльмой Карро он начал переписываться, когда той исполнилось 33 года, Эвелине Ганской, ставшей потом женой Бальзака, когда писатель повстречался с ней, было 32 года, да и графине Гидобони-Висконти, когда они познакомились, был 31 год.

Итак, мы видим, что и в биографии самого Бальзака значимым для него женщинам было от 31 года до 45 лет. И это в момент, когда они знакомились, ибо потом, в процессе общения, все они становились только старше. И это удивительно, ведь в те времена женщины старше 30 лет уже просто обязаны были быть замужем (тогда девушки выходили замуж в 14–18 лет). Поэтому считалось, что 30-летняя женщина уже вроде бы как и не имеет права на любовь…

Впрочем, как уже говорилось, к середине прошлого столетия временные рамки бальзаковского возраста уверенно сдвинулись к 40 годам, а потом и еще дальше.

Почему все эти женщины так привлекали Бальзака? Потому что они были взрослыми, опытными, вполне сложившимися натурами. Ему нужно было что-то брать от них, и он брал. У кого-то – деньги, у кого-то – полезные советы или знакомства. Короче, он их использовал в своих собственных интересах. А что возьмешь с 18-летней дурочки? Да, она может быть прекрасной, как цветок, но чем она может помочь, поддержит ли в трудную минуту…

Ну а с чисто социальной точки зрения сегодня бальзаковский возраст женщины означает для нее полную свободу. Она уже многое имеет, дети (если они есть) подросли, и женщина может вновь подумать о себе. Она может распределять день по своему собственному усмотрению и посвящать больше времени своим любимым занятиям. Женщина в этом возрасте становится мудрее, она уже научилась разбираться во многих вопросах. Ведь в ее распоряжении – огромный жизненный опыт, которого просто не может быть у 18-летних.

И главное, женщину бальзаковского возраста уже меньше беспокоит плохое поведение мужа, ведь в 40–50 лет многие мужчины уже имеют приличный животик и злоупотребляют алкоголем. А порой и гуляют на стороне… И если для 18-летней девушки это катастрофа, то женщина бальзаковского возраста на это смотрит уже совсем по-другому. Она же личность, ее жизненные интересы давно обрели четкость, и она способна радоваться жизни самостоятельно. Как говорится, «что-нибудь из двух: вас любят или не любят. В обоих этих крайних случаях ревность оказывается совершенно бесцельной». Кстати, знаете, кто это сказал? Между прочим, Оноре де Бальзак.

Американские психологи, проводившие опрос среди женщин бальзаковского возраста относительно их жизнеощущения, с удивлением для себя узнали, что почти все женщины в этот период жизни живут беззаботнее и свободнее, чем раньше, и только теперь могут по-настоящему наслаждаться жизнью.

Да и опросы в нашей стране показывают, что женщины бальзаковского возраста более уверены в себе и более независимы. В большинстве своем они не думают о старости, не записывают себя в старухи. Пока здоровье позволяет, они наслаждаются окружающим миром и жизнью. Ведь человеку именно столько лет, на сколько он себя ощущает.

Сейчас даже русские женщины, которым давно надоело останавливать на скаку коней и входить в горящие избы, научились любить себя. И посмотрите, кто сейчас в основном заполняет тренажерные залы, посещает выставки и ездит на экскурсии… Закрасить седину сейчас – не проблема. Сбросить пяток лишних килограммов – тоже. И нормальная женщина бальзаковского возраста уже не позволит себе быть «разведенной» каким-то юнцом из провинции, она сама кого угодно «разведет», особенно молодого и неопытного. И использует она его так технично, что мужчина при этом будет уверен, что это он ее использовал…

А, кстати, вы заметили, что термин «бальзаковский возраст» не употребляется в отношении мужчин? И это потому, что современные мужчины в 40–50 лет в большинстве своем представляют собой весьма жалкое зрелище. А на некоторых и в 30 лет без смеха не взглянешь. Это и понятно, ведь путь к их сердцу лежит через желудок, и молчаливы они лишь потому, что им нечего сказать, и от мальчишек они отличаются лишь стоимостью своих игрушек. И пусть вести здоровый образ жизни модно, но они-то за модой не гонятся…

И что удивительно, именно такие вот мужчины очень любят говорить про женщин бальзаковского возраста с оттенком презрения, связывая его с физическим и психологическим увяданием и развивая в женщинах комплексы по поводу собственного возраста.

А что тут комплексовать? Ведь «женщина всегда на семь лет моложе, чем утверждают ее подруги, и на пять лет старше, чем дают ей мужчины». Это Джина Лоллобриджида сказала, одна из красивейших женщин на свете, секс-символ 50-х гг. Она, кстати, родилась в 1927 году, и ей сейчас далеко за восемьдесят…

Правда, есть и иные мнения. Например, вот такое:

«И вот, нежданно-негаданно, ты становишься женщиной среднего возраста. Никто не замечает тебя. Ты обретаешь удивительную свободу – свободу человека-невидимки».

А это слова английской писательницы Дорис Лессинг. Но она, между прочим, родилась в 1919 году, а Нобелевскую премию по литературе получила в 2007 году, то есть в 88 лет. Так что правы те, кто считает, что в пятьдесят жизнь только начинает заканчиваться. Ну и, конечно, «каждая женщина имеет тот возраст, какого заслуживает». А это уже слова знаменитой Коко Шанель, которая умерла в 1971 году в возрасте 87 лет.

А что же Бальзак? Да, он использовал женщин бальзаковского возраста. Он стал тем, кем стал, во многом именно благодаря им. Но, кстати, последняя его женщина, Эвелина Ганская (практически наша, между прочим, соотечественница), когда Бальзак умер 18 августа 1850 года, печалилась недолго. Сначала она нашла утешение в объятиях молодого литератора Жюль-Франсуа Шамфлёри, изучавшего жизнь и творчество Бальзака, а затем, в 1852 году, стала любовницей художника Жана Жигу. Ей тогда был 51 год, а умерла она в возрасте «за восемьдесят», прекрасно подтвердив тезис о том, что хороши женщины, не скрывающие своего возраста, но еще лучше те, которым и незачем это делать.

И кто после этого скажет, что после пятидесяти женщина оказывается на излете своей сексуальной привлекательности, за порогом своего женского счастья…

А вот Лора де Берни умерла в 1836 году в возрасте 59 лет. Она так и продолжала любить Бальзака, а он в это время веселился с другой женщиной. Да, он любил Лору, но по-своему. Слишком уж «по-своему». Она стала ему больше чем матерью. Она всегда поддерживала его словом и делом. Она думала о нем даже в последние минуты своей жизни.

В психологии это называется «якориться». Под этим подразумеваются события или люди, когда-то вызвавшие у человека сильные эмоции, а потом зафиксированные его бессознательным и многие годы спустя вызывающие схожую эмоциональную реакцию.

«Якориться» неправильно, а порой и весьма опасно. «Заякоренную» эмоцию можно и нужно перебивать другой сильной эмоцией или, в конце концов, каким-то делом. Недаром же меньше всего депрессий бывает у людей в деревне, ведь им надо и корову подоить, и дрова наколоть, и печь растопить, и за водой сходить – короче, куча дел, переживать некогда. А в городе «не якориться» женщинам помогает карьера, а также такое универсальное средство, как дети и внуки, в которых многие, став мамами и бабушками, растворяются практически полностью.

Но проблема Лоры де Берни была гораздо сложнее, ведь Бальзак был на 22 года ее моложе. Это для женщин бальзаковского возраста нередко становится вопросом непреодолимым. Тут очень часто происходит трансформация ума и характера, ибо увядающая женщина проецирует на значительно более молодого партнера свою, как ей кажется, последнюю любовь.

Дело в том, что молодая женщина всегда сексуально одаривает молодого мужчину (я молода и красива, и тем самым я уже есть счастье) и требует за это благодарности. А вот женщина бальзаковского возраста уже понимает, что и ее возлюбленный в равной мере осчастливливает ее. Если он намного моложе, то он дарит ей свою мужскую силу, свое тело, свое внимание. И она учится принимать этот дар, учится быть за него благодарной. Она становится мудрее…

И хорошо, когда между молодым мужчиной и женщиной бальзаковского возраста в главном имеет место некий паритет: она – ему, а он – ей. И плохо, когда этот паритет нарушается. К сожалению, большинство мужчин откровенно не ценят опыт и душевное богатство той, которая «уже достигла вершины своей горы жизни и начала спуск в долину женского забвения». Их этому просто не научили. А ведь любовь уже стареющей женщины может стать исключительным счастьем для мужчины. У таких женщин любовь – как лебединая песня. И тут ценится все… Как в последний раз… И любой пастушок может показаться принцем. А если женщина бальзаковского возраста опытна и мудра, она, конечно же, видит, что никакой это не принц, но… она так рада обманываться…

О первой любви много всего написано. О последней – гораздо меньше. А между тем именно последняя любовь женщины, женщины мудрой и опытной, – это любовь исключительная, ибо стареющая женщина умеет мужчину любить. Умеет его ценить. Умеет быть ему благодарной. Жаль только, что не все мужчины понимают это. Вот и Бальзак сменил женщину, которая была на 22 года его старше, на ту, что была старше «всего» на 15 лет. А потом – на два-три года… А потом нашел себе тех, кто помоложе. Но вот стал ли он от этого счастливее…

Глава первая. Непонятый ребенок

Мои страдания состарили меня… Вы едва ли можете себе представить, какую жизнь я вел до двадцатидвухлетнего возраста.

Из письма Бальзака герцогине д’Абрантес

Департамент Тарн расположен в южной части Центрального Французского массива. Спросите любого француза, какая первая ассоциация возникает у него в связи со словом «Тарн», и почти все скажут: овцеводство и обработка овечьих шкур. Собственно, ничего иного от них нельзя и требовать. Ну нет там ничего больше и никогда не было. Однако именно в этом богом забытом департаменте, в деревушке Ля-Нугейрье, жила семья неких Бальсса (Balssa). И жила бы она, как и многие другие крестьянские семьи, безвестно, если бы в 1746 году в ней не появился на свет мальчик, которого назвали Бернар-Франсуа.

Этот Бернар-Франсуа Бальсса оказался отнюдь не лишенным тщеславия малым и вдруг начал похваляться перед всеми, что его предками будто бы были представители весьма знатного и известного во Франции дворянского рода де Бальзак. Конечно, это была полная ерунда, просто корень «Бальс» на лангедокском наречии означает «крутой утес», и поэтому на юге Франции жило множество таких же «дворян», носивших фамилии Бальссак, Бальзак, Бальсса, Бальзан и т. п. Понятное дело, к дворянам все они никакого отношения не имели.

Биограф Бальзака С. Цвейг[1] по этому поводу пишет:

«Отец его просто в шутку, да и то в самом тесном домашнем кругу, похвалялся весьма сомнительным и весьма отдаленным родством с древнегалльской рыцарской фамилией Бальзак».

Но Бернар-Франсуа был не только большим шутником, он еще был очень настойчив, и вскоре односельчане привыкли и стали называть его Бальзаком. Так благодаря крестьянскому упрямству отца (а Бернар-Франсуа – это отец знаменитого писателя Оноре де Бальзака) Бальзаком стал и главный герой нашего повествования.

Итак, Бернар-Франсуа Бальсса сам «отредактировал» свою фамилию. И сделал он это не просто так. С раннего детства он – старший из одиннадцати детей своих родителей – спал на тюфяке с соломой и помогал отцу пасти овец, но мечтал он совсем не о такой жизни. Он мечтал о карьере нотариуса и переезде не в какой-нибудь Альби или Монтобан, а в Париж. Шансов на это было немного, но жить с сознанием своего высокого происхождения и предназначения, согласитесь, гораздо интереснее.

С. Цвейг характеризует Бернар-Франсуа так:

«Сельский священник обучил его грамоте и даже немного латыни. Но крепкий, жизнерадостный и честолюбивый юнец вовсе не собирается выбрить себе тонзуру и дать обет безбрачия. Некоторое время он еще остается в родной деревушке, то помогая нотариусу переписывать бумаги, то трудясь на родительской овчарне и на пашне; но вот, достигнув двадцати лет, он уезжает из родных краев, чтобы не возвратиться более. С упрямой напористостью провинциала, великолепнейшие образцы которой опишет в своих романах его сын, он обосновывается в Париже, поначалу действуя неприметно и втихомолку, – один из бесчисленных молодых людей, которые жаждут сделать карьеру в столице, но не знают еще, каким образом и на каком поприще».

Он начал службу рассыльным в одной адвокатской конторе. Ее хозяин – добрый старик – познакомил его с основами общего права, с судебными процедурами и составлением нотариальных актов.

Другой известный биограф Бальзака А. Моруа[2] пишет о его отце:

«Когда он подался в Париж, все его имущество составляли только подкованные железом башмаки, крестьянская куртка, цветная безрукавка да три рубахи грубого полотна; но в придачу он был наделен безграничным честолюбием и энергией, которой хватило бы на троих».

Хватка провинциала, всего добивающегося трудом и упорством, сослужила Бернар-Франсуа хорошую службу, и он стал быстро продвигаться по ступенькам служебной лестницы. Сначала он подвизался на второстепенных ролях, потом попал в Королевский совет, где начал готовить доклады по самым различным вопросам, помогая Жозефу д’Альберу, который взял смышленого парня себе в секретари. После этого он стал личным секретарем министра морского флота Бертрана де Мольвилля, а это уже означало возможность иметь дело со знатными вельможами.

Бернар-Франсуа мечтал присоединить к своей фамилии дворянскую частицу «де» и уже был близок к этому (по крайней мере, в глубине собственного сознания), но тут грянула революция, и это на определенное время стало неактуальным.

По слухам, оппортунист по натуре, он помогал роялистам – своим прежним покровителям и друзьям. Поэтому, когда начался революционный террор, от греха подальше, ему посоветовали уехать из столицы.

Он нашел прибежище в Валансьене, где начал работать в службе снабжения Северной армии. Там он ведал провиантом, фуражом, топливом и свечами, и что удивительно, находясь на такой «хлебной» должности, не только не был посажен сам, но и отличился тем, что не был задержан ни один из его подчиненных.

Кристальная честность на подобных постах не пользуется особой популярностью, следовательно, Бернар-Франсуа Бальзак был человеком умным, осторожным и изворотливым. Во всяком случае, не будучи богатым, он жил в свое удовольствие, щеголяя в красивом синем мундире, расшитом серебром. Как говорится, у него все было, а ему за это ничего не было.

Через некоторое время Бернар-Франсуа снова «вынырнул» в Париже в качестве первого секретаря банкирского дома Даниэля Думерка.

В 1796 году, то есть в возрасте пятидесяти лет, оборотистый и пышущий здоровьем клерк обратил взор на дочь одного из партнеров своего начальника. Ее звали Шарлотта-Лора Салламбье, и она была на целых тридцать два года моложе своего суженого. Поговаривали, что партию эту составил для своего служащего сам Даниэль Думерк, но четких доказательств этому нет. Очевидно одно: мнением девушки по этому поводу никто и не поинтересовался.

Семейство Салламбье принадлежало к числу весьма уважаемых в парижском квартале Марэ, где жили аристократы и богатые коммерсанты. Во всяком случае, отец Шарлотты-Лоры, Клод-Луи Салламбье, в свое время был секретарем виконта де Бона, бригадного генерала королевской армии, и происходил из почтенной буржуазной семьи суконщиков, которой принадлежала большая фабрика позументов под звучным названием «Золотое руно». В рассматриваемое нами время он был директором парижских домов для престарелых и имел с банкиром Думерком немало общих интересов.

Период ухаживаний продолжался недолго, и свадьба Бернар-Франсуа Бальзака и Шарлотты-Лоры Салламбье состоялась в Париже 30 июня 1797 года.

Дальше события стали разворачиваться по сценарию, который весьма метко определил С. Цвейг:

«Едва связав себя брачными узами, Бальзак-отец счел ниже своего достоинства и к тому же весьма неприбыльным оставаться простым клерком. Война под водительством Наполеона представляется ему куда более быстрым и богатым источником дохода».

Но непосредственно на войну он не пошел (все-таки война – это дело молодых), а при содействии генерала де Померёля стал помощником мэра в городе Туре и попечителем местных богоугодных заведений (тут явно не обошлось без протекции тестя). Семейство Бальзаков стало жить на широкую ногу.

* * *

20 мая 1798 года, через одиннадцать месяцев после свадьбы, Шарлотта-Лора Бальзак родила сына, которого она пожелала кормить грудью сама, но младенец, которого назвали Луи-Даниэль, прожил всего тридцать два дня. Мать так тяжело переживала смерть сына, что даже не пошла на похороны. Все-таки перенести подобное в двадцать лет – это и врагу не пожелаешь. Потрясенная этой драмой, она стала замкнутой, словно внутри себя пыталась найти причину своего несчастья. А может быть, там она искала опору, которой не находила в муже, постоянно пропадавшем на работе.

Вот почему, когда 20 мая 1799 года в семействе Бальзаков родился второй ребенок, названный Оноре, она предпочла поручить его кормилице – жене жандарма из селения Сен-Сир-сюр-Луар. Так что фраза «впитал с молоком матери» к нашему герою не будет иметь никакого отношения.

А жаль. Дело ведь не только в химических свойствах материнского молока, у кормилицы эти свойства могут быть ничуть не хуже. Гораздо важнее то, что если мать радостно и охотно кормит своего малыша, она как бы передает ему свою любовь, питает его радостью, формирует положительное отношение к миру и людям, к себе самому. Недаром же говорят, что материнское молоко – это ее материализованная нежность. Ни одна кормилица, какой бы доброй она ни была, этого ребенку не даст.

Первый близкий контакт ребенка с другим человеком – это контакт с матерью, и именно мать отвечает за то, чтобы он оставил радостное впечатление об этом на всю жизнь. От этого во многом зависит, как сложится в дальнейшем его судьба.

Именно поэтому Бальзак оказался лишен не только молока матери, но и физической и духовной общности с ней. Вместо этого он с первых дней жизни находился в смятении, а когда он начал немного соображать, это смятение преобразовалось в обиду и отчуждение.

* * *

Турский нотариус 21 мая 1799 года сделал в своей регистрационной книге короткую и ясную запись:

«Сегодня, 2-го прериаля VII-го года Французской Республики, ко мне, регистратору Пьер-Жаку Дювивье, явился гражданин Бернар-Франсуа Бальзак, проживающий в здешнем городе, по улице Итальянской армии, в квартале Шардонне, в доме № 25, дабы заявить о рождении у него сына. Упомянутый Бальзак пояснил, что ребенок получит имя Оноре Бальзак и что рожден он вчера, в одиннадцать часов утра, в доме заявителя».

Как видим, никакой дворянской частицы «де» в данном документе нет. Собственно, нет ее и в других дошедших до нас документах – в свидетельстве о смерти отца, в объявлении о бракосочетании сестры и т. д. Следовательно, как пишет С. Цвейг, «вопреки всем генеалогическим изысканиям Бальзака, она является плодом чистейшей фантазии великого романиста». Ну и его отца, конечно.

* * *

Еще через год той же кормилице отдали и сестренку Оноре, Лору, появившуюся на свет 29 сентября 1800 года.

* * *

К моменту рождения Оноре Бальзаки уже считались людьми состоятельными и были приняты в самых богатых домах Тура. Они имели собственный дом, карету и массу слуг. Несмотря на свое низкое происхождение и туманное прошлое, Бернар-Франсуа Бальзак стал вполне респектабельной личностью. Все-таки правильно говорят, что революция – это эпоха смешения всех слоев общества, лучшее время для молниеносных карьер.

Однако Бальзак-сын вряд ли был счастлив в этой семье. Он так никогда и не смог простить матери то, что она удалила его от себя. Впоследствии он писал:

«Каким физическим или духовным недостатком вызвал я холодность матери? Чему я обязан своим появлением на свет? Чувству ли долга родителей или случаю? Не успел я родиться, как меня отправили в деревню и отдали на воспитание кормилице; семья не вспоминала о моем существовании в течение трех лет; вернувшись же в отчий дом, я был таким несчастным и заброшенным, что вызывал невольное сострадание окружающих»[3].

^{Мать Бальзака. Шарлотта-Лора Бальзак}

В действительности же мадам Бальзак ничего не имела против сына, просто, напуганная смертью первого ребенка, которого она целый месяц сама кормила грудью, она на этот раз решила подчиниться распространенному в те времена обычаю. Но Бальзаку от этого не было легче. Он считал, что его – еще грудного младенца – выдворили из родного дома, точно прокаженного. Его доверили заботам кормилицы, его редко посещали родители, ему не дарили игрушек. Мать не склонялась над его постелью, когда он болел. Ни разу не слышал он от нее доброго слова.

Бальзак никогда не простит матери этого. Много лет спустя он доверит мадам Ганской душераздирающее признание:

«Если бы вы только знали, что за женщина моя мать. Чудовище и чудовищность в одном и том же лице. Она ненавидит меня по многим причинам. Она ненавидела меня еще до моего рождения. Я хотел было совсем порвать с ней. Это было просто необходимо. Но уж лучше я буду страдать. Это неисцелимая рана. Мы думали, что она сошла с ума, и посоветовались с врачом, который знает ее в течение тридцати трех лет. Но он сказал: «О нет, она не сумасшедшая. Она только злюка…» Моя мать – причина всех моих несчастий».

В этих словах, в этом вопле души, вырвавшемся через столько лет, слышится отзвук бесчисленных тайных мук, которые испытал Бальзак в самом нежном, самом ранимом возрасте именно из-за того существа, которое по законам природы должно было быть ему дороже всех на свете.

* * *

Но с другой стороны, холодная сдержанность родителей привела к тому, что его братские чувства к сестре Лоре стали особенно нежными. Позже она вспоминала:

«Я была моложе Оноре, родители относились ко мне так же, как и к нему; мы воспитывались вместе и горячо любили друг друга; с раннего детства я запомнила, как нежно он был ко мне привязан. До сих пор не забыла, с какой быстротой прибегал он всегда на помощь, боясь, что я ушибусь, скатившись с трех неровных высоких ступенек лестницы без перил, которая вела из комнаты нашей кормилицы в сад! Его трогательная опека продолжалась и в отчем доме, там он не раз позволял наказывать себя вместо меня, не выдавая моей вины. Когда я успевала сознаться в совершенном проступке, он требовал: «В другой раз ничего не говори, пусть лучше бранят меня, а не тебя!»

^{Сестра Бальзака}

Биограф Бальзака А. Труайя[4] пишет:

«Пребывание в чужом доме сплотило детей: они вместе ели, играли, спали, мечтали, их поцелуи заменяли материнскую ласку, которой они были лишены».

* * *

В четыре года Бальзака вернули в Тур, под родительский кров. Вернули и его сестру. Но мать так и не сумела вызвать у детей любовь к себе. А любила ли она их сама? Сказать, что не любила, не повернется язык. Но любила по-своему. Просто она считала, что судьба обошлась с ней несправедливо, и испытывала к ним определенную зависть. Ведь у них вся жизнь была впереди, а в ее жизни уже ничего нельзя было изменить. Своего старого и вечно отсутствующего мужа она не любила, прячась в панцирь строгости, дававший ей иллюзию защиты. Она не признавала ни ласк, ни поцелуев, всех этих простых радостей жизни, она не умела (или не хотела) создать для своих близких счастливый семейный очаг. Пристрастие к роскоши, желание нравиться и не ударить лицом в грязь еще больше портили ее характер.

С. Цвейг пишет о ней:

«Она отличается пренеприятной способностью постоянно чувствовать себя ущемленной и уязвленной. В то время как муженек весело и беззаботно наслаждается жизнью, нисколько не сокрушаясь и не унывая по поводу мнимых недомоганий и капризов своей благоверной, ее всегда терзают воображаемые хвори, и все ее ощущения неизбежно приобретают истерический характер. Вечно ей кажется, что близкие недостаточно ее любят, недостаточно ценят, недостаточно почитают. Она вечно жалуется, что дети слишком мало признательны ей за великое ее самопожертвование».

Заботу о детях Шарлотта-Лора Бальзак понимала так: главное – не давать им ни малейшей свободы, не спускать с них глаз, всегда следовать за ними по пятам. Но именно эта назойливая и неусыпная заботливость, эти унылые попечения о так называемом благе своей семьи, вопреки самым добрым ее намерениям, парализовывали весь дом.

Много лет спустя, давно уже став взрослым, Бальзак будет вспоминать, как в детстве он вздрагивал всякий раз, заслышав ее голос. Сколько натерпелся он от этой вечно чем-то разгневанной и вечно надутой матери, холодно отстраняющей нежность своих добрых, порывистых и страстных детей, можно понять из слов, вырвавшихся у него в письме:

«У меня никогда не было матери».

А. Моруа, тонкий психолог, отмечает:

«Эти уж слишком горькие слова написаны Бальзаком в минуту гнева. Однако дети тяжело переживают обиды, и какое имеет значение, страдаем мы от действительного или мнимого горя, если нам оно представляется настоящим? Некоторые дети, рожденные в законном браке, чувствуют себя отверженными, не признанными своими родителями, хотя и не понимают, чем вызвана такая немилость. Они больше других жаждут успеха и славы, стремясь таким путем вознаградить себя за тоску, которая гложет им душу».

* * *

Вторая сестра Бальзака, Лоранс, родилась 18 апреля 1802 года. Обстановка в доме от этого только ухудшилась. А. Моруа об этом периоде жизни Бальзака рассказывает так:

«Оноре, Лора и Лоранс были доверены попечению грозной гувернантки, мадемуазель Делаэ; они жили в страхе перед пристальным взглядом темно-синих глаз матери и лживыми обвинениями гувернантки, которая утверждала, что Оноре ненавидит родительский дом, что он неглупый, но скрытный ребенок. Она насмехалась над тем, что мальчик мог подолгу, не отрываясь, смотреть на звезды».

А началось все с того, что мадемуазель Делаэ спросила мальчика:

– О чем ты думаешь, Оноре?

– Ни о чем, – ответил он.

– Ни о чем? У тебя такой отсутствующий вид, будто ты где-то на Луне.

– Да, я был на Луне.

– Вот как! Что-то ты слишком много времени проводишь на этой своей Луне. Встряхнись, вернись на Землю. Возьми себя в руки.

Оноре демонстративно обхватил себя руками.

– Вот, мадемуазель…

– Не смешно, Оноре! Ты несносный мальчишка.

Этой мадемуазель Делаэ было лет под пятьдесят, и этим было все сказано. Дети, оторванные от матери, которую они видели только утром, когда с ней здоровались, и вечером, когда желали ей спокойной ночи, находились под ее неусыпным контролем. Им постоянно приходилось сидеть подле этого грозного стража, ибо гулять и играть одним она им не разрешала. Как тут было не ожесточиться даже самому доброму детскому сердцу?

Самым примечательным событием первых лет жизни Бальзака было короткое путешествие в Париж. Дедушка и бабушка Салламбье пожелали познакомиться с внуком. Мадам Бальзак повезла сына к ним, и старики оказались просто без ума от хорошенького мальчугана, которого они осыпали поцелуями и подарками.

Сравнение добрых бабушки и дедушки с родителями было явно не в пользу последних. По этому поводу А. Труайя пишет:

«Возвратившись к родному очагу после проявлений столь горячей привязанности, Оноре ощущал себя еще более несчастным: отец вовсе не интересовался им, мать едва замечала, когда он вдруг попадался ей на глаза, лицо ее каменело».

Через несколько месяцев после этой поездки, 22 мая 1803 года, дедушка Оноре скончался от апоплексического удара. То было большое горе для мальчика. Немного позднее мадам Салламбье (урожденная Софи Шовэ) переехала жить к своей единственной дочери. У нее была рента, приносившая 5000 франков в год, но она совершила непростительную ошибку, доверив капитал зятю, который вскоре поместил его в рискованное предприятие, представлявшееся ему «блистательным». Лучше бы он этого не делал.

Мадам Салламбье охотно баловала своих внуков. Для них бабушка Софи была кем-то вроде доброй феи. Только с ней они были счастливы: она им разрешала абсолютно все, искренне считая, что любить ребенка – это означает баловать его.

Всему мешала суровость ее дочери. Оноре буквально трепетал, когда мать говорила, что ей все надоело и теперь она сама займется его образованием. Отец был не такой: он очень любил слушать его пышные тирады и забавные остроты, хотя и не понимал практически ничего. Ему просто нравилось смотреть на этого неунывающего человека.

* * *

Когда Бальзаку исполнилось восемь лет, родители решили определить его в Вандомский коллеж – только бы с глаз долой, только бы он жил в другом месте, в чужом городе. Надо сказать, что на это у них была причина: как раз в это время (21 декабря 1807 года) у них родился еще один сын, которого назвали Анри. Поговаривали, и не без оснований, что этот мальчик не был ребенком Бернар-Франсуа, а стал плодом любовной связи мадам Бальзак с неким Жан-Франсуа де Маргонном. Понятно, что «разборок» в семье было не избежать, и присутствие при них уже все понимающего восьмилетнего ребенка было крайне нежелательным.

Жан-Франсуа де Маргонн был женатым человеком, но влюбился в Шарлотту-Лору с первого взгляда и пользовался столь явным расположением этой дамы, что не смог устоять. Бернар-Франсуа, конечно, был возмущен всей этой историей, но потом предпочел закрыть на все глаза, решив, что в его годы надо быть терпимым к определенным и неизбежным сердечным вольностям своей молодой супруги.

Вандомский коллеж был одним из самых известных и при этом одним из самых своеобразных учебных заведений Франции. Основали его монахи-ораторианцы, которые по примеру иезуитов решили посвятить себя воспитанию молодого поколения, но слыли либералами, что не могло не понравиться Бернар-Франсуа. И в самом деле, люди, руководившие коллежем в годы, когда там учился Бальзак (это были Лазар-Франсуа Марешаль и Жан-Филибер Дессень), активно участвовали в революции, были женаты на родных сестрах, но при этом сохранили католическую веру и поддерживали в своем заведении строжайшую дисциплину.

Воспитанники коллежа, размещавшегося в угрюмом замке, окруженном рвом, никогда не уезжали домой на каникулы, они даже не имели права совершать прогулки по городу. Они сами стирали свою униформу и прибирались в комнатах, а по воскресеньям надзиратели проводили тщательную проверку и наказывали их за любую провинность. К тому же специальный цензор коллежа распечатывал все письма, которые получали или отправляли дети.

А. Моруа так характеризует нравы, царившие в Вандоме:

«Удары колокола, а не барабанная дробь возвещали о начале и конце уроков, а также о других занятиях, входивших в распорядок дня. Лицейские правила обычно предписывали громкое чтение какой-либо книги во время трапез. Таким путем стремились предупредить брожение умов. Но наставники-ораторианцы разрешали ученикам разговаривать в столовой. Если им ставили в укор такое послабление, они возражали:

«Помилуйте! Ради воспитания добрых нравов, ради поддержания дисциплины, ради сохранения благотворного влияния на учеников в течение всего года мы отказываемся от каникул, лишая себя отдыха, который они нам сулят, и от экономии средств, которую они дают. А теперь нас упрекают за то, что мы доставляем воспитанникам скромные удовольствия!»

К этим «скромным удовольствиям» относились редкие загородные прогулки парами под наблюдением педагогов и главного воспитателя. Очень редко и только за особые отличия в учебе воспитанникам разрешали поиграть в мяч или понаблюдать за жизнью животных на соседней ферме.

Как видим, жизнь в коллеже была суровая.

Применялись тут и телесные наказания: провинившихся били по пальцам линейкой, обтянутой кожей, и это было весьма болезненно. А особо непослушных надолго запирали в карцере под лестницей (эту каморку ученики именовали «альковом»).

* * *

Когда Бальзак поступил в младший класс Вандомского коллежа, он был толстощеким и румяным мальчуганом, но молчаливым и грустным. О пребывании в родительском доме у него сохранились самые печальные воспоминания, поэтому и в коллеж он принес с собой какую-то тягостную настороженность, держась с окружающими как затравленный зверек. Он и сам чувствовал свою неуклюжесть, а от этого еще больше робел.

Юному Бальзаку трудно было добиться уважения у других воспитанников. По милости своей предусмотрительной мамаши он почти не имел карманных денег и потому не мог участвовать в общих мероприятиях. Родители других воспитанников приезжали в Вандом в дни раздачи наград за успехи; его же родители никогда при этом не присутствовали. За шесть лет мать, по словам Бальзака, только дважды посетила его, видимо не желая отступать от духа, царившего в коллеже. В течение всех этих лет и сам Бальзак почти не бывал дома.

До нас дошло одно из писем будущего писателя, адресованное 1 мая 1809 года мадам Бальзак. В нем десятилетний мальчик писал:

«Любезная матушка,

я думаю, папа был огорчен, когда узнал, что меня посадили в «альков». Прошу тебя, успокой его, скажи, что я получил похвальный лист при раздаче наград. Я не забываю протирать зубы носовым платком. Я завел себе толстую тетрадь и переписываю туда начисто все из своих тетрадок, и у меня хорошие отметки, надеюсь, это доставит тебе удовольствие. Обнимаю от всей души тебя и всех родных, а также всех, кого я знаю.

Бальзак Оноре, твой послушный и любящий сын».

Единственным человеком в коллеже, который относился к Бальзаку более или менее ласково, был отец Лефевр, наставник пятого класса. Он верил в чудеса, и в этом у него было много общего со странным учеником, который, считая себя изгоем на земле, похоже, ждал чудес от неба. В обязанности отца Лефевра входило приведение в порядок громадной библиотеки коллежа (около трех тысяч книг), которая была составлена во времена революции, когда «голодные и рабы» громили окрестные замки. Отец Лефевр должен был давать Бальзаку дополнительные уроки по математике, однако этот добрый священник был скорее поэтом и философом, нежели преподавателем, и охотно разрешал мальчику читать в часы, отведенные для приготовления уроков. Между нами был молчаливо заключен своего рода договор: Бальзак не жаловался на то, что ничему не учился, а отец Лефевр молчал по поводу того, что он брал книги. Впрочем, ничему не учился – это неверно. Как раз именно это чтение, скорее всего, и стало самым полезным из того, что Бальзак почерпнул в коллеже.

Вот мнение по этому поводу А. Моруа:

«Мальчик уносил из библиотеки множество книг, а отец Лефевр никогда не проверял, какие именно произведения выбирает юный Бальзак, который на переменах усаживался под деревом и читал, между тем как его товарищи резвились. Часто он намеренно старался попасть в карцер, чтобы там без помехи читать. Постепенно в нем развилась настоящая страсть к чтению».

С. Цвейг с ним совершенно согласен:

«Грандиозный фундамент всесторонних познаний Бальзака был заложен в эти часы чтения украдкой».

А. Труайя отмечает и еще одно важное последствие этого запойного чтения:

«Оноре без разбору поглощал все, что попадало под руку, впрочем, явно отдавая предпочтение книгам поучительным… Следствием этой неистовой и безрассудной страсти стало желание походить на авторов, которыми он восхищался».

Ребенок будто чувствовал, что в нем зреют мысли, которые нужно было научиться выражать, ибо они достойны того, чтобы быть изложенными. Впрочем, в свое предназначение верил только он сам. В глазах же наставников и товарищей юный Бальзак так и остался весьма заурядным человеком.

В коллеже Бальзак начал писать стихи. Увлеченный этой несвоевременной страстью, он даже начал пренебрегать уроками. В насмешку воспитанники, обращаясь к нему, постоянно повторяли фразу из создаваемой им трагедии: «О, Инка, король злополучный, несчастный!» Им казалось, что это очень остроумно. А ведь мальчик действительно был очень несчастен, но ничто не могло его исправить. Однако руководство коллежа отнюдь не было склонно поддерживать в подростке подобное увлечение, смешанное с гордыней.

В результате, как утверждает А. Моруа, никакого взаимопонимания между ними не было:

«Так он дошел до предпоследнего класса. Неумеренное чтение, видения, которые оно рождало в его мозгу, дни одиночества в карцере – все это привело к тому, что он впал в какое-то странное состояние полной отрешенности, болезненного оцепенения, и это тем более беспокоило наставников, что они не понимали причин такого состояния. А отрешенность эта была вызвана тем, что мысли его были далеко, что он пребывал в иных мирах, навеянных прочитанным. По мнению ораторианцев из Вандомского коллежа, Оноре Бальзак был нерадивым учеником – занимался он мало, и то, что с ним происходило, не было умственным утомлением. Мальчик исхудал, зачах и походил на лунатика, спящего с открытыми глазами; большей части обращенных к нему вопросов он попросту не слышал, и, когда его неожиданно спрашивали: «О чем вы думаете? Где витают ваши мысли?» – он растерянно молчал».

Буквально все в коллеже ощущали в этом мальчике некое тайное противодействие. Никто не пытался понять его, все видели только, что он постоянно читает и учится не так, как следовало бы молодому человеку из приличной семьи.

Если словесные убеждения не давали эффекта, то на это у монахов-ораторианцев был свой особый метод, как добиться от детей почитания старших и воспитания смирения. У С. Цвейга по этому поводу читаем:

«Учителя считают его тупым или вялым, строптивым или апатичным, ведь он не может тащиться в одной упряжке с другими – то отстает, то одним скачком всех обгоняет. Как бы там ни было, ни на кого не сыплется столько палок, как на него. Его беспрерывно наказывают, он не знает часов отдыха, ему задают бесконечные дополнительные уроки в наказание, его так часто сажают в карцер, что на протяжении двух лет у него не было и шести свободных дней. Чаще и ужаснее, чем другие, величайший гений своей эпохи вынужден испытывать на собственной шкуре «ультима рацио» – последний довод суровых отцов-ораторианцев: наказание розгой».

Но и это не помогало. В конце концов в коллеж была вызвана мадам Бальзак. Ей прямо с порога заявили:

– Ваш сын обладает массой всевозможных качеств, но, к сожалению, не теми, которые нам подходят. Мы ничего не можем поделать.

В результате в апреле 1813 года, в самый разгар занятий, странный воспитанник коллежа был увезен домой в Тур. Через месяц ему исполнилось четырнадцать лет.

* * *

Состояние ребенка испугало родственников. Сестра Лора нашла его «исхудалым, тщедушным, будто впавшим в оцепенение». Обожавшая Бальзака бабушка даже горестно воскликнула:

– Вот в каком виде возвращаются к нам из коллежа красивые и здоровые дети, которых мы туда посылаем!

Вид Бальзака в то время С. Цвейг описывает следующим образом:

«Четырнадцатилетний подросток, собственно говоря, впервые в жизни вступает под отчий кров. Родители, которые в прошедшие годы видели его только во время мимолетных посещений и которым он казался чем-то вроде дальнего родственника, поняли вдруг, что он совершенно преобразился – и внешне и внутренне. Вместо толстощекого добродушного крепыша в отчий дом вернулся измученный монастырской муштрой, щуплый, нервозный отрок с широко раскрытыми испуганными глазами, как у человека, испытавшего нечто чудовищное и непередаваемое».

Однако, заметив, что перемена обстановки, свежий воздух и общение с родными начали возвращать мальчику живость, свойственную его сверстникам, все вскоре успокоились. Суровой матери же веселость и разговорчивость сына даже стала казаться чрезмерной.

И все-таки какое это удивительное и сильное впечатление – вновь вернуться в родную семью после шестилетнего отсутствия! И на людей, и на вещи смотришь новыми глазами.

* * *

Тем временем у Бернар-Франсуа Бальзака начались серьезные неприятности. Его друг генерал Померёль был смещен со своего поста. Бернар-Франсуа, лишившись покровителя, тоже вскоре подвергся преследованиям со стороны нового префекта, барона де Ламбера. Его обвинили в злоупотреблениях, допущенных при надзоре за больницами.

Хотя ничего не было доказано, обстановка вокруг главы семьи Бальзак накалилась, однако Бернар-Франсуа ни при каких обстоятельствах старался не утрачивать хорошего расположения духа. Втайне же он предпринимал кое-какие меры, чтобы покинуть Тур. Как говорится, от греха подальше…

Молчаливый и насмешливый от природы, Оноре внимательно наблюдал за домашними.

Бабуля – так внуки называли бабушку Салламбье – была полна жизни, но постоянно жаловалась на недомогание, чаще всего без всякой причины. То у нее болела голова, то неровно билось сердце. Понятно, что этим она старалась привлечь к себе внимание дочери. Но напрасно, суровая и надменная Шарлотта-Лора Бальзак по-прежнему не проявляла к близким никакой нежности, строжайшим образом следуя заведенным когда-то правилам.

Старшая сестра Лора здорово подросла. Девочку нельзя было назвать красивой, но она пленяла блеском своих живых глаз, милым выражением лица, трепетом жизни во всем существе. Лоранс, которую старшие дети называли толстушкой Лорансо или миледи Плумпудинг, была очень естественна и непосредственна. Младшего же брата Анри он вообще видел впервые в жизни, и тот ему страшно не понравился.

Биограф Бальзака П. Сиприо[5] пишет:

«Младшего брата все холили и лелеяли, прощая, как бы несносно он себя ни вел. Старшему брату так и хотелось его прибить».

Под «всеми» П. Сиприо подразумевает, конечно же, не Бернар-Франсуа Бальзака, вряд ли он «холил и лелеял» ребенка, рожденного его женой от постороннего мужчины. Все восторги и нежности шли от матери, ибо мальчик напоминал ей о Жан-Франсуа де Маргонне, которого Шарлотта-Лора так любила и, без сомнения, продолжала любить. Никто просто не осмеливался перечить этой женщине.

Но как лекарство не достигает своей цели, если доза слишком велика, так и любовь матери, когда она переходит всякую меру справедливости. Человека вообще надо баловать не чаще одного раз в месяц, иначе это войдет в привычку. Тут Шарлотта-Лора явно «переборщила»: из любимого Анри вырастет сущий бездельник, которого отправят за океан и который возвратится из Индии без гроша в кармане и с женой, старше его на пятнадцать лет. Он умрет в нищете в военном госпитале на одном из островков Коморского архипелага.

Это даст повод Бальзаку в 1849 году ехидно написать матери:

«Богу и тебе известно, что с момента моего появления на свет ты не осыпала меня ни ласками, ни нежными заботами. Ты поступила правильно. Если бы ты меня любила так же сильно, как любила Анри, я бы разделил его участь. В этом смысле ты была мне хорошей матерью».

В родительском доме Оноре поместили на самом верхнем этаже, он донашивал все ту же скромную одежду, в которой приехал из коллежа. Сестра Лора впоследствии писала:

«Наша матушка считала труд основой всякого воспитания и, как никто, дорожила временем; вот почему она следила, чтобы у ее сына ни одна минута не пропадала даром».

Сначала по ее настоянию Бальзака отправили в Париж, где он несколько месяцев был пансионером учебного заведения Безлена и Ганзера, потом она вернула его в Тур, опасаясь, что войска союзников могут войти в столицу. Действительно, наступил 1814 год, близился конец Наполеоновской империи, и в провинциальном Туре явно было спокойнее, чем в столице.

С марта по июль 1814 года Оноре жил у родителей, брал частные уроки и даже сделал заметные успехи в латыни.

* * *

В пятнадцатилетнем возрасте, в июле 1814 года, Оноре был зачислен экстерном в Турский коллеж, чтобы заново пройти курс предпоследнего класса.

Но и там, по словам А. Моруа, Бальзаку было плохо:

«В Турском коллеже, как и в Вандомском, мальчик страдал от нелепого скопидомства матери, которая была расточительна в крупных тратах, но расчетлива в мелочах. Его товарищи лакомились чудесной свининой, которую приносили из дому, а юный Оноре грыз сухой хлеб. «Тебе что, есть нечего?» – насмешливо спрашивали товарищи. Даже много времени спустя один из них продолжал называть его «бедняга Бальзак». Глубоко задетый и униженный, мальчик давал себе клятву в один прекрасный день ослепить их своею славой. Но на каком поприще? Этого он еще не знал, однако ощущал в себе нечеловеческую силу».

Однажды он заявил:

– Вот увидите, в один прекрасный день ваш Оноре удивит мир!

На это мать лишь проворчала:

– Ты, должно быть, сам не понимаешь того, что говоришь.

Вместо ответа он лишь улыбнулся, насмешливо и добродушно. Мадам Бальзак сочла это молчаливым протестом, что вывело ее из себя. Ее вообще раздражало постоянное присутствие этого проницательного подростка, который все видел и обо всем имел собственное суждение.

* * *

Между тем Наполеоновская империя пала, во Францию вернулись Бурбоны, а вместе с ними начался новый передел сфер влияния. Теперь Бернар-Франсуа Бальзак стремился как можно скорее покинуть Тур. По счастью, Огюст Думерк, приятель Бернар-Франсуа (он был сыном его первого патрона), сохранил прежнее влияние и добился для него должности интенданта первого военного округа в Париже. И в ноябре 1814 года вся семья, включая бабушку Софи, поселилась в квартале Марэ, этой колыбели семейства Салламбье, в доме № 40 по улице Тампль.

Когда семья переселилась в Париж, Бальзака определили в пансион Жан-Франсуа Лепитра, который был некогда дружен с Бернар-Франсуа. Теперь месье Лепитр был директором учебного заведения, готовящего подростков к предстоящим экзаменам. Однако и в этом пансионе, где царил роялистский и католический дух, мальчика, жаждущего любви, преследовало ощущение одиночества и заброшенности.

Отец совсем не давал ему денег. Родителей вполне устраивало положение, что их сын одет и напичкан латынью и греческим.

Это заведение А. Моруа описывает так:

«Учебное заведение Лепитра помещалось в старинном дворянском особняке Жуайез, в доме номер девять по улице Тюренна. Швейцар, «сущий контрабандист», смотрел сквозь пальцы на самовольные отлучки и поздние возвращения воспитанников и снабжал их запретными книгами; у него всегда можно было выпить кофе с молоком – такой аристократический завтрак был доступен лишь немногим, ибо при Наполеоне колониальные товары стоили очень дорого. Оноре, вечно сидевший без гроша, нередко бывал в долгу у этого человека».

Бальзак и здесь – очевидно, вследствие ставшего привычным для него внутреннего противодействия – не зарекомендовал себя «хорошим учеником». Разгневанные родители перевели его в другое учебное заведение. Но и тут дела пошли не лучше. В латыни он был на тридцать втором месте из имеющихся тридцати пяти. Результат этот все более укреплял мать в мнении, что Оноре – «неудачный ребенок».

* * *

Когда в 1816 году Оноре без всякого блеска закончил курс обучения, он, вернувшись в родительский дом, вновь не обнаружил там никаких перемен.

Отец по-прежнему тщательно следил за своим здоровьем и «душевным спокойствием», а мать «портила себе кровь» по любому поводу или даже без оного. Сестры Лора и Лоранс воспитывались в пансионе для юных девиц, где их обучали английскому языку, игре на фортепьяно и шитью. Лора была первой ученицей в классе. Анри, любимчик матери, менял пансионы как перчатки, учился из рук вон плохо, но, несмотря на это, «мамаша души в нем не чаяла».

Марэ, как и раньше, оставался одним из самых степенных кварталов Парижа – здесь ложились спать в девять вечера, и улицы рано погружались во тьму. Здесь можно было жить в свое удовольствие, располагая десятью тысячами франков годового дохода. Примерно такой доход и был у семейства Бальзак. По соседству обитали многочисленные друзья, принадлежавшие к средней буржуазии, коммерсанты, еще занимавшиеся торговлей или уже удалившиеся на покой.

Семейство Бальзак поддерживало дружбу с дочерью старика Думерка Жозефиной Делануа, женой генерального поставщика провианта и скота, женщиной весьма обеспеченной и влиятельной. Запомним это имя, эта женщина еще сыграет немаловажную роль в судьбе Бальзака.

А еще был дядюшка Теодор Даблен, старый холостяк, бывший торговец скобяными товарами (на вывеске его лавки был изображен золотой колокол), богатый коллекционер и большой любитель книг.

В одном доме с Бальзаками жили их нотариус, мэтр Виктор Пассе, и старинная приятельница бабушки Салламбье, мадемуазель де Ружмон, женщина острого ума, хорошо помнившая старый режим и лично знавшая Пьер-Огюстена Карона, более известного как Бомарше. Оноре любил слушать ее рассказы о блестящей жизни этого человека.

А. Моруа пишет:

«Оноре любил этих славных людей. Позднее, как и все художники его времени, он станет высмеивать «буржуа» и описывать пороки этого класса – своего класса, хотя будет при этом испытывать к ним «глубокую нежность и тайное восхищение».

Мэтр Пассе выразил согласие взять Оноре к себе в помощники, а позднее сделать его своим преемником. С точки зрения родителей, что могло быть лучше? И тут же на семейном совете, где правила мадам Бальзак, было принято решение незамедлительно приобщить старшего сына к судейскому сословию.

* * *

В результате в семнадцать лет, в ноябре 1816 года, Бальзак без всякого желания со своей стороны поступил в Школу права. Впрочем, поступил – это не то слово, его туда буквально «запихнули» родители.

Однако С. Цвейг видит в этом определенный парадокс:

«Это 4 ноября 1816 года, по справедливости, следует назвать концом рабства и зарей свободы юного Бальзака. Он может теперь, как все другие, заниматься без всякого принуждения, а в свободное время предаваться праздности – во всяком случае, использовать это время по собственному усмотрению».

И Бальзак начал использовать это свободное время по собственному усмотрению: он стал посещать лекции в Сорбонне и приступил к занятиям литературой. В то время в Сорбонне читали лекции известные профессора Франсуа Гизо и Виктор Кузен.

А кроме того, любознательный Бальзак часто ходил в Музей естественной истории, где читал лекции знаменитый Жоффруа Сент-Илер, зоолог и специалист в анатомии, участник Египетской экспедиции Наполеона.

Однако родные не желали восторгаться этим и считали, что Оноре не должен иметь свободного времени. Он обязан зарабатывать себе на жизнь.

С. Цвейг пишет:

«Он должен служить! Не теряя времени, делать карьеру! И, самое главное, не тратить ни единого лишнего су! И вот студент Бальзак вынужден гнуть спину над конторкой у адвоката Гийонне де Мервилля».

Таким образом, юноше пришлось три года проработать у друга семейства Бальзак Жан-Батиста Гийонне де Мервилля: то был превосходный юрист и весьма образованный человек, любивший литературу. Годы ученичества у Гийонне де Мервилля оказались весьма плодотворными для Бальзака. Он изучил судопроизводство, а в апреле 1819 года успешно окончил Школу права и получил степень бакалавра. Но юриспруденция, как мы знаем, не привлекала его, и он объявил родителям, что хочет стать литератором.

* * *

Надо сказать, что 1819 год внес большие перемены в жизнь семейства Бальзак. Граф Дежан, начальник Бернар-Франсуа Бальзака, неожиданно предложил своему подчиненному, которому исполнилось уже семьдесят три года, подать в отставку. В подобном возрасте такие предложения не обсуждаются, но размер выделенной ему пенсии (всего 1695 франков в год) буквально «нокаутировал» человека, привыкшего одного только официального жалованья получать в пять раз больше.

Итак, доходы семьи сильно уменьшились, и продолжать жизнь зажиточных буржуа в квартале Марэ стало невозможно. У Бальзаков были свои представления о достоинстве, и они не желали ронять себя в глазах соседей. Уж лучше поселиться где-нибудь за городом, сказав всем, что на свете нет ничего полезнее свежего воздуха. Да и жилье, провизия и слуги – все там будет стоить не так дорого, как в столице.

А раз так, семья переселилась в небольшой городок Вильпаризи, что в двадцати трех километрах от Парижа.

Городок этот насчитывал примерно пятьсот жителей. Побеленные известью дома без особых украшений вытянулись вдоль главной улицы, которая была частью шоссе Париж – Мец. Отсюда в разных направлениях уходили дилижансы. Тут же – несколько зеленых скамеек и стайки местных старушек, как воробьи на жердочках. Типичная провинциальная идиллия…

В числе местных знаменитостей были: граф Жан-Луи д’Орвиллье, весьма скромный «замок» которого стоял против дома Бальзаков, Габриэль де Берни с семьей (парижане, приезжавшие сюда только на лето) и какой-то полковник в отставке.

Двухэтажный дом Бальзаков имел пять окон по фасаду и увенчивался мансардой. В саду, не испытывавшем недостатка влаги, так густо разрослись кусты, что за ними не видно было плодовых деревьев и огорода. На втором этаже были три отапливаемые комнаты, где жили бабушка Софи, мадам Бальзак и Лора. Лоранс спала в кабинете, расположенном рядом с комнатой Лоры.

Когда Оноре приезжал домой, его помещали в мансарде.

Обитатели Вильпаризи радушно встретили своих новых живописных соседей, самым колоритным из которых был глава семейства.

А. Моруа описывает его жизнь в новых условиях следующим образом:

«Бернар-Франсуа все еще одевался по моде времен Директории, обладал завидным здоровьем, ужинал в пять часов вечера, причем меню его состояло главным образом из фруктов (один из пресловутых рецептов долголетия!), а спать ложился с курами. Его комнату украшал книжный шкаф, ключ от которого он всегда носил при себе; выйдя на пенсию, старик целыми днями читал».

Казалось, по крайней мере внешне, что он абсолютно счастлив. А ведь выход на пенсию для человека очень часто является кризисным событием, стрессом. Многие при этом испытывают растерянность, обиду, чувство недооцененности своих заслуг. Возможно, Бернар-Франсуа Бальзак тоже считал так же, но не таким он был человеком, чтобы показывать это окружающим.

* * *

Итак, отец целыми днями читал, но когда сын заявил, что хочет стать литератором, он вдруг воспротивился. В отношении сына у Бернар-Франсуа были совсем иные планы. С его точки зрения, было бы гораздо уместнее все же стать помощником нотариуса месье Пассе, а когда мэтр состарится и умрет, унаследовать его контору и тем самым упрочить пошатнувшееся благосостояние семьи. При этом следовало бы жениться (разумеется, не на бесприданнице) и нарожать кучу детей, старший из которых унаследовал бы потом дело отца.

Можно сколько угодно иронизировать на эту тему, но для недавних обитателей квартала Марэ успех в жизни выглядел именно так: сын-нотариус, прочно стоящий на ногах, плюс дочери, выданные замуж за молодых выпускников Политехнического училища, а если повезет, то и за дворян.

Но в ответ на это в груди юного Бальзака вдруг вспыхнуло годами подавляемое пламя мятежа. В один прекрасный день он взял и оставил «перспективную» работу у мэтра Пассе. Как говорится, окончательно и бесповоротно.

Причина подобного поступка может быть только одна: он сыт по горло этим своим существованием. В результате он впервые в жизни поступил наперекор воле родителей и объявил им, что не желает быть ни адвокатом, ни нотариусом, ни судьей. Он вообще не намерен быть каким бы то ни было чиновником! Он решил стать писателем, ибо только это занятие может принести ему материальную независимость и славу.

И чего это вдруг подобная мысль пришла ему в голову? Возможно, все дело в том, что он слишком много читал, а отец слишком увлекательно рассказывал ему о головокружительной карьере Бомарше.

Но одно дело – благосклонно относиться к изящной словесности и держать в книжном шкафу творения классиков, и совсем другое дело – самому заниматься литературой и пытаться этим составить себе состояние.

Бернар-Франсуа Бальзак говорил сыну:

– Каждый знает, что писатели, за редкими исключениями, которых можно по пальцам пересчитать, живут впроголодь и вообще – голодранцы. Нанизывать на строки слова в уединенной тиши кабинета – это роскошь, которую может себе позволить благородный человек, но делать это профессией – это странность, если не сказать сумасшествие.

С отцом Бальзака трудно не согласиться – во все времена писательство было делом весьма сомнительным. Но при этом во все времена находились люди, которые бросались в этот омут и не могли уже выбраться оттуда. Его сын еще не видел своего имени на обложке свеженапечатанной книги, но вирус писательства, который отделяет автора от так называемых «остальных» и побуждает его совершать бессмысленные с точки зрения нормальных людей поступки, уже мощно прогрессировал в его мозгах.

Глава вторая. Гений с мансарды

Я был жертвой чрезмерного честолюбия, я полагал, что рожден для великих дел, – и прозябал в ничтожестве…

Бальзак. Шагреневая кожа

В августе 1819 года Бальзак поселился в Париже в маленькой мансарде на улице Ледигьер с четко оформившимся желанием стать писателем. О реакции на это его родителей догадаться нетрудно: неожиданное заявление двадцатилетнего юноши, что он хочет стать человеком творческой профессии, а отнюдь не юристом, – это было как гром среди ясного неба.

Сын решил отказаться от надежной и благопристойной карьеры? Конечно, это его право. В двадцать лет человек уже может принимать серьезные решения. Но ради чего? Ради такого сомнительного ремесла, как сочинительство? Но где тут гарантии? Где уверенность в стабильном доходе? С этой точки зрения, заниматься литературой – это то же самое, что бегать нагишом среди пчелиных ульев. Тут может быть лишь одна гарантия – гарантия того, что тебя покусают. Отец даже сказал Бальзаку, что по сравнению с писательством игра на скачках – более солидное и надежное в финансовом плане занятие. А тем, о чем мечтает он, могут себе позволить заниматься только всякие там графы и виконты типа месье де Шатобриана или месье де Ламартина.

Сам Бальзак думал иначе. Для себя он твердо решил, что согласится выйти на работу в нотариальную или адвокатскую контору лишь в том случае, если обнаружится, что у него совершенно нет таланта к сочинительству.

Пока мать возмущалась, поддерживаемая дядюшкой Дабленом, бывшим торговцем скобяными товарами, который, по словам А. Моруа, «слыл оракулом в своем кругу, где его считали образцом просвещенного человека, обладавшего тонким вкусом», отец, человек жесткий и решительный, заявил:

– Коль скоро наш сын утверждает, что у него есть литературный талант, пусть докажет это на деле.

– Каким же это, интересно, образом? – удивились все остальные родственники.

– А вот каким: дадим ему возможность попробовать свои силы. Срок – два года, ни днем больше. Такого срока вполне достаточно, чтобы понять, что это: ответственное решение мужчины или обыкновенная мальчишеская блажь.

С. Цвейг по этому поводу пишет:

«После жестоких и затяжных сражений, сражений, продолжающихся с утра до ночи, стороны приходят к весьма деловому компромиссу. Под великий эксперимент подводится солидная база. Пусть Оноре поступает как хочет – ему будет дана возможность стать великим, прославленным писателем. Как он этого добьется – это уж его дело. Семейство, со своей стороны, принимает участие в этом ненадежном деле, вкладывая в него определенный капитал. Во всяком случае, в течение двух лет оно готово субсидировать в высшей степени сомнительный талант Оноре, за который, к сожалению, никто не может поручиться. Если в течение этих двух лет Оноре не станет великим и знаменитым писателем, то он должен будет вернуться в нотариальную контору, иначе семейство снимает с себя всякую ответственность за его будущность».

Между отцом и сыном тут же был заключен письменный договор, в котором были четко прописаны размеры необходимого Бальзаку прожиточного минимума, сын обязывался серьезно трудиться, а отец – выдавать ему вплоть до осени 1821 года 120 франков в месяц, или 4 франка в день. С. Цвейг очень образно называет эту сумму «субсидией на конкистадорский поход в бессмертие».

^{Оноре де Бальзак в молодости}

А. Моруа не может скрыть своего восхищения решением отца Бальзака:

«Такое предложение свидетельствовало о великодушии. Сумма эта составляла немалую часть доходов семьи, и ее выделяли молодому человеку не для продолжения занятий, суливших ему надежное положение в обществе, а для того чтобы он писал драмы или романы».

С другой стороны, сумма эта была не такой уж и большой. Аренда убогой каморки в мансарде на улице Ледигьер, дом № 9, стоила 60 франков в год, или 5 франков в месяц. Кроме того, ежедневно нужно было платить 3 су за масло для лампы, 2 су – за прачку и 2 су – за уголь. Это равнялось еще примерно 10–11 франкам в месяц. Остальное можно было тратить на себя: на еду, на одежду, на писательские принадлежности и т. д. В результате выходило так, что Бальзак вообще не завтракал, а на обед ограничивался лишь чашкой молока, в которое он макал сухари, стоившие намного дешевле свежего хлеба. Ни о каких предметах «роскоши», типа зеркала или зонтика, начинающему писателю и мечтать не приходилось.

Конечно, жилье на улице Ледигьер было типичной конурой, которая у любого нормального человека могла вызвать лишь отвращение к писательскому ремеслу, не способному обеспечить что-либо более приличное. Может быть, на этом и строился расчет родителей Бальзака: мальчик помыкается какое-то время, поймет, что погорячился, и вернется домой? Может быть, его дурацкий выбор будущей профессии сам собой пройдет, как мимолетный каприз? Может быть, он раскается в своей глупости, и тогда никто и не узнает об этой его нелепой эскападе, которая, если вдуматься, может лишь повредить его доброму имени и распугать потенциальных клиентов?

Но Бальзак, как ни странно, даже в таких условиях чувствовал себя счастливым. Теперь он жил сам по себе, своей собственной жизнью, был сам себе хозяином, мог работать по своему усмотрению, а главное – он мог вволю заниматься любимым делом. О своей жизни на улице Ледигьер он впоследствии написал:

«Не могло быть ничего более омерзительного, чем эта мансарда с желтыми грязными стенами, пропахшими нищетой… Крутой скат косого потолка… Сквозь расшатанную черепицу просвечивало небо… Я не припомню, чтобы за этот долгий период работы я хоть раз прошелся по мосту Искусств или же купил у водовоза воды: я ходил за ней по утрам к фонтану на площади Сен-Мишель. В течение первых десяти месяцев моего монашеского одиночества я пребывал так – в бедности и уединении; я был одновременно своим господином и слугой, я жил с неописуемой страстью жизнью Диогена».

Сами родители стыдились признаться своим друзьям, что их сын живет в Париже в подобных условиях и «ничего не делает». Поэтому было решено говорить всем, будто Оноре по причине слабого здоровья живет на юге у одного из своих кузенов. Поэтому он должен был поменьше показываться на людях и выходить на улицу только после того, как стемнеет. Связь между молодым человеком и Вильпаризи поручили поддерживать дядюшке Даблену. Тот, по словам А. Моруа, «изредка поднимался на шестой этаж с тем, чтобы надавать своему юному другу кучу советов, сообщить о том, что происходит в недоступном ему мире, и рекомендовать его вниманию обитателей третьего этажа, у которых была прехорошенькая дочка».

Этот период жизни Бальзака его биограф П. Сиприо характеризует следующим образом:

«В сущности, он не был создан для той жизни, какую вел. Будучи гурманом, вынужденно ограничивал себя в еде; он любил бродить по городу, но был прикован к креслу; обожал сюрпризы, но из месяца в месяц жизнь его текла, словно река по плоской равнине; зная толк в приятной беседе, он ни с кем не встречался».

* * *

С сестрой Бальзака Лорой все обстояло значительно проще: ей было почти двадцать лет, родители мечтали выдать ее замуж «за приличного человека», и сама она мечтала о том же. Но где в захолустном Вильпаризи было найти достойного мужа?

К счастью, в октябре 1819 года она познакомилась с неким инженером месье Сюрвиллем, занимавшимся неподалеку строительством канала на реке Урк.

Эжен Сюрвилль родился в 1790 году в Руане. Он был внебрачным ребенком провинциальной актрисы Катрин Аллен, взявшей себе в театре псевдоним Сюрвилль и дебютировавшей с ним в 1785 году. Его отец, Эжен-Огюст Миди де ля Гренере, не признал мальчика своим ребенком. Однако в феврале 1791 года богатый руанец Луи-Эмманюэль Миди д’Анде заявил, что младенец является сыном его умершего брата, Эжен-Огюста Миди де ля Гренере. В акте, составленном тремя нотариусами, указывалось:

«Желая обеспечить будущее ребенка и принимая во внимание трудности, с которыми сталкивается мадемуазель Аллен при воспитании сына, а также стремясь возместить ущерб, каковой могло ей причинить знакомство с месье Миди де ля Гренере, месье Миди д’Анде посредством дарственной записи назначает годовую ренту в тысячу двести ливров побочному сыну своего брата и незамужней матери ребенка».

После этого некий руанский журналист Жан Мильсан, сожитель мадемуазель Сюрвилль, назначенный решением окружного суда в Руане опекуном маленького Эжена, ходатайствовал о том, чтобы мальчику разрешили носить имя отца, и добился, чтобы в метрическое свидетельство ребенка внесли соответствующую поправку. В результате маленький Эжен был признан «побочным сыном покойного Эжен-Огюста Миди де ля Гренере, имеющим право в качестве такового считаться наследником своего отца».

Однако юный Эжен продолжал называть себя Сюрвиллем, под этим именем он и был принят в 1808 году в Политехническое училище. На вступительных экзаменах он был одним из лучших. В 1810 году способный юноша поступил в Императорское училище по строительству мостов и дорог, потом в качестве лейтенанта инженерных войск участвовал в кампании 1814 года. В 1817 году Сюрвилль был направлен на строительство обводного канала на реке Урк и выбрал Вильпаризи местом своего жительства. Там-то он и познакомился с красавицей Лорой.

Поначалу Лора посчитала Сюрвилля слишком мелкой для себя сошкой. Она писала:

«В ту пору я еще жила в царстве мечты: вдруг я в один прекрасный день разбогатею, вдруг я выйду замуж за лорда, вдруг, вдруг, вдруг!»

На Новый год он явился с шампанским и конфетами, но все напрасно. Его банальные подарки были встречены достаточно холодно. Однако, узнав об «аристократическом происхождении» поклонника, Лора смягчилась, а вскоре и вовсе увлеклась, взглянув на молодого человека совсем другими глазами. Лора Миди де ля Гренере-Сюрвилль – звучало очень пристойно.

Имя, пожизненная рента, диплом инженера – нет, такими женихами не бросаются! К тому же в провинциальном Вильпаризи.

18 мая 1820 года Лора вышла замуж за Эжен-Огюста Миди де ля Гренере-Сюрвилля. Венчание происходило в Париже в церкви Сен-Мерри в присутствии всего клана Бальзаков – Салламбье. В брачном контракте мать жениха была названа «Катрин Аллен-Сюрвилль, супруга покойного Миди де ля Гренере, ныне его вдова»; свидетелем со стороны жениха выступал его опекун Жан Мильсан, названный «литератором».

А. Моруа вынужден констатировать:

«Приличия были соблюдены, и Эжен-Огюста Миди де ля Гренере-Сюрвилля можно было считать лицом, вполне подходящим для роли зятя. Лицом? Да, разумеется. Личностью он был менее выдающейся».

Что имел в виду знаменитый писатель? Да хотя бы то, что вскоре выяснилось, что он, в общем-то, вполне заурядный инженеришка, и жалованье у него соответственное – всего 260 франков в месяц. Это было гораздо меньше того, на что рассчитывала честолюбивая Лора.

* * *

А тем временем Бальзак занимался тем, чтобы хоть как-то приспособить свое унылое пристанище для жизни и для работы. Не имея денег на рабочих, он собственноручно побелил потолок, оклеил обоями обшарпанные стены. Чтобы укрыться от сквозняка, проникавшего в окно и дверь, он смастерил некое подобие ширмы из плотной синей бумаги, купленной за шесть су. Посреди комнаты он поставил небольшое бюро, покрытое коричневым сафьяном, и кресло, в дальнем углу за дверью расположил кровать. Деревянная балка, поддерживавшая матрас, была сломана, и он скрепил ее веревкой. Потом он сходил в библиотеку и принес оттуда несколько книг. Их некуда было поставить, и он положил книги на пол (потом он об них постоянно спотыкался). Купленную писчую бумагу он разложил аккуратными стопками на бюро.

С. Цвейг, описывая этот период его жизни, не может скрыть иронии:

«Потом он очиняет самым педантичным образом перья, покупает свечу, подсвечником для которой служит пустая бутылка, запасается маслом для лампы – она должна стать ночным солнцем в беспредельной пустыне его трудов. Теперь все готово. Недостает только одной, правда довольно важной, мелочи, а именно: будущий писатель еще не имеет ни малейшего представления о том, что, собственно, станет он сочинять. Поразительное решение – забраться в берлогу и не покидать ее, прежде чем шедевр будет завершен, Бальзак принял совершенно инстинктивно. Теперь, когда он должен приступить к делу, у него нет никакого определенного плана, или, вернее, он хватается за сотни неясных и расплывчатых прожектов. Ему двадцать один год, и у него нет ни малейшего представления о том, кем, собственно, он является и кем хочет стать – философом, поэтом, сочинителем романов, драматургом или ученым мужем. Он только ощущает в себе силу, не ведая, на что ее направить».

В надежде найти хоть какую-то зацепку Бальзак начал лихорадочно перелистывать свои заметки. Все это были какие-то фрагменты, ни одна тема не была закончена, ни одна мысль не казалась ему достойным трамплином «для прыжка в бессмертие». На одной тетрадке было написано: «Заметки о бессмертии души». Бред какой-то… Конспекты времен коллежа тоже не содержали в себе ровным счетом ничего, кроме каких-то имен и дурацких рисунков на полях. Про «Инку, короля злополучного, несчастного» не хотелось и вспоминать.

Но время шло, и с чего-то все же нужно было начинать. Но с чего? Понятно, что даже самое хорошее начало ничего не значит без достойного завершения, но сейчас речь шла о том, что и с началом у Бальзака наблюдались проблемы, причем немалые. От этих мыслей с каждым днем, с каждой минутой он становился все менее уверенным в себе.

В отчаянии он начал листать принесенные из библиотеки книги: отчасти чтобы отыскать там подходящий сюжет, отчасти – чтобы «заразиться» духом какого-либо писателя, его техникой, манерой изложения и подачи материала.

С. Цвейг рассказывает:

«Юный Оноре то и дело достает и лихорадочно просматривает десятки книжек из «кабинета для чтения». Полцарства за сюжет!»

Сам Бальзак в одном из писем сестре Лоре так описывал свою жизнь:

«Я только и делал, что изучал чужие творения и шлифовал свой слог, пока мне не показалось, что я теряю рассудок».

А еще он писал ей:

«Кребийон успокаивает меня, Вольтер – приводит в ужас, Корнель – восхищает, Расин – заставляет бросить перо».

Сравнивать себя с великими опасно, это может отбить всякую охоту чем-либо заниматься. С другой стороны, правильно говорят: ставь перед собой цель покрупнее – не промахнешься.

Примерно два месяца ушли у Бальзака на тщетные поиски и опыты. Писать философский трактат было глупо – это трудно и вряд ли принесет большой доход. Рассказ? Но это слишком мелко и вряд ли заинтересует издателя. Сочинить роман? Но юный Бальзак чувствовал, что для этого он еще недостаточно опытен. Оставалась драма, что-то такое душещипательное, само собой разумеется, в стихах и на историческую тему. Во-первых, это было модно; во-вторых, не нужно было самому придумывать сюжет: история сама выдавала такие сюжеты, какие не придумал бы ни один, даже самый талантливый автор.

Итак, выбор сделан.

6 сентября 1819 года Бальзак сообщил сестре Лоре:

«Я остановил свой выбор на «Кромвеле». Он мне представляется самым прекрасным лицом новой истории. С тех пор как я облюбовал и обдумал этот сюжет, я отдался ему до потери рассудка. Тьма идей осаждает меня, но меня постоянно задерживает моя неспособность к стихосложению…

Трепещи, милая сестрица: мне нужно, по крайней мере, еще от семи до восьми месяцев, чтобы переложить пьесу в стихи, чтобы воплотить мои замыслы и затем чтобы отшлифовать их…

Главные мысли уже на бумаге; там и сям разбросаны несколько стихов, но я семь или восемь раз до основания изгрызу ногти, прежде чем мне удастся воздвигнуть свой первый монумент. Ах, если бы ты только знала, как трудно создавать подобные произведения! Достаточно тебе сказать, что великий Расин два года шлифовал свою «Федру», предмет зависти всех поэтов! Ты только подумай: два года, целых два года!»

Образ полководца Оливера Кромвеля, выдающегося деятеля английской революции XVII века, очаровал Бальзака. Король Карл I из династии Стюартов безраздельно правил в своей стране, но вот в Шотландии вспыхнуло восстание, Карл бежал из Лондона, власть в стране захватил парламент, началась гражданская война. Армию восставших возглавил Кромвель. Карл попал в плен и принял все требования победителей. Кромвель въехал в Лондон как триумфатор и захватил власть в стране. Суд приговорил короля Карла к смертной казни. Как это все походило на то, что совсем недавно происходило во Франции!

Кстати сказать, образ Кромвеля привлекал в те годы не только юного Бальзака. Через несколько лет (в 1827 году) драму «Кромвель» напишет Виктор Гюго, и предисловие к ней станет литературным манифестом французских романтиков.

Ну что ж, тема выбрана, но это лишь полдела. Теперь все это нужно еще грамотно изложить на бумаге. Бальзак как-то признался сестре:

«Если у меня нет гениальности, я погиб».

Этим он не оставлял себе путей к отступлению. Для себя он вывел такую формулу: талант на одну треть состоит из чутья, на одну треть – из ясности ума, на одну треть – из силы воли. Нужно быть гениальным, следовательно, он должен им быть. Бальзак поставил перед собой цель, а теперь бросил в дело всю свою непреодолимую волю. А там, где действует эта воля, сопротивление бесполезно. Бальзак знал: он обязательно завершит своего «Кромвеля», потому что он хочет его завершить и потому что он должен его завершить. В письмах сестре он словно убеждал самого себя:

«Я решил довести «Кромвеля» до конца во что бы то ни стало! Я должен что-то завершить, прежде чем явится мама и потребует у меня отчета в моем времяпрепровождении».

И Бальзак бросился за работу с яростью одержимого. День и ночь сидел он за письменным столом, по несколько дней вообще не покидал свою мансарду, спускаясь вниз лишь затем, чтобы купить себе хлеба, немного фруктов и обязательного свежего кофе, так чудесно подстегивавшего его утомленный организм. Наступила зима, но и холод не заставил Бальзака сдаться. Укутав ноги в старый шерстяной плед, он продолжал работать. Он лишь попросил у матери связать ему шерстяной колпак, но та ему его так и не сделала. Тогда, чтобы не мерзнуть, он стал целый день оставаться в прогретой телом постели, продолжая сочинять свою трагедию и лежа записывая наиболее удачные мысли.

А. Моруа, всегда с уважением относившийся к поставленной цели и предостерегавший от потерь драгоценного времени, пишет:

«Труд писателя вовсе не казался ему легким. Оноре делает любопытные статистические подсчеты. В трагедии должно быть две тысячи стихов; стало быть, потребуется от восьми до десяти тысяч усилий мысли».

Ничего себе – десять тысяч усилий мысли! Если на каждое тратить хотя бы по пять минут, это получится 833 часа, или 35 дней непрерывных усилий мысли. А ведь от одной лишь мысли об этом уже можно было сойти с ума. Но ничто не могло сломить волю Бальзака. Он работал день и ночь. Собственно, ему было безразлично – день сейчас или ночь. Эх, если бы еще масло для лампы не стоило так дорого! Он отказывал себе во всем, не ходил по ресторанам и кофейням, не позволял себе ни малейшей разрядки после чудовищного напряжения. Лишь когда уставали глаза, добровольный отшельник с улицы Ледигьер разрешал себе прилечь на кровать, но даже закрыв глаза, он продолжал думать о Кромвеле.

Труд писателя – это каждодневная каторга. Если хочешь добиться многого, тут нельзя допускать расхлябанности. С другой стороны, это как наркотик. Тот, кто отведал его, уже никогда не сможет добровольно оставить это занятие. И как тут избежать шараханья: от блаженства самого процесса работы до полного отчаяния, чувства ненужности всего, что тебе так дорого, и собственной бездарности? А потом обратно. И так по несколько раз в день. Как на качелях: туда – сюда, туда – сюда…

Бальзак писал и писал. «Кромвель» должен был быть завершен в самое ближайшее время.

А. Моруа констатирует:

«Оноре похудел, побледнел, глаза у него ввалились, отросла борода, и вид был такой, точно он вышел из больницы или играет роль в мелодраме. Он страдал от сильной зубной боли, но лечиться не хотел, заявляя, что «волки никогда не обращаются к дантистам, и люди должны следовать их примеру».

«А хватит ли у меня таланта?» Эта мысль неотступно преследовала Бальзака. Работу необходимо было закончить, и он закончит ее, в этом он не сомневался, но достаточно ли у него способностей, чтобы сделать работу хорошо? Не окажется ли все это сизифовым трудом? Ведь литературное ремесло – это не питье хорошего бордосского вина и не курение сигары: здесь важен не только процесс, но и результат. Это не хобби, не собирание бабочек и не разведение цветов на подоконнике. Неуспех в литературе равносилен полному поражению.

В одном из писем к сестре Лоре, единственному человеку, с кем он имел возможность советоваться, он заклинал ее не вводить его в заблуждение, не расточать из чувства сострадания незаслуженных похвал:

«Заклинаю тебя твоей сестринской любовью, никогда не убеждай меня, что мое произведение хорошо! Указывай мне только на недостатки. Похвалы оставь при себе».

Контуры «Кромвеля» начали с грехом пополам вырисовываться. Полный и подробный план трагедии был послан сестре в ноябре 1819 года. К нему прилагалась записка:

«Проникнитесь почтением, мадам: к вам обращается Софокл. Милая сестра, по тем маленьким, очаровательным, забавным планам, которые рождаются в твоей маленькой, очаровательной, забавной головке, можешь судить сама, какого труда требуют театральные сочинения, где обязательно соблюдать три единства, где недопустимо неправдоподобие и так далее и тому подобное… Если тебя осенят какие-нибудь счастливые мысли, сообщи их мне. Но пусть они будут прекрасны, мне нужно только возвышенное. Я хочу, чтобы моя трагедия сделалась настольной книгой королей и народов, я хочу начать с шедевра или же свернуть себе шею».

Чем ближе к завершению был «Кромвель», тем мучительнее становился для Бальзака вопрос, чем окажется его стихотворная драма – шедевром или пустышкой?

По этому поводу С. Цвейг сожалеет:

«Но, увы, у бальзаковского «Кромвеля» нет особых надежд оказаться шедевром. Не знающий своего внутреннего пути, не ведомый опытной рукою, неофит избрал ложный путь. Не могло быть ничего, столь несоответствующего строптивому таланту двадцатилетнего юнца, еще не знающего света и условностей сцены, чем сочинение трагедии, а тем более трагедии в стихах».

Но юный Бальзак этого не знал, и к январю 1820 года его «Кромвель» в общих чертах был готов, а в апреле молодой человек появился в родительском доме – с рукописью в чемоданчике и с намерением огласить ее. Настало время решить сакраментальный вопрос: обрел мир нового гения или нет?

Семейство ожидало своего отпрыска с нескрываемым любопытством и нетерпением.

Финансовое положение семьи за это время несколько улучшилось, и в доме воцарилось более благодушное настроение, чем раньше. Связано это было с тем, что Лора, любимая сестра Оноре, как мы уже знаем, вышла замуж за месье де Сюрвилля. Несомненно, на всех произвело впечатление и то неожиданное обстоятельство, что Оноре выполнил свое обязательство и при этом не задолжал ни единого су. Что бы за этим ни последовало, это доказывало, что юноша обладал характером и незаурядной силой воли.

С. Цвейг пишет:

«Готовая рукопись в две тысячи стихов! Уже одно количество исписанной бумаги свидетельствует о том, что он нисколько не лентяйничал, что не пустая блажь заставила кандидата в нотариусы пренебречь солидной карьерой».

Чтению, которое должно было показать, является ли Бальзак настоящим писателем, был придан характер семейного торжества. Гостиная была торжественно убрана. В креслах восседали исполненные ожидания Бальзак-отец, многоопытный потомок крестьян из Ля-Нугейрье, суровая мать, бабушка Софи Салламбье, сестра Лора со своим молодым супругом, восемнадцатилетняя сестра Лоранс и двенадцатилетний брат Анри.

По словам С. Цвейга, перед этой не слишком компетентной аудиторией за маленьким столиком сидел, «нервно листая рукопись своими белыми руками, на сей раз, в виде исключения, вымытый и принаряженный, новоиспеченный автор – тощий юнец двадцати одного года, с могучей, «гениально» отброшенной назад гривой». Текст Бальзак знал наизусть, и его маленькие черные глаза с некоторым беспокойством посматривали то на одного, то на другого, то на всех сразу. Мать сидела поджав губы и явно была настроена против всего, что бы она ни услышала. Бабуля ласково улыбалась, сестры уставились в пол, а брат Анри, улучив момент, показал ему язык. Заметно робея, Оноре начал чтение: «Акт первый, сцена первая…»

Собравшиеся, конечно же, не были идеальными критиками зачитанного им произведения и не смогли толком ничего сказать, поэтому Эжен Сюрвилль, муж Лоры, предложил показать «Кромвеля» своему знакомому профессору Франсуа-Гийому Андриё, преподававшему литературу в Политехнической школе и самостоятельно сочинявшему незамысловатые комедии. Чтобы услышать авторитетное суждение, мадам Бальзак с дочерью совершили паломничество в Париж и вручили аккуратно переписанную Лорой пьесу польщенному «специалисту», который охотно позволил себе напомнить, что он, собственно, сам является неплохим литератором и, уж во всяком случае, имеет право судить о качестве работы других.

После первого же прочтения профессор Андриё объявил произведение Бальзака практически безнадежным. На письменном столе лежал листок с его замечаниями, навеянными чтением «Кромвеля». Лора незаметно завладела этим листком и передала его брату. Там содержалось достаточно суровое суждение о его литературном таланте:

«Мне не хотелось бы отбить у Вашего сына охоту писать, но полагаю, что он с большей пользой мог бы употребить свое время, нежели на писание трагедий и комедий. Если он сделает мне честь и посетит меня, я сообщу ему, как, по моему мнению, следует изучать изящную литературу и какие преимущества можно извлечь из нее, не делаясь профессиональным поэтом».

Бальзак мужественно встретил этот приговор, он не дрогнул, не склонил головы, ибо не считал себя побежденным.

– Просто трагедия – не моя стихия, вот и все, – гордо объявил он.

Несмотря на провал своего «Кромвеля», он чувствовал себя «поэтом по призванию», и некий таинственный инстинкт подсказывал ему, что труд, к которому он имел склонность, слишком всепоглощающ и безмерен, чтобы заниматься им «не делаясь профессиональным поэтом», то есть после основной работы в какой-нибудь нотариальной конторе. Своей сестре он сказал:

– Лора, пойми, если я поступлю на должность, как того требуют родители, я пропал. Я стану приказчиком, машиной, цирковой лошадкой, которая делает свои тридцать-сорок кругов по манежу, пьет, жрет и спит в установленные часы. Я стану самым заурядным человеком. Разве это называется жизнью?

В принципе, Лора была согласна с братом, но возражали отец и мать. Тогда Бальзак заявил, что обговоренный «контрактом» его двухлетний испытательный срок еще не миновал, что у него есть еще больше года в запасе и он хочет использовать оставшееся время. А затем, непреклонный и неумолимый, с еще большей решимостью, чем прежде, он вернулся в свое добровольное заточение на улице Ледигьер.

* * *

Итак, с «Кромвелем» было покончено. Но время еще оставалось, и Бальзак решил написать что-нибудь получше. Скорее за работу! Впрочем, сокрушительный удар, полученный от какого-то там месье Андриё, все же несколько охладил его тщеславие.

Настроение Бальзака в это время С. Цвейг характеризует так:

«Двадцатилетний юноша хотел одним махом завоевать славу, честь и свободу. Теперь для поверженного драматурга творчество имеет, прежде всего, практический смысл. Только бы не возвращаться в зависимость от родителей. Шедевры и бессмертие временно сняты с повестки дня. Прежде всего, литературным трудом заработать деньги, деньги, во что бы то ни стало. Только бы не кланяться отцу, матери и бабке за каждое су, словно за неслыханное благодеяние».

Теперь Бальзак решил написать нечто, способное принести быстрый и громкий успех. А чем его всегда можно было добиться в выбранной им области? Только романом, романом, полным приключений, потрясающих, возбуждающих, погружающих читателя то в бездны ужасов, то в море чувственности. Публика во все времена любила романы, щекочущие нервы, яркие, авантюрные, экзотические. О чем? Совершенно не важно! Главное, чтобы было побольше непорочных дев и безжалостных пиратов, реками лились кровь и слезы, а подлые измены чередовались с проявлениями мужественного благородства. Бальзак был уверен, что из подобного крутого теста несложно испечь пирог, который, если его еще и помазать сверху леденящим душу кремом из призраков и кошмаров, вполне мог бы привлечь многочисленных читателей.

Взять хотя бы англичанку миссис Энн Рэдклифф. Вот уж кто сумел сколотить на этом приличный капиталец. В те времена, наряду с бывшим священником Чарльзом Мэтьюреном, она считалась основательницей жанра так называемого «черного» романа. Ее «коктейли» из тайн и ужасов, насыщенные экзотикой, фантастикой, призраками и вампирами, роковыми страстями и загадочными преступлениями, были в большой моде. Все они были переведены на французский язык, и Бальзак в ранний период своего творчества просто не мог пройти мимо выработанных ею формул и штампов.

А ведь ее рецепт не представлял собой ничего особенно сложного. К известным готическим атрибутам, любимым предшественниками, миссис Рэдклифф добавляла детали, способствовавшие созданию у читателей ощущения безмерного ужаса. Несколько мрачных деталей типа цепочки кровавых следов на лестнице в старинном замке или глухих стонов из подземелья – и очередное «произведение» готово. Писала миссис Рэдклифф быстро, широкими и яркими мазками, никогда не вдаваясь в мелкие детали, ее романы изобиловали неточностями в географии и истории, полным отсутствием логики, но читателям было все равно. Они жаждали ужасов, и они их получали. Одни названия ее романов говорили сами за себя: «Тайны замка Удольфо», «Сицилийские тайны» и т. п.

Конечно, благородные рыцари Вальтера Скотта и меланхолические паши и корсары лорда Байрона стояли на более высокой ступени литературного искусства, но зарабатывала в пересчете на единицу потраченного времени миссис Рэдклифф явно больше их.

А еще были забавные романы Пиго-Лебрена, и они тоже пользовались бешеным успехом. А взять, например, Дюкре-Домениля: его роман «Дитя тайны» был продан тиражом в несколько тысяч экземпляров. В те времена это считалось великолепным результатом, ведь первый тираж обычно составлял 800–1000 экземпляров, и за них автор мог получить до 1000 франков. Эх, как не помешала бы в тот момент Бальзаку такая вот тысяча…

Вот что пишет по этому поводу А. Моруа:

«Ненасытная публика жадно поглощала все это чтиво, а также множество занятных романов Пиго-Лебрена и Поля де Кока. Целая когорта издателей-книгопродавцев, обосновавшихся в Пале-Рояле и в квартале Марэ, искала авторов. Плодовитость ценили больше таланта. Великую тень Байрона использовали как прикрытие для беспардонной торговли».

Поль-Шарль де Кок (плодовитый романист, комедиограф, писавший романы со сложной, запутанной интригой, по определению Белинского, «не поэт, не художник, но талантливый рассказчик, даровитый сказочник»), автор легких романов Гийом Пиго-Лебрен – кто сейчас вспомнит об их существовании? А ведь в свое время их имена гремели так, что им завидовали только начинающие свой литературный путь Бальзак и Гюго. От творчества того же Пиго-Лебрена до наших дней дошел лишь один афоризм, который звучит так: «Те, кто хвалит женщин, знают их недостаточно, те же, кто их ругает, не знают их вовсе». Смешно… А ведь этот человек написал несколько десятков романов, которыми в свое время зачитывалась вся Франция. Да уж, если кому-то и написано на роду стать знаменитым, то судить об этом следует только после его смерти.

Поразмыслив, Бальзак решил создать роман а-ля Рэдклифф и тут же приступил к делу. Первым таким «произведением», вышедшим из-под его пера, стал роман «Фальтурна». Ниже мы приведем содержание пары романов, написанных Бальзаком в это время, чтобы стало понятно, до какой же степени это была ерунда. Действие романа «Фальтурна» происходило в Неаполе. В этом романе Бальзак воплотил «магическую силу» в образе необыкновенно красивой девушки громадного роста, наделенной сверхчеловеческими возможностями. Роман якобы сочинил итальянец, некий аббат Савонатти, чей возвышенный образ был навеян Бальзаку произведениями Вальтера Скотта и Рабле; его переводчиком значился некий месье Матрикант, школьный учитель. Савонатти, рыцарь духа, противопоставлялся Матриканту, своего рода Санчо Панса, охотнику до благ мирских. Эти Савонатти и Матрикант как бы олицетворяли две стороны натуры самого Бальзака.

К сентябрю 1820 года им был вчерне набросан и второй роман «Стенио, или Философские заблуждения». Это уже было нечто в стиле Руссо. Завязка романа была такова: Жакоб дель Риес, двадцатилетний юноша, после долгих странствий возвращался в город Тур, где жила подруга его детских лет, его молочная сестра Стенио де Формозан. Повествование начиналось мужественным поступком героя: Жакоб вытаскивал из Луары двух тонущих кузенов Стенио. Затем выяснялось, что во время отсутствия Жакоба родители выдали Стенио замуж за вандейца де Планкси. Узнав об этом, Жакоб едва не умер от горя, но пришел в себя в объятиях Стенио. Увы, она больше не была свободна. Молодые люди совершили романтическую прогулку, но об этом узнал де Планкси, и это привело к скандалу. Дальше все было очень навороченно и брутально (тут уж Бальзак особо постарался): молодая женщина в отчаянии, возлюбленный непоколебим, а ненавистный муж груб и циничен. В результате Стенио все же говорит Жакобу «нет» (эта тема потерянного Рая особенно удалась Бальзаку). После этого Жакоб начал писать Стенио и своему близкому другу философские письма, где высказывались сомнения в существовании Бога, велись рассуждения о природе сновидений и о том, что мысль материальна. Как писал А. Моруа, «Стенио» для Бальзака – это была «попытка испробовать силы в жанре, который его привлекает, в романе, насыщенном философскими мыслями. Но автору не хватило опыта и мастерства, чтобы добиться решения трудной задачи – сплавить воедино романтический сюжет и умозрительные рассуждения».

Следует признать, что «Стенио» чуть-чуть не хватило до того, чтобы стать хорошей книгой (значительно позже частью этой рукописи Бальзак воспользуется для того, чтобы залатать прорехи в сюжете другого романа). Но пока это не принесло ему ровным счетом никаких результатов.

Хождения по издательствам оказались бесполезными: одни редакторы, заваленные работой, даже отказывались разговаривать с ним, другие – полные спеси – подолгу поучали, что и как нужно писать, а один господин, даже не взглянув на рукописи, заявил:

– Очень похвально, молодой человек. Весьма, весьма… Весомо! Но, к сожалению, это все немного не то.

Он явно считал себя красавцем и находил в своей фигуре что-то общее с Наполеоном. Бальзак присмотрелся: фрак на нем серый, руку важно держит за жилетом, булавочка шейного платка – с Наполеоном, перстень – с Наполеоном, табакерка на столе – с Наполеоном.

– Что же не то? – осмелился переспросить «Наполеона» Бальзак.

– Ну, постарайтесь придумать что-нибудь розово-черное, но, как бы это получше выразиться… пожелтее, что ли. Да, именно пожелтее! Ну, вы меня понимаете?

Бальзак так и не понял, что этот тип имел в виду, но на всякий случай согласно кивнул головой. В карманах было пусто, а времени на дальнейшие попытки больше не оставалось.

* * *

15 ноября 1820 года родители Бальзака объявили, что с 1 января следующего года они отказываются оплачивать мансарду на улице Ледигьер. Все! Надо было возвращаться в Вильпаризи. Конец сочинительству! Здравствуй, обывательское прозябание! Здравствуй, солидная и благопристойная (с точки зрения родителей) служба!

Об отчаянии Бальзака и о том, что вдруг произошло потом, С. Цвейг рассказывает следующее:

«Самому зарабатывать, обрести свободу, независимость – именно за это и сражался Бальзак с яростью отчаяния, сражался не на жизнь, а на смерть. Именно ради этого он и гнул спину в годы своего добровольного отшельничества на улице Ледигьер. Он экономил на всем, на чем только мог, он голодал, не щадил себя, писал до полного изнеможения, влачил поистине жалкое существование. И все напрасно! Если никакое чудо не спасет его в последнюю минуту, он вынужден будет снова поступить на опостылевшую службу.

Именно в подобные мгновения трагической безысходности и отчаяния искуситель, как повелось в легендах, предстает перед отчаявшимся, дабы купить у него душу. Искуситель в данном конкретном случае совсем не похож на дьявола – он воплотился в образе обаятельного и вежливого молодого человека, на нем отлично скроенные панталоны и ослепительное белье, и, конечно, он пришел вовсе не по Бальзакову душу, он хочет купить только его творческую энергию».

Они познакомились то ли у какого-то издателя, которому Бальзак предлагал свои романы, то ли в библиотеке. Помимо приятной внешности, этот искуситель обладал еще и весьма благозвучной фамилией – его звали Огюст Лепуатвен, но он именовал себя Ле Пуатвен де Легревилль. Он был на восемь лет старше Бальзака и от отца – довольно популярного актера – унаследовал потрясающую расторопность. Недостаток литературного таланта он компенсировал тончайшим знанием капризов света. Каким-то чудом ему удалось найти издателя для своего романа «Два Гектора, или Две бретонские семьи». Но роман этот еще предстояло написать, а издатель уже заплатил ему за работу приличный аванс и теперь ждал от него шедевра размером аж в два тома.

Должно быть, Бальзак пожаловался новоявленному другу на невезение с собственными книгами, и де Легревилль объяснил ему, что истинная причина этого невезения заключается в избытке писательской гордости.

– Не думаете же вы, в самом деле, что книги служат распространению просвещения и развитию вкуса у публики? – рассмеялся он.

– Вообще-то, я именно так всегда и думал, – ответил Бальзак.

– Заблуждение, типичное заблуждение! Я не раз размышлял об этом, и вот к чему я пришел: книги имеют разную ценность для человека, смотря по тому, пользуется ли ими низменная душа или душа возвышенная. Общепринятые или так называемые популярные книги – это всегда зловонные книги. Запах маленьких людей переносится на них, ведь там, где толпа ест и пьет, там обыкновенно воняет. Так стоит ли терзаться муками совести ради какого-то одного-единственного романа? Ведь роман можно набросать и без особых усилий. Нужно только придумать или, на худой конец, найти где-нибудь сюжет, например какую-нибудь историческую штуковину, на которую издатели теперь особенно падки.

– Но ведь роман еще нужно написать, – возразил ему Бальзак.

– Подумаешь, всего каких-то несколько сот страниц! – воскликнул де Легревилль. – Кстати, проще всего это делать вдвоем! У меня как раз есть издатель. Если вы не против, мы могли бы сочинить этот роман вместе. И следующий тоже. А еще лучше – давайте набросаем вместе какую-нибудь дурацкую фабулу, а уж напишете вы все сами. Я же возьму на себя посредничество.

Бальзак не знал, что и ответить.

– Итак, заметано, – ударил его по плечу де Легревилль, – будем работать компаньонами на паритетных началах!

С. Цвейг – известный писатель – по этому поводу восклицает:

«Какое унизительное предложение! Стряпать бульварные романы точно установленного объема и к точно указанному сроку, да притом еще с абсолютно лишенным щепетильности, явно беззастенчивым партнером – это ли грезилось только вчера «новому Софоклу»?

В принципе, со С. Цвейгом нельзя не согласиться. Наплевать на свой талант, на свою мечту, и все это ради нескольких сотен франков! Разве не мечтал Бальзак еще вчера обессмертить свое имя? Совесть художника – вот что пытался выкупить у него проклятый искуситель за свои презренные деньги. Но у молодого человека не было иного выбора. Возвращаться в Вильпаризи было категорически нельзя. Это значило бы признать свое полное поражение. Если он сделает это, так ничего и не заработав, родители никогда не предоставят ему новой возможности проявить себя. И это будет катастрофа! Нет, никогда! Лучше самому вертеть свой жернов (пусть пока и не тот, о котором он мечтал), чем всю оставшуюся жизнь надрываться на чужой мельнице. Итак, Бальзак принял решение.

Примечания

1

Цвейг, Стефан (1881–1942) – известный австрийский писатель. С 1934 года жил в эмиграции (Великобритания, США, Бразилия). Не выдержав разлуки с родиной и отчаявшись перед лицом начавшейся войны, покончил жизнь самоубийством. Автор нескольких сборников новелл, а также биографических романов, эссе и очерков. Его биография Бальзака, над которой он работал около тридцати лет, была опубликована в 1946 году.

2

Моруа, Андре (1885–1967) – известный французский писатель (его настоящее имя – Эмиль Эрзог), член Французской академии. Автор новелл, литературно-критических эссе, книг по истории, а также романов «Превратности любви», «Семейный круг» и др. Всемирную известность он завоевал своими биографическими произведениями: «Байрон», «Тургенев», «Лелия, или Жизнь Жорж Санд», «Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго», «Три Дюма» и др. Его книга «Прометей, или Жизнь Бальзака» была опубликована в 1965 году.

3

Вышеприведенный абзац – это отрывок из романа Бальзака «Лилия долины», который написан в жанре романа-исповеди и который вполне можно считать литературно обработанной автобиографией писателя.

4

Труайя, Анри (1911–2007) – известный французский писатель (его настоящее имя Лев Тарасов), член Французской академии, лауреат Гонкуровской премии. Автор более ста романов, а также серии «русских» биографий Достоевского, Пушкина, Лермонтова, Толстого, Гоголя и др. Его книга о Бальзаке была опубликована в 1992 году.

5

Сиприо, Пьер – современный французский журналист и издатель, автор многочисленных литературных радиопередач и биографических книг. Его книга «Бальзак без маски» была опубликована в 1992 году.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.