Нужно создать новую систему отбора, которая возвышала бы достойное и уничтожала ничтожное, систему Разума...
      ...........................................................................
      .........
      - Не забудь, что завтра у меня день рождения,- сказал Мэгги, когда я уходил.
      Он стоял в дверях. Я обернулся к нему.
      - Как можно!
      Он кивнул и улыбнулся мне.
      - Значит, до завтра?
      ...........................................................................
      ..........
      Она стояла у крестовины окна, подставив лицо холоду сумеречного дня, который казался ещё темнее от того, что горели люстры. Неприкаянной статуей, неподвижно она стояла у окна и смотрела, как вечер хлёстким языком слизывает с ветвей последние признаки жизни.
      - Тебе не холодно?
      Она обернулась.
      - Я и не слышала, как ты вошёл, - сказала Леди.- Я хочу прогуляться. Поедем?
      - В такую погоду?
      - Сегодня чудесная погода.
      - Хорошо. А куда?
      - Куда-нибудь.
      Она прибавила скорость, и машина полетела, разбивая мелкие лужи в водяную пыль, замелькали перелески, сутулившиеся на пронзительном ветру, и я подумал: "Она хочет быть свободной как этот ветер".
      Я ни о чём не спрашивал её.
      Мы молчали.
      ........................................................................
      Она остановила машину на берегу заросшего озерца.
      Мы вышли.
      - А здесь живут камышовые коты,- сообщил я.
      - И что же они здесь делают?- поинтересовалась Леди.
      - Они состоят на службе у феи озера. Ты напрасно смеёшься, они чрезвычайно аккуратны, исполнительны и честны...
      Леди молчала.
      - А погода, и правда, чудесная.
      Она молча кивнула.
      - Только скоро стемнеет. Занятное дело мне предстоит.
      - Что ты об этом думаешь?- сказала она.
      Я понял, что она ждала, когда я заговорю об этом.
      - У меня нет моральных предрассудков. Я перестал уважать мораль, когда понял, что те, кто соблюдают моральные принципы, всегда оказываются более слабыми в достижении своих целей и беззащитными перед теми, кто пренебрегает соображениями морали.
      - Значит?..
      - Что же до этой вечно пьяной потаскухи, именуемой общественным мнением, то я только рад щёлкнуть её лишний раз по носу.
      Она внимательно посмотрела на меня.
      - Но тебя что-то смущает?
      - Я уже взялся за это дело,- сказал я.
      - Но я же вижу, тебя что-то тяготит.
      - Да. Я жалею, что не захватил шарф. Сегодня сильный ветер.
      - И это всё?- сказала она.
      - Ещё, я схвачу тебя сейчас на руки и унесу высоко-высоко над всей этой серостью, и никто больше не скажет о тебе: "Я видел её сегодня и имел с ней беседу".
      - А ещё?- улыбнулась она.
      - А ещё я знаю только одного человека, который может сделать то, что им нужно, и так, как это нужно сделать. Они ведь хотят не просто убрать его, но ещё и заработать на этом.
      - Но ведь это же замечательно!- сказала она.- Разве не этого мы ждали так долго?
      - Да, но это их дела. Мне они неинтересны.
      - Разве неинтересно свергнуть гиганта, который ещё вчера казался неуязвимым?
      - Не знаю, насколько это интересно, но уж бесполезно-то точно,- сказал я.И потом, какой же он гигант? Он ведь человек подневольный...
      - К тому же, если я не ошибаюсь, он тебе не понравился с самого начала.
      - Прочие ничуть не лучше,- возразил я.
      - Звёзд не может стать меньше,- сказала Леди.- И если одна из них падает...
      - А больше? Неужели обязательно выкручивать у кого-нибудь лампочку, чтобы у тебя в доме стало светлее?
      - Ты говоришь о морали, а речь идёт всего лишь о мировых законах. Может быть, они и аморальны, но других-то всё равно нет.
      - Ну да,- согласился я.- И мне нужен не свет, а всего лишь абажурчик. Желательно, пурпурный, да? Или ты предпочитаешь жёлтый шёлк? Я не представляю, как они срабатывают, эти законы.
      - А зачем это знать?- сказала Леди.
      - Я должен знать.
      - Чтобы действовать, не обязательно всё знать.
      - Тут что-то не так...
      - Да,- сказала она.- Сначала ты говоришь, что тебе безразлична мораль, а потом пытаешься применить её к своим действиям.
      - Дело не в морали,- возразил я.
      - А в чём?
      - Я играю какую-то странную роль. Я должен выходить на сцену, но играют нелепый спектакль, и на голове короля шутовской колпак. И если это мой бенефис, то почему так стара пьеса? Прости, может быть, я не слишком ясно выражаюсь...
      - Я понимаю,- кивнув, сказала она.- Ты хочешь выступать в своей собственной роли.
      - Вот именно. Пока я был всего лишь статистом, я готов был играть в чужую игру, для того чтобы меня не освистали те, кто пришёл в театр всего лишь за тем чтобы скоротать свою жизнь. Они не поверят в то, что Земля круглая, пока им не дашь в руки глобус. Но теперь всё должно измениться.
      - Да. Тебе доверили роль.
      - Но пьеса всё та же. Это чужая пьеса. И что же я выигрываю?
      - Ты хочешь выиграть сразу всё?
      - Да. А для этого я должен знать всё об этой игре.
      - Никто не знает всего,- возразила она.- Знания накапливаются постепенно.
      - Полно. В этом мире накопление невозможно. Накапливается только усталость. Мне это не нужно.
      - Потому что тебе лень заниматься кропотливым каждодневным трудом, последовательно завоёвывая шаг за шагом?
      - А нельзя найти лучший способ преуспеть?
      - Нет,- твёрдо сказала Леди.- Ты всегда будешь слабее потока.
      - Да, я понимаю это,- сказал я.- Но нет ли лучшего способа оседлать поток?
      - Ты хочешь получить всё на халяву?
      - Я бы не стал называть это так. Один миг озарения может открыть больше, чем сорок лет рутинной работы, которая, в сущности, и есть удел бездарностей.
      - Ты же сам сказал, что есть только один человек, который может сделать то, что ты должен сделать.
      - Да, но уникальных людей много. Каждый по-своему уникален.
      - Так чего же ты хочешь?- сказала она.
      - Если я приму роль, которую мне предлагают, я стану чем-то конкретным, предсказуемым, ограниченным... Как говорил Лао-цзы, если ты будешь чем-то одним, ты не сможешь быть всем остальным.
      - А ты хочешь быть всем,- сказала она.
      - Да. Хотя всё - значит, ничто.
      - Тогда сама жизнь - ничто, потому что для человека она - всё.
      - Я живу ожиданием чуда, Леди!
      - Можно ждать и бездействовать, а можно подготавливать пути...
      - В пустыне.
      - Да.
      - Но ведь я не отказался от этого дела. Я не собираюсь делать глупостей, я не сумасшедший. Знаешь, чем отличается гений от сумасшедшего, по Сальвадору Дали?
      - Чем?
      - Тем, что он не сумасшедший.
      - Я знаю, что ты не наделаешь глупостей. Но подумай, разве то, что ты обретаешь, не стоит трудов? Ведь ты выходишь в совершенно иные сферы, где жизнь происходит по иным правилам, где не действуют те законы, которые делают людей рабами. В том числе, и мораль. Разве это не свобода?
      - Нет. Этими людьми тоже можно манипулировать.
      - Но совершенной свободы не бывает!
      - Я знаю это.
      - Так чего же ты хочешь? Манипулировать этими людьми?
      - Настоящая манипуляция никогда не бывает тем, что принято называть манипуляцией.
      - Пойми,- сказала она, взяв меня за руку.- Один неверный шаг, и тебя раскусят. И тогда нас с тобой просто не станет.
      - Тебе страшно?- сказал я.- Не бойся. Я не враг им и не собираюсь вторгаться в сферы их интересов, напротив.
      - Если бы ты был враг, они просто не подпустили бы тебя к себе близко. Но если вдруг они почувствуют опасность, угрозу, исходящую от тебя, а опасность они чувствуют печёнкой, тебя не станет. И меня не станет, а я хочу жить.
      - И я хочу жить.
      - Поэтому будь осторожен,- сказала она.- Я не говорю тебе оставить эти мысли, потому что ты их всё равно не оставишь. Но, умоляю тебя, будь осторожен.
      - Ладно,- сказал я.- Можно совершать и бездействуя. Главное, ничему не мешать.
      Она помолчала.
      Потом сказала: "Поедем. Пора возвращаться".
      - Давай я поведу машину,- предложил я.
      - Как хочешь,- сказала она.- Заедем по дороге куда-нибудь поужинать?
      Я сказал: "Да".
      Мы подкатили к ресторану.
      Мне показалось, что я уже видел эти двери когда-то, и ничего в этом не было особенного, но когда мы уже сидели за столиком,- нам принесли меню,- я почувствовал, что не успокоюсь, пока не пойму, почему эти двери так отпечатались у меня в памяти, и, предприняв пятую попытку вникнуть в содержание того, что было у меня руках, столь же безуспешную, как и четыре предыдущие, я передал меню Леди: "Выбери ты",- и в тот момент, когда она уже взяла его, а я ещё не отпустил, и мы держались за него с двух концов, я вспомнил.
      ...................................................................
      Крис придерживалась мнения, что деньги, которые принёс день, должны ему и достаться. В доказательство этого она цитировала Евангелие: "Заботьтесь о дне сегодняшнем, завтрашний день сам позаботится о себе".
      В тот день на нас неожиданно свалились деньги, а был уже вечер, и мы никак не могли придумать, на что бы их истратить. И мы пришли сюда, в место, разрекламированное мне как разориловка.
      И нас не впустили, потому что мы были неприлично одеты, хотя, по понятиям Крис, она даже приоделась.
      Леди отпила из бокала и поставила его на столик.
      - Ты нервничаешь?- спросил я.
      - Да,- сказала она.- Ты заставляешь меня нервничать.
      - Перестань,- сказал я.- Ты хочешь, чтобы я оставался слабым?
      - Конечно, нет,- сказала она.- Но я не хочу рисковать больше, чем это нужно.
      - Я тоже,- сказал я.- Я вообще не люблю рисковать. Рискуют те, кто действуют наугад.
      - Но можно совершить ошибку и не заметить этого. А когда поймёшь, окажется, что уже слишком поздно, чтобы что-то исправить.
      - Ощущения не лгут,- заявил я.
      - Но их можно превратно истолковать,- сказала она.
      - Попробуй идти, всё время думая о том, как бы не споткнуться, и обязательно споткнёшься.
      - Дело не в этом,- возразила Леди.- Не в том, как ты идёшь, а в том, что ты можешь зайти слишком далеко.
      - Останавливаться поздно,- сказал я.- Я уже перешагнул роковую черту.
      - Какую черту?- с тревогой спросила Леди.
      - Рубикон.
      - Я поняла,- сказала она.- Ты решил поиграть на моих нервах.
      - Я ведь предупреждал тебя, что обратной дороги уже нет. Я мог быть гениальным поэтом, но я выбрал другой путь, потому что встретил тебя. Неужели ты думаешь, что я удовольствуюсь ролью посредственности? Неужели ты этого хочешь?
      - Я вовсе не хочу этого.
      - Ты хотела, чтобы я изменился, но при этом остался таким же, как был? Это невозможно. Есть грань, переступив которую, нельзя вернуться назад. Я уже изменился и не могу стать прежним. Но только переступив эту грань, я остаюсь один на один со своим гением и своей судьбой.
      - Всё это звучит очень таинственно.
      - И это тебя нервирует?- улыбнулся я.- Как твоя рыба?
      - Так себе.
      - Надо было взять свинину.
      - Да, надо было,- сказала она.
      - Свинину невозможно испортить. А рыбу ещё легче испортить, чем говядину.
      - Говядину тоже легко испортить.
      - И вообще, самая вкусная рыба - это та, которая не испорчена термической обработкой.
      - Значит, пожарить рыбу - это уже испортить?
      - В сущности, да,- сказал я.
      - Не знала, что ты так разбираешься в рыбе.
      - А я и не разбираюсь в ней. Но я разбираюсь в том, что вкусно, а что невкусно.
      - Я это заметила,- сказала Леди.
      - Твоя кухня, вообще, вне конкуренции.
      - Спасибо. Даже если это комплимент.
      - Это не комплимент, Леди,- сказал я.- Ты понимаешь, что у нас нет другого выбора, кроме как идти до конца?
      - Да,- сказала Леди.- Кажется, понимаю.
      - Ты богиня.
      - Я это знаю,- сказала она и стала выбирать десерт.
      - Вы, конечно, понимаете, что это дело весьма деликатное...
      - Я понимаю,- сказал я.- И это вполне естественно. Закон запрещает идти напролом.
      - Мне жаль, что до сих пор мы не были с вами знакомы,- сказал он, сделав улыбку.- Мы полагаемся на вас.
      Он сказал "мы", но сказал это тоном монарха.
      "Он ведёт тонкую игру",- подумал я, и вдруг меня осенило: "Он думает, что ведёт тонкую игру. Он не догадывается даже о половине того, что происходит".
      "Но кто же тогда?"- продолжал думать я.- "Кто же так тонко всё рассчитал? Или это чьё-то наитие?.."
      - Вы ведь, кажется, знакомы с ним?- спросил он.
      - Я ни к кому не питаю вражды,- сказал я.
      Я подогнал машину к бордюру. Напротив, через площадь, был кинотеатр.
      Я огляделся.
      Он уже ждал меня. Я открыл ему дверцу.
      Он забрался на сиденье рядом со мной.
      - Я так и знал, что это будете вы,- сказал он.
      Он казался спокойным.
      - Сожалею,- сказал я.
      - Не думаю, чтобы вы сожалели,- сказал он.- Зачем вы хотели меня видеть?
      - Хочу сделать вам подарок.
      Я достал пистолет и положил ему на колени. Он чуть заметно вздрогнул.
      - Глушителя у меня нет, но тут такое движение, что выстрела всё равно никто не услышит.
      Я закрыл форточку.
      - Пистолет оставите здесь. Только не забудьте стереть отпечатки.
      Он не двигался.
      - Ну же?
      - Нет,- сказал он.
      - Стреляйте же!
      - Нет,- повторил он.- Это только оттянет время. Тут уж ничего не поделаешь.
      - Конечно, если вы так решили.
      - Вы многого ещё не понимаете. От меня тут ничего не зависит. Да и от вас тоже.
      - Ошибаетесь,- возразил я.- От меня зависит многое.
      - Да, но только сегодня. А завтра они найдут другого.
      - Но до завтра у вас будет время.
      - Думаете, мне удастся исчезнуть?
      - Думаю, что уже нет. Но мало ли что может произойти до завтра...
      - Вы зря тратите время, играя со мной в благородство,- сказал он.Заберите свой пистолет.
      - Оставьте себе,- сказал я.
      - Возьмите,- он продолжал держать его. Я взял.
      - Я хотел сказать вам, что...
      - Что не питаете ко мне личной неприязни?
      - Да.
      - Что ж,- сказал он.- Я мог бы перевербовать вас...
      - Едва ли.
      - Но и это уже ничего не изменит. Прощайте. Не буду желать вам удачи.
      - Прощайте,- сказал я.
      Он вышел, закрыв дверцу.
      Я открыл её и захлопнул сильнее. Спрятал пистолет и открыл форточку.
      Сделав круг по площади, я остановился у светофора на красный свет.
      Я увидел его. Он переходил дорогу по переходу. На какой-то миг он остановился и посмотрел на меня, и наши взгляды встретились.
      И он исчез. Больше я не видел его.
      Иногда человек пытается закрыть ладонью наведённое на него дуло ствола. Конечно, он был слишком умён для этого, и всё же... Но я знал, что он не выстрелит, и это не была беспечность, я не был беспечен, я просто знал и поэтому не чувствовал никакого страха, как тогда, когда мы с Леди мчались на машинах, обгоняя друг друга, и на нас можно было показывать детям: "Вот, дети, посмотрите, это сумасшедшие. Они разобьются вон на том повороте".
      Я знал, что этого не случится. И когда мне навстречу вылетела машина, мне достаточно было лишь дрогнуть. Это как тот человек, который держит в руке наведённый на тебя пистолет, а ты смотришь ему в глаза и идёшь на него. Ты подходишь и забираешь у него пистолет, и он отдаёт. Но стоит тебе только на миг испугаться, на миг поверить в то, что ты можешь сейчас умереть, и он выстрелит, даже не успев понять, что он делает - это произойдёт автоматически: сигнал от глаз к глазам, и команда пальцу - "Нажать".
      Однажды такой трюк проделал Адольф Гитлер. Я подумал: "Значит, он был отважным человеком",- но я заблуждался. Не нужно никакой храбрости, чтобы сделать это. Нужно просто верить в своё бессмертие.
      Нужно выяснить свои отношения со смертью.
      Я помню, как Мэгги ворвался в комнату и крикнул мне: "Крис! Она умирает!"
      Она была в больнице. Нас не хотели пропускать, но мы всё равно прошли.
      Её едва откачали. Она наглоталась таблеток.
      - Я не знала, умру я, или нет,- объяснила она мне.
      - Провела эксперимент?- сказал я.- Хотела проверить, страшно ли умирать? Или начиталась Моуди?
      - Я хотела знать, умру я, или нет,- сказала она.
      "Должен ли я жить",- сказал Леонид Андреев и, закрыв глаза, стал слушать, как рельсы поют песню смерти, которой нет...
      Мне заплатили деньги.
      Я сказал, что это, пожалуй, чересчур щедрое вознаграждение. Просто, чтобы сказать что-то.
      В ответ я услышал: "Нам не хотелось бы, чтобы вы сочли, что мы вас эксплуатируем".
      Я мысленно отметил, что фраза получилась слишком длинной.
      - Любопытно,- сказал я.- Захватил ли он с собой на тот свет адвоката?
      - Для чего?- последовал вопрос.
      - Чтобы тот защищал его на Высшем Суде,- сказал я.
      - Азартно шутите,- заметили мне.
      - Если играть, так с азартом,- сказал я.
      Эксплуатация... Сколько огненных кругов вертелось вокруг этого словечка. Мы спорили до сипоты, у меня уже саднило горло, и я хотел сдаться, но Крис не желала отпускать меня так дёшево, требуя отречения по всей форме, и тут во мне вновь просыпалось упрямство, и перепалка возобновлялась, и так до бесконечности. Я помню, как у меня пропал голос,- я мог только шептать,- а Крис, напротив, перешла на крик. Мы шли по улице и грызлись из-за какой-то ерунды, Крис вопила так, что на нас оглядывались, и я пытался урезонить её, но она лишь презрительно фыркнула: "Подумаешь, пай-мальчик!"
      Зачем-то нам было нужно, чтобы один из нас был непременно прав, а другой нет. И если я говорил: "Бердяев",- Крис с пренебрежением отмахивалась: "Да ну его!" Я, зная, что она его даже не читала, лез на стенку, Крис отвечала тем же, и поехало. Она обзывала меня конформистом, я её - истеричкой.
      Заканчивалось обычно тем, что мы мирились. До следующей ссоры.
      "Не мир я пришёл нести, но войну".
      Может показаться странным, что при всей своей агрессивной непримиримости Крис часто цитировала Евангелие. В её глазах Христос был первым в истории анархистом.
      "Настанет время, когда никакая власть не будет нужна",- воистину выпад против государственной машины.
      "Именно за это его и распяли",- уверяла Крис.
      Я боялся, что однажды она отравит меня, причём не по злости,- она очень быстро отходит,- а просто из любопытства. Когда она подавала мне стакан, меня каждый раз подмывало заставить её поменять его и посмотреть, как она отреагирует.
      "Какая глупость",- говорил я себе.- "Ребячество".
      И улыбался ей.
      Лицемерие общественной морали, мировая тирания зла... Всеобщее рабство... те, кого оно сделало глухими и слепыми, не в праве вершить суд над зрячими. Мёртвые не могут судить живых. Но мораль делает нас слабыми, отдавая под власть тех, кто ею пренебрегает.
      Всё это верно. Но чего мы добились с тобой, Крис, всеми нашими разговорами, дурацкими выходками, лозунгами и призывами, спорами, криком? Мы никогда ни на йоту не приблизились бы к тому, что я делаю теперь с такой лёгкостью. Есть люди, для которых наше с тобой открытие не секрет, и я теперь среди них. На мне дорогой костюм, и я каждый раз выбираю, какой мне надеть галстук, я взвешиваю свои слова и контролирую свои поступки, и каждый мой шаг делает меня сильнее. По твоим понятиям, у меня куча денег, а ведь я ещё даже не начал по-настоящему зарабатывать. Если бы ты увидела меня теперь, ты сказала бы, что я обуржуазился, верно? Но ты ничего не знаешь о том, что я делаю, а я делаю то, о чём мы с тобой не могли даже мечтать.
      Поверь, это так. И прощай.
      Мы были трудными детьми.
      Я один мог сделать это наилучшим образом. Завтра на моём месте мог оказаться кто-то другой, но это потребовалось сделать сегодня, и мне дали карт-бланш. И вовсе не потому что меня держали за гения, как об этом думала Леди, а просто потому, что так сложились обстоятельства - судьба.
      Как это можно объяснить? Объяснить можно всё.
      Вот только с чего начинать? С битвы при Ватерлоо?
      С падения Рима? С постройки первого зиккурата в Шумере, с чего?
      Это произошло - я родился.
      И я сделал свой выбор.
      Судьба. Мир. История. Какие ветхие тоги...
      Я помню лицо и очки, запотевшие от тепла и забрызганные мелкими, косыми штрихами дождя,- на улице моросило,- и горела бумага, я передал конверт, в нём были листы текста и документы, зыбь дрожащих ветвей, слуховая трубка телефона, женское лицо, размытое, бледное, и красные, как от лука, глаза,- мокрая с улицы.
      - Это убьёт его. Я знаю, вам поручили это, но вы не должны этого делать.
      - Вам не следовало знать об этом, мадам, но раз уж вы знаете, вам следовало придти сюда с пистолетом и пристрелить меня.
      Я не слышал в себе никакой жалости, мне хотелось смеяться. Я сам не мог объяснить себе, что я нашёл во всём этом смешного, и было неловко от того, что мне хотелось смеяться, а я сдерживал себя, дабы соблюсти приличия.
      И я спросил Леди, почему это так странно?
      - Тебе не следовала впускать её,- сказала мне Леди.- Отчаявшаяся женщина не контролирует себя.
      "Мой муж..."- всхлипнула женщина, пропитанная сыростью улицы, и кусала губы, а я был один в пустой комнате, и передо мной лежал включенный диктофон, и я говорил, представляя, что отвечаю ей: "Всякое лицемерие отвратительно. Всякая жалость есть проекция единственной жалости, которую человек способен испытывать искренне - жалости к самому себе. Избавься от жалости к себе, и ты избавишься от жалости к людям".
      Я протянул сигарету к пепельнице, но столбик праха сорвался и упал на решётку микрофона, и я нажал на клавишу, а Леди сказала: "Она приходила сюда? Тебе не следовало впускать её".
      А потом я сказал: "Он застрелился".
      - Видишь, как мало весила его жизнь,- сказала Леди.
      Я сказал: "На завтра обещали снег".
      - Наконец-то,- вздохнула Леди.
      8
      Я стоял у ограды парка. Я чувствовал, что промерзаю насквозь, но мне даже нравилось мёрзнуть, и не хотелось уходить.
      Он появился из-за серой глыбы умершего фонтана и шёл, направляясь ко мне, через пустынную площадь. На нём была чёрная мантия.
      Приблизившись, он остановился. Я поклонился ему, и он ответил мне поклоном.
      Мы стали разговаривать.
      И он сказал мне: "Нет ничего, что было бы хорошо само по себе, и нет ничего, что было
      бы само по себе плохо".
      А я сказал: "Однажды я пытался представить, каким будет мир, когда в нём не станет
      меня. Я спрятался за колонной и, оглядевшись по сторонам, подумал: "Вот
      я исчез, а всё осталось таким же - галерея, мрамор, голубые огни, ночь". Всё было так же совершенно".
      И он сказал: "Нельзя представить мир без себя, потому что тогда он лишится смысла, а
      разум противится абсурду. Так нет цвета, когда нет зрения, есть лишь
      бессмысленность электромагнитных колебаний различной частоты".
      Я сказал: "Так значит, не существует правил, единых для всех?"
      И он сказал: "Попробуй найти их своим разумом".
      Я сказал: "Это ни к чему не приведёт. Многие пытались, но тщетно, они не могли
      убедить даже самих себя".
      И он сказал: "Потому что у них было мало силы".
      А я сказал: "Это всё равно, как если бы они их придумали, вместо того чтобы искать и найти".
      И он сказал: "Иногда это одно и то же. Нет ничего вне воли, ты сам определяешь быть
      одним делам добрыми, а другим - злыми. Так мать за один и тот же
      поступок может выбранить ребёнка, а может приласкать, в зависимости от
      настроения. Ты всегда презирал лицемерие, скажешь ли ты, что я не прав?"
      И я сказал: "Каждый хотел бы, чтобы добродетельны были остальные, но для себя
      предпочёл бы большую свободу".
      И он сказал: "Постольку, поскольку всякий человек отделяет себя от мира, ему не
      подвластного. Тот, кто властвует в мире, творит закон, основа которого
      сила. Ты можешь склониться перед тем, кто сильнее тебя, или возвыситься
      над ним, и тогда он скажет: "Это благо, а это грех",- исполняя твою волю".
      Я сказал: "Как я могу сказать о своём желании: "Оно моё",- когда не знаю, исполняю ли
      я свою волю, или служу чужой, ведь когда раб послушен воле своего
      господина, желание властвовать в нём заменяется желанием служить, и он
      не чувствует себя несчастным, и даже рабом. Так кто же я, раб или господин?"
      И он сказал: "Вот главный вопрос жизни, но жизнь сама - ответ. Ведь жизнь есть
      воплощённая воля. Не жизнь и смерть, а воля и её отсутствие. Убей того, в
      ком ты подозреваешь господина, мёртвый он не сможет повелевать. Убей
      его в своём сознании, и ты избавишься от подозрения, что служишь его
      воле. Убей его, если не можешь представить, что он мёртв".
      И я сказал: "Так значит, вполне повелевать можно лишь мёртвыми! Когда все в мире
      мертвы, и ты единственный, кто наделён волей, а значит, жизнью, и вокруг
      тебя мертвецы, предназначенные служить тебе..."
      И он сказал: "Ты всегда знал это".
      И я сказал: "Я всегда искал жизнь. Я знал, что жизни должно быть больше".
      И он сказал: "Мир предназначил тебе роль мертвеца, и ты бежал от него это был бег от
      смерти".
      И я сказал: "Да".
      Он сказал: "Ты бежал, потому что ты был слабым и не умел властвовать".
      И я сказал: "Я бежал, чтобы не чувствовать страх, потому что страх означает смерть, а я искал вечной жизни. Но я всегда возвращался".
      И он сказал: "Нет, потому что ты никогда не уходил, а лишь засыпал на время. И всегда
      просыпался и называл это возвращением".
      И я молчал.
      И он сказал: "Тебе некуда бежать больше, и если ты уснёшь теперь, ты умрёшь".
      А потом я увидел Леди.
      И она сказала: "Почему ты здесь? Ты же совсем замёрз!"
      И я сказал: "Он был здесь. Только что. И теперь он во мне".
      - Кто?- спросила она.
      Он всегда был во мне.
      Я всегда бежал, Леди. Даже когда изгонял из себя чудовище, я бежал от него.
      Когда я вошёл в распахнутую комнату, а ветер терзал её как пёс, который обгладывает кость с последними следами мяса на ней, а она уже мёртвая, пустая, но ему не даёт покоя даже запах жизни, там, на кровати, накрытое простынёй, лежало тело, и холод отнимал у него последнее дыхание тепла, я понял, что эта смерть предназначалась мне.
      Я должен был уехать.
      Я был накрашен не хуже Элизабет Тейлор, когда мы стояли на пирсе и вот так же смотрели в глаза друг другу, во мне невозможно было узнать мужчину.
      И Каролина сказала: "Я подумала, что ты девушка".
      Я больше не мёрзну, Леди, посмотри. Что ты сделала с моим страхом? Я больше не боюсь тепла.
      Прости меня, я был глупым. Ребёнком и, наверное, злым.
      У меня никогда не было того, чего мне хотелось. Или просто не хотелось того, что было. Я всегда был в плену обстоятельств, необходимости, условностей, наконец, в плену своей слабости, и всегда был не там, где я должен был быть, чтобы жить своей, настоящей жизнью. А тут вдруг захотелось, так захотелось на море, и что-то произошло со мной, как будто что-то сломалось, какой-то замок, и двери открылись.
      Мне говорили: "Куда ты поедешь! Февраль ведь". А мне даже радостно было, что они не понимают. Так бывает ранней, ранней весной, предчувствие жизни.
      Они не знали об этом, а я знал, и это была моя тайна.
      Время моей тюрьмы истекло, я был свободен, и было радостно - этот мир остался тем, кто останется в нём, я вырвался из него...
      Но у меня совсем не было денег.
      А без них - ничего. Ничего нельзя, с места не тронешься без них, ничего без них не сделаешь, как ни изворачивайся, без них ты даже не можешь взять того, что твоё, ты покойник!
      Я позвонил ей из общежития.
      Она сказала: "Привет",- мы иногда перезванивались, но встречались редко, она мне не нравилась. Такая заученная-переученная, вечно озабоченная. Гипатия Синий Чулок, тема для диссертации.
      Она сказала: "Привет".
      А я сказал: "Может быть, встретимся?"
      - Ой, я так занята сейчас. Правда.
      - Ты всегда занята. Могла бы и не
      повторяться.
      - С этой сессией я с ума сойду, точно.
      Она завалила теорию поля,- такая - Тогда завтра.
      муть. А не сдашь этот зачёт, к сессии - Нет, завтра тоже. Я в ужасе. Смотрю
      не допустят. Вот её и не допустили. в книгу и ни! че! го! не могу понять.
      Пришлось работать в каникулы. Как сдавать буду...
      - Я очень прошу тебя.
      - Ну...
      - Я очень прошу.
      - Ну... ладно... А почему так срочно?
      Тринадцатого января мы виделись с - Давно не виделись.
      ней в последний раз перед этим. Я - Ладно. В среду, может быть...
      сделал безуспешную попытку влить Приезжай ко мне, заодно объяснишь
      в неё хоть немного вина, хотелось мне тут одну вещь...
      расслабиться. Она обиделась и ушла. - Лучше приезжай ты. Я тебя встречу. Я
      Потом я позвонил ей, и мы помирились. позвоню во вторник, и мы договоримся, во
      сколько точно.
      - Ой...
      - Ты сказала, ладно.
      - Ну, хорошо. Ладно.
      - Значит, до вторника?
      - Да, до вторника.
      Я повесил трубку.
      Было второе февраля.
      Я подумал, что всё ещё может сорваться, если она не придёт. Она могла не придти.
      Но она пришла.
      Мы сели пить чай,- я купил миндальных пирожных,- разговор как-то не клеился, я то и дело умолкал, и тогда наступали долгие паузы, но потом стало вдруг легче, я разговорился, даже шутил... она смеялась... что-то рассказывала мне, я слушал, смеялся... Наконец, вечер кончился.
      Она посмотрела на часы и сказала: "Мне пора".