А я сказал: "Метро уже закрыли".
      Я ушёл ночевать в другую комнату, у меня был ключ,- почти все разъехались на каникулы, комнаты пустовали.
      Я вскрыл бутылку водки, налил в стакан. Выпил.
      В дверь постучали.
      "Открыто".
      Он вошёл. Посмотрел на меня.
      Я кивнул.
      Он достал из кармана деньги. Положил на стол.
      Я выложил на стол ключ.
      Он взял ключ и вышел.
      Я взял бутылку и налил себе снова. Выпил.
      ....................................................................
      ...Как их много, сколько их... Что это? Ну-ка. Портвейн. Нет, не надо мне. Ладно уж, лей, раз начал. Обними меня, сделай мне хорошо, лапочка... Куда льёшь! Этой-то дряни не надо! Кто они такие. Кто они все такие, что им надо! Музыку надо включить, говорю! Эй там, на другой стороне! Музыку включите! Холма. Машина наслаждения. Казанова... puella bona. Ну что там?
      Включают. Орут через стол. Нет, другое что-нибудь! Что там, нет, что ли?
      "...пожарные едут домой, им нечего делать здесь..."
      Давай, давай, оставь!
      "...развяжите мне руки..."
      Ночь же, все спят. А правда! Смотрите! Не видел, что ли, ни разу? Обои не могли наклеить! Убожество... Вокруг спят, поди, а мы орём как... Блаженство... блажь женства... не женского лона блажь...
      "...зверь в поисках тепла!.."
      Ну и рожи! Ржут.
      "...капитана..."
      "...Африка..."
      ...........................................................
      Она лежала под простынёй и не двигалась. Я подумал, что она мёртвая, даже похолодело всё,- я дал ей клофелин, но не был уверен, что не переборщил с дозой. Я дотронулся до неё. Она лежала как кукла.
      Окно было открыто настежь.
      Дверь тоже.
      Я огляделся.
      Она лежала как неживая. Потом я подошёл к окну и закрыл его.
      Я обернулся.
      .........................................................
      " Ты очень переживал?"
      "Я... не знаю... Да. Но, странно, я не раскаивался".
      "У тебя просто не было другого выхода, ты ведь искал его",- сказала Каролина.
      "Да, но у меня был телефон, который стоил пятнадцать баксов за ночь,- это к примеру..."
      Она вздрогнула. Что?
      "И ведь я даже не знаю, сколько их было. Ведь, наверняка, кто-нибудь не заплатил!"
      "Подожди. Почему пятнадцать?"
      "Что? Да какая разница, это я так, к примеру..."
      "Объясни мне, почему пятнадцать".
      Я посмотрел на неё.
      "Ну, как-то раз зашёл в кафе, а там, оказывается, собираются..."
      Она мрачно кивнула.
      "Я не знал этого. Сел за столик".
      "Не знал?"
      "Конечно, не знал. Зачем мне это?"
      "И... что же?"
      "Подсел какой-то тип, довольно приятный. Заговорил. Стал угощать, всё нормально, сидим. Беседуем. А потом вдруг... предлагает. Я ему говорю: "Извини, не могу". Он ничего, никаких претензий: "Всё. Понимаю". А до этого всё расписывал, как я ему нравлюсь. Дал телефон. Звони, говорит, в любое время..."
      "Это хорошо, что он деньги предложил".
      "Да? А ты откуда знаешь?"
      "Это значит, что он сразу же понял, что ты не из этих. Подумал, что тебе просто деньги нужны".
      "Я, честно, не знал".
      "Ну конечно, я верю тебе. Ты не помнишь этот телефон?"
      "Да я в него не заглядывал даже. И вообще, я его выбросил".
      "Ну и правильно".
      "Дался тебе этот телефон..."
      .................................................................
      С ней произошла странная перемена. Даже не так,- это было бы так, если бы я мог сказать: "Это она, просто сильно изменилась",- но её больше не было.
      Она стала послушнее собаки.
      - Ведь я предлагал тебе, ещё в январе, помнишь? Я предлагал тебе уехать вместе. Что ты мне сказала тогда?
      Она молчала.
      - Не сейчас, да? Подождать нужно было. Ты хоть сама понимала, чего я должен был ждать? Я не могу больше ждать, пойми!
      Она не отвечала.
      - Что я должен был делать? Сдохнуть тут? Вместе с тобой?
      Я пытался расшевелить её, но она расчёсывала волосы. Потом смотрела в окно. Я устал говорить и замолчал. Она потянулась за колготками.
      - Куда ты собираешься идти?- спросил я с тревогой. Спросил ещё раз.
      Она тупо посмотрела на меня. Потом хрипло сказала: "Пить хочется".
      - Я принесу. Сиди.
      Она покорно взяла воду. Стала пить.
      - Что ты собираешься делать?
      Она, кажется, не поняла, к кому я обращаюсь. "Ладно",- подумал я.- "Пусть отойдёт".
      А вечером я стоял на лестнице и прислушивался к её голосу. Она говорила в трубку: "Мы занимаемся. Я готовлюсь. Он помогает мне. Я останусь ещё на день. Я не маленькая".
      Она говорила с матерью. Она должна была остаться ещё дня на три. Она неважно выглядела.
      Я прислушивался. Она повторяла всё в точности. В точности, как я ей сказал.
      В ней что-то сломалось? Она была послушнее собаки.
      Я уже начал подумывать о том чтобы взять её с собой. Я не мог бросить её так, знал, что не смогу этого сделать. Это была ловушка.
      Ночью она слегла.
      Я решил, что это простуда, сбегал в дежурную аптеку, принялся кормить её лекарствами. Даже мёду купил. Поил её молоком с содой. Она принимала всё безропотно. Это было кошмаром.
      Я рассчитывал поднять её за два дня.
      На пятый день у неё начался сухой кашель. Это была пневмония.
      А потом приехала её мать и забрала её.
      Её положили в больницу. Я приходил к ней. Приносил печенье, яблоки, что-то ещё...
      15 февраля я уехал на море.
      На море. Я встретил её на море. Её звали Мария Каролина.
      Мы вернулись вместе.
      Они с мужем жили раздельно, у неё была своя квартира.
      Я думал, что так будет всегда, что мы никогда не расстанемся, как не думаешь, что когда-нибудь умрёшь, ведь жизнь ещё только-только началась.
      Я чувствовал себя так, как будто только родился.
      Она боялась чего-то и не говорила об этом.
      Я не мог понять, чего же, когда вокруг весь мир, и впереди вся жизнь!
      Я не мог даже вообразить себе, что когда-нибудь она скажет мне: "Уходи".
      Изнеженный, томный, я примерял перед зеркалом новую позу, жест, выражение глаз и видел в нём женщину, мужчины не было больше! Я ликовал.
      Передо мной был весь мир, нежность лепестков его роз, тепло его очагов, прохлада фонтанов, истома тенистых аллей его садов, великолепие и пышность его дворцов, его свет... век наслаждения... Вся жизнь!..
      Здесь нет боли и страха, какой демон ворвётся чтобы найти меня здесь, когда я сам - единственная дверь, ведущая сюда из мира, который остался там, снаружи, и я закрыл эту дверь. Никто не откроет её.
      Только я один знаю о ней, но скоро забуду.
      Она боится. Но такова её слабость, ведь она женщина. Разве я женщина? И разве я мужчина? Что осталось от того прежнего, кем я был, разве что этот страх... Разве это страх?
      Я должен знать, что я не боюсь... Открыть эту дверь, и тогда я забуду о ней, навсегда забуду о ней. И её не станет.
      Ведь это даже не страх, всего лишь тень...
      Я вышел на улицу.
      На тротуарах чавкало грязной ледяной кашей. Машины давили, разбивали её колёсами, проезжали мимо. Был вечер.
      Холодные апрельские сумерки.
      Сизая дымка, рыжие клочья над крышами, серые улицы в тёмных стенах электричества окон квартир, огни.
      За два квартала до места мне стало вдруг страшно, я попытался совладать с собой, но тело обмякло и не желало слушаться.
      Я зашёл в кафе и выпил чашку кофе.
      Посмотрели на меня странно, но ничего не сказали. Наконец, я взял себя в руки.
      Синева уже загустела на холоде, и в темноте я не сразу заметил его и прошёл мимо. Он окликнул меня.
      Я обернулся на голос. Он подошёл.
      Тянет или подталкивает? В разных песнях это называют по-разному.
      Оцепенение. Гипноз.
      Ты стоишь на самом краю пропасти и беззвучно говоришь себе: "Уходи! Уходи немедленно!"
      И не можешь уйти. И всё дальше, дальше склоняешься над пустотой бездны, она зовёт, её голос парализует, и ты не можешь сопротивляться и всё дальше склоняешься над ней, и вдруг ты теряешь равновесие, и в голове взрывается: "Нет?!" И бездна хватает тебя, и уже не вырваться из её объятий, не разжать хватки, а только скользить, скользить навстречу, скользить! И сердце, захлебнувшись, рвётся, ты падаешь. Она заполучила тебя: "Теперь ты мой!"
      Ещё в машине, когда он вёз меня через город, что-то тоскливо заныло во мне, холодной, тонкой иглой. Это был тот самый страх, который заставляет человека пересесть на другое место в автобусе, уйти с места, которое через четыре минуты будет смято, сорвано, искорёжено грузовиком, вылетевшим на знак, врезавшимся, ударившим, ворвавшимся треском стекла, месивом железа, криками ужаса, боли, снарядом смерти...
      Неясное беспокойство.
      Когда мы вошли в коридор, я уже понял всё - я увидел себя в зеркале. На одно мгновение возникло оно из темноты, обнажённое грязным электричеством лестничной клетки, и погасло. Я почувствовал сладковатую трупную слабость и потянулся схватиться за ручку двери.
      Но не нажал на неё.
      - Сейчас включу свет. Вот вешалка.
      ...........................................................................
      ...........
      Он говорил, я смотрел на него, как изгибается его рот, и его голос проникал в меня, не встречая никакого сопротивления, я не слышал самих слов, только голос - его губы, глаза и снова губы, голос,- поднёс сигарету, вдохнул, выдохнул дым,- его жест,- он был так близко, улыбаясь, и всё знал обо мне. Кто-то сказал: "Порох только и ждёт, чтобы взорваться, но сделает это не прежде, чем к нему поднесут огонь". Я немного выпил, на улице холод, ветер, темно, а здесь так уютно, и даже жарко, так что кожа начинает пылать как от простуды, и музыка, голоса, слившиеся в гул, дым сигарет, скользящие формы, сделанные светом, и другие, недвижные... Ты знаешь, некоторые запахи действуют возбуждающе, как будто заново обретаешь дыхание, и хочется дышать, дышать, что-то новое, неведомое прежде, но твоё, плоть от плоти, пробудилось в тебе и жаждет жить. Мною овладело желание, неодолимое, и потянуло, потянуло к этим губам, и не было силы противиться этому, это гул крови, это как песня сирен, ты растворяешься в нём, и тебя нет больше, и эта сладость влечёт тебя и окутывает, проникает в самые недра тела, и оно начинает пылать и ныть, оно не принадлежит тебе больше - желание, острое, болезненное, и тело стонет от истомы и хочет, хочет, хочет!.. Это было так неожиданно, так ново и остро, что я смешался и не знал, нужно ли противиться этому, но даже если бы я спохватился, это едва ли уже могло что-то изменить, я был как морфинист, когда его плоть жаждет, и отомстит ему, если он попытается воспрепятствовать, она вопиёт!..
      "Пятнадцать зелёных, не мало будет?"
      Как выстрел. Шарик, который лопнул.
      Либо он принял мою невменяемость за холод, либо втрескался в меня и растерялся. Такой вежливый, деликатный, и вдруг... Он едва успел всунуть мне в пальцы записочку с телефоном.
      Я просто сбежал.
      Я всегда бежал. Это правда.
      ...Она стояла на пороге комнаты; свет в глаза; всё остановилось, как тихо... мир умер, Мария, его нет!.. у меня никогда не было, мы одни!..
      УМРИ!
      "Значит, у неё был ключ?"
      "Она стояла на пороге комнаты и смотрела на меня. Может быть, она и не произнесла ни звука, но я всё понял".
      "Зачем ты, вообще, поехал к нему?"
      "Я чувствовал, что она боится чего-то. Я думал, что так я покончу с этим страхом, и нам ничто уже не будет угрожать. Я должен был показать, что я сильнее. Но когда я вошёл в дверь, я уже понял, что всё кончено. Он говорил, и его голос делал со мной, что он хотел".
      "Он подавил твою волю".
      "У Киплинга есть одна сцена, охота Каа. Он был как тот удав, а я сидел перед ним как бандерлог. Когда он повалил меня, я даже не сопротивлялся. Только на миг вспыхнуло: "Мария!"
      "Её звали Мария?"
      Как чайки кричат... Ведь это чайки? Мария!
      Ма, Ма, Ма, рия, рия, рия!..
      УМРИ!
      "Я пришёл в общежитие. Мне просто некуда было больше идти. Была одна комната, там всегда собиралась какая-нибудь компания. Образец мужской солидарности".
      "Почему мужской?"
      "Это мужское общежитие. Обои рваные, засаленные. Окно, которое никогда не закрывалось, потому что иначе можно было задохнуться от дыма. Окурки бросали в банку или просто на пол. Играли в карты. На полу валялись пустые бутылки... Когда я уезжал, я думал, что уже никогда не вернусь..."
      "И что же утром?"
      "А не было утра. Я попросил станок. Хотел пойти в туалет, но вспомнил, что нужно держать руки в воде. Тогда я пошёл в ванную. Заткнул дырку в раковине полотенцем, открыл воду. И порезал вены".
      Что это... как шумит... кровь... это море?.. Мария!.. чайки кричат... Ма!.. Ма!.. рия, рия, рия, рия рия!.................................
      "У меня закружилась голова, так сильно, что я упал. Потом было темно, и я отбивался в этой темноте, но не видел, от кого. Только чувствовал, что этот кто-то одолевает, я сопротивлялся. Я думаю так было: кровь затекла под дверь,там щель была,- кто-то заметил, крикнул остальных, они взломали дверь, перевязали руку и вызвали "скорую".
      "А что было потом?"
      "Утром?"
      "Потом".
      "Больница. Психи в коридорах. Я в истерику, меня на вязки. Знаешь, что это? Это когда тебя к кровати привязывают, ноги, руки, а вокруг стоят и смотрят на тебя, ты кричишь им: "Развяжите меня!"- а они пальцем на тебя тычут, переговариваются, обсуждают... Или смеются".
      "А потом?"
      "Потом меня перевели в общую палату, потом в другое отделение, а потом выписали из больницы, и я поселился у Мэгги".
      "И больше ты не видел её?"
      "Чтобы помириться? Мама, я вернулся. Так бывает, да? В кино. Я пришёл туда, где всё это случилось. От соседей узнал, что жильца убили, зарезали ножом, а кто - неизвестно. Приходил следователь, задавал вопросы..."
      "Ты думаешь, это она?"
      "Нет, конечно".
      "Почему?"
      "Так ведь это я убил его".
      Вспышка... Крик?.. Мария!.. Глаза... Остановились.
      "Как! Когда?"
      "Я не контролировал этого, но всё получилось очень ловко. Он был на мне. Рядом с диваном столик стоял, на нём корки от апельсинов, конфеты, коньяк... Моя рука схватила нож и ударила сверху, в спину. Потом ещё раз. Наверное, испугалась, что не убила до конца. Со второго раза я попал в сердце, и всё. А потом я увидел Марию".
      ...Она не смеялась... называй меня мамой... называй меня!.. Мария...
      Она стояла на пороге комнаты, и я увидел её глаза. Всё это было как-то невероятно, немыслимо... Её лицо превратилось в маску, она даже словно бы постарела - так заострились черты её лица, но, в то же время, что-то было красивое в этом - в том, как она вошла, как остановилась, поражённая открывшейся ей сценой, как отшатнулась и схватилась за дверной косяк... А потом всё перестало быть так красиво, и я увидел, что она и впрямь постарела за эти секунды. Хотя, в общем, она держалась молодцом. Спросила, что я теперь намерен делать. Я сказал, что инсценирую пожар, самовозгорание электропроводки, объяснил, как. Когда начинаешь вдаваться в детали дела, ужас как-то сам собой проходит. Она почти успокоилась, но всё же никак не хотела уезжать одна, так что я насилу её выпроводил.
      "Ты так всё и сделал?"
      "Нет. Я просто стёр отпечатки, оделся, вышел и захлопнул за собой дверь".
      Странно, что я вообще туда пришёл - мне трудно было поверить, что всё это произошло со мной. Что это был я.
      Всё изменилось. Был Мэгги, и совсем другая, новая жизнь - всё только теперь начиналось. Я был очень счастлив тогда.
      "И долго продолжалось твоё счастье?"
      "Долго - месяца два или три, даже больше! - почти полгода. А потом... Ты знаешь, что было потом".
      Она не должна была мешать нам. Я не мог потерять Мэгги, и я пришёл к ней.
      "Да. И она приняла тебя за клиента".
      ..........................................................................
      Свечи горят тихо, теплятся на дне чёрного зеркала, по краю его на обоях, словно рой бабочек, лепятся приколотые булавками цветные картинки. Порхающие раскормленные амурчики.
      Она лежит рядом со мной.
      Я выбираюсь из постели, ищу на стуле свою рубашку.
      Она следит за мной глазами, не отрывая головы от подушки.
      - Ты не хочешь остаться?..
      ...........................................................................
      .
      А потом я сделал ей предложение.
      "Об этом ты мне ничего не говорил".
      Не сразу, конечно. Сначала был бурный роман, ночи, полные страсти...
      "А она знала о вас с Мэгги?"
      Да, знала. То есть, узнала, когда я сам рассказал ей.
      Но самое интересное, что для неё я и был Мэгги.
      И эти ласки, эти всхлипывания, идущие из самой глубины пылающего лона страсти, взывали к нему, ноющая боль вечного табу, исконной тоски, неутолимой, и в безысходности рвущей душу, когда клетки одежд отпускают её из плена, и падают замки, свет гаснет, и, повинуясь ей, губы бессмысленно шепчут и, вдруг, нащупав слова в безумном лепете, кричат о ней, страшно кричат о самом заветном, и, торопясь успеть выплеснуть эту боль и упиться ей, ставшей наслаждением, до сладостных судорог, успеть, пока обман снова, в который раз,и в этом безысходность запретной тоски,- не станет разоблачён, и на уста не ляжет неодолимая печать молчания, она впивалась в меня пальцами,- быстрее!- и я отвечал призывному лепету её губ, заслоняя собой его, Мэгги, принимая на себя то, что предназначалось ему.
      "Как же он простил тебя?"
      "А что ему оставалось? Мать предала его, а я - нет. Факты приходится принимать такими, каковы они есть, как бы при этом не было больно. Я разорвал круг этой игры. Боль кончилась. Кто-то должен был пролить её слезами..."
      - Вот и всё, что я хотел тебе рассказать, Леди...
      ...........................................................................
      За окном была ночь, снег.
      Ёлка мерцала как заплаканная.
      Давно уже пробило полночь.
      Я рассказывал.
      Она слушала.
      Потом я включил музыку.
      ...........................................................................
      - Знаешь, как-то смешно получается,- сказал я.- Тебе, наверное, это не очень легко понять... Но я всегда считал, думал, что всё вот это,- я обвёл вокруг себя рукой,- всё это ненастоящее, что ли, фальшивое. Всё равно как сусальное золото.
      - Всё?- спросила Леди.- Неужели, всё?
      - Да. Салфеточки, вазы, люстры, запонки, пряжки на туфлях, даже рождественская ёлка... Нужно нарочно убеждать себя в том, что это несёт какой-то смысл. А на самом деле...
      - Но теперь ты так не думаешь?
      - Ты знаешь, у меня была подруга... Она всё время повторяла: "Мы живём в империи лжи". И я тоже так думал. Вся беда в том, что люди изолгались, всё зло в лицемерии. Как будто если резать правду-матку, это что-то решит... Забавно. Но мы, действительно, думали, что вся соль в том, чтобы говорить то, что думаешь. Даже больше. Искренность как панацея. Нечто вроде душевного эксгибиционизма. Мы думали, что так будет достигнуто взаимопонимание между людьми. Полная откровенность. Ведь если ты обнажаешь свою душу, ты уже не можешь таить злобу, и всё гадкое, что есть в душе человека, что накапливается, таится, пока, наконец, не прорвёт вот эту внешнюю глянцевую оболочку, всё это... Будет уходить из души, не сможет накапливаться. Можно долго говорить...
      - И что же изменилось?
      - Я понял, что человек сам не знает себя до конца. Нет, я это знал и раньше, конечно. Но дело в том, что... даже говоря искренне, можно заблуждаться. Можно совершенно искренне утверждать какую-нибудь глупость, говорить вещи ложные. И тем самым лгать перед Богом, которому открыто всё.
      - Ничего,- сказала Леди.- В рождественскую ночь можно и помянуть Бога.
      - Хочешь сказать, понесло на душеспасительные темы? Может быть, ты права.
      - Нет, что ты. Я совсем не хотела...- заторопилась Леди.
      - Ведь бывает так, что два человека разговаривают, и оба говорят искренне, а друг друга не понимают. Взаимопонимания так и нет. И можно думать, что ты лжёшь, а на самом деле, говорить правду. Кому из нас открыта вся правда до конца? И кто может утверждать, что если он говорит искренне, то он говорит правду? Есть некий порядок вещей, и мы то следуем ему, то уклоняемся от него... Может быть, это даже не совсем то, что я хотел сказать... Но нужно чувствовать, слышать, слиться воедино. С чем? С миром, наверное. Но всё время открывать себя. Не изнутри наружу, а внутри себя самого. И даже так: извне вовнутрь,- нет,- скрытое в проявленном? Себя через то, что окружает. И всякая красота мудрее всех наших суждений, как бы искренне мы на них ни настаивали. Но к чему я всё это говорю? Вот мы с тобой сидим сейчас, нам хорошо. Завтра всё изменится, но ведь так оно и есть, рождественская ночь бывает только раз в году... Ой, Леди. Нет, я всё-таки слишком много выпил, чтобы связно выразить это. Дело не в том чтобы не лгать, а в том, чтобы не говорить ложное. А как человек освободится от этого ложного, это уж его собственный путь. Так, наверное.
      - Ты на всё хочешь найти ответ,- медленно произнесла Леди.
      Я увидел, как флажки свечей встрепенулись от её голоса, или это мне показалось?
      - Но, может быть, самое прекрасное в самой загадке?
      - И если люди найдут смысл жизни,- сказал я,- то им больше нечего будет искать, и незачем жить? Да, наверное... Всё прекрасное всегда таинственно, всегда хранит в себе некую тайну, и тем влечёт нас к себе... Ступень за ступенью, и каждый шаг...
      - Хорошо, что мы никого не стали приглашать,- сказала она.
      - Да. Рождество - домашний праздник. Это такое странное чувство... У меня есть дом...
      - Правда, здесь хорошо? Здесь всё было так запущено...
      - Как-то раз я разговаривал с одной дамой, и она делилась своими впечатлениями от Рима. Я спросил её, как ей понравился Колизей. И знаешь, что она ответила? "Он очень запущенный".
      - Почему ты смеёшься?
      - Да нет, это я так. Он, и вправду, запущенный. Я думал, что всё это пережитки буржуазности, смешно, да? Ты знаешь, мой отец говорил: "Для каждого мужчины наступает время, когда он хочет, чтобы у него был свой дом". Он говорил, что оно наступит и для меня.
      - Ты не поверил ему?
      - Конечно, нет. Я был маленьким и слабым, и я считал, что он рассуждает плесневелыми догмами вековой тупости. В чём-то так оно и было...
      - Но он был прав.
      - Да, но я и теперь вижу, что мир очень испорчен. Я вижу это даже лучше, чем раньше. Но ничего. Я ещё приведу его в порядок.
      - Он очень запущенный, да?- засмеялась она.
      - Помнишь ту нашу вечеринку?- сказал я.- Ту самую.
      - Конечно, помню.
      - Помнишь?
      - Ну конечно, помню!
      - Это было почти то же, что и сейчас, это чувство...
      - "Почти"- значит, не то же?
      - Там всё время слонялись какие-то люди, я их не знал, и я говорил себе: "Кто они такие? Что они делают здесь? Почему они не уходят и зачем пришли?"
      - Ты не любишь гостей,- сказала она.
      - Я не люблю чужих,- сказал я.- Помнишь, как мы выбирали, кого пригласить, а я никого не знал, и ты рассказывала мне о каждом, а я всё равно не мог представить себе, что это за люди.
      - Да, помню,- сказала она.- И ты говорил: "Зачем их приглашать, нам не нужен никто..."
      - Да, да! Так оно теперь и будет. Мы будем с тобой вдвоём, только ты и я, сколько бы ни пришло гостей, чтобы поздравить тебя с днём рождения. Это будет наш дом!
      - Нарезать ещё апельсинов?- предложила Леди.
      - А?- сказал я.- Да, конечно.
      ......................................................................
      Я подумал: "Разве они зелёные? Ведь они синие!"
      Никогда, никогда я не видел таких глаз.
      Она опустила веки, и зрачки скрылись в тени ресниц. И я коснулся её ресниц губами. Они дрогнули. Она открыла глаза...
      .........................................................................
      Стены, голубой потолок, ночник. Она слышит?
      Мои мысли как призрак каравана,- ночь,- такой размеренный, такой степенный ход, они сами знают путь, и мне не нужно бояться за них, их шаг, уверенный, как по ступеням лестниц, залам, переходам родового замка. И факела горят, их свет зыбок.
      Я почувствовал, что подушка под моей головой становится огромной, испарина, моё тело оторвалось от постели и... исчезло. Моя голова отделилась от тела и забыла о нём. Мысли стали так свободны, как не были никогда, и я поплыл через пространство комнаты, от света ночника туда, в ночь и сквозь неё... Я видел своё тело.
      "Оно живое или мёртвое. Что покидает его, когда оно становится мёртвым?"
      Я слышал голос, и он был беззвучен как сама разгадка.
      "Сокращение сердца создаёт движение крови в сосудах..."
      "Мир - это тело. Его нервные центры - это центры жизни".
      "Быть его частью... Или его центром..."
      "Стать его центром, вдохнув в него свою жизнь, а значит..."
      "... а значит..."
      "... он мёртв сам по себе, но, став твоим телом..."
      "... ты сольёшься с ним воедино, и он будет жив твоей жизнью..."
      "... все эти люди..."
      "... сами по себе мертвы, они живут исполнением воли. От центров жизни..."
      "Все центры сходятся к одному..."
      "Стань им!"
      "Наполни мир силой твоих желаний..."
      "Ты стал им!.."
      Я погрузился в транс. Я видел темноту и свет, я увидел свой глаз и его зрачок, чёрный круг, и в нём я увидел мир, он был словно солнце, собранное линзой в фокус, чёрное солнце ночи.
      Я увидел свет, окно плавилось от его холода. И это всё.
      Я подумал: "Вот свет вселенной".
      И Леди увидела мои глаза, и я услышал, как она вскрикнула.
      И я очнулся.
      2. Танец
      ...........................................
      Что изменилось в их мире? Чья-то рука сменила партитуры, но аккомпаниатор продолжает играть, и бег его пальцев всё так же безукоризненно точен; разве споткнулись они, или он сбился с такта, растерялся, увидев перед глазами незнакомые ноты? О, нет. Он искусный маэстро, его движения отработаны, техника безупречна, его взгляд мёртв, что же смутит мёртвого?
      И нарастающий прибой аккордов захлёстывает резонатор танцзала и падает в зеркала, и они возвращают его, и он растекается над зализанным подошвами ног полом, туманясь как жидкий гелий, и ласкает слух танцующих пар, и, послушны ему, они играют свой танец - раз-два-три, смена позиций, раз-два-три,- и я иду среди них и вижу их вокруг себя, хрустальный покой их глаз - движение рук, поворот головы, движение рук.
      Я подхожу к зеркалу и вижу богинеподобного Галлиена, золотую пряжку плаща, томность полуопущенных век, я вижу двух женщин, их имена Зиновия и Саломея.
      И зеркало возвращает меня, а вокруг манекены играют свой танец.
      Танец для живых скульптур.
      От люстр светящийся шлейф как мантия спадает на плечи Адольфа Гитлера. Не прерывая дирижировать, он поворачивает ко мне лицо и через плечо ликующе шепчет: "Толпа подобна женщине! Они безвольны как куклы",- он заговорщески подмигивает мне и поворачивается затылком, и я знаю, что он прав, но знаю, что и он не заметил, как чья-то рука сменила партитуры, да и сменились ли они?
      Я замечаю, как из-за дальнего столика мистер Карнеги делает мне приветственный знак, другой рукой шаря по блюду в поисках ломтика ананаса; лорд Честерфилд повязывает ему салфетку, а за его спиной Сёра восседает перед своим мольбертом; сосредоточенно и хладнокровно срисовывает он этюды для воскресной прогулки, и мне хочется оборвать календарь как ромашку, чтобы пришпорить его, но это ребячество, право...
      Кавалеры ведут своих дам и подходят ко мне - Иясон подводит Медею, Клайд Бонни, Юстиниан - Феодору, императрица Мария пропорции белого тела венчает улыбкой, за ней Нерон ведёт Агриппину, Цезарь несёт на руках Клеопатру, Эвиту - Перон, они идут мимо, продолжая свой танец.
      Моя Леди целует меня, и я слышу: "Теперь менуэт".
      И я пишу партитуры.
      Но что они знают об этом, те, кто играют свой Танец Живых Скульптур...
      Всё началось так легко, что я и сам не сразу это заметил, а волны уже расходились кругами и, словно магнит, вовлекали в своё поле всё больше людей, их мысли, поступки, и как всякий магнит, он имел два полюса, и оба были в моих руках. Я всё ещё думал, что забавляюсь, швыряя камешки в воду, я думал, что ещё не готов, что я слишком мало знаю ещё и неопытен, а всё уже началось, и я уже не мог отступить.
      Наверное, это было рискованно, но я создавал не людей, а лишь обстоятельства, необходимость, диктовавшую действия, и если бы кто-то из них воспротивился, я не знал бы, как заставить его подчиниться, и едва ли стал бы удерживать. Но никто не противился, они послушно становились союзниками и врагами.
      Последние беспокоили Леди, и она говорила, что я иду, ступая по краю обрыва, но я не шёл, а кружился в танце, вальсируя с прелестнейшей из женщин Земли.
      Я понял, что враги столь же необходимы, как и союзники, и союзники союзников, и их враги, и враги врагов, и союзники их врагов, и враги их союзников - каждый играет свою роль в этой мистерии. И каждый, кто хочет внести свою лепту в согласие или вражду, неизбежно включается в неё в качестве нового персонажа, умножая толпу.
      В жизни, как в разговоре, случаются упущенные моменты, после которых кусают локти и стонут: "Ах, если бы всё могло вернуться!" Мне же не нужно метаться, выбирая дорогу - я сам прокладываю её для себя, и она обрастает домами, в которых поселяются люди, и парками, где они отдыхают. Даже когда они отдыхают, они остаются и живут здесь, никогда не покидая пределов своего жизненного пространства.
      Всё оказалось куда проще, чем представлялось. Достаточно просто быть хорошим стрелком и время от времени делать поправку на ветер, чтобы никогда не промахиваться.
      Привычные действия отрабатываются до автоматизма, привычные мысли держат человека в плену замкнутой сферы, где он и кружится, то ускоряясь, то замедляя вращение. И только судьба остаётся коварна...