- У тебя было такое лицо... Ну точно тебе предложили заесть шампанское дохлой крысой,- рассмеявшись, сказала она.
      Она села в кресло и мечтательно вздохнула.
      - Как славно, что есть люди, которые не забывают о тебе даже тогда, когда тебя нет рядом с ними!
      - Вот бы эти люди и делали всё сами,- угрюмо сказал я.
      - Не вижу ничего хорошего в том, чтобы отдавать свои дела в чьи-то руки,произнесла Леди тоном Цезаря, диктующего свои записки.
      - Но что плохого в том, чтобы быть свободным?- возразил я.
      - О какой свободе ты говоришь!- возмутилась она.- Выстроить себе домик из сахара и молиться, чтобы не пошёл дождь, это ты называешь свободой?
      Я отметил мысленно, что это неплохой образ.
      - Не знаю, что и подумать,- сказала Леди.- Ты то соглашаешься, то опять всё начинаешь сначала.
      - Я не люблю торопиться.
      - Так можно всю жизнь простоять на одном месте.
      - Я не люблю, когда меня подгоняют.
      - Я не люблю,- передразнила она.- Скажи это тому, кто придумал время.
      .......................................................................
      Почему-то мне не хотелось ехать, и хотя я знал, что мне всё равно придётся это сделать, и тянуть бессмысленно, я откладывал поездку со дня на день, каждый раз придумывая для этого убедительный предлог, словно бы затеял дурацкую игру, заранее зная, что проиграю. Намечалось очень много дел и, оттягивая свой визит к родителям, я словно бы оттягивал наступление момента, когда они станут реальностью. Потому что тогда я уже не смогу отлучиться, как бы я этого ни захотел.
      Леди догадывалась о том, что происходило со мной, но не заговаривала об этом сама.
      Она всегда обо всём знала, но никогда не говорила лишнего.
      И когда однажды я вдруг ринулся стремительно одеваться и, одевшись, уже уходя, сказал ей: "Ну, я поехал?"- она сказала: "Да, хорошо".
      Она вышла за мной в прихожую.
      - Уже темнеет,- сказала она.- Поздно. Надо было тебя покормить.
      - Поужинаю у родителей. Ну, пока?
      - Пока,- сказала она.
      Я стал спускаться по ступеням к машине. Она закрыла за мной дверь.
      .....................................................................
      Шоссе было забито - все ехали в одну сторону, из города, и торопились, сигналили, и я сигналил, и мигали фарами задним, и в каждой машине виднелся водитель.
      Какое-то беспокойство ныло во мне, я никак не мог отделаться от него, как от навязчивого воспоминания.
      Я ехал уже больше часа.
      Стемнело.
      Дорога блестела от огней - прошёл дождь. Небо было затянуто тучами.
      Поворот. Проезд закрыт.
      Я рванул руль и съехал на просёлок,- да что б их!- машина ухнула в яму, поворочалась, выбрасывая бока и швыряя меня по кабине, но выбралась, выехала и понеслась мимо высоких кустов сухой травы.
      Я напряжённо всматривался перед собой.
      На свет фар вынырнула фигура человек. Я резко затормозил, но всё же ударил его. Его отбросило на шаг или два. Он поднялся и с пьяной бранью замахнулся чтобы бросить в лобовое стекло камень, но не успел это сделать - я тронулся с места и снова сбил его. Он снова поднялся. Не выключая зажигания, я открыл дверцу машины и вышел. Грохнуло.
      Он застыл, с открытым ртом и выпученными глазами.
      У него подогнулись ноги, и он упал.
      В моей руке был пистолет.
      Грохнуло ещё раз.
      Он отпустил траву и затих.
      Я вернулся в машину и, сдав немного назад, вырулил, чтобы объехать тело.
      Скоро я был уже на шоссе.
      Дым от сигареты струйкой тянулся в открытую форточку.
      Не знаю, зачем всё это так глупо.
      .........................................................
      Я сбавил скорость.
      Теперь было уже близко.
      .........................................................
      Мы пили чай.
      - Что-нибудь пишешь?- спросил папа.
      Я сказал: "Нет, ничего".
      - Почему?
      Я почувствовал, как он напрягся.
      - Надоело,- сказал я.
      Он звякнул ложечкой. Мама замерла.
      Мы молчали.
      - И давно?
      - Нет...- сказал я.- Не знаю. Давай, не будем об этом, ладно?
      Он глянул исподлобья, снова потупился.
      - Я знал, что так и будет,- спокойно сказал он.
      - Папа!- взмолился я.- Не надо. Я приехал не для того чтобы снова начинать всё это.
      - Я знал, что этим всё кончится,- сказал он.- Я говорил тебе.
      Я встал и вышел из-за стола.
      Он осторожно вошёл в комнату.
      Я сидел за столом и слушал музыку.
      Он кашлянул и, помявшись, взял стул и расположился рядом со мной.
      Я подал ему сигареты.
      - Да нет,- сказал он.- У меня свои.
      Он быстро стукнул сигаретой о коробок. Взял зажигалку.
      - Ты не обижайся на меня.
      - Ну что ты,- сказал я.
      - Очень тяжело сейчас,- сказал он.
      - Да,- сказал я.
      - Тут ещё эта история... Мама рассказала тебе?
      - Да,- сказал я.- Не переживай, всё образуется.
      Он покачал головой.
      - Устал я. Мне так хочется, чтобы ты чего-то добился, жизнь... такая дрянная штука, и мне просто страшно за тебя...
      - Да,- сказал я.
      - А мы тут всё оставили, как было,- он показал на комнату вокруг.
      - Да, я заметил,- сказал я.
      - Всё ждали, когда ты приедешь... Ведь я ничего не хочу навязывать тебе насильно. Ты можешь заниматься любым делом, каким только хочешь, но пусть это будет твоим... делом, настоящим, ведь ты можешь!..
      - Всё дело в том,- сказал я,- что я не могу оставаться на одном месте, остановиться.
      - Но у тебя должно быть своё место,- настаивал он.- У каждого должно быть.
      - Я всегда иду дальше,- сказал я.
      Он посмотрел на меня.
      - Однажды я поверил в свою судьбу и оказался прав. Ведь я был там!
      - Там,- устало сказал он.- Там, это где?
      - На небесах.
      - Ну, и как?
      - Этого не опишешь.
      - Ну и оставался бы, раз так хорошо. Занялся бы этим всерьёз.
      - Я всегда жил всерьёз. Это не повод для шуток.
      - А теперь что?
      - А что, если может быть ещё лучше?
      - А если нет?
      - Может быть, и нет,- сказал я.- Но рискнуть стоит.
      - Если бы ты не бросил институт...- он украдкой взглянул на меня.
      Мы молчали.
      Он погасил сигарету.
      - Сколько тебе нужно?- спросил он.- Ты ведь знаешь, сколько могу, я всегда дам тебе.
      - Мне не нужны деньги,- сказал я.
      ...........................................................................
      .
      - У него сейчас такие неприятности, ты уж не обижайся на него,- сказала мама.
      - Да, я вижу.
      - Он всегда так доверяет людям... Ты не хочешь знать, что случилось?
      - Нет,- сказал я.- Деньги могут помочь?
      - Да в них, собственно, и дело...
      - Сколько?
      - Двадцать пять тысяч.
      - Ну, это не очень много.
      - Не знаю,- сказала она растерянно.- Для нас это большие деньги. И они нужны срочно...
      - Ладно, я что-нибудь придумаю.
      - Да что ты можешь придумать. Не надо.
      - Ты знаешь, мне нужно ехать...
      - Прямо сейчас?
      - Нет, конечно. Завтра. Переночую, и поеду с утра. Много дел...
      - Что ж,- сказала она.- Надо, значит, надо...
      - Леди,- сказал я.- Мне нужны деньги.
      - Прости, я совсем забыла,- она взяла в руки сумочку.- Ты, кажется, хотел что-то купить...
      - Ты не поняла,- сказал я.- Мне нужны деньги.
      Она замерла.
      - Много?- спросила она.
      - Двадцать пять тысяч.
      - Долларов?
      Я кивнул.
      - Это срочно? Но у меня нет столько...
      - Есть,- сказал я.- Нужно просто снять со счёта.
      - Но зачем тебе?
      - Ты хочешь контролировать все мои действия. По-твоему, это и есть доверие?
      - А это что, секрет?- сказала она.
      - Да,- сказал я.- И не стоит устраивать по этому поводу сцену скупости.
      Она помолчала.
      - Двадцать пять тысяч?- сказала она.
      - Если можешь, то возьми чуть больше, я хочу немного потратиться.
      "Не огорчайся",- сказал я.- "У нас будут деньги. Не думаю, что нам грозит нищета".
      ...........................................................................
      .......
      - Ничего, да?- сказал я, высыпав на стол деньги.
      Мэгги присвистнул.
      - Вот теперь-то я запасусь холстами. И чего я на море не езжу...
      - Это не дары моря.
      - Понимаю,- сказал он.- Это дары небес. И как нельзя, кстати.
      - На то они и небеса, чтобы всё знать,- заметил я.
      - Я как раз собирался съездить порисовать... Скоро осень кончится последние дни...
      - Надолго?
      - Как получится,- сказал он, складывая деньги в ящик стола.- Ты поедешь?
      - Погода...- сказал я.- На юге холод, дожди, здесь солнце, тепло, с ума можно сойти.
      - Да,- согласился он.- Теперь не разберёшь.
      - На этот раз не получится,- сказал я.- Извини.
      - Ладно,- сказал он, не глядя на меня.- Ко дню рождения всё равно вернусь, так что готовь подарок.
      Я вздохнул с облегчением.
      Мэгги взял гитару и, устроившись с ней в обнимку, стал напевать "Леди Джейн".
      - Покормишь меня чем-нибудь?
      Он накрыл струны ладонью.
      - Есть рыба. Треска. Вчера сварил.
      - Сгодится,- сказал я.
      Выяснилось, что треска так слиплась, что разогреть её было проблематично.
      - Ничего, поедим холодной. А ты?- спросил я, увидев, что он достаёт только одну тарелку.
      - Я не хочу.
      Он поставил передо мной кетчуп, после чего уселся напротив и принялся с детской непосредственностью ковырять болячку на локте.
      - Как вы ведёте себя за столом, сударь!- строго нахмурился я.
      - Сорри, мэм,- бодро сказал Мэгги, отпуская локоть восвояси.- Предлагаю сходить в кино.
      - Предложение принято,- сообщил я, расправляясь с рыбой.
      - На "Кабаре".
      - Три - хорошо, а четвёртого прикупим.
      - Пятого,- напомнил Мэгги.
      - Из кармана возьмём?
      - В пятый раз.
      - В пятый, так в пятый. Ради хорошего фильма не жалко.
      - Можно сходить на Софи Лорен,- предложил он, когда мы уже перебрались в комнату.
      - А почему бы тебе не начать работать с живой натурой? Теперь-то ты можешь себе это позволить.
      - Да,- согласился он, с интересом наблюдая за моими безуспешными попытками нащупать окурком изъян в доверху набитой пепельнице.
      - Когда ты пишешь портрет, разве не уподобляешься ты самому Господу, сотворяющему первого человека?
      - Уподобляешься,- признался он.
      - А когда ты открываешь на холсте красоту женских форм, разве не сотворяешь ты для себя жену, что не дано было даже Адаму со всеми его райскими кущами?
      - Ах ты, змей искуситель! Увлекаться опасно.
      - Неужели,- удивился я.
      - Деньги, они как вода. Нужно что-то иметь впрок. На будущее.
      - Предоставь эту работу мне,- сказал я.
      Будущее. Что знали мы тогда о нём, Мэгги, я... и даже сама Леди, которая знала всё!
      6
      Она остановилась у витрины.
      - Тебе никогда не казалось, что... манекены красивее живых людей?
      - У людей никогда не бывает такой идеальной кожи,- сказал я.
      Она передёрнулась и отвернулась.
      - Даже жутко. Пойдём, уйдём отсюда.
      Она защёлкала каблучками по тротуару. Я догнал её.
      - Люди - те же манекены, только неряшливо сделанные. Как жаль, что я не могу сделать их такими же совершенными.
      - Перестань,- сказала Леди.- Ты же видишь, мне не по себе от этих разговоров.
      Бледное равнодушное небо.
      Обветренная улица.
      - Но почему!- не желал сдаваться я тишине.- Если это так?
      Она молчала, потом встрепенулась и сказала: "На меня нашло что-то. Но всё, прошло. Сегодня вечер какой-то тревожный, тебе не кажется?"
      - Напротив,- возразил я.- Всё так мирно. Ни ветра. Ни облаков, ни людей, как будто всё... Вымерло...
      - Ты сказал: "Жаль, что я не могу сделать их другими". Ты произнёс это так...
      - Чего ты боишься?
      - Да нет, ничего.
      Ничего, милый.
      Она подняла с земли лист клёна.
      - Хочешь, соберём листья?
      - Да,- сказал я, думая о другом.
      И мы стали собирать листья. А где-то их жгли.
      7
      Мне было легко с ним.
      Он почти никогда не возражал мне открыто, но что-то едва уловимое в его реакции, выражении лица или голоса, говорило мне всё.
      Он не умел лгать.
      Я мог придти злой как собака после очередной стычки с Крис и написать какую-нибудь глупость, а потом прочитать это вслух, повторяя особо неудачные места особо гордым тоном, и я никогда не спрашивал его: "Ну как?"
      Я видел.
      Прежде он не писал стихов.
      Прежде я пренебрегал красками. Но он искал их и заставлял искать меня. Ему великолепно удавался рисунок, казалось, он не направляет карандаш, кисть, они сами знают, что им делать, он лишь присутствует при этом,- невозможно управлять ими с такой виртуозностью. А он непременно желал управлять цветом.
      Мне было легко с ним.
      Он умел выражать своё восхищение так, что это не раздражало.
      От Крис я уставал немедленно, стоило мне её увидеть.
      От Мэгги устать было невозможно. Если я развивал перед ним какую-нибудь идею, он никогда не перебивал, но всегда мог найти тот самый вопрос, который внезапно выводил меня из самого безнадёжного тупика. Он понимал ровно столько, чтобы не докучать возражениями.
      Мне было трудно с ним.
      Трудно было бороться с желанием подсказать ему, что и как он должен рисовать, я не умел удержаться от этого. Он выслушивал, соглашался. И делал всё по-своему.
      Я понимал, что он подчиняется чему-то более сильному, чем его привязанность ко мне, чем наша любовь. Иногда ему становилось неловко за это, он начинал извиняться, говорил: "Так получилось".
      Я придумывал для него сюжеты, но так ни разу и не воспользовался ни одним из них.
      Он искал чего-то.
      Я не мог понять, как можно отказываться от того, что уже совершенно. Он то до безобразия детализировал сюжет, то резко переходил к крупным плоскостям, и я кричал ему, что он спятил, что он убивает форму, а он смотрел на меня и вдруг говорил: "Может быть, изменить палитру?"
      Я требовал от него шедевров, а он экспериментировал с красками. Я говорил: "Остановись. На минуту. На один только раз. Выложись весь. Ведь ты уже много нашёл, воплоти всё это в одной картине. Пусть это будет шедевр. Как Гоген в "Иакове с ангелом".
      Он говорил: "Гоген?"
      Или говорил: "Хорошо. Это будет мой подарок тебе".
      И рисовал. Вид у него при этом был такой, как будто он задумал меня обмануть.
      Иногда я с трудом понимал его.
      Он не обременял себя чрезмерно идеями, как Бернар, не позволял им повелевать собой, как это делал Сёра, он всегда мог всё бросить и начать делать заново.
      Однажды он сказал мне: "Когда у меня будет свой салон..."
      А я сказал: "Где? На антресолях?"
      Его непрактичность порой забавляла меня. Его доверчивость могла его погубить. Время от времени он немного зарабатывал на портретах, но я не помню, чтобы за всё то время, что мы прожили вместе, он продал хотя бы одну картину. Он любил их дарить.
      Если мне удавалось что-нибудь продать,- меня каждый раз при этом терзали угрызения совести,- он крайне удивлялся и радовался, как будто я сделал что-то грандиозное и фантастическое. Во всём, что касалось денег, он доверял мне безмерно. И правильно делал.
      Денег у нас никогда не было - перебивались, как придётся.
      Однажды устроились работать ночными сторожами,- выходили на дежурство по очереди. Потом я предложил ему бросить это дело. Теперь каждую вторую ночь мы были вместе.
      Каждую вторую ночь я проводил с Крис. Это было ужасно. То, что между нами было, меньше всего было похоже на любовь - это было похоже на драку.
      Я говорил ей: "Ближе нас нет никого в мире".
      И я возвращался к Мэгги и понимал, что это не так.
      И когда я сказал ему, что нет такой женщины, которая сможет разлучить нас, я верил, что говорю правду. Пусть всё, что я делал тогда, было игрой, но в этих словах не было фальши, он бы сразу почувствовал, если бы я был неискренен. Но я был искренен с ним.
      "Я хотел жениться на твоей маме",- сказал я.- "Но я не сделаю этого, потому что это значило бы потерять тебя, а это слишком большая цена".
      - Между мной и ей больше ничего нет и не будет. Я любил её и всё ещё люблю, но нет такой любви, и нет такой женщины, которая смогла бы разлучить нас с тобой.
      Он сидел с застывшим лицом, молчал, и только смотрел на меня округлившимися глазами. Казалось, он не может поверить в то, что услышал, или в то, что, услышав это, он всё ещё жив. И вдруг он бросился на меня и... разрыдался.
      Есть вещи, которые приходится принимать, как они есть, просто потому что они произошли, и ничего уже не изменишь. Что ему оставалось, кроме как принять мою жертву? Мог ли он не оценить её? Нет.
      Мог ли он требовать её от меня снова?
      Даже мысленно.
      Чтобы сравнивать то, что происходило теперь, с тем, что было тогда, нужно было вспомнить, как это было, а для него это было бы нестерпимой болью. И он продолжал делать вид, будто ничего страшного не происходит, и наверное, даже верил в это. Ведь он никогда не умел лгать.
      ...........................................................................
      .........
      Вот и теперь, он позвонил мне сразу же, как только вернулся из своей поездки.
      Он сидел посреди кучи разбросанных на полу холстов и листал какую-то книжку. Мне почудилось, что в комнате пахнет горечью осенних костров.
      Окно было открыто.
      Он увидел меня и, встрепенувшись, поднялся мне навстречу.
      - Привет,- сказал я.- Вижу, ты не терял времени зря.
      - Повезло с погодой,- сказал он.- Теперь работы хватит до самой весны.
      Я поднял с пола один из холстов и развернул.
      ...........................................................................
      .....
      В его пейзажах я, в который раз, обнаружил нечто совершенно новое. Холсты были похожи на шкуры леопардов - одни места были тщательно прописаны, другие лишь смутно обозначены, иногда одним только тоном, не отражавшим никаких форм. Я понял, что это нечто вроде аккордов, и аранжировка ещё впереди - пока я не мог уловить даже мелодии.
      Я вдруг понял, чего он хочет. Он всегда только заимствовал у природы, никогда не подчиняясь ей до конца. Его воображение влекло его дальше пейзажа.
      - Но разве не единство составляющих создаёт впечатление? Разве есть что-то менее важное и более важное?
      - Не знаю,- сказал Мэгги.- Смотря для чего.
      - Ты разбиваешь пейзаж.
      - Я разбиваю панораму.
      - Ты расчленяешь пейзаж.
      - Я выделяю.
      - Да,- сказал я.- Но зачем? Что из чего?
      Мэгги пожал плечами.
      - Я не понимаю, что хотел сказать Сезанн, когда говорил, что масса создаёт единое впечатление. По-моему, в каждом пейзаже существует как бы несколько пейзажей, которые накладываются один на другой. Он говорил: "Слушать природу". Но какую именно? Всю сразу? Мне нужна только одна тема. Я слышу её. И я сделаю её. Пусть это не будет оркестр, но это будет ярче, прозрачнее... Пусть это будет фантастический пейзаж, я не знаю, как это будет.
      - И что ты собираешься с этим делать? Впишешь шествие арлекинов? С барабанами, со знамёнами, вот по этой дороге, да?
      - Да!- сказал он.- Я не знаю, как это будет.
      Он осторожно посмотрел на меня.
      - Тебе не нравится?
      - Не знаю,- сказал я.- Нравится.
      - Но ты сомневаешься.
      - Да.
      - В чём?
      - Представь,- сказал я.- Неграмотный дикарь пришёл в библиотеку... Скажем, так: варвар попадает на виллу римлянина. Он разглядывает пергаменты, силясь понять их назначение, нюхает, даже пробует на вкус - и зачем нужны эти штуки? Есть их, явно, нельзя, как одежду носить - тоже. Наконец, он отбрасывает их с пренебрежением - хлам! Сжечь его.
      - Но я же не предлагаю ничего сжигать!- взмолился Мэгги.- Я просто отбираю для себя что-то.
      - Ну да,- сказал я.- Конечно, не предлагаешь.
      - Мне так легче двигаться.
      - Наверное,- сказал я и добавил, зачем-то: "Легче или проще?"
      - Если бы я стал разыгрывать из себя знатока, это было бы не лучше.
      - Что?- сказал я.
      - Это выглядело бы не лучше, если бы этот дикарь начал бы сгребать под себя эти свитки, не умея их прочитать, уселся бы на них сверху и принялся рассуждать о них с умным видом, ведь правда?
      - Правда,- согласился я.
      - Так пусть он ведёт себя естественно, пусть будет тем, что он есть. Ведь естественность лучше чем обман. Каждый должен стремиться в максимальной естественности поведения.
      - Самовыражения,- поправил его я.- Я говорил "самовыражения", я никогда не говорил "поведения".
      - Не понимаю, в чём разница,- сказал Мэгги.
      - Для тебя, может быть, никакой.
      - Объясни, раз начал.
      Я задумался.
      - Игра не означает обман,- начал я медленно.- Игра не означает обман, она прекрасна, когда хорошо исполнена, и никогда не наскучит. Простота и естественность - не одно и то же. Или ты думаешь, что изысканность противоречит естественности? Ведь это чушь! О какой естественности идёт речь? Есть естество животное, есть ангельское, так о каком же? Зелень кипарисов, как она струится, танец воды, ажурная вязь ветвей, это сама жизнь, и как она изысканна! Кто-нибудь, пожалуй, примется уверять, что пьяная брань каких-нибудь ублюдков звучит естественней стихов Малларме, Гомера. Да, для него! Для его слуха - вот в чём дело. Мне не по душе безыскусность, мне по душе красота, изысканная грация прихотливых линий. Самое простое всегда в самом сложном, лишь виртуозность рождает ощущение лёгкости, полёта, когда музыкант уже не играет даже, а дышит, движется музыкой, его пальцы танцуют, это мастерство, которому аплодируют ангелы. Это игра.
      Мэгги перевёл взгляд на свои картины.
      - Всё это правильно. Но мне так легче...
      Он виновато посмотрел на меня.
      -Мне уже некуда сваливать всё это,- сказал он.- Не возьмёшь к себе старые картины? Я подумал, может быть, у тебя найдётся место...
      - Конечно,- сказал я.- О чём разговор.
      - А у меня ещё остались деньги!- похвастался он.
      - Да ну,- сказал я.
      - Правда,- сказал он и принялся торопливо доставать их из кармана, как будто боясь, что я ему не поверю.- Вот,- он протянул их мне.
      - Вот и хорошо,- сказал я.- Оставь их себе.
      - А тебе они не нужны?
      - Мне?
      Я рассмеялся.
      - Но почему...- тихо сказал Мэгги.
      Наступило неловкое молчание.
      Мне не нужно было смеяться.
      ...........................................................................
      - Но почему!- сказал он.- Зачем ты всё это делаешь? Разве нам было плохо? Скажи!
      - Нет,- сказал я.
      - Тогда почему?
      - Потому что мы живём в мире людей. Ты можешь отгородиться от него и думать, что это не так, и ты живёшь в своём собственном мире, но лишь до тех пор, пока однажды они не ворвутся к тебе. И тогда они убьют тебя.
      - Мне это безразлично.
      - А мне - нет.
      - Но ведь это не причина?
      - Но это повод,- сказал я.- Подумай. Ведь я могу изменить мир. Подумай об этом.
      - Вы уже пытались. С Крис... Кстати, она заходила.
      - Да?
      - Ещё тогда, до того, как я уехал. Кажется, она надеялась застать здесь тебя.
      - Она так сказала?
      - Нет, но догадаться было нетрудно. И пока меня не было, она жила здесь.
      - Ты ей сказал, что уезжаешь?
      - Да, но я не думал, что она придёт.
      - А откуда ты знаешь, что она здесь была?
      - А кто ещё мог съесть весь фарш?
      - Какой фарш?- не понял я.
      - У меня было две банки колбасного фарша. Приезжаю - их нет.
      ..........................................................
      У Крис был свой ключ. Следуя давнему уговору, Мэгги сообщал ей, когда надумывал уйти куда-нибудь на пару дней или уехать, чтобы она могла, воспользовавшись этим, устроить своим родителям скандал и временно пожить у него. Дежурный побег из дома.
      "Иногда это нужно делать",- объясняла она.
      ......................................................
      - И с чем ты собираешься бороться на этот раз?- сказал он.
      - Не бороться, а созидать...
      - Что созидать?
      - Я и раньше думал об этом, и не так уж я и изменился, как тебе кажется...
      - О чём ты думал?
      - О демократии, например,- сказал я.
      - И что ты о ней думал?
      - Наверное, то же, что и ты. Или тебе она нравится?
      - А что в ней плохого?- удивился он.
      - Что в ней плохого? Кругом стандарт, ширпотреб, безвкусица, уродство, всё низменное, скотское, весь этот гниющий ил она поднимает со дна, и нет уже чистой воды, чтобы пить. Эта зараза, расползаясь, отравляет все источники, все родники, фонтаны, и царские покои превращаются в стойла, сады и парки распахиваются под картошку, а в Дельфийском храме устраивают сосисочную с платным сортиром, и ты спрашиваешь: "Что в этом плохого?"
      - Падение нравов,- со вздохом сказал Мэгги.
      - Падение? Ой ли? Или просто вся эта муть, вся мерзость поднялась со дна, и нет уже ни глотка воздуха, чистого от заразы. Они-то всегда были такими, и сто лет назад, и двести, но какому же разумному человеку придёт в голову закапывать в помойную кучу работы Лисиппа и Праксителя, и ставить на постамент убогие поделки варваров и дегенератов! Демократия делает это. Оглянись вокруг! Включи как-нибудь телевизор, просто, ради интереса, и посмотри, любую программу, от начала до конца, один вечер.
      - Но если не демократия, тогда что?- сказал он.- Диктатура?
      - Самая страшная диктатура - это диктатура равенства. Свобода и равенство - как, скажи на милость, можно соединить эти два несовместимых понятия! Равенство отрицает свободу. Диктатура - вовсе не противник равенства, она враг свободы. Свобода - это воздух жизни. Равенство - это яд, его отравляющий. Свобода же - это и свобода от уродства. Чем выше ты поднимаешься, тем чище и светлее должен быть мир вокруг тебя. Когда ты набираешь воду, чтобы пить, разве ты не ждёшь, когда весь ил опустится на дно? И только тогда ты пьёшь. А если ты сеешь хлеб, то неужели будешь разбрасывать вместе с зёрнами пшеницы семена сорняков? И, сажая цветы, высаживать рядом крапиву? Попробуй сделать так, и ты увидишь, как крапива заглушит всё, поглотит, уничтожит все цветы жизни. "Массовое искусство"! Словосочетание-то какое! Нет и не может быть никакого массового искусства! Ширпотреб - да, пародия на искусство, вульгарный фарс, экспансия убожества и плебейства, пошлости и безвкусицы. Народу нравится! Ну так пусть он и наслаждается этой дрянью там, откуда не доносится вонь, пусть прокажённые убираются в лепрозории, пусть гниют, но пусть они не разносят эту заразу, не отравляют воду и воздух, не оскорбляют красоты этого мира своим зловонием.
      - Но рок!- воскликнул Мэгги.- Рок-культура! Разве это не массовая культура?
      - Культура не может быть массовой, это не болезнь. Что такое рок? Есть искусство. Есть шоу-бизнес, штамп-конвейер по производству идолов бездарности. Что из этих двух ты имеешь в виду? На каждое творение гения приходится девять сотен бездарных поделок. Есть высокие шедевры, но сколько вокруг мусора, мерзости, дерьма! Сколько шлака.
      - Но почему!
      - Почему! Ты спрашиваешь, почему. Твой любимый вопрос. "Мир хижинам, война дворцам!" Это и означает войну красоте, мир уродству. Сколько людей способны понять шедевр, чувствовать красоту Валери, Бодлера, Генделя, Чайковского? Единицы, сколько? Десять человек, сто, тысяча? Сколько людей могут жить во дворцах? Единицы. Остальные живут в трущобах, в убогих хижинах материи и духа, но такова их природа. Массовое искусство убого, потому что им нравится убожество. Потому что они сами убоги. Когда бы они хотели красоты, оно было бы прекрасно и возвышенно, но они тяготеют к уродству. Демократия! На одного разумного человека приходится сто один кретин. Представляю, куда направится мир, если всё будет решать большинство! Самое смешное во всём этом, что равенство как таковое - это утопия, оно попросту недостижимо, на деле же это означает бардак. Хаос. Это царство бардака. Только и всего.
      - И так было всегда?
      - Нет... Не знаю... Какая разница, как оно было!
      - Значит, появилось что-то новое?
      - Да... Да! Аристократия духа!
      ...........................................................................
      ........
      Природа создала систему отбора и возвышения одних живых форм над другими, эта система основана на принципе: "Побеждает сильнейший". Система естественного отбора. Человек наследует её, реализуя через волю - тот, чья воля сильнее, возвышается над тем, кто слабее его. Это естественный закон. Разум же человека тогда лишь служит во благо, когда следует законам природы, не стремясь противоречить им, и лишь такое действие ума можно назвать подлинно разумным. Но, следуя естественному закону природы, разум воплощает его в новых формах. Жизнь человека не исчерпывается одной лишь физикой и биологией с её системой естественного отбора. Разумный отбор. Иными словами, вкус. Человек должен создать такую систему, при которой возвышается та форма, которая более разумна, более соответствует вкусу, в частности, эстетическому. Должна быть создана система, при которой всякая форма, превосходящая с точки зрения вкуса, должна обладать большей жизненной силой. Красота должна быть сильнее уродства. Создание такой системы и есть цель человеческого разума, и когда она будет создана, всякое действие человеческого ума будет направлено на её совершенствование.
      Если же она создана не будет, человечество деградирует и погибнет, причём, если произойдёт первое, второе можно будет считать почти что благом.
      Естественный отбор в стихийном его проявлении не годится для человечества. Всё благородное в людях идёт навстречу смерти и принимает её, поколение за поколением. Остаются и плодятся приспособленцы. Так генетически накапливается трусость, и вымывается бесстрашие.