Сергей Николаевич Сергеев-Ценский
      Поляна
      Стихотворение в прозе
      Сияло солнце. В зеленом мелколесье звенели птицы.
      Вблизи все смеялось тихо и радостно, а вдали торопливо струился воздух и трепетно молились невинно-белые церкви.
      От земли пахло мелкой игольчатой травкой, влажным, пухлым теплом и грачами.
      Там, где кончался лесок и начиналась поляна, ярко-зеленой оградой стояли бойкие, задорные кусты терна и крушины. Над ними первыми молоденькими листочками краснели дубы, точно стыдились, такие большие и такие корявые, одеваться на виду у всех.
      Из-за них, любопытно прищурившись, глядели клены и вязы, а дальше частая сетка ветвей реяла и таяла в воздухе.
      На поляне паслось стадо.
      Сытые коровы, ложась пестрыми пятнами на зеленый фон травы, двигались грузно и лениво, обмахиваясь хвостами.
      Растянувши зипун на трех смежных, сильно нагретых солнцем кротовинах и подставив под прямые полуденные лучи старое бородатое лицо, дремал пастух.
      Юркий босоногий мальчик, подпасок, с длинным кнутом через плечо шнырял в кустах, гоняясь за лесными мышами.
      Изредка оглядываясь на стадо и заметив на опушке какую-нибудь комолую рыжуху, задумчиво жующую молодняк, подпасок воодушевлялся негодованием и кричал, подражая деду:
      - А куды?! А куды, стерва, штоб ты сдохла... Неймется тебе, окаянная!.. А куды?!
      Корова виновато повертывала на поляну, на ходу дожевывая листья; успокоенный подпасок начинал искать между корнями новые мышиные гнезда; дед дремал.
      Солнце лениво ползло по небу, дочиста вымывая лучами грязную холщовую рубаху деда, крашенинные порты и онучи, и он лежал, белый и нарядный, со своей седой бородою и ярким, загорелым лицом.
      Хлопотливая серенькая лесная букашка проползла по его лицу, остро защекотала ему нос длинными усиками.
      Дед чихнул и проснулся.
      Покрасневшими от дремоты глазами он не сразу охватил поляну, стадо и лес; но вот он заметил подпаска в кустах и закричал простуженным голосом:
      - Санька!.. Мышуешь все, стервец! Постой, я те дам!
      - А? - отозвался подпасок.
      - Акай больше!.. Мышуешь, говорю, как лягаш, балуешь зря... Иди картошку печь!
      Санька, маленький и черный от солнца, как жук, степенно пошел к деду.
      Длинный хвост кнута извивался за ним, как тонкая змея.
      Подойдя к деду, он поковырял в носу и не спеша уселся рядом на травке.
      - Так-с... - протянул дед. - Значит, пришли и сели... А картошку теперь на чем же печь?
      - Хворосту принесть? - спросил Санька.
      - У, да и смекалистый же ты у меня парнюга, просто беда... Дай я тебя за ухо выдеру! - потянулся дед корявой рукой к глубоко запрятанному под желтые косицы Санькину уху.
      - Ладно, за ухо... - снисходительно отозвался Санька и кубарем, вертясь через голову, покатился к опушке.
      - Балуй, балуй, стервец!.. Гляди, коровы в кусты ушли! Вот я те дам!.. - кричал ему вслед старик, доставая из мешка картофель.
      Минут через десять на поляне горел костер. Маленький и мокрый на вид, красный огонек скручивался в сизые струйки дыма, потом развертывался широким пахучим серым полотнищем и расстилался по поляне.
      Мелкие, чуть заметные, розоватые улыбки огня бегали по деду и Саньке, и от этого тела их, казалось, тоже струились, как воздух вдали.
      Из-за леса, легкий и трепещущий, как крылья кобчика, доносился колокольный трезвон.
      - Ишь ты, колокола-то как звонят, - вслушиваясь, уронил дед.
      - Семой день звонят! - блеснул черными глазами Санька.
      - Святая!.. На святую уж завсегда так, по всем церквям, - хитро прищурился дед. - Постом тянут, как не емши: "К на-ам! К на-ам!", а на святую прямо в пляс: "Куды хошь! Куды хошь!.." Душа выскакивает.
      - Дед, а как индюшки квохчут? - вдруг встрепенулся Санька.
      - Какие тебе индюшки? - притворно осерчал дед.
      - Ты говорил!
      - Ничего я тебе не говорил. Выдумывай зря: индюшки!
      - Ан говорил!
      - Ан не говорил.
      - Не го-во-рил! - недовольно протянул Санька и вдруг вспомнил: "Ку-пишь башмач-ки? Ку-пишь башмач-ки? Куплю, куплю, куплю..."
      - Голова! Дай я те за ухо выдеру!
      Корявая рука деда снова потянулась к далеко запрятанным ушам Саньки.
      Санька лег на спину и забрыкал запыленными, похожими на два сучка ногами.
      В это время из-за опушки зачернел, двигаясь к огоньку, солдатский мундир и закраснел околыш фуражки.
      В городе стоял пехотный полк, и там на улицах солдаты попадались часто; их можно было встретить и около города, между кривыми избушками выселок и хуторов; но здесь, откуда город казался маленьким, пестрым и игрушечным, солдат был непривычен, непонятен и совершенно как-то ненужен.
      Но он подошел к костру, легко шагая через кочки, потный, красный и бритый.
      - Христос воскресе! - широко улыбнулся он, подойдя, и, сняв фуражку, три раза деловито поцеловался сначала с дедом, потом с Санькой.
      От него пахло немного водкой и дешевой колбасой.
      - Садись, гостем будешь, - пригласил дед.
      - И то сяду... Пёр-пёр сюда лугами, - устал! - отозвался солдат.
      - Из города, што ль?
      - Ну да, из города.
      - Из города сюда верст восемь будет... До Красной слободки пять считают, а от Красной досюда три, вот и восемь, - пояснил старик.
      Санька вонзил в солдата свои черные глаза и буравил его ими сверху донизу, блуждая от выпуклого лба и белесых закрученных усов до крепких наборных сапог, отлакированных травою.
      - Это скотина-то чья? - спросил солдат.
      - Скотина-то обчественная, мужицкая, а земля барская, у барина нанимаем, у Худолеева, - ответил дед.
      - А ваше село-то где?
      - А наше вот счас, за лесом... Панино называется.
      - Благодать тут у вас! - протянул солдат, вытирая пот ситцевым платком. - Ишь лес-то какой, - не надышишься!
      - Да ты чегой-то сюда попал?.. Не ближний свет из города-то, - с опаской спросил дед.
      - Я-то? - Солдат посмотрел на деда, на коров, на Саньку и выдохнул: Скушно мне, вот и попал... Не люблю я в городе: пыль, да стук, да дома везде... Четвертый год служу, никак не привыкну. Прямо на удивление: другие ничего - ходят себе везде, осматривают, магазины там, то да се, а я не могу. Тошно мне, пропади они пропастью! Теперь мужицким делом землицу пахать, хлеба сеять... Всколыхнешь ее, матушку, - как пряник, так бы и съел, черноземь... У вас тоже земля ничего, - но у нас лучше. У нас, как снег это стает, на поле-то утонуть можно, - жижа жижей стоит! Прямо страсть, какая в нее сила впитается!.. Как хлеба-то пойдут, прямо глазами видишь: что ни день, то вершок, что ни день, то вершок, - так и тянет стрелой... Сила страшенная!
      - Да это в какой губернии? - с улыбкой спросил дед.
      - Тамбовской губернии, Кирсановского уезда, село Бабинка... Богатое село! Пятьсот дворов, две церкви, спишешная фабрика есть... У нас как же, у нас слободно... Тоже вот так лес есть, река, небольшая хоть - Ломша, - ну, рыбы в ней - сила темная!.. С наметкой в половодье пойдешь, брат ты мой! Еле выволокешь.
      - Все тина одна, - насмешливо подсказал дед.
      - Тина... как же... - обиделся солдат и, помолчавши, добавил: - Дичи тоже по болотам чертова бездна... Здесь куды, здесь и звания того нет... Из города из Кирсанова охотники приезжали. Палят, бывало, палят, суток по три... страсть набьют!
      - Вот придешь со службы, сам палить будешь, - ввернул дед.
      - Я-то? Нет! Бог с ней, с охотой... Не люблю я это, птицу стрелять, пущай гомозится...
      - У вас что же счас, праздник все считается? - перебил дед.
      - Ну да, праздник... ученья нет, слобода... Я и говорю: другие по улицам пошли, а мне надоело, ну их совсем!
      - Та-ак... - согласился дед.
      - А мальчонка это што, твой помощник? - кивнул солдат на Саньку, сидевшего в прежней изучающей позе.
      - Это? Мнук мой названый... сиротка... Помощник-то из него, положим, как из тюля пуля, - только картошку есть умеет... Что сидишь, глаза упулил? Поди коров отгони! - вспомнил вдруг дед.
      Санька не сразу поднялся. Он долго выискивал глазами виновных коров, считал их и взвешивал, стоит ли из-за них беспокоиться; но новый оклик деда показал, что он не шутит. Санька обмотал кнут кренделем около шеи, медленно поднялся, медленно отошел, потом вдруг взбрыкнул ногами и во всю прыть помчался к стаду.
      Через минуту со стороны опушки донесся его звонкий негодующий крик:
      - А куды!.. А куды, штоб ты сдохла, окаянная твоя душа!.. А куды!
      И щелканье гибкого кнута было похоже на пистолетный выстрел.
      Со стороны стада пахло теплым парным молоком и навозом, со стороны леса - молодыми глянцевитыми листьями, цветами, мелкими болотцами.
      На низине, за опушкой, кричали чибисы, точно плакали маленькие дети.
      Иногда они вылетали на поляну и тогда в чистом, синем воздухе казались то черными, то белыми, яркими, кривыми лоскутами.
      Высоко над поляной вились жаворонки, и трели их напоминали и трепетанье их крыльев, и тихое сверканье листьев, омытых дождем, и запах фиалок.
      Вдали струился воздух; вблизи на всем лежала дымка, тонкая, светлая, нежная, нежнее утреннего тумана, и в этой дымке как-то непостижимо растворялись зеленые тени и светлые пятна, тонкие запахи цветов и раскаты зябликов, прозрачные крылья мохнатых желтых шмелей и красненькие, черноточечные спинки божьих коровок.
      Из-за леса тонкими струями лился колокольный звон...
      Когда Санька вернулся к костру, солдат говорил деду горячо и убежденно:
      - Убить ее, суку, за это мало, а не то что по головке гладить! - и тыкал в деда засаленным письмом с часто насаженными каракулями.
      - Тоже ты мудрен больно - убить! Не живой она человек, что ль? приподнявшись на локте, говорил дед.
      Солдат был краснее, чем прежде, и клочок серой бумаги плаксиво дрожал в его руке.
      - Как взводный, земляк мой, читал, кругом ребята стоят, смеются, зубы скалят: "С прибавлением семейства, говорят, тебя, Монаков! Зови в крестные!.." Нешто мне это приятно, скажи, пожалуйста?.. Подрался я там за это с одним... - хмуро добавил солдат.
      - Это все от глупости, - невозмутимо и серьезно объяснил дед. - Спасибо должен бы сказать, что не зевает... Это третий, говоришь?
      - Ну да, третий.
      - И все мальчишки?
      - Все мальчишки... Иван, Петра, а этот - Семен.
      - Ну вот те и помощники... Приедешь, а они уж готовые.
      - Да ведь чудак ты тоже, - чьи они? Шут их знает!.. Ведь в отпуска-то я не ездил. Вот что обидно! - с сердцем плюнул наземь солдат.
      - Чьи, чьи!.. Божьи, вот те и чьи!.. Подумаешь, важное дело какое: чьи?.. Отцом будут кликать, и ладно. Главное, что помощники... Я вот лет шесть, как сюда в Панино-то пришел... Приехал, скажем, назад с Кавказа, в Батуме служил, и схватил я, брат, там лихорадку... Трясла и трясла подлая; так с ней и приехал. Время летнее, все на поле, как есть некому за мной походить... Лежу на печке, - пить хочется смерть, а подать некому... Вижу, вот этот самый Санька по полу путешествует... Я к нему: "Санька, мол, дай воды, сделай милость!.." Шел ему тогда третий год, не говорил еще ни аза, так, мамакал... И что ж ты думаешь? Ведь понял! Гляжу, тащит кружку больше себя ростом, вон оно как!
      Санька, услышав про этот основательно забытый им подвиг, просиял и сконфузился.
      - Это ты верно, - согласился солдат, - это ты диствительно: помощники... Хозяйство у нас порядочное... Пахать выедут со времем... Это ты правильно... Только вот ребята смеются.
      - А ты наплюй!.. Небось живо отлипнут.
      - Это так... Если не злиться, - отлипнут... Ну, и в селе у нас тоже не помилуют, как приедешь: в отделку засмеют.
      - За-сме-ют... А ты возьми да сам смейся.
      - Как это - смейся?
      - Так, очень просто: смейся да и все... Вот, мол, так жена у меня хват! Целых трех наследников мне приготовила... Главное, не злись, а смейся!
      - И в сам деле правда.
      - Жену поучи, потому что не по закону. Ну, тоже не очень учи: баба молодая, кругом народ, соблаз... А с мужиками смейся... Вот те и все.
      - Мозговитый ты, дед, оказался, ей-богу мозговитый! - повеселел солдат. - Давай-ка мы с тобой водочки выпьем за хорошее знакомство. - Он достал из широкого кармана начатую бутылку.
      - Значит, на солдат наплевать?
      - Ну да, наплевать.
      - А с мужиками смеяться?
      - Конешно.
      - А жену за хвост, - не балуйся?
      - Само собою.
      - Ладно... А закусить у тебя есть что?
      - Найдем... Авось не паны, закусим.
      Солдат улыбался весело и довольно, устанавливая на траве бутылку; дед выкатывал палкой из костра печеные картошки, сильно пахнущие дымом и с обгорелыми боками; Санька жадно смотрел на обоих.
      Солнце лениво ползло по небу, чуть заметно опускаясь к горизонту.
      Из легкого тумана выступил белый железнодорожный мост с открытой темной, глубокой пастью, мост далекий и оттого казавшийся призрачным. К нему приближался, свистя и дымя, длинный товарный поезд. В колыхавшейся внизу дымке ясно отражались его вагоны с бегущими колесами, и казалось, что идут два поезда - один вверху, другой внизу, а колеса у них общие.
      Дед рассказывал солдату о Кавказе и Сибири, которую он прошел до Иркутска, и Саньке очень хотелось слушать, но помешали коровы. Ими густо расцветилась вся опушка, и от их движений дрожали кусты.
      Когда Санька снова подошел к огоньку, бутылка была почти пуста. Глаза у солдата потускнели, и усы обвисли, а у деда отяжелели и опустились густые брови.
      - Так-то оно так, - говорил солдат, - и баба молодая и я на службе, а все-таки это нехорошо она поступает, - грех!
      - Вот грех! - ухмыльнулся дед. - Грех в орех, а зернышко в рот... Какой там грех!..
      - Нет, это ты напрасно, - обиделся солдат, - попу на духу все ведь придется отвечать, не скроешься.
      - Попу! Скажешь тоже! Сам-то он чем лучше?
      - Что это ты, дед, все врешь? Право, ей-богу, тошно слушать! Старый ты человек, а все врешь!
      На лице солдата выступили одновременно изумление, негодование и жалость.
      - Нет, ты постой, ты не тоскуй, парень, - ухмыльнулся дед. - Ведь сказано в Писании, что человек от земли произошел?
      - Ну?
      - А душу-то ему бог от себя вдунул?
      - Ну?
      - Ну вот, ты и замечай, - заранее торжествуя, замигал бровями старик. Умер человек, я, примерно, - и ведь земля в землю, ведь это земля все? ковырнул он себя по груди коричневым пальцем.
      - Ну? - согласился солдат.
      - Ну и выходит, земля в землю, а душа предстанет перед судищем... душа-то, понимаешь? Душу, значит, и будут судить, а ведь она - божья? Разве я ее сам такую на базаре купил? Ее бог вдунул, - чего ж ее судить? А тело-то суди не суди, оно все - земля, землей и будет... Выходит, что и судить-то некого, понял? Так я говорю?..
      - Врешь ты все! - мрачно процедил сквозь зубы солдат, и лицо его вдруг стало темным и злым.
      - Чем же врешь-то? - серьезно спросил дед.
      - Тем врешь!.. Молокан ты, должно? - исподлобья взглянул солдат.
      - Молокан? Какой молокан? - засмеялся дед.
      - Такой, какие бывают... У нас в Тамбовской губернии вас, таких-то, много, чертей... Молоко в пост лопают...
      - Что ж ты ругаешься? - миролюбиво протянул дед.
      - И про бабу тоже... То да се... лясы точишь... Знаем мы вас, чертей!.. Снохач!
      Солдат поднялся с земли и стал перед дедом круглый и крепкий, с остеклелыми глазами.
      - Глуп же ты, как я посмотрю, не приведи господи! - искренне удивился дед и поднял густые брови.
      - Снохач и есть!.. Что прикидываешься дохлым бараном? Хочешь, по морде садану? - наступал солдат.
      Красные руки его сжались в кулаки и остеклелые глаза тупо уперлись в деда.
      - Да отстань ты, ради Христа! Иди откуда пришел! - боязливо заговорил поднявшийся дед. - Иди, не замай!.. Если драться пришел, так бы и говорил сперва: я б тебя на село проводил... А со мной-то чего ж тебе драться? Иди, не замай!
      Солдат не ответил. Бутылкой, быстро поднятой с земли, он размахнулся и бросил в деда, но не попал: дед присел на колено, и бутылка пролетела мимо. Короткими, захлебывающимися зигзагами она покатилась по невысокой траве и кочкам, сверкающая и звонкая. Солдат выругался, махнул рукой и повернул к городу. Скоро его мундир зачернел около опушки, рядом с яркими пятнами стада, потом неровно замелькал, точно мигая и прячась, и скрылся в кустах.
      - Какой?!. - первым опомнился Санька, вопросительно взглянув на деда.
      - Дурак, и больше ничего! - глухо ответил дед. - Налил зеньки-то!.. Тоже драться лезет... Кабы скостить с плеч лет десять, я бы те показал снохача! Так бы тебя взмылил, лучше ротного! Тоже, крупа тамбовская, - "у нас, у нас"... Носа высморкать путем не умеет, а туда же - "мо-ло-кан"!.. Выбили мозги-то на службе...
      От воркотни старика Саньке вдруг стало скучно.
      - Дед, я пойду бутылку подыму, - перебил он и, не дожидаясь, что скажет дед, запрыгал на одной ножке за бутылкой.
      Подняв бутылку, Санька потянул в себя через горлышко несколько капель оставшейся в ней водки, сплюнул и, превратив бутылку в свисток, пошел к опушке.
      В кустах бересклета он увидел ежа и притаился. Пухлый, на тонких ножках еж проворно шнырял между пучками зеленой травы и розовых хохлаток и острым треугольным носом разрывал кучи сухих листьев.
      Задерживая дыхание, Санька придвинулся к нему на шаг, на два; но еж заметил: он фыркнул, спустил башлычком на нос щетину головы и поджал хвост и ноги.
      Санька долго возился над ним, опрокидывая его навзничь, бил кнутовищем по чуть видневшимся голым лапкам, - еж только больше щетинился и круглился.
      А на сухой кленовой ветке, высоко, на самой верхушке, плескал в воздух сильными, горячими коленами серый дрозд, плескал торопливо, точно кто-то вот-вот перебьет его и не даст докончить.
      На тоненьких ветках внизу качались миловидные, бойкие синицы и ежеминутно презрительно приговаривали: "Трень-брень, трень-брень!", да где-то в глубине леса пестрый дятел так недовольно стучал носом, точно трещало надломленное дерево.
      - А куды, штоб ты сдохла! - заметил вдруг около себя большую черную корову Санька и, ожесточенно хлеща кнутом, погнал ее на поляну.
      Коровы, сбившись в кучку на низине, жевали и лениво обмахивались хвостами.
      На сетчато-прозрачное синее небо тихонько всползали откуда-то из-за горизонта маленькие робкие облака.
      Так как небо было широкое и светлое, а облака серенькие и мелкие, то их лица расплывались в стыдливую улыбку, их очертания дрожали и млели, и все они спешили растаять и раствориться в воздухе.
      На поляну от них падали беглые, такие же, как они, тающие тени.
      Дед и Санька доедали у потухающего костра печеную картошку.
      - А бог большой? - спросил вдруг Санька.
      - А то нет, - немного помолчав, ответил дед.
      - До неба?
      - И за небо будет, - сурово ответил дед.
      - Ого!.. Большой!..
      Санька поднял кверху голову и долго смотрел, как в сетчатой синеве таяли серые облака.
      - А Страшный суд это какой? - вдруг вспомнил Санька.
      - Какой Страшный суд? - не понял дед.
      - Да вон в церкви икона-то, на стенке... - напомнил Санька.
      Икона была большая, темная. Она была вделана в стену притвора. На ней представлено было много голых людей, много белокрылых ангелов и много злых духов. Ангелы были выше, злые духи - ниже. Оттого что к ней усердно прикладывался народ, - хвосты и копытца замаслились и слились в общие грязные пятна.
      - Страшный суд - это будет такой... при конце света, - ответил дед.
      - При каком конце?
      - При таком... Свет кончится, и Страшный суд будет.
      Санька недоверчиво посмотрел на деда.
      - Как кончится?
      - Как, как!.. Кончится, и все! - осерчал дед. - Как вон лапоть истаскаешь да бросишь.
      - Лапоть ворона на гнездо утащит, - позаботился о дальнейшей судьбе его Санька.
      - Ну да, утащит... Хорошо, как поднимет, - поправил дед и, помолчав, добавил: - От лаптя хоть лыко останется, а тогда все под итог... ничего не будет!
      - Не бу-дет! - недоверчиво протянул Санька.
      - Ну да, не будет: сгорит! - строго посмотрел на него дед.
      - Все сгорит?
      - Ну да - все!
      - И речка? - лукаво спросил Санька.
      - И речка, и лес это, какой где, и деревни - все чисто, - вся земля сгорит!
      - Врешь? - полуспросил Санька.
      - Я те вот повру за ухо!.. Говорят тебе - значит, слухай... Старше себя завсегда слухай.
      Санька увидел, что дед не врет, и ему вдруг стало страшно.
      Он ясно представил, как горело их село прошлым летом, как на улицах хрипел, съедая соломенные крыши и бревенчатые стены изб, красный огонь и как тогда сошла с ума докукинская Лукерья, у которой сгорел ребенок.
      Теперь перед глазами Саньки горело все: лес, трава, село... Речка бурлила огненными волнами и кипела, как вода в самоваре... земля тоже горела под ногами, краснея, как раскаленное железо... Огнем дышало небо, носились искры... гремели и рушились куда-то в черную пропасть церкви, мосты, горы...
      Санька долго смотрел перед собой, ничего не видя, сжавшись от ужаса, и, наконец, заплакал.
      Потянул легкий ветер, и воздух стал свежее и запахнул так, как пахнет мелкая рыба, только что вынутая из речной воды.
      По поляне поползли притаившиеся за кочками сухие кусты перекати-поля; издали они были похожи на больших пауков, медленно перебирающих мохнатыми лапами.
      По тонкой сетке ветвей прошла чуть заметная рябь, и казалось, что маленькие листочки о чем-то быстро шушукались, лукаво и оживленно.
      Жалобно прокричал, кувыркаясь над поляной, чибис, а над ним, поднявшиеся с какого-то далекого болота, чуть слышно перекликаясь друг с другом, взмывали кверху два аиста.
      Большие и неуклюжие на земле, они были легки и красивы в небе со своими широкими крыльями и длинными, тонкими шеями.
      Сияло солнце. Смеялись дали. Торопливо струился мягкий на вид, влажный, нагретый воздух. Запахом тысячи трав и цветов спокойно дышала земля.
      1904 г.
      ПРИМЕЧАНИЯ
      Поляна. Впервые напечатано в "Журнале для всех" № 10 за 1904 год под заглавием "На поляне" и с подзаголовком: "Эскиз". Вошло в пятый том собрания сочинений изд. "Мысль" под названием "Поляна" и с датой: "Апрель 1904 г.". В собрании сочинений изд. "Художественная литература" (1955-1956 гг.) автор дал "Поляне" подзаголовок: "Стихотворение в прозе".
      H.M.Любимов