Последний довод побежденных - Победить смертью храбрых. Мы не рабы!

Сергей Лапшин

Победить смертью храбрых

Kulturkampf (нем.) – любые формы борьбы за установление общей национальной культуры. Применительно к ВОВ – полномасштабное столкновение цивилизации и культуры европейской с аналогичными ценностями и мировоззрением народов, населявших на тот момент СССР. В данном контексте термин введен в оборот послевоенными западными историками и применяется для оправдания и объяснения необходимости «крестового похода на Восток 1941 года».

Лебеди

Нельсон

Мужчина, расположившийся напротив, внимательно меня слушал.

Я, как нетрудно догадаться, в очередной раз повествовал о своей иномирной сущности, о том, как умудрился попасть в сию негостеприимную реальность, о недавних приключениях. Военный иногда недоверчиво качал головой, улыбался, кивая, и пару раз даже удивленно хмыкнул. Но при всем при том ни разу меня не прервал. Иными словами, мой рассказ больше напоминал вольное изложение, чем лаконичный доклад.

– Так вот. Когда вы закончили разведку, герр лейтенант подумал, что я привел его в ловушку. Хотел показательно меня «порезать на ремни». Я предложил разобраться по-мужски… Дальше вы все видели. – Я сглотнул, чувствуя, как сухость пережимает горло.

Жутко хотелось пить.

– Воды разрешите? – попросил я, вполне разумно предполагая, что длительный рассказ заслуживает определенной благодарности.

Мужчина снял с пояса фляжку и передал мне. Я сделал несколько жадных глотков. Чтобы полностью утолить жажду, следовало бы выпить всю воду, но сделать это я постеснялся. С сожалением оторвался от фляжки и вернул ее владельцу. Военный, приняв от меня свое имущество, задал первый за всю нашу беседу вопрос:

– Чья эта земля, ты знаешь?

– Не в курсе, – покачал я головой. – Мне кажется, если сотрудники комбината ехали сюда без особых напрягов, значит, она в их собственности. Либо они с этим вопросом не особо заморачиваются, – добавил, пожав плечами.

– Что? – удивленно переспросил меня собеседник.

– В смысле, их мало интересует такая мелочь, как право собственности, – быстро поправился я.

Военный задумчиво покивал. Складывалось ощущение, что и мое пояснение осталось для него непонятым. Потер пальцами гладко выбритый подбородок и снова взглянул на меня пытливо:

– Если бы мы не вмешались, тебя бы расстреляли. На что ты рассчитывал, сворачивая немцу голову?

Хороший вопрос. Прямо в точку. Я его ждал.

Да ни на что я не рассчитывал, если честно. И вы, парни, как снег на голову, свалились. Уж на вас я точно не надеялся.

Раньше мне казалось, что я всегда и везде поступаю правильно. Я просто убежден был в своей правильности до того самого момента. Рассудочно, не ввязываясь в безнадежные дела, не рискуя попусту, старался выбирать исключительно правильную дорогу. Единственно возможный верный путь. И ведь какая штука – не могу сказать, что тут, с лейтенантом, меня переклинило. Я был в бешенстве, конечно, да что там – в ярости. Однако в тот самый миг я четко взвесил все «за» и «против». И решение убить было для меня сознательным. Опять же, как получилось, – единственно верным.

– Ни на что, – признался я. И добавил, интуитивно понимая, что сказанного недостаточно: – Просто… если уж мне хана, то пусть и их станет на одного меньше.

В лице моего собеседника что-то на секунду дрогнуло. Изменилось выражение глаз. И я будто бы увидел в нем свое отражение. Или он во мне – свое.

Другие

Терехов внезапно почувствовал неловкость. Улыбнулся смущенно, даже растерянно. Будто бы что-то интимное, близкое и родное проскочило между ним и мальчишкой. И тут же капитана бросило в жар. Обдало горячим лицо и спину. Мысль, мгновенно появившаяся в голове, билась током крови в жилах. Так и есть – ведь родной. Коли все, что говорит, верно, так, может, и есть он его, Терехова, дальний родственник. Ведь для того сражались они, жизней своих не жалели, чтобы потомки их жили. Свободными, честными.

Мог бы Терехов прийти с войны, растить детей, внуков нянчить и в глаза им смотреть, радоваться, что отстоял их будущее, когда нужно было. Но такой судьбы ему было не суждено. Выпало другое – где-то в дрянной и мерзкой действительности встретить того, ради чьего будущего погибли он и вся его группа.

– Значит так, парень, – преодолевая помутнение сознания, произнес капитан. – Вот что скажи… как мы победили?

Нельсон, подсознательно ожидавший этого вопроса, кивнул серьезно. Открыл рот… и застыл молча. Что рассказывать? И как? А главное… кому?

– А вы… простите… – заговорил, преодолевая смущение, – а вы тоже ведь… не отсюда? – И застыл, с жадностью глядя на капитана. Мучительно замерев в ожидании заранее понятного ответа.

– Нет, – качнул головой Терехов, – мы все погибли в сорок третьем. Выполняя задание, – замолчал. Добавил торопливо, как мальчишка, боящийся, что сейчас разрушится воздушный замок: – Сентябрь сорок третьего, Южный фронт.

Капитан впился взглядом в лицо собеседника. И Нельсон, испытывая небывалое облегчение, вздохнул удовлетворенно, расслабленно:

– Армия генерала Толбухина, штурм линии «Вотана»?

Терехов кивнул в ответ, чувствуя, что и его отпускает стянувшее нервы напряжение. Все. Теперь уж точно – все. Безо всяких недосказанностей и нелепых случайностей. Одной крови они. Вот почему парень этот так запросто вышел на немца, не заботясь о последствиях. И вот отчего напомнил он Терехову самого себя.

– Прорыв Миус-фронта летом… – осторожно произнес Нельсон. – В ноябре форсирование Молочной, – и осекся. Считая себя подкованным в вопросах истории, сейчас он неожиданно потерялся. Примерно представлял хронологию, но в точности воспроизвести ее не смог. Для него, как и для многих современников, Великая Отечественная была не более чем цепью давно уже получивших свой штамп операций: битвы за Москву, Сталинград, Курская дуга, форсирование Днепра, операция «Багратион», штурм Берлина. Яркие картинки, почерпнутые из фильмов и книг, смутные воспоминания о посещении музеев. Все, что он мог сказать, неожиданно показалось мелким и совершенно недостойным того человека, что сидел напротив.

Позиционные сражения за плацдарм на Миусе в июле сорок третьего неотделимы от битвы на Курской дуге. Склоны высоты 213,9 стали кладбищем для техники и личного состава эсэсовских танковых дивизий «Дас Райх», «Тотенкомпф» и всего второго танкового корпуса Хауссера. Ожесточенные атаки, волны немецких танков, идущие по желто-зеленому, яркому подсолнечнику. Противотанкисты, укрытые рельефом и растительностью, расстреливали наступающую технику в упор. Чадили десятки дымных костров, раз за разом пехота, доходя до склонов, поднималась врукопашную. И раз за разом русские отбрасывали немцев, заваливая сочную, спелую кукурузу и подсолнухи трупами. Несколько дней ада на земле выпили всю жизнь из эсэсовских соединений. Терехов убивал врагов, наравне со всеми ходил врукопашную и не мог ни знать, ни даже предполагать, что именно они, бойцы и командиры дивизии, держащей безымянную высоту у деревни Степановка, нанесли элитным немецким соединениям едва ли не больший урон, нежели вся битва на Курской дуге. И именно этих танков и самоходок Манштейну не хватило неделю спустя, когда один за другим падали сданные Орел, Белгород и Харьков. Фактически провал операции «Цитадель» и мясорубка июльского наступления Южного фронта в равной степени привели к откату немецких соединений к Днепру[1].

Нельсон молчал, ощущая странную двойственность. С одной стороны, ему нечего было сказать сидящему напротив него, поскольку вопросом он владел слабо. С другой – он почему-то не сомневался, что любые его знания, какой бы глубины они ни были, ни в коей мере не сравнятся с правдой самого капитана. Так что говорить? Форсирование Днепра в сорок третьем, выход на государственную границу… разве это хочет услышать собеседник?

– Мы… – тут же осекся. – Вы победили. Взяли Берлин в сорок пятом, в мае, – и замолчал.

Терехов, сдвинув брови к переносице, удивленно смотрел на собеседника. И пытался соизмерить – осень сорок третьего, весна сорок пятого. Полтора года войны, смертей и разорения. Почему?!

Он едва не выкрикнул это, но вовремя себя остановил. Откуда мальчишке, живущему через шестьдесят пять лет после победы, знать, почему именно так. Терехов отвел глаза и почувствовал, что ему больше ни о чем не хочется спрашивать. Нерационально, совершенно без всякого повода капитан вдруг почувствовал злость на парня. Только секунду назад он был полон расположения к спасенному, а сейчас вдруг обозлился, будто бы вменяя в вину мальчишке полтора года кровавой войны.

– Долго, – безуспешно стараясь скрыть неприязнь, не желая молчать и накапливать в себе раздражение, проронил капитан.

– Долго, – кивнул Нельсон, почувствовав вдруг, насколько же это все-таки много – шестьдесят пять лет между Победой и им самим. Ему нечего было сказать капитану.

***

«Хорьх», сверкнув вымытыми боками, остановился в паре десятков метров от предупредительных щитов. Задняя дверь открылась, и из салона неторопливо, в некоторой степени даже вальяжно, выбрался высокий и стройный молодой человек.

Диляров, рассматривая его через оптический прицел винтовки, только хмыкнул. Наглость и самомнение Йозефа Книппеля переходили все границы. Немец остановился у машины и поднял руки, демонстрируя открытые ладони. Судя по его поведению, остатков благоразумия он еще не растерял. По крайней мере, последнюю черту, проведенную как для него, так и для любого другого из его племени и указанную на объявлении, переступить он не решился.

– Мне нужно говорить с вашим командиром! Это очень важно! – Все так же лениво демонстрируя руки, немец повернулся, осматриваясь по сторонам. Заметить скрытых разведчиков было невозможно. Тем не менее он старательно присматривался. Не дождавшись ответа, Книппель опустил руки и принялся неспешно прогуливаться рядом с машиной, всем своим видом показывая, что не собирается уезжать несолоно хлебавши.

– Репей, – припечатал Терехов. В голосе его, вопреки ожиданию, не слышалось осуждения или удивления. Просто констатация факта.

Свиридов, к которому, судя по всему, были обращены слова капитана, согласно кивнул. И тут же добавил:

– Надо бы выслушать его. Пускаем, что ли…

Терехов ничего не ответил, вновь поднес бинокль к глазам. Немец, присев на корточки, изучал опаленный круг травы на обочине дороги. Там, где день назад горел броневик. Потом поднял вверх большой палец. Вроде как одобряя.

Однако не это тронуло капитана. При всей браваде немца всего только одна команда Дилярова отделяла Йозефа от смерти. Важнее было другое – решение Свиридова. Оформленное. Судя по всему, обдуманное. Принятое без совета с ним, Тереховым. Что это было? Проявившаяся самостоятельность, отсутствие интереса к мыслям капитана или сигнал о равноправии, к которому стремится лейтенант?

Что-то не в порядке было с Тереховым. Короткий, нелепый разговор с «потомком» остался неприятным осадком в душе. Капитан даже сам себе не мог объяснить, что именно ему не понравилось.

– Пускаем, – кивнул он, подтверждая решение Свиридова.

Немца проводил Развалов. Провел через минные заграждения и остановился вместе с ним у первого же дома. Через минуту навстречу вышли командиры – Терехов в маскировочном костюме и Свиридов, так и не сменивший форму вермахта. Вчерашний разгром колонны принес множество трофеев, в том числе и два вида обмундирования. Однако ничего менять в своем облике бойцы лейтенанта и он сам не стали.

Сержант, помедлив секунду, протянул ладонь, кивнул немцу на его кобуру. Йозеф удивленно перевел взгляд на Терехова:

– К чему эти условности, командир? Я в ваших руках, вы знаете об этом.

Увидев, что его монолог ни к чему не привел, Книппель сокрушенно покачал головой, вынул из кобуры пистолет и передал его рукояткой вперед сержанту:

– Теперь вы довольны? Мы можем поговорить?

– Говори, – разрешил Терехов, – только очень быстро.

Немец выразительно огляделся по сторонам. Старый дом, угадывающаяся в траве тропинка, покосившийся плетень, не упавший лишь потому, что сплошь порос кустами сирени. Видимо, Книппель считал место не подходящим для разговора. Несколько секунд молчания убедили его в том, что упрямые русские от своего отступаться не намерены. Йозеф со вздохом пустился в объяснения:

– Ей-богу, вы ведете себя несерьезно. У меня к вам очень важный разговор, и он требует сосредоточенности и ответственности. Неужели вы думаете, что я пришел по-соседски справиться о ваших делах?

– Чем плохо? – изобразил непонимание Терехов. – До недавнего времени все это, – капитан обвел ладонью в воздухе замкнутый круг, – принадлежало вашей семье. Что, здесь нет фонтана и уютных беседок для разговоров? Не горят фонари, нет озера с лебедями? Вам отвратительна эта разруха?

Немец скривился, как от съеденного лимона. Помолчал, стараясь сдержаться и не наговорить грубостей в ответ на откровенную глупость.

– Я просто считаю это место не подходящим для серьезного разговора. Вы можете удовлетворить мою просьбу и поговорить в доме?

– Пойдем. – Терехов неожиданно повернулся и зашагал по дороге к центру деревни. Свиридов, удивленно проводив взглядом капитана, кивнул немцу. И сам поспешил следом за ним, гадая в душе, что же такое накатило на прежде сдержанного, всегда уверенного в себе и последовательного в действиях командира. Он будто бы пытался выплеснуть из себя что-то, но в последнюю секунду сдерживался и тут же замыкался. Не заметить его нервозности, несобранности и импульсивности решений было невозможно. Что же случилось? У Свиридова не было ответа.

Нельсон

Изначально я думал, что наконец-то обрел почву под ногами. Враг моего врага – помните? Хотя нет, не совсем так. Ведь даже та колонна, в которой везли нас, подверглась нападению казаков. Впоследствии выяснилось, что коллаборационистам мы никакие не друзья. Впрочем, Бон мне достаточно быстро объяснил, что к чему. Нападения на конвои, даже на деревни и села не были для казаков чем-то из ряда вон выходящим. Так сказать, пикантная особенность их бизнеса. А вот чего они точно и ни при каких обстоятельствах не делали, так это не убивали немцев. Это было запрещено под угрозой истребления всего хутора вообще. Весомая мотивация. Так что казаков даже толком Сопротивлением нельзя было назвать. Какая-то криминальная бригада периода моего детства.

А вот эти ребята не просто разгромили, а именно уничтожили и охрану, и самих немцев. Без всяких раздумий и терзаний, не учитывая политическую обстановку. И главное, я могу сказать почему. В какой-то мере я их даже понял, вернее, встал на их место. Все очень просто.

Перед ними был враг, и они врага уничтожали. Без пиетета, с рассудочной ненавистью, просто делая ту работу, к которой привыкли за годы войны. Чем отличался от них я? Разве, бросив вызов лейтенанту и прикончив его, думал о снисхождении или о последствиях? Нет. Это был мой противник, враг, оккупант, которого мне следовало убить. Пусть даже ценой собственной жизни.

И ведь, черт побери, именно это и заставило капитана, да и всех остальных мысленно поставить на мне печать «свой». Так что же случилось дальше?

Этот наш краткий разговор… итогом которого стала моя изоляция. Я целый день провел один в выделенной мне комнате. Не под надзором, боже упаси, и не под арестом. По крайней мере, со стороны так не выглядело. Однако мне просто принесли вечером ужин, а утром завтрак, не пытаясь ни заговорить, ни подвязать к какому-то делу.

Тут даже лезть не надо было глубоко в анализ. Достаточно вспомнить, чем закончился наш разговор с капитаном. Вот интересно: я что, виноват, что ли, что война так долго продлилась? Нет, ну понятно, что раз все подразделение (а я воспринимал всех этих военных как единую войсковую часть) погибло разом, значит, что-то такое они там сделали, на войне. Что-то, безусловно, геройское. Ну и что, после этого их подвига Германия сразу сдаться должна была, что ли?

Да и я тут при чем? Родился через сорок с лишним лет после войны, чего с меня требовать? Это несправедливо. Нечестно меня спасать, давать надежду, что вот наконец-то все наладилось, а потом просто не разговаривать со мной. Хорошо еще – открыто не презирают.

Нет, наверное, его как-то можно было понять. Ну, расстроен человек неожиданным известием, понятно. Но, блин, он ведь не знает еще… ага… вот именно. Он много чего не знает из нашего будущего. И, боюсь, некоторые вещи ему совсем не понравятся. Если уж так резко капитан отреагировал на победу через полтора года, то стоит ли мне заикаться о развале Союза и капиталистическом пути развития РФ?

Мне бы, наверное, задуматься об этом. Прикинуть, как выкрутиться, отредактировать свой предполагаемый рассказ о будущем. Однако меня занимали мысли иного характера. Внезапно подумалось, что там, дома, я никогда не понимал ветеранов. Они были для меня сморщенными старичками, которые склочно требовали уступить место в автобусе, без очереди проходили к кассе и трясли медалями… Они не раздражали, просто проходили мимо в параллельном пространстве, не затрагивая мою жизнь, а я никак не касался их существования. Даже когда войну изучал, фильмы смотрел, рылся в Инете, не сопоставлял их – ссохшихся пожилых людей – и тех, кто привел Красную армию к победе. Да уж. Я не понимал их, не воспринимал всерьез.

И здесь их же, на этот раз молодых, полных сил, я понять снова был не в состоянии.

– Как ты? – Таким образом ко мне обращались первый раз в этой реальности. Здоровый, на голову повыше меня, крепкий молодой парень с висящим поперек груди автоматом без всякого стука вошел в комнату. – Живой, что ль? – вновь добродушно поинтересовался он, не скрывая широкой улыбки. – Чего смурной такой? Зашибли вчера?

Это входило в жуткий диссонанс с моими недавними мыслями… Парень был будто с картинки. С победного плаката, с фотографий, где они все такие: причесанные, красивые… помните? И этот, с чубом светлых волос, широкоскулый, с приятной улыбкой, богатырским ростом и телосложением, полностью отвечал всем требованиям коммунистических художников.

– Не… нормально… живой, – ответил я, поднимаясь со стула. И только сейчас сообразил, что именно еще меня поразило. Ведь это впервые, получается, с момента моего провала, заходя ко мне в комнату или камеру, со мной просто нормально здоровались и не наставляли на меня оружие.

– Молодцом вчера, – бесстрашно подошел ко мне парень и хлопнул ладонью по плечу, – покажешь потом, как время будет?

Я замедленно кивнул, с трудом соображая. Видимо, он имел в виду то, что я сотворил с немцем. И тут же мысль переключилась на другое, меня словно обожгло.

Вот! Вот такого приема я желал, о таком мечтал! Неожиданная благодарность и радость так переполнили меня, что я чуть не бросился на грудь солдату.

– Немецкий знаешь, так? – вопросительно дернул подбородком боец.

Я кивнул:

– Знаю, разговорный.

– Тогда давай за мной, командир зовет, помощь твоя нужна, – заявил как о деле решенном. Развернулся и вышел из комнаты.

Я направился за ним, теряясь в догадках.

Что толку в рефлексии? И почему я решил, будто обязательно все будет плохо? Непоследовательность собственных рассуждений настораживала. Но, что поделать, любая мысль отталкивается от исходных данных, а менялись они для меня с калейдоскопической частотой.

Следуя за бойцом, я пытался привнести порядок в хаос мыслей. Для начала следовало определиться с собственной позицией. Думается, понятие «временный союзник» сейчас не прокатывало. Следовало сказать четкое «за» или «против».

Хотя – странные рассуждения. Я что, откажусь от бойцов Красной армии? Интересно, в пользу кого, если нам с Боном здесь достаются одни тумаки и оскорбления? Рассуждая здраво, на что я обижался? На первичный шок командира, когда он узнал о длительности войны?

Ну, хорошо – постарался остепенить я сам себя. А что будет, когда он узнает о, так сказать, «самом большом секрете»? Не вышвырнут ли меня вон, как потомка, не оправдавшего надежды на светлое коммунистическое будущее? В какой-то степени это было бы логично.

Впереди маячила широкая спина бойца. Ремень автомата, между лопаток… Это ведь не доверие. И не проверка моей лояльности. Человек, только что открыто улыбавшийся, искренне считает меня своим.

И ведь, черт побери, это верно! Верно настолько, что мне не нужно искать аргументов и оправданий, не нужно выстраивать цепочки выводов, приходить к умозаключениям. Я – плоть от плоти, кровь от крови их всех, погибших осенью сорок третьего. И предать их не смогу.

Неожиданно я понял, что не стану ничего выдумывать и скрывать о будущем. Это будет нечестно и подло по отношению к тем, кто однажды отдал за меня свои жизни.

– Садись. – Капитан, увидев меня в дверях, кивнул на место рядом с собой.

Я, не заставив себя долго упрашивать, прошел в комнату, мельком огляделся: посередине стол, больше похожий на обеденный, ряд стульев вокруг него, вдоль стены – шкафы, щерящиеся пустыми полками.

Опустившись на стул, я посмотрел на собравшихся. Уже известный мне капитан и рядом с ним молодой светловолосый мужчина в форме вермахта, со щитом РОА на плече. Ага. Его я тоже видел в составе группы. Третий, судя по всему, был гостем. На нем было надето слегка видоизмененное немецкое обмундирование, кроме того, он был высок и красив. Русые волосы уложены в аккуратную прическу, светло-голубые глаза смотрят внимательно и по-деловому.

– Слушаю. – На этот раз капитан обратился к немцу. Тот, окинув меня рассеянным взглядом, произнес рассудительно и медленно:

– Командир, вы должны серьезно воспринять то, что я скажу. Или вы все здесь командиры? – Немец стрельнул по мне и по воину в форме РОА глазами. Я проследил за его взглядом.

Терехов ничего не произнес в ответ, а сидящий с ним рядом только скривил губы в усмешке, так же не проронив ни звука. Немец едва заметно пожал плечами и продолжил:

– Вчера на Шванендорф ушла колонна Штайнера. Судя по тому, что ни одного из его людей я тут не вижу, вы с ней разобрались. – Он замолчал, видимо, давая возможность всем присутствующим насладиться его осведомленностью.

Я вновь взглянул на капитана и восхитился: Терехов был абсолютно спокоен. Человек в форме РОА откинулся на спинку стула и скрестил руки на груди, также ничем не проявляя озабоченности.

Немец, почувствовав, что пауза затягивается неприлично долго, продолжил:

– С одной стороны, это моя земля… – прервался на секунду, взглянув на капитана. Удостоверившись, что тот не собирается его прерывать, повторил: – Это моя земля. И что-либо делать на ней можно лишь с моего разрешения. Права, принадлежащие мне как владельцу, могут быть отменены только государством. С другой стороны, что немаловажно, каждый факт убийства гражданина рейха, тем более немца, является государственным преступлением.

Замолчав, оратор обвел взглядом нас всех троих. Видимо, он рассчитывал на вполне определенную реакцию, которой, судя по его растерянному виду, не дождался.

– Вы понимаете меня?

Терехов в ответ невозмутимо кивнул.

– Лично я бы мог плюнуть на свое владение, где вы обосновались. Дохода от него давно никакого не было – деньги мне приносит совсем другое. Из чувства сострадания я мог бы позволить вам жить здесь… – Речь была прервана раскатистым хохотом. Немец холодно подождал, пока человек с нашивкой РОА отсмеется, и продолжил, как ни в чем не бывало. – Однако теперь ваше существование скрыть невозможно. Вы официально – государственные преступники. Знаете, что это означает?

Терехов отрицательно покачал головой. Немец, слегка подавшись вперед и словно смакуя каждое слово, продолжил:

– Против вас проведут операцию. Масштабную, с привлечением всех сил. Вам бы за глаза хватило и головорезов Штайнера, но так просто отделаться не удастся. Вас окружат и вдолбят в землю артиллерией. Деревню превратят в руины штурмовики. Затем сюда войдет бронетехника…

Выговорившись, немец выпрямился на стуле. Поднял руку, полюбовался ухоженными ногтями. И, будто бы не он сам только что рисовал адские картины, поинтересовался:

– В прошлый раз вы предлагали чай. Предложение еще в силе? Пошлите кого-нибудь к моей машине: у водителя есть несколько упаковок прекрасного индийского листового.

Неудивительно, что и это его предложение было встречено молчанием. Терехов по-прежнему был невозмутим, напоминая восковую фигуру. Второй мужчина, в форме РОА, судя по заинтересованному выражению лица, уделял немцу больше внимания. Однако и он не сказал ни слова.

– Ну, хорошо, значит, позже, – ничуть не смущаясь, сделал вывод незадачливый землевладелец. – Так на чем я остановился? На государственном преступлении. Вы – преступники. И кара падет на вас, – он сделал вид, что задумался, что-то подсчитывая, – дня через три. Как только окончательно станет ясным бесследное исчезновение колонны и администрация свяжется со мной. А потом вы все будете уничтожены.

…Снова молчание. Тяжело вздохнув, немец повернулся ко мне:

– Молодой человек, вы переводчик, верно? Будьте любезны, вкратце перескажите смысл моей речи своим нанимателям.

Опешив, я секунду смотрел на него, затем повернулся к Терехову. Неспешное течение монолога, да и вполне осмысленная реакция на него капитана и второго командира отчего-то убедили меня в том, что перевод не требуется.

– Товарищ капитан? – неуверенно поинтересовался я и тут же был прерван бойцом РОА:

– Не спеши. Йозеф хочет что-то предложить нам. Мы хорошо понимаем, о чем он говорит.

Я повернулся к немцу, открывая рот, однако осекся, не произнеся ни слова. Жестом остановив меня, тот дал понять, что прекрасно разобрался в ответе:

– Вот вам конкретика, командиры. Одно дело, если вы – неизвестно кто и неизвестно что тут делаете. Другое – если вы состоите у меня на службе. В таком случае не исключаю, что колонна Штайнера, не разобравшись, стала стрелять в вас. Вы, естественно, не могли не ответить, видя столь грубое посягательство на мои права и мою землю. Эта версия будет стоить мне проблем в будущем, однако подобный вариант сохранит вам жизнь. На мой взгляд, у вас просто нет выбора, – закончил немец и театрально развел руками.

Терехов, дождавшись финала, поднялся со стула:

– Нет. И не приходи сюда больше, Йозеф, – довольно чисто произнес по-немецки. – В следующий раз мы тебя убьем.

Высказавшись, капитан посмотрел на бойца в форме РОА. Тот, судя по задумчивому лицу, не совсем разделял уверенность Терехова. Колеблясь, он взглянул на немца, затем на своего товарища. Еще секунда понадобилась ему для принятия решения:

– Выйди, Йозеф, и жди нас внизу, – опять же, по-немецки.

Немец понимающе улыбнулся, исполняя эту просьбу. Изобразил вежливый кивок, поднялся со стула и исчез за дверью. Терехов, проследив за ним, с немым вопросом уставился на бойца РОА. Некоторое время оба молча смотрели друг другу в глаза.

– Лейтенант, – холодно произнес Терехов, – я никого не держу.

Тот, к кому были обращены слова, поднялся со стула, видимо, не желая смотреть на собеседника снизу вверх. Ростом они оказались примерно одинаковы. Капитан немного повыше.

Напряжением буквально веяло от обоих. Настолько, что я бессознательно отметил на боку у каждого кобуру с пистолетом. Покосился на входную дверь. И пожалел, что здоровенный солдат, который сопровождал меня, не присутствовал при этой беседе. В комнате были только я, капитан и лейтенант. И между двумя последними, судя по всему, существовали неслабые противоречия.

– Если нравится немецкий порядок – скатертью дорога, – явно надавливал Терехов. И пробил ниже пояса. По крайней мере, я так посчитал. – Ты же служил им. Привыкать не придется, лейтенант. И ломать себя – тоже.

– Служил. – Дорого бы я дал, чтобы увидеть сейчас лицо лейтенанта. Но стоял он ко мне спиной. И говорил безжизненно, не как робот… а как мертвый какой-то. Совершенно без эмоций. – Служил, капитан. А ты скажи, ты чего делать-то собираешься? Ты ведь не уйдешь из Лебедей, бой примешь. И погубишь всех.

– Я под немцем не буду, – не дав закончить, зло прервал капитан.

Замолчали.

Поджав губы, я встал со стула. Мне было не то что страшно… по-честному, я бы не удивился, если бы не смог сейчас от волнения ни слова произнести. Так и получилось. Вместо рассудительного «послушайте», у меня вышел полузадушенный писк. Прокашлявшись и чувствуя, как приливает к лицу кровь, я дождался, пока оба обернутся ко мне.

– Послушайте. Вы помните, как я оказался в этой колонне? Мы же за железом сюда ехали. И это правда чистая, здесь действительно крупное месторождение. Очень-очень крупное. Я ведь сказал об этом еще там, в плену. И те, кто посылал колонну… Штайнер там, или кто у него в подручных, об этом знают. Вы только поймите правильно… в этом мире… – Я запнулся, но плюнул мысленно на свои опасения. – В этом мире, как и в моем, главное – бабосы. Деньги. Это ведь Маркс[2] еще сказал – нет такого преступления, на которое не пойдет капитал. И про эту деревню знают, понимаете? Вы тут как на золоте сидите или на алмазах, не знаю, как понятнее объяснить. Здесь хоть дивизию посади, не удержишь деревню. А этот фашист, да хрен бы с ним, чего он считает. Он нам ведь помогает легализоваться сейчас, прикрывает нас. Мы ему про ресурсы скажем: тут такая драка начнется, что про нас забудут все! Когда на кону деньги, все остальное на свете перестает существовать.

С каждым произнесенным словом я чувствовал, как мучительно краснею. К концу речи, надо полагать, выглядел я как спелый помидор. Впрочем, капитан с лейтенантом тоже выглядели не лучшим образом. Изумление, написанное на их лицах, сделало бы честь инопланетному пришельцу.

Другие

Терехову нельзя было отказать в здравомыслии. Капитан всегда старался принимать наиболее взвешенные, логичные решения.

Даже неожиданное их воскрешение и абсурдная на первый взгляд окружающая действительность Тереховым была воспринята достаточно спокойно. Никто не снимал с него ответственности за своих людей, за группу в целом. Даже смерть, как показала практика, не в силах была это сделать. И оттого капитану приходилось четко (чутко?) реагировать на любое изменение обстоятельств. Быть безусловным примером для всех бойцов, образцом твердости убеждений и стальной воли.

Вместе с тем капитан понимал, что выбранная им тактика не совсем отвечает местным реалиям. Терехов привык действовать безапелляционно: быстро и нагло, в хорошем смысле этого слова. Превентивным ударом везде, где возможно.

Он хорошо знал военную науку, и понятие «стратегическая инициатива» было ему прекрасно знакомо. Когда атакуешь ты, у противника, безусловно, меньше шансов на адекватный ответ. Защищающийся всегда находится в заведомо проигрышном положении. Завладев инициативой, Терехов не собирался ее терять. И вроде бы несколько последних дней показали, что выбранный им путь оказался верным.

Они заняли населенный пункт, разжились трофеями и оружием, провели две неплохие воинские операции, одну из которых – разгром последней колонны – можно и вовсе считать идеальной. Вместе с тем наличие инициативы, как это ни парадоксально, дело опасное. Пока ты держишь в своих руках нити происходящего, ты – король. Как только утрачиваешь их, берешь оперативную паузу на перегруппировку сил или на подтягивание резерва – ты даешь возможность противнику опомниться и подготовить свой удар.

Впрочем, этот момент может и не настать. Если ты бьешь и бьешь подставляемые части, развиваешь постоянное наступление и, главное… самое главное условие – если у тебя достаточно сил, чтобы вводить их из раза в раз в бой, не снижая темпов продвижения… Сил у Терехова по сравнению с немцами было – кот наплакал.

Выражаясь образно, группа капитана была подобна Моське, напавшей на слона. Несколько раз собачонка укусила гиганта, но вот наконец он сумел развернуться и увидеть ее. Судьба мелкого наглеца была решена.

Нельзя сказать, что Терехов ошибся. Вообще трудно оценить его действия. Капитан привык к определенной модели, и осуждать его за это глупо. В своем мире у Терехова всегда существовала линия фронта, за которой были свои. Были, худо-бедно, артиллерийская и авиационная поддержки, были позиции, на которые можно отступить, и рубежи, которые следовало занимать в атаке. Капитан обладал огромным запасом тактических умений. Скоординированные им действия группы привели к тому, что она имеет базу, обладает достаточным вооружением и снаряжением. Вместе с тем Терехов отдавал себе отчет, что в настоящий момент он привел группу, так сказать, на вершину ее могущества. Дальше, при условии следования догматам «удержания инициативы», – только пропасть.

Что теперь?

Следовало признать, что нынешняя стратегия себя исчерпала. Нужно было применять нечто новое. И в этом как раз состояла проблема.

Этот мир не был похож на тот, в котором вырос Терехов. И даже близко не подобрался к СССР периода войны. Капитану просто неоткуда было взять примеров. Ему нужно было найти решение, однако он даже отдаленно не представлял себе, каким оно должно быть.

И с этого момента все то, что ранее придавало сил, позволяло не сомневаться в себе, напротив, стало работать в минус. Ответственность за группу казалась непосильной ношей. Присоединившийся Свиридов, вроде бы уже доказавший свою лояльность, утратил доверие. Подкинутый сюрприз в виде совершенно нежданного «пришельца из будущего» капитан рассматривал как провокацию.

Терехов и сам понимал, что раздражается и злится прежде всего из-за собственного непонимания ситуации. Он пытался найти еще какие-то варианты, модели поведения, однако ничего толкового в голову не приходило. Любой план на его первоначальном же этапе рушили местные реалии. Выходило, что следует искать союза с немцами. Либо… Либо бороться до конца, который скорее всего будет очень скорым.

Третьего не дано. Как бы ни старался Терехов, изобрести нечто уникальное… неповторимое… выкрутиться… ему не удавалось. Идти на сотрудничество с врагом?

Терехов воевал с первых дней нападения Германии и повидал многое. Он знал, что остается после немцев в захваченных ими городах и селах. И призывы к освобождению, к борьбе до последней капли крови были для него не просто словами. Сражаясь с врагом, научился немцев ненавидеть. А как иначе быть с тем, кто незваным пришел в дом, где ты мирно жил и трудился?

Да и убивать… Чтобы убить, следовало испытывать нечто большее, чем злость. Это стрелять можно, палить в белый свет, как в копеечку, без переживаний, на страхе одном, а когда сойдешься глаза в глаза…

За годы войны часть воспоминаний потускнела, утратила остроту и отчетливость. Однако свой первый бой Терехов помнил прекрасно. Они расположились, как на учениях: цепочку окопов приготовили, заняли позицию, а через два часа от нее не осталось ни черта. Не подпустив толком, только увидев немецкую танкетку у дороги, выдали ей по первое число ружейно-пулеметным. А фрицы подождали час, подогнали пару танков и выкатили орудия на прямую наводку. Отутюжили окопчики и пошли вперед, как на прогулке: не спеша, за двумя бронированными коробками.

Их тогда поднялось навстречу не больше трети. Кто оглушенный, кто раненый, а кто и вовсе навсегда остался в наскоро выкопанном окопчике. Вот тогда впервые возненавидел Терехов. И ненависть свою, из которой силы черпал, отчасти благодаря которой и выживал, с тех пор в сердце сохранил.

Это сейчас, вспоминая, можно сказать: бестолково они выскочили. От отчаяния. До самой штыковой мало кто добежал. Зато тогда впервые Терехов увидел тех, кто убивал его. Сосредоточенные пыльные лица под краем каски, короткие ухватистые карабины. Нападавшие слаженно приседали на колено, вскидывая оружие, и просто расстреливали бегущих на них красноармейцев. Косили из танковых пулеметов и ручных, залегая прямо на землю, в густую, сочную траву.

Терехов, с двумя пулями, выбившими из него дух, провалялся до ночи. Очнувшись в сумерках, кое-как перевязался и направился на восток, куда сотнями и тысячами отходили, бежали или слаженно отступали советские солдаты.

Потом он не раз видел лица врагов вплотную. Небритые, потные, со звериным оскалом или маской испуга, искривляющей неузнаваемо черты. Молодые, взрослые, с ответной ненавистью в глазах или страхом. Раззявленные в проклятье рты, искривленные губы, вымаливающие пощаду.

Что теперь делать с этой ненавистью? Выпестованной, дарующей волю и желание сражаться. Как переступить через нее, зная, что все, от чего спасал мир, исполнилось здесь, в этой действительности?

С другой стороны, укрепиться в деревне и ждать атаки? Отбиться от организованного, массированного штурма их подразделению не удастся. Защищаться означает автоматически приговорить к смерти всех, за кого он несет ответ.

И это даже не чаши весов. Терехов изучал оба варианта, мучительно просчитывал их в уме и понимал, что ни один не приемлем. Ни один.

Оттого, когда Свиридов вдруг так убежденно выразил свое мнение по Книппелю, решив впустить его на территорию, Терехов чуть не взорвался. Сдержался усилием воли и даже на встречу согласился, мысленно едва не вычеркнув лейтенанта из состава своей группы.

Вместе с тем капитан понимал, что не совсем прав. Кому-то все равно придется принимать решение. Если не может он, Терехов, значит, надо взять ответственность на себя другому. Свиридову?

Вроде бы забыто все, по умолчанию исключено право на воспоминания, но помимо воли сразу же всплыло прошлое лейтенанта. Служил немцам и теперь, похоже, хочет вернуться к своим хозяевам. Сколько волка ни корми… Это были первые мысли. И они заглушали голос разума, твердивший, что лейтенант всего лишь хочет вывести их из-под удара, желает найти путь к спасению группы.

Так напрямую, жестко и убежденно, обвинить в измене Терехов не решился. Сам себе он не боялся признаться, что разброд и шатания в голове могут привести к печальным последствиям. Скоропалительные выводы были бы сейчас лишними. Впрочем, как и излишнее промедление. Капитан собирался выслушать немца, посмотреть на поведение Свиридова, на его предложения, а потом рассудить, как оно на самом деле. Это же сразу будет видно – кто и что задумал.

Привлечь к разговору взятого мальчишку капитана заставили все те же размышления. Не исключено, что парень – подсылок и столь скорый визит подозрительно осведомленного Книппеля связан именно с ним. Вполне вероятно, что именно немец и подкинул соглядатая.

Терехову нужно было взглянуть в глаза всем фигурантам его мысленных комбинаций. Капитан был уверен, что сумеет отличить ложь от правды.

К сожалению, состоявшаяся беседа не дала ответа ни на один из волновавших Терехова вопросов. Примерно такой реакции он и ожидал от Свиридова и от мальчишки. Предполагал их полное и безоговорочное согласие с предложением немца. Парадокс же заключался в том, что осознание этого факта не рассердило Терехова и не заставило бросить обвинения в их адрес. Резкая вспышка гнева на Свиридова так и осталась единственным упреком. Капитан был в тупике. Собственного решения он не имел, а согласиться с предложенным Книппелем был не в силах.

Нельсон

– Что ж, считаешь, это место будет очень нужно тому Штайнеру? – подвел итог моим словам Свиридов.

– Оно нужно всем, – еще больше конкретизировал я, – сидеть здесь и ждать у моря погоды равносильно самоубийству.

Свиридов, выслушав меня, повернулся к Терехову. Капитан, задумчиво кинув взгляд на нас обоих, опустился на стул. Положил ладонь на столешницу. Пальцы ритмично забарабанили по столу.

Честно говоря, я колебаний Терехова не понимал. Нет, ясное дело – служить немцам не хочется. Это и мне было противно, откровенно-то говоря. Но ведь выхода нет! Мы тут не в «Поле чудес» перед двумя шкатулками, а перед лицом вполне определенной опасности.

К тому же не исключено, что служение этому самому Йозефу обернется фикцией. Вернее, очень даже вероятно. Сами посудите: можно ли заставить работать на себя полноценный и мощный боевой отряд? На мой взгляд – утопично. Даже если взять одну половину в заложники, а другую отправить на задание, ничего не выйдет. Да и из слов немца я понял, что речь идет именно о полноценном боевом сотрудничестве, а не о простом подчинении.

Что же, выходит, тогда сдерживало Терехова? Всего лишь внешняя оболочка, так сказать, заявленный статус, не более того. Неужели это столь важно, чтобы сделать выбор в пользу заранее обреченного на провал сражения с немецкой ордой?

Ну ладно, положим, я действительно чего-то не понимаю. Возьмем за основу, что на любые контакты с немцами наложен запрет. В таком случае, как ни прискорбно это сознавать, оставаться в Лебедях мне незачем. Я, конечно, благодарен за спасение, однако у меня есть для чего жить. Мне нужно вытащить Бона. И погибать ради принципов, которые не разделяю, я не собирался. Глядя на капитана, уставившегося в окно и задумчиво хмурившего брови, оставалось только утверждаться в собственных мыслях.

Молчание затягивалось. Свиридов не торопил Терехова, терпеливо ожидая его решения. Я, не собираясь влезать, также смирился с тишиной. В конце концов, каждый имеет право на выбор. Если позиция Терехова и его подчиненных будет меня устраивать, я примкну к ним. Если же капитан продолжит упорствовать, буду вынужден уйти. Мне как минимум следует разобраться в ситуации с Боном, вытащить его из цепких лап немецкого концерна. Как именно это произойдет, пока не знаю. В настоящий момент я принял решение и отказываться от него не собирался. Бон являлся моим другом, и о том, чтобы оставить его без помощи, даже не попытавшись спасти, и речи не было.

Признаюсь, тут я очень рассчитывал на команду Терехова. Это был бы действенный довод с моей стороны – почти два десятка отлично вооруженных и обученных бойцов, с которыми меня роднило нечто большее, чем просто национальность.

– Лейтенант, – не отрывая взгляда от окна, произнес в тишину Терехов. – Что ты предлагаешь?

– Думаю, нужно соглашаться, – убежденно отозвался Свиридов, – на своих условиях. С сохранением полной самостоятельности. Ну, насколько это возможно. Важно остаться подразделением, с оружием. И держаться вместе. Без этого – никак.

Снова молчание. Короткое, тягостное, напряженное. Я чувствовал, как вибрирует натянутой струной нетерпение. Пожалуй, согласится. Ну не дебил же он! Должен согласиться, понять, что расклад такой выпал и биться лбом об стену сейчас бессмысленно. Я даже пальцы скрестил за спиной. Украдкой, на счастье.

Наконец, тяжело вздохнув, капитан повернулся к нам. Испытующе взглянув, ткнул в меня пальцем:

– Давай, рассказывай нам, что бы сделал ты. Если твой план будет разумен, мы примем его.

Честно говоря, я опешил. С чего именно такое решение и какими мотивами оно продиктовано, непонятно. У меня что, на лбу написано – «стратег»?

– Почему это я? С чего вы вообще решили, что у меня есть план?

Капитан на мое возмущение отреагировал весьма своеобразно. Покачал пальцем и произнес отрывисто:

– Пока ты здесь, командиром являюсь я. Заместителями – лейтенант Диляров и лейтенант Свиридов. Они отдают приказания, которые ты выполняешь беспрекословно. Поэтому мы с лейтенантом слушаем сейчас тебя, а ты стараешься нам все внятно изложить. Приступай.

Столь однозначная постановка вопроса заставила меня ухмыльнуться. Действительно – простое решение. По-армейски простое.

– Хорошо. На мой взгляд, нужно вписаться к немцу. Выставить ему условие, что полностью сохраняем подразделение как боевую единицу, не расходимся, там, и так далее. Что задания выполняем лишь те, на которые согласны. Встаем на довольствие. И главное, сливаем ему инфу про месторождение. Если он не дурак, знает, как воспользоваться такой информацией. Если не сообразит, я ему подскажу. Наверняка ведь здесь не одни металлурги, есть и другие предприятия, это как пить дать. И получается, вашими, да и моими стараниями, сейчас немец в ссоре с одной конкретной фирмой. Ему сам бог велел контачить с какой-то другой. А место, где сталкиваются денежные интересы многих, становится тем самым мутным прудом, где мы с вами можем ловить какую угодно рыбку. Вот такую. – Я показал традиционно рыбацким жестом размер улова.

Свиридов в ответ на мою речь скупо улыбнулся. Губы Терехова также дрогнули в намеке на улыбку. Впрочем, важнее было другое. Помедлив несколько секунд, Терехов кивнул:

– Пусть так, – перевел взгляд на старшего лейтенанта. – Пробуем?

– Принимается, – уверенно подтвердил Свиридов.

Рабочий лагерь

Бон

Выживание – следствие готовности. Твоей готовности к различным, подчас совершенно неожиданным испытаниям. Философия очень проста: рано или поздно кто-то другой покусится на то, что тебе дорого, на твою жизнь и свободу. Рано или поздно. Всегда.

Хочешь жить, умей вертеться – из той же оперы. Я жить хотел. И вертеться эта самая жизнь меня уже приучила.

Я не слишком любил идти на поводу у обстоятельств, но зачастую это приходилось делать. И когда выпадал подобный жребий, умел переносить испытания стойко, без сожалений и колебаний. В моей жизни слишком часто звучало слово «надо». Оно превратилось в постулат, своеобразный закон, которому я следовал. Надо – значит, в лепешку разобьюсь, но сделаю. И никогда не отступал. Мог слегка задержаться в выполнении поставленной задачи или видоизменить ее, но абсолютно всегда достигал поставленной цели. Остановить меня ничто не могло.

Отбойный молоток, подпрыгивая, рвался из рук. К концу смены я выматывался так, что, казалось, дрожало все тело. Сначала эти мелкие неприятности досаждали, но я быстро с ними смирился. Приспособиться я мог к чему угодно. Тем более что у меня была определенная цель, к которой я стремился, для которой мобилизовывал все силы.

Спасенные мной бойцы Южного фронта, естественно, работать были не в состоянии. По крайней мере, в ближайшую неделю. Староста барака, выполнив мою просьбу, отыгрался в другом. Объяснил, что неработающие не получают содержания – ни еды, ни одежды, ни бытовых товаров. Судя по всему, таким образом шакал собирался отвадить меня от заботы об израненных ребятах. Ясное дело, просчитался. Внимательно его выслушав и уточнив интересующие детали, я предложил выработку сверх своей собственной нормы.

Рабочая смена начиналась в половине девятого и заканчивалась в девятнадцать тридцать. Одиннадцать часов в общей сложности с перерывом в один час на обед и отдых. Я обедал очень быстро, а отдыхать вообще не отдыхал. В первый день, загоняв себя до полусмерти, выполнил две нормы. Больше я просто физически не успевал, даже не останавливаясь ни на минуту. Судя только по одному этому, назначенная выработка была рассчитана на достаточно крепкого человека. Трудозатраты – колоссальные. Так что кормили здесь не то чтобы очень хорошо, но прилично. По крайней мере, сытно. И это было абсолютно логично. Ведь мы работали. И работали неплохо, значит, приносили прибыль. Поэтому хотя бы минимально о нас просто вынуждены были заботиться.

– Ну? – весьма неласково приветствовал меня староста.

Я, не торопясь с ответом, осмотрелся. Небольшая комнатка, спартански обставленная. Стол, табурет рядом, шкаф и койка. Не полати, как у нас в бараке, а пружинистая такая, с матрасом и застеленная бельем. Бревенчатые стены часто заклеены листовками на немецком и плакатами с соблазнительными полуодетыми красотками. Задержав на них взгляд, я понял, что это певицы и актрисы, поскольку большинство из них были в каких-то сценических костюмах.

– Я слушаю тебя, заключенный? – недовольно напомнил о своем существовании староста. И, демонстрируя, что чрезвычайно занят, пододвинул к себе книгу. Открыл.

Второго табурета не было. Соответственно, присесть мне не предлагалось в принципе. Не устраиваться же на кровати! Сегодня наглость могла сослужить мне плохую службу.

– По поводу моих. Их бы надо в лазарет, – изложил я причину появления в вотчине непосредственного начальства.

Староста, будто ожидая моей просьбы, тут же покачал головой:

– Нет, заключенный. Этого не будет. Никакого им лазарета и больницы, – замолчал, выразительно глядя на меня. Уж что-что, а подобный взгляд читался легко. И смысл его был заранее известен.

– Договоримся, – уверенно спрогнозировал я. По-иному и быть не могло. Наверняка этому шнырю что-то надо. Всем и всегда требуется больше, чем они имеют.

– Не договоримся, – удивил меня староста. И после того, как я требовательно уставился на него, добавил: – Не договоримся. Можешь идти, заключенный.

Естественно, я остался на месте. Мне, не привыкшему к отказам, слышать его от столь мелкой сошки было даже оскорбительно.

– Интересно, почему?

Староста выразительно пожал плечами:

– Не договоримся. Иди на отдых, заключенный. И больше не беспокой меня.

Я завожусь с полоборота. Такой уж характер. Но вместе с тем четко понимаю, когда можно «прыгать», а когда нельзя. Это сильно помогает в жизни – то, что ты бьешь первым, то, что ты готов к эскалации конфликта в тот момент, когда он лишь назревает. Так вот, сейчас был момент, когда стоило дать волю своей ярости.

Наверное, эти размышления отразились в глазах. Хотя почему «наверное» – наверняка! Я знаю, как меняется мое лицо, знаю, какое выражение принимает взгляд. Не заметить это невозможно. Староста не только заметил, но еще и умудрился среагировать.

Когда я шагнул к нему, наклоняясь, чтобы взять за грудки, он очень проворно отшатнулся, ныряя рукой под стол. Через мгновение в лицо мне смотрел ствол пистолета. Короткий щелчок возвестил, что курок взведен. Я перевел взгляд с черной пропасти ствола на лицо старосты. Поганец, довольно оскалившись, смотрел на меня.

– Ты плохо понимаешь русский язык? – ядовито осведомился он. – Проваливай отсюда. И нянчись со своими убогими сам. Никто тебе не поможет.

Крыть было нечем. Староста оказался весьма предусмотрительным сукиным сыном. Помедлив, я отступил к двери, сопровождаемый взглядом хозяина комнаты, держащим меня на прицеле.

– Будь проще… как все, – неожиданно посоветовал мне староста, – работай, живи… Глядишь, и наладится все у тебя. А ко мне не приходи больше со своими проблемами. Благодаря тебе эти беглецы умрут на неделю позже, вот и все.

Молча выслушав напутственную речь, я вышел из кабинета, аккуратно прикрыв за собой дверь.

Пожалуй, ответственность за других стимулирует. Заставляет собраться, принимать взвешенные решения, не ударяться в панику, быть терпеливее и жестче. Это с одной стороны. С другой – это ноша. Тяжелая, вполне возможно, что и непосильная.

Мог ли я справиться с возложенной на себя миссией? Именно об этом я думал, выходя из комнаты старосты и направляясь в барак. Пока, по-честному, получалось не очень. Оба парня были здорово избиты, поломаны и наверняка имели какие-то внутренние травмы. Еда не решала проблемы. Им требовалась медицинская помощь, в которой староста мне отказал.

Странно все это. Вроде бы хорошие работники выгодны предприятию, терять их – это как бессмысленно разбрасываться полезными ресурсами. Но нечто подобное, откровенно говоря, я и ожидал от начальства. Была уверенность, что просто так меня в покое не оставят. Это ясно было с первого же дня.

Барак мало чем отличался от привычной мне казармы. Помещение так же разделено на три, условно говоря, комнаты. В каждой – ряды двухъярусных кроватей с тумбочками и табуретками. Если сложно представить, вспомните железнодорожные плацкарты, только вместо столика поставьте небольшую, в полметра высотой, пузатую тумбочку с двумя отделениями, предназначенную для хранения личных вещей.

Так вот, мне и двум бойцам выделили нижние полки в углу комнаты. Наверху никого не было, мало того, отсутствовали и соседи со стороны. Мы оказались в гордом одиночестве. Мало того, этот искусственный вакуум всячески подчеркивался и обозначался. Никто со мной и с парнями не разговаривал, просьбы не выполнял и на помощь не спешил. Иначе как указанием сверху подобное поведение объяснить было нельзя.

Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять немудреный замысел. Я сам, честный и благородный, повесил себе на шею хомут. Мне бы немного раньше задуматься: с чего это староста был столь покладист. Послушался, прекратил наказание и с рук на руки передал мне практически преступников. А как иначе назвать тех, кто пытался совершить побег?

Просто все. Тоже мне, секрет Полишинеля. Без указки своего руководства староста и пальцем бы не пошевелил. Не сомневаюсь, он испугался меня и моего решительного вида, когда я ему безапелляционно заявил – мол, снимай, или за себя не ручаюсь. Однако что дальше? Что мешало снять, а потом повесить обратно, имея за спиной парочку охранников, вооруженных карабинами? Да ничего.

Туфта это все – демонстративное равнодушие к нам с Нельсоном. Я, признаюсь, ошибался. Принимал за чистую монету это жлобское высокомерие. Сейчас четко и уверенно могу сказать, что каждый наш шаг, мой и моего друга, жестко контролируется. Мне дали возможность поступить так, как подсказывало мое сердце, так, как я считал правильным. Можно сыпать комплиментами, можно искусно врать и выкручиваться, маскироваться словами, можно, наконец, навертеть таких масок, что сам черт не разберет. Однако в минуту душевного волнения человек поступит так, как велит ему его характер, его внутренние убеждения. Для меня создали ситуацию, на которую я вынужден был среагировать и раскрыться.

Стоит подумать вот о чем: бараков шесть, а меня направили именно в тот, где обнаружились еще одни пришельцы из нашего мира. Совпадение? Я так не считаю.

Не следует считать ущербными людей, населяющих этот мир. Мнение о слабости соперника зачастую приводит к обидному поражению. Я просто уверен, что случайности здесь места нет.

С чем я остался? С одним умирающим и одним выздоравливающим на руках, совершенно лишенный возможности повлиять на происходящее. Честно говоря, идя к старосте, я отталкивался именно от этих размышлений. Те, кто создал для меня ловушку, должны были оставить выход, и более логичного «эскейпа», нежели обращение к начальству, я не нашел. Ошибся. Страшного в этом нет. Главное, чтобы мои промахи не вошли в систему.

Проблема была в том, что я, как ни изощрялся в размышлениях, так и не смог определить, для чего же я нужен хозяевам города. В смысле – нужен именно здесь, связанный ранеными разведчиками Южного фронта и долбящий весь день глыбы камня в шахте.

Бросать парней я не собирался. Не для красного словца, в конце концов, это все затевалось, и не понты я колотил, стоя у креста. Этот мир достаточно сильно изменил меня. Сложно подвести итог и определить те черты характера, которых я лишился, те позиции мировоззрения, которые ныне бесследно исчезли. Ровно в той же мере не могу сказать конкретно, что я приобрел. Однако кое-что осталось неизменным, и этому я, признаться, чертовски рад.

Мы попали сюда вдвоем, я и Нельсон. Потому что парняга в модных джинсах, одетый по «фирме», топящий за мой клуб и которого я, откровенно говоря, презирал, встал рядом со мной против провинциального бычья. А мог сбежать. Это ведь я тогда ногу подвернул, не он. Мог свалить безо всяких угрызений совести. Но посчитал, что это будет неправильно.

И уже здесь, когда меня подстрелили, не бросил, запаниковав, а отвез, доктора нашел. Сдался со мной вместе и больницу мне выбил. По крайней мере однажды я остался жив именно благодаря Нельсону.

Это, пожалуй, единственное мое убеждение, все еще действующее здесь. Своих не бросают. Поэтому раненых я не оставлю.

Опустившись на свою кровать, я встретился с взглядом рядового. Сразу же отрицательно мотнул головой, чтобы не обнадеживать. Парень поджал распухшие заживающие губы. Через силу попытался улыбнуться. Мол, ничего страшного.

А страшное было. Положим, сам рядовой Москвичев определенно шел на поправку. Сильных травм он избежал, и его жизни ничего не угрожало. Второй, сержант Волков, пострадал гораздо сильнее. С того момента, когда я избавил его от наказания, в себя он приходил изредка. Тяжело, с хрипами, дышал, стонал в забытьи и вообще выглядел хреново.

– Ничего, – вдруг произнес Москвичев, неожиданно заговорив со мной.

Я молча посмотрел на бойца.

– Ничего, – вновь повторил он. – Нам не впервой помирать. Уже было разок.

Отвернувшись, я скрипнул зубами. Не упрек это был. Не шпилька в мой адрес и не сетование на судьбу. Просто отражение действительного положения вещей. Непротивление судьбе.

И рад бы я сказать, будто это не по мне. Мол, я бы до конца пошел, я бы…

А они ведь и так дошли до конца. Сдернули с шахты под конец рабочего дня, через оцепление проскользнули. И нельзя сказать, что «на шару» бежали, от отчаяния. Все, что могли, рассчитали, и если б не подвижные патрули в окрестностях города, парням бы удалось уйти… Их поймали и притащили в лагерь. Привязали к этим перекладинам. Умирать. Без шуток – именно умирать. В назидание всем другим, которые могли бы решить, что можно сбежать с работ.

– Мы тогда проводили разведку. Дивизионную, – неожиданно продолжил рядовой.

Я посмотрел на него. Москвичев лежал на кровати, положив руки под затылок, и смотрел вверх. На находящуюся над ним шконку, сбитую из досок. И видел прошлое.

– Они прошли, а мы – нет.

Я не знал этого. Как-то не довелось говорить об их прошлом. Как и о своем рассказывать. Видимо, сейчас настала пора восполнять пробелы.

– Мы с сержантом наткнулись на пулемет…

После каждой фразы следовало молчание. Но бойцу и не нужно было ничего пояснять. Я понимал, о чем он. И наткнуться на пулемет – действительно, хуже не придумаешь. У меня было такое.

– Разведка прошла, а нас взяли. Гранатами задавили и, оглушенных, похватали. Милое дело…

Барак заполнялся людьми. Очередная партия тех, кто закончил смену позже меня и уже поужинал, расходилась по своим местам. Большинство просто падали на лежаки и тут же засыпали мертвецким сном. Мне, честно говоря, следовало поступить так же. До отбоя оставалось полчаса, не больше. А здоровый сон при моем ритме работы был просто необходим!

– Попасть живым в разведке – дело дохлое. Считай, ты покойник, да еще и мученик, – жестко добавил Москвичев.

Я кивнул. И это тоже мне было знакомо. Похоже, наука войны мало что приобрела за шестьдесят лет, разделяющих нас.

– Грешно, конечно, так говорить, но сержанту повезло. Его осколками посекло сильно. Еще в самом начале. Поэтому фрицы, когда нас притащили к штабу, долго церемониться не стали… – Москвичев скривился. Повернулся ко мне: – Штыком резали. Чтобы я, значит, смотрел.

Я выдержал взгляд. Удивить подобным меня было трудно. Но Москвичев, судя по всему, на это и не рассчитывал. Он искал что-то в моих глазах, во мне. И через секунду я понял, что именно. Догадка обожгла меня своей простотой и банальностью:

– Сколько лет тебе, боец?

Он слабо улыбнулся. Насколько позволяло изуродованное лицо и опухшие губы:

– Семнадцать.

Я молчал. Немудрено было понять, увидеть его нерешительность, характерную для тех, кто еще не вкатился в войну. Не принял всем сердцем ее законы, не проникся ее сутью. Но, с другой стороны, в высшей степени странно было сознавать это, зная, кто такой Москвичев и откуда он.

Вроде бы я был старше. По крайней мере, так выходило. И даже мог посоветовать кое-что, научить, КАК нужно воспринимать бой и погибающих у тебя на глазах друзей. Но… у него в глазах читался иной вопрос: «Как жить с этим?» Когда потрошат при тебе, на куски режут того, кто еще недавно был твоим товарищем. А ты даже уши не можешь закрыть, отвернуться не можешь, потому что тем, кто делает это, нужно, чтобы ты сломался. Чтобы обмочился, рассудок потерял, контроль над собой и сдал все, что тебе известно. Из тебя все данные вытряхнут, как из мешка, а потом, деловито и не торопясь, отрежут башку перед камерой.

Я мог бы рассказать про это. Про кассеты, которые нам сдавали на блоках, да и про сами трупы, которые мы находили. Но вопрос был не в этом. Не в том, как справиться, как не сказать. Парень в свои семнадцать сумел это пережить. Он спрашивал меня о том, что делать дальше.

– Так вот, он быстро умер. Повезло. А я… я быстро не смог. – Он замолчал на секунду, заново и остро переживая: – День еще. По крайней мере, после обеда уже было. По сравнению с тем, что там творили, здешние – дети. Ты не знаешь даже, как больно было. Вернее, не больно… слова такого нет. Не знаю я его.

Тут я тоже спорить не стал. Мне такого, слава богу, не выпало.

– Там нельзя было не сказать. Думал, с ума сойду, и то легче будет. Вернее – правильно, лучше! Лучше бы крыша поехала, и какой с меня спрос. На беду свою, выносливым оказался. Так что, знаешь… хорошо, что я не знал ничего. Зачем шли, маршрут какой. Не знал просто. Только вот… не зря это все. Верно? Не зря ведь?

Я сглотнул ком в горле. Парень смотрел на меня требовательно и одновременно как-то беспомощно. Не то он хотел спросить. Совсем не то.

– Не зря. – И, черт побери, я, сидящий напротив, самое главное тому доказательство! Не было бы тебя, рядовой Москвичев, и тебя, сержант Волков, и черт знает скольких еще миллионов… меня бы тоже не было. И всей нашей с вами настоящей действительности, с победой СССР, с полетами в космос, с новостройками, этого бы тоже НЕ БЫЛО. Только бараки и загоны для русского скота. Как здесь.

Но спросить он хотел не о том. Задайся он этим вопросом – мол, а правильно ли я поступаю, а не стоит ли сдать немцам все, что они хотят, лишь бы не трогали, не было бы победы. Никогда в жизни с такими мыслями врага не победить. И Москвичев хотел узнать у меня другое – как жить после того, как на твоих глазах убивают товарища. Как пережить это, куда, в какие глубины памяти засунуть, с чем размешать, какой ярлык навесить этим воспоминаниям.

Интуитивно видя во мне того, кто может ответить на этот вопрос, рядовой был прав. Вернувшись с войны, с трудом вписавшись в режим мирного времени, я сумел не сойти с ума. Остаться нормальным. Чего мне это стоило? Не питая и раньше особой приязни к «черным», придя с войны, я их возненавидел. Стал убежденным проповедником white power.

Я стал фашистом.

Москвичев все еще смотрел на меня. Страстно желая откровения, отгадки, простых и легких слов, которые помогут обрести спокойствие и внутренний комфорт. Я был несравнимо опытнее его, старше. Наверное, умнее.

Но я сражался в войне, в которой не победил. В отличие от него.

Потерпевший поражение, я нашел спасение в мести. В акциях против отребья, оказавшегося на обочине жизни. Я исповедовал те же идеи, с носителями которых, не щадя своей жизни, сражался он.

– Давай… спать, – хрипло попросил я и, пряча взгляд, повернулся на другой бок.

Мне нечего было сказать мальчишке, погибшему в семнадцать лет ради того, чтобы фашизм не победил.

Настроение с самого утра у меня было не очень. Я полночи уснуть не мог, так и эдак прокручивая в голове разговор с Москвичевым. Не удивительно, что побудка застала меня невыспавшимся и злым на весь мир.

Топтаться на месте – что может быть хуже? Лично мне в жизни ничего и никогда не давалось просто так, без усилий. И в высшей степени хреново понимать, что усилия-то ты приложил, постарался, но того, что сделал, безнадежно мало для исправления создавшейся ситуации.

Я не люблю чувствовать себя беспомощным. Не люблю обстоятельств, которые не оставляют выхода. Плыть по течению и ждать, что все само собой образуется, претит моей натуре.

– Иди сюда. – На выходе из барака кто-то цепко ухватил меня за рукав. Будучи в скверном расположении духа, я дернул руку на себя и развернулся к невежде. Парень примерно моего роста и комплекции продемонстрировал открытые ладони: – Спокойно. Есть тема. Надо поговорить, отойдем. – Кивком указав направление, он шагнул в сторону, обходя барак. После секундного промедления я последовал за ним.

И тут же остро пожалел. Зайдя за угол, я увидел парня, а рядом с ним еще двоих знакомых мне заключенных. Обоим под сорок или чуть больше, крепкие, жилистые, со злыми, безжалостно-заискивающими глазами голодных дворовых псов. Знакомый типаж.

– Он с тобой пойдет сегодня. Спустится в шахту. Потрудится, – один из них, не тратя времени на представление, тут же перешел к делу. Судя по всему, в спутники он мне сулил как раз того, кто встретил меня у выхода. – Ты будешь сегодня делать шурфы. Если получится, будете делать вместе. Не выйдет – запомнишь где и отведешь его потом на место. После – свободен. Выполнишь, как я сказал, помогу с лазаретом для твоих немощных. Понял меня?

Говоривший произносил слова с ленцой, слегка растягивая их на блатной манер.

Барак был разделен на три отсека. В одном как раз и обитали подобные личности – мутные, мразотные типы со своими понятиями и понтами. До недавнего времени ни я, ни мои товарищи их не интересовали.

– Когда будет лазарет? – не стал я кобениться.

– Срастется – значит, вечером будет, – пожал плечами мой собеседник.

– Отвечаешь? – не отступил я.

До того молчавший персонаж, угрожающе переступив с ноги на ногу, шагнул ко мне. Опустил руку в карман, совершенно не по закону нашитый на робу. По крайней мере, именно мне, да и всем, кого я знал из заключенных, карманы на одежде были запрещены.

– Стой, Шалый, – повелительно прекратил демонстрацию силы и серьезности намерений главный. И, обратившись ко мне, сказал то, чего я ждал:

– Делюгу провернешь – лазарет будет. Заложишь – твои до вечера не доживут.

– Идет, – быстро согласился я и глянул на предложенного мне в напарники парня. – Погнали на построение.

После короткой проверки нас вывели отрядами за территорию лагеря. Там на небольшой погрузочной площадке нас уже ожидали автомобили с обязательным сопровождением двух мотоциклистов, вооруженных пулеметами. Ничего не спрашивая, мой нежданный попутчик запрыгнул следом за мной в кузов «Опеля» и устроился напротив.

При ближайшем рассмотрении навязанный мне блатняк оказался старше, нежели я предполагал. Морщинки в уголках глаз выдавали истинный возраст – хорошо за тридцатник.

Впрочем, при всей своей нелюбви к подобной публике, вынужден признать, выглядел он довольно презентабельно. Чистое лицо, приятные, располагающие черты, отсутствие наколок на руках. А главное – взгляд.

Мы рассматривали друг друга, не стесняясь. В его глазах можно было прочесть иронию, легкую насмешку, но ни в коем случае не трусливое превосходство. Обычная шантрапа и гопники по своей природе мрази и шваль. Пока их не наберется достаточно, чтобы сгрызть тебя, они будут лизать тебе зад. Как только критическая масса будет пройдена и они решат, что сильнее, тогда – берегись. Вся остальная шушера отличается разве что сроками, проведенными в неволе. В остальном – точная копия. Чушь это все – блатная романтика, законы и понятия. На это кладут с прибором сами зэчары, когда им выгодно.

Так вот, этот был иной породы. В нем чувствовалась сила. Личная, свойственная лишь ему. Его агрессию, злобу и ответственность за происходящее рождал не стадный инстинкт, а свои собственные ум и характер. Этот человек был гораздо более опасен, нежели те два клоуна, с которыми я имел беседу за бараком.

– Делать будешь все как я скажу. Сделаем – разойдемся. А за лазарет я тебе сам отвечу. Пойдет так?

Пожалуй, этому следовало верить. Иллюзий по поводу людского племени я давно не испытывал. Однако некоторые индивидуумы умели держать слово. Кажется, этот был из их числа.

– Пойдет… Как звать тебя?

Мужчина ухмыльнулся, демонстрируя ровные, неиспорченные зубы, и протянул ладонь:

– Ловкач.

Да уж. Погоняло подходило. Мужик явно был не прост.

– Бон, – пожал я руку. – В чем будет заключаться задание?

Ловкач откинулся спиной на борт кузова. Выразительно взглянул по сторонам, на болтающих о своем или уныло молчащих рабочих.

– Не сейчас. Просто будь рядом со мной. Все очень просто. Минимум риска, на выходе хороший навар. Не кипишуй, – и отвернулся.

Остаток нашего пути до шахты прошел в молчании. Ловкач намеренно не обращал на меня внимания, ну а я и не навязывался. Полчаса покоя были даже в какой-то мере на пользу. Достаточно времени, чтобы пораскинуть мозгами.

Еще совсем недавно, мрачно поедая утреннюю гречку и кофе с бутербродом, я старался не думать ни о чем. Прежде всего, потому что дельных мыслей не было. Одно лишь уныние, которое можно было холить и лелеять.

И тут – на тебе. Как протянутая с неба божья рука.

Жизнь давно отучила меня радоваться представившейся возможности. Тем более если вариант выпадает в тот момент, когда я приперт к стенке. В первую очередь это вызывает у меня подозрение. Заставляет думать – кому же это выгодно.

Если урки действительно крутят через меня какую-то свою комбинацию и в итоге по-честному расплатятся со мной, я не против. Вот только весь мой прежний опыт общения с зэками сводится к одному – верить им нельзя. Сволочная порода людей, которые понимают и уважают только себя. Все остальные достойны лишь развода и кидка.

С другой стороны, что я теряю? Разве что призрачный шанс на благополучное разрешение создавшейся ситуации, не более того. Но не стоит в моем положении пренебрегать даже такой возможностью. Так что пробовать буду. Решено.

Я никогда не чурался физического труда. Но вместе с тем мне редко когда выпадала возможность доказать это на практике. По молодости зарабатывание денег сводилось к разным мутным движениям за гранью закона. Мне не приходилось впахивать грузчиком, у меня были иные занятия, где, впрочем, также ценилась физическая форма.

Не буду скрывать, от тюрьмы меня спасла армейка. Мне светила весьма приличная статья, по которой, даже первоходок, я мог сесть. Но, как частенько это бывает, военкому нужен был план, а мне следовало уйти от уголовной ответственности. В определенный момент наши с государством цели сошлись. Пожалуй, в первый и последний раз.

Выиграл я или проиграл, не попав на зону? Для меня вопрос никогда не стоял таким образом. Я отдавал себе отчет, что система в любом случае сумеет использовать меня так, как надо именно ей.

В части оказалось немало парней, подобных мне. Мягко говоря, не совсем законопослушных. Многие имели за плечами судимость.

В армейке я только укрепился в мысли, что не стоит судить о людях по первому впечатлению и по тому, какое прошлое у них за плечами. Главную роль играло настоящее. То, на что они готовы в данный момент и как относятся именно ко мне. Многие из ребят оказались неплохими товарищами и здорово меня выручали на солнечном юге нашей прекрасной Родины. Некоторые там и остались. Навсегда.

Мне повезло. Причем даже не потому, что я остался в живых, хотя уже одно это, безусловно, немало. Больше меня радовало, что я приобрел те самые навыки, которые мне нужны. Бесплатно.

Не могу сказать, что в армии мне безумно понравилось. И утверждать, что сильно прикипел к автомату и рейдам, тоже будет глупостью. Просто возвращаться на гражданку мне хотелось меньше, нежели шариться по горам. В общем, я подписал контракт, по которому честно оттрубил еще некоторое время.

После увольнения пошел в охрану. И занимался почти тем же самым, чем промышлял и до армии. Разве что в той или иной степени применяя умения, которые дала мне война.

Собственным экскурсом в прошлое я пытаюсь подвести вот к чему. Работы я не чурался, однако мне никогда не выпадало пахать по-серьезному.

Таскаться с отбойным молотком по узкой шахте было для меня внове. Однако габариты и достойная физическая форма сделали свое дело. Мне с первого же дня был определен помощник, и я, без устали выполняя взятые на себя обязательства, работал с утра и до вечера. На следующий день выдали уже двух подсобных, поскольку один, понятное дело, не справлялся.

Так вот, ныне роль моего второго номера принял на себя Ловкач. Безропотно переоделся в теплые штаны и ватник. Водрузил на голову каску, вернее, стальной шлем, отдаленно напоминающий немецкие образцы[3], получил кирку и лопату. Все это молча и, я бы сказал, обыденно.

Примечания

1

К лету сорок третьего года советское командование в полной мере овладело такой сложной наукой, как тактика масштабного наступления. Сама по себе Курская битва не могла бы принести никаких результатов, если бы одновременно не предпринимались мощные и, что главное, согласованные с основным вспомогательные удары советских войск.

2

Вовсе даже не Маркс. Довольно большое, четкое изречение по поводу капитала и его преступлений принадлежит Т.Дж. Даннингу – деятелю профсоюза печатников, современнику К. Маркса.

3

Вероятно, один из опытных образцов стальных шлемов для РККА – разрабатывались и отчасти вводились в эксплуатацию в 36-м, 37-м, 39-м и 40-м годах. Визуально напоминающий немецкую каску – образец 1936 года. В нашей реальности бойцы РККА сражались в СШ-40.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.