I

Получив от Корнилова указания, где найти эскадру Нахимова, Новосильский думал соединиться с ним через час, через два. Однако совершенно стемнело, кончился вечер, наступила ночь, — эскадры не было видно, хотя суда шли хорошим ходом. Осман-паша увел свои фрегаты по направлению к Пендерекли.

В то же время и на судах Нахимова вахтенные, помня приказ адмирала, зорко следили, не покажутся ли где в тяжелой сырой темноте приближающиеся цепочки хотя бы и очень слабых за дальностью огоньков турецкого флота.

И вот огоньки действительно прорезали темь, и они не то чтобы проходили мимо, — они явственно приближались, когда настало время сменяться вахтенным, — полночь. По тревоге все заняли свои места — офицеры и матросы… Шла не то чтобы нежданная и совсем не нежеланная гостья: ведь этого момента, когда покажется наконец-то турецкая эскадра, возбужденно ждали раньше все на эскадре Нахимова, начиная с него самого, а после перестрелки, продолжавшейся в этот день целых три часа кряду, возбуждение достигло предела.

Неизвестно было, кто победит в этом бою, но ясно было для всех, что враг где-то близко. И вот, иллюминованная всеми огнями, движется, конечно, чужая эскадра, и сотни орудий, направленные на нее, ждали только сигнала к бою; и быть бы большой беде, если бы вовремя не взвились на главном корабле «Константин» опознавательные знаки, так как огни на судах Нахимова потушены не были и их различили издалека с судов Новосильского.

Большое оживление в монотонную, хотя и трудную жизнь экипажей судов Нахимова внес этот ночной приход четвертой дивизии. Как всегда в подобных случаях, никто на отдельных судах, кроме флагманского, ничего толком не знал, и все строили смелые догадки о каком-то близком бое с большим турецким флотом — бое ни больше, ни меньше как за обладание Черным морем.

Но утром только произошел намеченный Корниловым обмен судами: «Ягудиил» и бриг «Язон» присоединились к эскадре Новосильского и вместе с нею пошли в Севастополь отдыхать и чиниться, а «Ростислав» и «Святослав» из отряда Новосильского остались у Нахимова, чтобы подкрепить его на случай встречи с эскадрой Османа-паши.

Все, что было ему передано Новосильским, Нахимов выслушал весьма внимательно, изредка вставляя:

— Так-так-с… Да-да-с… Вон как-с!

Однако без одобрения отнесся к бою, данному Корниловым один на один турецкому пароходу.

— И зачем это было ему рисковать по пустякам, не понимаю-с! — сказал он, хмурясь и гмыкая. — Ведь где же стоял этот убитый лейтенант Железнов? С ним, разумеется, рядом… А картечь, разве она разбирает? Могла ведь и ошибиться адресом, и лишились бы мы тогда своего начальника, — ради чего именно, скажите на милость?.. Да и Железнова жалко: такой дельный офицер был, и вот на тебе, погиб ни за что!.. И пароходишко этот все равно бы от нас не ушел, — рано или поздно, мы бы его захватили или истребили… Что же за каждым из них гоняться, как за зайцами? Им надобно дать вместе сойтись, вот как-с!

— Хорошо, как сойдутся, а если… — начал было Новосильский, но Нахимов перебил его:

— Непременно сойдутся! Непременно-с должны сойтись!.. Вот тогда их и истребить всех, чтобы чувствителен был для Турции удар… А так — она и за ухом не почешется, вот что-с! А Владимир Алексеич шел на непростительный риск, — это я ему и сам скажу при первой нашей встрече-с…

И, как бы в доказательство того, что такие совершенно пустяковые штуковины, как пароходы, если и брать, то разве что без бою, Нахимов распорядился отправить вслед за ушедшей эскадрой Новосильского свой призовой пароход «Меджире-Теджерет».

Из всего переданного ему Новосильским он отметил особенно то, что эскадру Османа-паши ожидали накануне в Пендерекли и что захваченный Корниловым пароход отвозил в Синоп какие-то важные бумаги; из этого он вывел, что турецкая эскадра через день, через два непременно придет в Синоп, где стоят уже два фрегата и два корвета. В соединении с ними и под прикрытием береговых батарей она представит из себя внушительную силу, но в то же время мешать этому соединению было бы неразумно.

Он припомнил, что писал ему еще перед выходом из Севастополя в свою рекогносцировку Корнилов: «С удовольствием ожидаю с вами встретиться и, может, свалять дело вроде Наваринского…» Но «дело вроде Наваринского свалять» можно было бы только большими силами и против больших сил, а для этого надо было прежде всего удостовериться, собрал ли, и где именно, противник эти большие силы.

В то же время раза два употребил Новосильский в ночном разговоре своем словцо «усмотрение»: «По вашему усмотрению…»

Нахимов не был вполне убежден, к чему, собственно, откосилось это «усмотрение»: к тому ли только, чтобы оставить у себя два двухдечных корабля — «Ростислав» и «Святослав», или к дальнейшим действиям всего своего отряда. Но так как ему хотелось, чтобы было именно это последнее «усмотрение», а письменного приказа или даже простой записки за подписью Корнилова он не получил, обстановка же, сложившаяся в море, требовала действий, а не ожидания приказов, то он и решил передвинуть свой отряд поближе к Синопу, чтобы легче было наблюдать за этим портом; для наблюдения же за портом Амастро отделен им был фрегат «Кагул».

II

Это часто случается и на суше, что в распри двух противников, из которых каждый взвесил все доводы в свою пользу, вмешивается вдруг некто третий, носящий прозаическое имя «погода», и вот летят со своих прочных, казалось бы, мест все доводы и все расчеты. Но гораздо чаще случается это в море.

Дул легкий норд-вест, когда, часов в шесть вечера, Нахимов отдал приказ по своей эскадре двигаться в кильватерной колонне за флагманским кораблем «Марией». Движение это сознательно было начато, когда уже стемнело, чтобы для наблюдателей с берегов загадкой было, в каком направлении ушла русская эскадра. Однако весьма загадочно было и поведение ветра: иногда он слабел до того, что паруса теряли свою напряженность, иногда крепчал порывами.

Утром он дул, уже не ослабевая, и заставлял каждого из командиров судов то и дело взглядывать на барометр. К полудню же начался шторм гораздо большей силы, чем бывший несколько дней назад.

По три, по четыре якоря бросали команды с каждого судна в море, чтобы только удержаться на месте, чтобы буря, как бы свирепо ни швыряла она суда, не могла все-таки погнать их на береговые скалы, где они разбились бы в щепки.

В зрительные трубы видно было, как белел около берега кипень редкостного по силе прибоя, и моряки представляли, что делалось там, у берега, какой вышины достигали там бешеные валы и как они там ревели.

Но минуты, когда можно было приглядываться к тому, что делалось у берегов, выпадали все-таки очень редко за два дня сверхчеловеческой борьбы со штормом, когда даже слова команд приходилось выкрикивать в рупор, чтобы что-нибудь могли расслышать матросы, так свистел ветер в снастях, так скрипели мачты — вот-вот рухнут на палубу, — так жестоко бились о борта волны…

Опасна была ночь с 7 на 8 ноября — длиннейшая и темнейшая ночь, когда только и слышно было, как разноголосо выла буря, а устоять на судах было невозможно: их бросало, как жалкие лодчонки, и кренило, казалось бы, до предела.

Но все-таки это был далеко еще не предел: наивысшей силы достиг шторм утром, когда все суда потеряли грот-марсель, когда у фрегата «Коварна», кроме того, треснула грот-мачта, а «Святослав» и «Храбрый» получили такие повреждения в рангоуте, что не могли уже нести все паруса.

Пароход «Бессарабия» тоже пришел в такое состояние, в каком не был «Владимир» и после трехчасового боя с «Перваз-Бахры», да и запас угля на нем приходил к концу.

Несвоевременный и жестокий шторм этот не только приостановил движение эскадры к Синопу, но еще и вывел из рядов четыре судна в такой момент, когда у Нахимова вполне созрел дальнейший план действий.

Все рушилось… Донесения о состоянии судов Нахимов получил вечером, когда упал ветер, но они оказались так тревожны, что на другой день утром он сам навестил все потерпевшие суда.

Глазам поэта парусного флота предстали корабли со сломанными фока-реями, с безнадежно треснувшими грот-реей у одного и грот-мачтой у другого… Запасного леса не было, да если бы и был, починка таких повреждений в открытом море была почти немыслима: суда готовились не к стоянке в бухте, а к большому сражению, и не калеками, кое-как залеченными, должны они были идти в бой не только с многочисленной турецкой эскадрой, но и с береговыми батареями вдобавок.

Только три корабля оставались исправными: «Мария», «Чесма» и «Ростислав». Но с тремя кораблями безумно было бы самому ввязываться в сражение, в котором все преимущества на стороне врага. И Нахимов решил, наконец, отправить поврежденные парусные суда в Севастополь на ремонт, а «Бессарабию», которая должна была прийти гораздо раньше их туда же, с письмом на имя Меншикова, содержавшим просьбу о замене пострадавших от шторма кораблей здоровыми, способными к близкому бою.

Но он не забыл и о «Кагуле», оставленном в виду Амастро на сторожевом посту. Этот одиноко стоявший фрегат мог оказаться в таком же положении, как и товарищ его «Коварна», а между тем он слишком далеко, чтобы подать ему какую-нибудь помощь…

— Да и какую же помощь мы ему можем оказать, если у него вдруг так же лопнула грот-мачта, как у «Коварны»? — говорил Нахимов, стоя рядом с Барановским и провожая глазами отходившие суда. — Разумеется, если он получил повреждения, то должен все-таки прийти к своему отряду, поскольку исполнить порученное ему дело он уже будет не в состоянии…

— А так как его что-то не видно, то, значит, он остался целехонек и продолжает оставаться на своем посту, — сказал Барановский и добавил: — Что же третье еще с ним может случиться?

— Как же так-с — «что третье еще»? А турецкая эскадра-с? — метнул строгий взгляд в выпуклое лицо Барановского Нахимов.

Барановский же знал, что пароход «Бессарабия» посылался к «Кагулу» утром седьмого числа и в полдень, уже при начале шторма, вернулся с донесением, что фрегат стоит на своем месте и неприятельских судов поблизости от него им не обнаружено. Вечером же в тот же день, ночью и восьмого, то есть накануне, бушевал шторм, во время которого «Кагул» или был поврежден, как «Коварна», или отделался пустяками, как, например, двухдечный корабль «Ростислав», и стоит, как и прежде, на своем посту; трудно было бы предположить что-нибудь третье.

И, однако, случилось именно это третье… В то время как Нахимов, беспокоясь о своем фрегате, говорил о нем с командиром «Марии», «Кагул» шел на всех парусах, преследуемый четырьмя фрегатами Османа-паши и держа курс не на свой отряд, а прямо на Севастополь.

Это преследование «Кагула» началось еще вечером накануне, когда утих шторм. Как раз в Амастро и отстаивалась вся эскадра Османа-паши — пять фрегатов, шлюп и два транспорта с десантным отрядом, предназначенным для высадки в Сухум-Кале.

Турецкая эскадра вошла в порт ночью под седьмое, в дождливую пору; дождь не переставал и седьмого весь день, почему с «Кагула» и не было замечено ее присутствие в порту. Потом начался шторм, и на «Кагуле» все были заняты почти сверхсильной борьбой за целость судна.

Судно отстоять удалось — повреждений не допустили. Но только что дали себе вполне заслуженный отдых вечером, как показалась в море против фрегата вся турецкая эскадра.

Команда «Кагула» едва успела натянуть паруса и сняться с якоря, так как борьба с пятью турецкими фрегатами и шлюпом была совершенно немыслимой и могла бы закончиться только гибелью судна, как бы ни была славна эта гибель.

Капитан-лейтенант Спицын, командир «Кагула», решил положиться на легкость хода своего судна; дул же теперь, к ночи, зюйд-вест, что и определило направление хода.

Старому турецкому адмиралу представлялась и заманчивой и даже легкой задача захватить этот русский фрегат так же, как был захвачен в 1829 году другой, тоже сорокапушечный, фрегат «Рафаил», окруженный со всех сторон и после короткого боя спустивший андреевский флаг. Этот бывший «Рафаил», переименованный в «Фазли-Аллах» («Богоданный»), как раз находился в отряде Османа-паши.

Но в самом начале погони «Фазли-Аллах» стал отставать от других четырех фрегатов, гораздо более новых; отстал и шлюп, и вместе с транспортами они старались только не терять из вида свой отряд.

Об этом, конечно, не пришлось уже думать ночью. «Кагул» был ходкий фрегат, так что турки вынуждены были гнаться за ним всю ночь и почти весь день 9 ноября, но все-таки не могли приблизиться к нему на пушечный выстрел, а когда близки уж стали берега Крыма, совсем прекратили погоню.

Но зато они вышли на высоту Синопа и, соединившись с остальными судами своего отряда, пошли к Синопу, счастливо разминувшись с эскадрой Новосильского, которую шторм застал в открытом море.

Впрочем, далеко продвинуться в направлении Синопа не смогли турки: как это часто случается, настал после шторма штиль, и к утру десятого числа весь отряд Османа-паши остановился и стоял неподвижно милях в пятидесяти от так же неподвижно стоявшей эскадры Новосильского.

За дальностью расстояния противники не видали друг друга, хотя погода в этот день была ясная.

III

Ясная штилевая погода была в этот день и у берегов Кавказа, но эта погода оказалась вполне благоприятной для трех турецких военных пароходов, задумавших атаковать такой же, как и «Кагул», сорокапушечный фрегат «Флора», недалеко от русского укрепления Гагры, против мыса Пицунда.

Эти три парохода были те самые, о которых говорили турецкие шкипера лейтенанту Железнову. Они были под общей командой Муштавер-паши — англичанина Следа, — державшего свой адмиральский флаг на пароходе «Таиф», если и не более сильном из трех, то наиболее быстроходном.

Фрегатом «Флора» командовал капитан-лейтенант Скоробогатов, человек еще молодой, в то время как адмирал След был старый и опытный морской волк: в чине капитана английского флота он участвовал в бою двух турецких кораблей с бригом «Меркурий» и на службу к султану поступил после этого боя.

Силы у Следа-Муштавер-паши были более чем двойные, и три его парохода могли лавировать, как хотели, вокруг неподвижного, по причине штиля, фрегата. На море была только мертвая зыбь, качавшая фрегат, как люльку, а темнота ночи несколько времени скрывала неприятельские пароходы от команды «Флоры».

Их заметили только в два часа ночи, когда небо очистилось от туч и стало гораздо светлее; как раз к этому времени подул, хотя и очень слабый, ветер, и фрегат начал двигаться со скоростью узла полтора в час. Пароходы замечены были впереди на небольшом расстоянии — около мили.

Скоробогатов думал вначале, что это свои, и на всякий случай приказал поднять фонари опознавательных знаков. Пристально вглядывались потом матросы и офицеры, что ответят пароходы, но ни одного огонька не появилось на их мачтах, потушены были даже огни, видные сквозь люки; наконец, стало заметно, что пароходы идут к фрегату.

— Значит, турки, — решил Скоробогатов и приказал готовиться к бою — первому в своей жизни и в жизни каждого из людей команды «Флоры».

Приготовления к бою шли, однако, быстро: все видели, что и враг спешил застать русский фрегат врасплох.

Пароходы шли один за другим, направляясь к носовой части фрегата, чтобы взять его под продольный огонь; фрегат повернули к пароходам левым бортом. Вот пароходы, шедшие очень малым ходом, остановились, открылись их борты, и раздались первые выстрелы. Одно ядро гулко ударилось в борт фрегата, сделав пробоину. По шестнадцати орудий одного борта было насчитано у каждого из двух больших пароходов, одиннадцать — у меньшего, так что сорок три орудия приходились против двадцати двух на «Флоре». И, однако, русские матросы, несмотря на мертвую зыбь, с первых же залпов дали почувствовать противнику, что они куда лучше как артиллеристы.

Двадцать минут выдерживали пароходы их пальбу и отошли: в то время как выстрелы из турецких орудий давали перелет за перелетом, русские ядра то там, то здесь попадали в цель.

Это был первый бой парусного судна с паровыми; и парусное, хотя и больше чем вдвое слабое, за себя постояло. Сердце Нахимова, не лежавшее к пароходам, могло бы порадоваться вместе с сердцами матросов «Флоры».

Видя, как уходят, выходя из-под обстрела, суда противника, Скоробогатов приказал прекратить стрельбу.

— Сколько раненых и убитых? Узнать, живо! — понеслась по палубе передача от командира, и не больше как через две минуты дошел до него ответ:

— Ни одного!

Быстро, как делается все на судах в море, начали заделывать единственную пробоину, а пароходы стояли вдали, и адмирал След, приведя в известность свои потери, обсуждал с командирами своего отряда план нового нападения на колючий фрегат.

Обсуждение длилось недолго, минут десять, — решено было плана не менять, а действовать, как и прежде; и пароходы снова подошли на выстрел со стороны носа фрегата, который снова же повернулся к ним левым бортом.

Команда «Флоры» понимала, конечно, что окружить фрегат было бы невыгодно пароходам: тогда пришли бы в действие против них все орудия обоих бортов, а это уравновесило бы силы.

Опять загремела пальба. Еще одно ядро впилось в борт фрегата, но зато каждый из пароходов пострадал настолько чувствительно, что через полчаса все они отошли снова мили на две.

Поспешно застучали матросы-плотники на фрегате, заделывая новую пробоину и приводя в исправность рангоут.

— Много ли убитых и раненых? — справился Скоробогатов.

И снова тот же ответ:

— Ни одного!

Шутками перекидывались матросы: из такого неравного боя вышли они победителями и без потерь. Но торжествовать было еще рано: адмирал След был не из таких, чтобы примириться со своей неудачей и уйти совсем.

В четвертом часу все три парохода подошли снова, обогнув фрегат, чтобы действовать против его кормы, но залпы их встретили орудия правого борта. В темноте ночи невозможно было определить, насколько успешна была стрельба русских комендоров, но турецкие стреляли из рук вон плохо: снаряды их все время летели через рангоут фрегата.

Но вот прекратилась пальба оттуда, и на «Флоре» ударили отбой. Матросы весело хохотали:

— Тикают, хо-хо-хо!.. Не понравилось!

Пароходы ушли на этот раз поспешнее, чем прежде, не сделав даже и новой пробоины ни в борту, ни на палубе. И Скоробогатов немедленно после прекращения пальбы получил донесение:

— Ни убитых, ни раненых не имеется.

Теперь и сам Скоробогатов думал, что турки оставят его в покое и удалятся, но он ошибся: нападения повторялись еще два раза и прекратились только к шести часам, когда появились первые признаки близкого рассвета. Новых пробоин не было, потерь в людях тоже.

Когда рассвело, с фрегата увидели, с кем вели такую упорную борьбу ночью: на всех трех пароходах, стоявших вне выстрелов, вились турецкие флаги, адмиральское судно выкрашено было сплошь в черный цвет, два других имели белые полосы вдоль бортов. Все были трехмачтовые.

Скоробогатов, долго не отрывавший глаз от зрительной трубы, оживленно вскрикнул, наконец, обращаясь к своему помощнику, лейтенанту Кондогурову:

— Посмотрите-ка, Павел Ананьевич! Вице-адмиральский флаг на фор-брам-стеньге у черного парохода! Вон с каким чертом мы столкнулись! Что же это за адмирал?

Кондогуров взял трубку у Скоробогатова, но его внимание привлекло другое.

— Ох, неотбойные! — сказал он. — Кажется, они опять хотят идти к нам!.. Идут ведь!

Бессонная и беспокойная ночь ничем не отразилась на лице Скоробогатова. Это было лицо твердых линий; остро глядели небольшие серые глаза, часто появлялась на тонких губах насмешливая улыбка.

Улыбнулся Скоробогатов и теперь, беря снова трубу у лейтенанта. Поглядел и отозвался ему:

— Стремятся в бой… Ну что же: честь и место… Вот теперь-то мы им всыплем в загривок!

Пароходы теперь разделились: адмиральский шел прямо на фрегат, два других заходили между фрегатом и берегом, до которого было на глаз миль десять.

Это показалось загадочным Скоробогатову, но вот он уловил в том направлении, которое взяли два парохода, какое-то маленькое судно и догадался, что это шхуна «Дротик», которая вот-вот станет добычей турок.

— Э-э, вон что, голубчики!

Долго думать над тем, как спасти «Дротик», не приходилось. Скоробогатов приказал повернуть фрегат правым бортом к адмиральскому пароходу и открыть огонь. Первые ядра дали недолет, но теперь, при утреннем свете, Муштавер-паша не рискнул уклониться от боя с почти неподвижным русским фрегатом. Он придвинулся ближе, и началось единоборство, опасность которого для парохода «Таиф» увидели командиры других пароходов.

Они оставили шхуну и повернули к фрегату. «Дротик» на веслах пустился к берегу, а на «Флоре» все поняли, что настоящий бой с турецкими пароходами начинается только теперь.

Двадцать два орудия одного борта нужно было распределить по трем целям, и Скоробогатов десяти из них приказал стрелять в адмиральский пароход, на котором заметил в трубу матросов в европейской одежде.

— Во-он в чем дело, братцы мои! — изумленно обратился он к Кондогурову.

Через час стало заметно, что черный пароход пострадал больше других, — не все орудия его стреляли. Прошло еще полчаса, — медленней и неуверенней начали отстреливаться и два других парохода; наконец, они ушли, и теперь уже видно было, что ушли совсем, — не к берегам Кавказа, а на запад, и адмиральский пароход позорно тащился на буксире.

— Урра-а! — кричали матросы «Флоры» и снятыми с голов бескозырками махали им вслед: парусный русский фрегат одержал полную победу над тремя турецкими «самоварами», которые были вдвое с лишком сильнее, чем он.

Нечего было и спрашивать Скоробогатову, есть ли убитые и раненые: все его матросы и офицеры были налицо. Никаких новых пробоин в корпусе судна, ни надводных, ни подводных, не оказалось, рангоут был тоже цел.

Даже сам Скоробогатов был удивлен таким результатом почти двухчасового боя и говорил смеясь:

— Я напишу контр-адмиралу Вукотичу донесение обо всем этом деле, а вдруг он мне не поверит, что тогда?

Как объяснилось в тот же день, турецкие пароходы хотели атаковать Сухум-Кале, на защиту которого мог выступить — конечно, вполне безуспешно — один только маленький тендер «Скорый», так как эскадра, стоявшая там раньше, — два фрегата, два корвета, бриг и четыре парохода, — ушла накануне, под командой вице-адмирала Серебрякова, в экспедицию против вероломно захваченного турками поста св. Николая.

IV

Этот пост был атакован эскадрой Серебрякова еще седьмого числа, но об этом не знали ни на «Флоре», ни в Гаграх, ни в Сухум-Кале.

Турки успели со времени захвата поста устроить там несколько батарей и встретили эскадру сильным огнем, так что атака не увенчалась удачей.

Потеряв несколько человек после двухчасовой перестрелки, Серебряков счел за лучшее сняться с якоря и идти к Требизонду, но на пути застал эскадру шторм, хотя здесь он и не был такой большой силы, как между Амастро и Синопом. После этой второй неудачи Серебряков решил вернуться в Сухум-Кале, куда и пришел десятого к ночи, одновременно с «Флорой».

Ни о подвиге команды «Флоры», ни о неудаче адмирала Серебрякова не знал Нахимов, когда с тремя восьмидесятипушечными кораблями и бригом «Эней» он подошел, наконец, 11 ноября к Синопу.

Это была торжественная не только для самого Нахимова, но и для всех команд четырех его судов минута, когда разглядели они не только белые стены города, его мечети и минареты в одной стороне и греческие церкви в другой, но и мачты укрывшегося в бухте турецкого флота.

— Так вот где она, наконец, эта турецкая эскадра! — радостно говорили матросы.

Нахимов на «Марии» подошел к самому входу в бухту, чтобы подсчитать турецкие суда, и долго и внимательно разглядывал он их глазами опытного моряка. Тут было семь фрегатов, три корвета и шлюп, два транспорта и два парохода — один большой, черного цвета, другой — малый.

Большой пароход был тот самый «Таиф», который более двух других потерпел при столкновении с «Флорой». Доведя его на буксире до Синопа, где можно было ему чиниться (здесь были доки), его товарищи ушли в Босфор.

С эскадрой же из двух фрегатов и двух корветов, бывшей под командой адмирала Гуссейна-паши и стоявшей здесь раньше, соединилась пришедшая сюда в ночь с 10 на 11 ноября эскадра Османа-паши, которую Корнилов дважды принял за эскадру Нахимова.

Бухта, известная в глубокой древности как самая удобная из всех на анатолийском берегу, прикрывалась с севера гористым высоким полуостровом, самый же город, расположенный на узком перешейке, — родина Митридата, царя Понтийского, и столица его царства, — некогда был многолюден, теперь было в нем жителей тысяч двенадцать. Прилегавшая к Синопу местность была лесиста, и оттуда вывозился лес. Здесь была и верфь для постройки небольших судов. Длинный мол тянулся в бухте вдоль берега.

Одну береговую батарею разглядел Нахимов с правой стороны, при входе в бухту, другую — с левой, но об этом он знал и раньше. Самое же важное, о чем он только мечтал, как о том, что едва ли случится, исполнилось, будто турецкие адмиралы проникли в тайники его души и решили пойти навстречу его желаниям: они объединились под надежной защитой городских укреплений.

Но надолго ли? Успеют ли починиться к этому времени корабли «Ягудиил» и «Храбрый» и вернуться в отряд? Хотя бы фрегат «Кагул» явился на подкрепление сил! Нельзя же с тремя восьмидесятипушечными кораблями атаковать целый турецкий флот. С ними опасно идти даже и на одни береговые батареи!

— Вот бы когда пригодились «самовары»! — сокрушенно говорил племяннику Нахимов.

— Может быть, придет какой-нибудь пароход из Севастополя, — пытался успокоить дядю Воеводский.

— Как это «может быть»? Почему это «может быть»? — возмущался Нахимов. — То есть невзначай как-нибудь забредет ко мне?.. Нет-с! Послать должны-с! Ведь турки наш рангоут отлично видели через перешеек, когда мы подходили, а тем более теперь видят-с… Четыре судна всего, считая с бригом, — ты думаешь, это им неизвестно? Прекрасно известно-с!.. Им остается только выйти из порта и на меня напасть, — чему я и буду рад-с! Очень рад-с!

— Не хватит смелости у них на это.

— Ага, вот видишь!.. И не хватит! И не выйдут, чтобы на меня напасть, а выйдут, чтобы уйти из ловушки, вот что-с! Потому что это для них ловушка и гибель, да-с!

— Едва ли они так думают, что для них гибель! Не наоборот ли?

Под диктовку Павла Степановича Воеводский написал рапорт командиру Севастопольского порта, вице-адмиралу Станюковичу:

"Обозревши сего числа в самом близком расстоянии порт Синоп, я нашел там не два фрегата, корвет и транспорт, как доносил, а семь фрегатов, два корвета, один шлюп и два больших парохода, стоящих на рейде под прикрытием береговых батарей.

Предполагая, что есть какая-нибудь цель у неприятеля, чтобы собрать такой отряд военных судов в Синопе, я положительно останусь здесь в крейсерстве и буду их блокировать до прибытия ко мне двух кораблей, отправленных мною в Севастополь для исправления повреждений; тогда, несмотря на вновь устроенные батареи, кроме тех, которые показаны на карте, и я не задумаюсь их атаковать.

Убедительнейше прошу ваше превосходительство поспешить прислать два корабля моего отряда и фрегат «Кулевчи», который, вместо двух недель, как предполагали отправить его из Севастополя, стоит там более месяца. Если корабли «Святослав» и «Храбрый» прибыли, то их легко снабдить реями и парусами со старых кораблей, если же нет или они имеют более значительные повреждения, тогда нельзя ли прислать один из новых, стопушечных, и корабль «Ягудиил».

В настоящее время в крейсерстве пароходы необходимы, и без них как без рук. Если есть в Севастополе свободные, то я имею честь покорнейше просить ваше превосходительство прислать ко мне в отряд по крайней мере два.

Последние новости от опрошенного греческого судна, которое вышло из Константинополя четыре дня назад: английский, французский и турецкий флоты стоят в Босфоре; для снабжения провизией французского флота как в Константинополе, так и в Черном море делается подряд.

При этом представляю план расположения неприятельских судов в Синопе".

С рапортом послан был бриг «Эней», но его командиру приказано было Нахимовым непременно дойти раньше до места стоянки «Кагула» и передать, что фрегат должен немедленно отправляться к Синопу, на соединение со своим отрядом.

Было уже 12 ноября, когда вестовой бриг отбыл на запад, к мысу Керемпе и дальше, по направлению к Амастро, где мог находиться «Кагул».

Не найдя фрегата, «Эней» повернул к Севастополю, но он потерял напрасно целые сутки, а «Кагул» в это время сам шел от берегов Крыма к эскадре Нахимова.

I

Курьер Нахимова, бриг «Эней», привез рапорт адмирала командиру Севастопольского порта Станюковичу в полдень 16 ноября, а часов в десять утра в тот же день совершилось самое счастливое событие в жизни Нахимова: на горизонте, в северном направлении, показались корабли, державшие курс как раз на мыс Пахиос, около которого стояла эскадра из трех судов, осмелившаяся блокировать Синоп со всеми фрегатами и корветами, нашедшими убежище на его рейде.