Иннокентий А. Сергеев
      ТАНЕЦ ДЛЯ ЖИВЫХ СКУЛЬПТУР
      Глиняные куклы бывают мужчинами и женщинами, дорогими и
      дешёвыми. Они сделаны из земли и, когда они разобьются, снова
      уйдут в землю. Таков человек.
      "Гуань инь-цзы"
      И вот, когда прежнее умерло, я пишу мою жизнь такой, какой она
      происходит во мне теперь, когда меня нет больше.
      Король Манекенов
      1
      "Может, её и дома не будет",- подумал я. - "Это было бы даже лучше, хотя... Надо было позвонить, ведь это всё равно неизбежно. Если её нет дома, придётся придти ещё раз... Всё равно придётся. Хорошо бы холодного пива, а потом, ближе к вечеру, выпить кофе. Ладно, на обратном пути. Ничего не говорить ей сразу. Хотя, почему бы и нет? Она ещё ничего не знает. Она не ждёт, может быть, собирается куда-нибудь сегодня вечером... Ничего не объяснять, просто сказать всё, и уйти. И разом покончить со всем этим".
      Ну вот я и на месте.
      Солнце, во всём мире солнце, и только здесь, в подъезде полумрак. И тихо. Где-то хлопнула дверь, кто-то идёт, спускаясь по лестнице.
      Я нажал на кнопку звонка. Нажал ещё раз.
      Замок щёлкнул, и дверь открылась.
      - Привет,- сказал я, протискиваясь в прихожую.
      - Может, хотя бы разуешься?- крикнула мне вслед Крис.
      Я был уже в комнате. Она вошла за мной.
      На журнальном столике стояла початая бутылка "Столичной" и пустой гранёный стакан. Только что выпила. Наверное, залпом, и пошла открывать.
      Я обернулся.
      - Привет,- сказал я.
      - Ну, привет,- сказала она.- Давно не виделись.
      - Может, нальёшь мне тоже?
      - Наливай сам, если хочешь. Я тебе не прислуга.
      Её тон, резкий и агрессивный, вдруг совершенно успокоил меня. Мне стало весело и хорошо.
      - Кажется, я некстати?
      - Вот ещё!
      Она прошла мимо меня и плюхнулась в кресло.
      - Я тебе не помешал?
      Она не ответила. Не глядя, взяла бутылку, отвинтила крышку и плеснула в стакан.
      - Ну вот, пролила,- сказал я.- Теперь полировка испортится.
      Я принёс с кухни тряпку и стакан для себя.
      - На, вытри.
      - Чего ты раскомандовался?
      - Вытри, а то следы останутся.
      Она не пошевелилась.
      Я поднял бутылку, вытер полировку и бросил тряпку на подоконник.
      - Чего усмехаешься?- мрачно сказала она.
      - Ничего, настроение хорошее.
      - Я, кажется, просила тебя разуться!
      - Ну, не сердись,- примирительно сказал я.- За что пьём?
      Она не ответила.
      Я сел на диван и налил себе водки.
      - Тебе тоже?
      - А ты как думаешь?
      Я налил ей тоже.
      - В такую жару пить водку,- я покачал головой.- Давно у тебя запой?
      - У меня не бывает запоев.
      - Да? Ну ладно. Так за что?
      Она достала сигарету из пачки, закурила. Молча взяла свой стакан.
      - Слушай, чего ты надулась?
      - Я? Надулась?
      - Ну да,- сказал я.- Кажется, ты уже всё знаешь.
      - Что я знаю?
      - Иначе бы ты не вела себя так.
      - Что я знаю?
      - Я не знаю, что ты знаешь, но иначе бы ты не вела себя так.
      - А как я себя веду?
      - У тебя пепел сейчас упадёт.
      - Я что, звала тебя сюда? Звонила, может быть, умоляла придти?
      - Ладно,- сказал я.- Давай выпьем. За твой цвет лица.
      Она стряхнула пепел с сигареты в водку.
      Я поморщился.
      - Ну зачем это?
      Она выпила залпом, опустила голову, прижав подбородок к груди, и, посидев так несколько секунд, поставила стакан на столик.
      - Чтобы испортить себе цвет лица. Между нами ведь всё кончено, ты это ведь пришёл сказать? Или ты хотел соврать что-нибудь? А я тебя обломала, да?
      - Да нет...- сказал я.- Я не собирался тебе врать.
      - И не надо ничего изображать. Может быть, ты считаешь меня дурой, но я не дура!
      - Я не считаю тебя дурой.
      - И убиваться не стану. Подумаешь, ценность!
      - Значит, я никакая не ценность, да? И то, что между нами было, тоже никакая не ценность.
      - Ничего между нами не было,- отрезала она.
      - Вот как.
      - Ты и удовлетворить-то меня толком не мог никогда.
      - У тебя язык заплетается.
      - Заткнись! Не знала я, что ты такой ублюдок.
      - Конечно, не знала. А иначе как бы ты могла со мной трахаться?
      - Не знала, что ты такой ублюдок,- с ненавистью повторила она.
      - Ты вообще ничего обо мне не знала.
      - А о тебе и нечего знать.
      - Это ты так думаешь.
      - Чего ты не пьёшь?
      - Да ничего,- сказал я, поставив стакан.- Не хочу я пить.
      - А что так? Она тебе не разрешает, да? Ах ты бедненький!
      - Просто не хочу, и всё. И тебе не советую. Тем более в такую жару.
      - Проживу как-нибудь без твоих советов, ладно?
      - Да мне-то что,- пожал я плечами.
      - Ах да! Я и забыла, вы же теперь во всём приличный обыватель.
      - Разве?
      - Она у тебя богатая, да? И, наверное, не чересчур молодая?
      - А какое это имеет значение?
      - Ну, не знаю.
      - А если да?
      - Мне всё равно.
      - Нет, тебе не всё равно. Тебя это бесит.
      - Да пошёл ты!- сказала она, раздавив в пепельнице окурок.
      - Вот именно. Бесит.
      - Я знала, что ты придёшь.
      - Именно сегодня?
      - Обязательно придёшь.
      - И что, готовилась?
      - Пришёл просить отпущения грехов?
      - Разве похоже, что я пришёл чего-то просить? И потом. Отпущения просят у умирающих.
      - Не дождёшься!
      - А я и не жду.
      - И не дождёшься.
      - Это так обязательно, становиться врагами? Почему нельзя просто поговорить?
      - Мне не о чем с тобой говорить.
      - Да мне уже и не хочется.
      Я поднялся, вышел на балкон и достал сигареты.
      "Ну почему, почему мы не можем просто сказать правду без этого дурацкого чувства неловкости! И избегаем этого как дурного поступка и злимся, и снова играем - в правду, в прятки с правдой, в хороших и плохих людей. Зачем мы прячемся от самих себя? Как хорошо, что всё это кончилось, ведь это чудо! А Крис всегда бы тянула меня вниз и назад..."
      Она вышла и села на парапет, спиной к пропасти пятнадцати этажей.
      - А здесь ветерок,- сказал я.
      Она сидела, зажав между коленей бутылку и слегка покачиваясь.
      - Ладно, я пошёл.
      ...........................................................................
      .................
      - А если я прыгну сейчас?- её голос вонзился в пустое пространство комнаты как изморозь на лезвии сквозняка.
      Я вышел во двор.
      Рядом что-то хлопнуло об асфальт, брызнув осколками стекла. Я поднял голову.
      Она помахала мне рукой с балкона.
      Я познакомился с ней год назад на праздновании дня рождения Пола Маккартни, у Мэгги.
      Я заметил незнакомую девушку в клетчатой ковбойской рубашке,- она курила, с силой выдыхая дым,- и хотел подойти, но что-то в её жесте, которым она отбросила с лица волосы, что-то резкое, остановило меня, и вдруг она посмотрела мне в глаза, прямо и с вызовом.
      А потом, когда она заявила, что ей нравятся мужчины, которые знают, что им нужно, сильные и решительные, я сказал: "Тогда выходи за бизона. Он всегда знает, чего хочет, и очень силён".
      Это было хамство, так говорить незнакомой девушке, но в тот момент я знал только одно - что я ненавижу её.
      Она завелась, собралась уходить, и Мэгги пришлось срочно улаживать ссору. Я попросил прощения.
      В знак примирения она предложила мне при всех поцеловаться.
      Я согласился.
      Мы поцеловались, но ни на кого это не произвело никакого впечатления, и она была разочарована.
      - Зачем ты привёл её?- спросил я Мэгги.
      - Не знаю,- сказал он.- Но с ней интересно.
      - Просто я терпеть не могу всех этих "серединка-наполовинку", приспособленцев, ублюдков. Должно быть сразу же ясно, или ты друг, или враг!сказала она.
      - Мне тоже по душе откровенность. Было бы только что открывать.
      В то время я ещё не придумал называть её Крис.
      Всё правильно. Это давно было нужно сделать. Но можно было и не делать, вот в чём секрет. Так, всё больше отдаляясь друг от друга, мы могли бы прожить ещё не один год. И когда-нибудь перестали бы даже звонить друг другу... Лучше быстрая смерть, чем долгая агония. Это нужно было сделать ещё раньше, когда всё было ещё не очевидно, когда было бы ещё хоть чуточку больно, а теперь, думая о ней, я никак не мог заставить себя быть грустным, как на поминках по незнакомому человеку. Мне было легко и хорошо.
      Леди, сегодня я снова увижу её.
      Стоило мне только подумать о ней, и я ощущал лёгкую слабость в ногах, как если бы мне предстояло сделать что-то важное, к чему я не чувствовал себя готовым. Я никогда не чувствовал себя готовым к этому, как если бы должно было произойти чудо, и я знал об этом, но не знал, каким оно будет.
      Какой она будет сегодня.
      Когда вошёл Мэгги, я лежал на диване и наблюдал, как в открытом окне выгорает небо над телеантеннами.
      - Как тебе моя причёска?- сказал он.
      Я приподнялся и повернулся к нему. Он смотрел на меня в зеркало.
      - Классно.
      Он улыбнулся: "Какие на сегодня планы?"
      - Я уйду сейчас.
      Он подошёл и сел рядом со мной.
      - Прямо сейчас?
      - Да.
      - На весь вечер?
      - Да, наверное.
      - Ну что ж...- тихо сказал он.
      - Ты огорчён?
      - Да нет.
      "Нет"- сказал он.- "Всё нормально".
      Мы помолчали.
      - Ужин на тебя готовить?- спросил он.
      - Нет,- сказал я.- Не надо. А хочешь, приготовь. Но я приду поздно.
      - А я и сам, наверное, пойду куда-нибудь прогуляюсь. А может, съезжу куда-нибудь... Хочешь, вместе выйдем?
      - Давай.
      - Ты уходил куда-то?
      - Да,- сказал я.- Ну что, идём?
      - Идём,- поднимаясь, сказал он.
      Бледное, небо уже искало звёзды, оно розовело, и яблони во дворах примеряли его цвет. Слабость прошла, и стало легко.
      ...........................................................................
      ................................................
      Бетоннолобые кварталы остались далеко позади, не смея переступить границу трёхэтажного города. Они провожают меня долгим взглядом, и мне неловко оттого, что они смотрят мне в спину, и хорошо, что я ушёл. Теперь уже близко.
      Вот он, её двор, уютный и чистый. Площадки с баскетбольными щитами, стол для игры в пинг-понг.
      Машина стоит. Ещё одна подъехала.
      Бежевой нет.
      Мне кивают. Женщины с колясками. А вот и её машина. Шелест листвы сирени.
      Подъезд. Запах старых стен и свежей побелки.
      Колокольчик где-то за дверью, там... Я ждал этого, но всё равно вздрогнул от неожиданности.
      Я замер.
      Сейчас я её увижу.
      Я должен был видеть её каждый день.
      Это была не просто влюблённость - если бы я был всего лишь влюблён, это не изменило бы меня так. Я двигался, произносил слова, дожидался конца сеанса в кино, но всего этого словно бы не существовало. Я думал о том, что сегодня снова увижу её, я что-то отвечал, говорил "да" или "нет", рассеянно озирался, когда Мэгги выхватывал меня из-под носа у очередной машины-убийцы,- я жил предчувствием новой встречи. А потом что-то говорило во мне: "Пора",- и я прощался со всеми, если мы торчали на какой-нибудь сэйшн, или просто говорил Мэгги: "Ну, я пошёл?"
      "Ладно, до вечера",- кивал он.
      И я уходил.
      Мы никогда не уговаривались заранее, во сколько я приду, и если её не было дома, я ждал её на скамейке у подъезда или слонялся по двору.
      - Придётся дать тебе ключ, чтобы ты не ждал на улице.
      И мы ехали куда-нибудь.
      Мне нравилось, когда она сама говорила, где мы будем сегодня.
      Я не знал, что это - почему те, с кем я был близок, вдруг странно отдалились, и я увидел, что они просто играют в какую-то игру и, пожалуй, заигрались, и давно уже пора сказать им об этом.
      Они ничего не замечали, и мне было радостно, что я покидаю их, и неловко за эту радость.
      Я скованно повторял привычные жесты.
      Маленький полудачный полудрёмный городок, да и не городок даже, а пригород - несколько улочек, лес, вытоптанный под парк, да на берегу грязноватого озерца давно не беленная церквушка. Когда мы приехали сюда с Леди, я никак не мог понять, что же мы с Мэгги нашли во всём этом.
      Я досадовал, что привёз её сюда.
      - Почему же, здесь очень мило,- сказала она, опускаясь на траву, и я в ужасе заторопился подстелить что-нибудь, но она сказала: "Не нужно. Так хорошо..."
      - Как здесь тихо.
      И я подумал: "Она похожа на женщину, терпеливо разглядывающую детские каракули".
      Я досадовал на себя.
      А она сказала: "Какое чудесное место. Как ты нашёл его?"
      В ней всё приводило меня в восторг - как она говорила, как она смеялась, как она подавала мне руку, как она зажигала сигарету, в ней всё приводило меня в трепет.
      И я говорил себе: "Никогда раньше я не видел такой женщины!"
      Я стоял на обочине шоссе и, утопающий, из грозной пучины ночи тянул руку навстречу летевшим в сторону города фарам, они проносились мимо, люди, занятые своими заботами и безразличные ко мне, и я уже начал подумывать, что хуже, ночевать на земле или идти пешком всю ночь, как вдруг одна из машин затормозила, и я бросился к ней, почти не веря своему счастью.
      - До города не подбросите?
      - Подвезём. Садитесь.
      - Только у меня нет денег...
      - Ну что ж, нет так нет.
      Она была за рулём.
      На заднем сиденье развалился какой-то тип, но я не успел толком рассмотреть его, да и не старался.
      Оркестр заиграл тему Кармайла. Она прибавила звук радио и вопросительно посмотрела на меня.
      - Спасибо,- сказал я.
      Она улыбнулась. Мой голос был чужим и хриплым.
      Было около полуночи. Я знаю это потому, что тот тип на заднем сиденье произнёс: "Скоро двенадцать",- и таким тоном, словно сделал сверхважное наблюдение.
      Она промолчала.
      Я подумал, что надо было сесть рядом с ним, тогда я, быть может, смог бы как-нибудь изловчиться и незаметно выпихнуть его из машины, и я попытался придумать способ, как бы это можно было сделать, но всё не мог сосредоточиться.
      Мы остановились у какого-то дома.
      Она тихо сказала мне: "Я сейчас".
      И они вышли.
      Я заметил, что её спутник не слишком твёрдо идёт.
      Когда они скрылись в подъезде, я вытащил расчёску и стал лихорадочно приводить в порядок волосы, остервенело раздирая лохмы.
      Она всё не выходила.
      Я посмотрелся в зеркальце и решил подправить пробор. И тут же всё испортил. Похолодев от ужаса, бросился делать всё заново.
      Я боялся, что теперь не успею.
      Она всё не выходила.
      Она подошла так внезапно, что я не успел закрыть рот, и в отчаянии стал проклинать себя. Какой у меня, должно быть, был глупый вид!
      - Заждались?- спросила она.
      - Да нет, конечно,- ответил я маловразумительно и с перепугу присовокупил такой туманный комплимент, что, сколько потом ни пытался, не мог вспомнить, как же он звучал. Знаю, что по-идиотски.
      - Так куда вас отвезти?- спросила она.
      -Ну что вы,- смутился я.- Вы поезжайте к вашему дому, а оттуда я сам доберусь!
      Она задумалась.
      - А не проще ли было просто спросить телефон?
      Я не ответил.
      - Ну хорошо. Раз вы полагаете, что оттуда вам будет ближе...
      Она отвезла меня.
      А потом я стоял и ждал, какое из окон загорится. Я знал планировку этих домов и решил, что если окна её квартиры окажутся на другой стороне, я останусь здесь до утра, нет... приду сюда завтра вечером, и уж тогда выясню точно.
      Мне повезло.
      Минут через сорок я наощупь набирал номер справочной. Мэгги спал, и мне не хотелось будить его...
      - Включи же свет, наконец! Я не сплю. Чего ты там копошишься впотьмах.
      Но позвонить ей я так и не решился.
      Странно. Я сразу же стал называть её Леди. Это получилось само собой, хотя обычно подобрать имя бывает весьма непросто.
      Вот, например, Крис. На самом деле её зовут Кристина, но она считает это имя дурацким.
      - Дурацкое имя, правда?
      Сначала я называл её Ритой, но это не прижилось. Тогда Касей, Тиной и, наконец, Крис.
      А с Леди всё было совсем по-другому.
      Я сказал себе: "Нет, эта женщина не может быть моей. У меня нет даже машины и хоть сколько-нибудь приличного костюма",- и разозлился на себя: "Причём тут машина!"
      Эта женщина должна быть моей. Хоть это и немыслимо. Она из другого мира. Должно быть, мне предстоит изменить всю мою жизнь.
      Но я сделаю это.
      Эта женщина должна быть моей, я сделаю это.
      Я поднялся к её двери и позвонил.
      Она открыла и, увидев меня, сказала: "Вот как".
      Я понял, что всё пропало, потому что я забыл купить цветы.
      - Что ж,- сказала она.- Проходите.
      - Нет,- сказал я.- Я без цветов.
      - Но тогда, наверное, вы почитаете мне стихи?- спросила она серьёзно.
      И я сказал: "Конечно".
      И вошёл, точнее, оказалось, что я уже вошёл. И я подумал: "Вот так и зарабатывают разрыв селезёнки, или что там внутри".
      Столь осмысленное и связное соображение могло возникнуть у меня лишь благодаря тому, что я на несколько секунд отвлёкся, стаскивая туфли. Но уже в следующий миг я почувствовал, что истекаю потом.
      На носке была дырка!
      Увидев спасительные тапки, я стремительно запихнул в них ноги, а когда поднял голову, подумал: "А с чего это я решил, что нужно надевать тапки? И вообще".
      - Придётся поить вас чаем,- сказала она.
      И я вспомнил: "Ну конечно, я же собирался читать ей стихи! Не читать же их в прихожей".
      - Проходите пока в залу,- сказала она, направляясь на кухню.
      "Что же теперь будет?"- подумал я, пристраиваясь на краешке дивана. Я увидел бутылку.
      Она стояла рядом с раскрытым журналом. Я увидел бокал.
      Я прислушался к звукам, доносившимся с кухни. Успею.
      Когда она вошла, неся на подносе графин с охлаждённым чаем, я как раз подносил бокал ко рту. В такой позе я и замер.
      Она усмехнулась.
      - Уже прикладываетесь?
      - Я... подумал... неплохо бы... Очень пить хочется.
      Она извлекла из бара ещё один бокал.
      - Давайте выпьем за знакомство,- предложила она.
      И я вдруг сказал: "Можно я буду звать вас Леди?"
      Она секунду подумала, потом улыбнулась и сказала: "Можно. - - Чокаться не будем".
      Мы осушили свои бокалы.
      Понемногу я начал привыкать к своему новому состоянию. Наверное, так привыкают к невесомости.
      Чтобы ещё больше расслабиться, я принялся без остановки болтать.
      Она внимательно слушала.
      Я всё говорил.
      Как будто лет десять, день за днём, я пытался дозвониться в телефон доверия, и вот,- о чудо!- наконец, дозвонился, и... Только когда мы уже шли, гуляя по аллее бульвара, меня осенило вдруг, что это просто чудовищно, так долго говорить о себе.
      - Прости меня. Я веду себя как последний кретин.
      - Это ничего,- сказала она.
      - Всё, что я говорил тебе, чепуха. На самом деле, всё совсем не так.
      - Наверное,- согласилась она.
      - А может быть, и нет. Я сам толком не знаю.
      А потом я сказал: "О такой женщине как ты можно говорить только стихами".
      Или молчать.
      Эти дни, сколько их было? Всё, что я написал, мои стихи, всё, что я сделал, моя жизнь - была Ты.
      Я писал Тебе. Разве был среди них хоть кто-нибудь, кто сумел бы прочесть мои письма...
      - Просто тебе лень было пальцем пошевелить для того, чтобы напечататься в приличном издательстве,- сказала Леди.
      Мы сидели с ней за столиком в летнем кафе, пили вино, и она сказала: "Нужно видеть перед собой цель и смысл происходящего, и тогда всё будет для тебя просто. Тут нет ничего сложного".
      - Ты предлагаешь публиковаться?
      - Может быть,- сказала она.- А почему бы и нет?
      - Это может стать вредной привычкой.
      - Бездействие - вот что может стать вредной привычкой.
      - Лучше бездействовать, чем совершать нелепые действия. К тому же я не бездействую - я много пишу.
      - Много?
      - В последнее время меньше, но всё равно, много.
      - Ты будешь писать всё меньше и меньше, и знаешь, почему?
      - Почему?
      - Ты ограничил себя очень узкими рамками и боишься выйти за них.
      - Красота безгранична.
      - Да,- сказала она.- Жизнь безгранична, и чем ты выше, тем больше тебе доступно.
      - Силы человеческие имеют предел,- сказал я.- Равно как и человеческое терпение.
      - Вот ты уже и оправдываешься,- заметила она.
      - Дело не во мне.
      - Конечно, не в тебе. Дело во мне.
      - А причём тут ты?
      - Не знаю. Причём тут я?
      - Ладно,- сказал я.- Я понял, куда ты клонишь. Можешь считать, что ты меня убедила.
      - А я вовсе не пытаюсь тебя убедить. Всё это слишком очевидно.
      - Думаешь, что я чего-то не вижу или не понимаю?
      - Я думаю, что ты склонен видеть жизнь хуже, чем она есть. Может быть, потому что ты боишься жизни?
      - Если я вижу плохое плохим, то это не значит, что я вижу в жизни только плохое.
      - Ты всегда будешь видеть плохое плохим.
      - Да.
      - По-другому и быть не может. Не можешь же ты видеть плохое хорошим.
      - Да.
      - И никто не может.
      - И я не могу.
      - И ты не можешь. Раз это плохо, то и видеть ты это можешь только плохим, это естественно.
      - Ах вот ты о чём...
      - Хочешь ты этого, или нет, но в мире существует система, которая определяет отношения между людьми, плохая или хорошая, но она есть. Она подобна пирамиде. И ты ведь не прочь, в принципе, оказаться на её вершине, но как это сделать? А нижние ступени так неприятны на вид...
      - Да и наверху, наверное, не лучше.
      - Да и наверху, скорее всего, не лучше, так что даже и пытаться не стоит.
      - Да.
      - И вообще, жизнь ужасна.
      - Да.
      - Жить, вообще, не стоит.
      - Да... Нет. Нет, подожди. Не всё же так плохо!
      - Кроме плохого есть ещё и хорошее.
      - Вот именно.
      - Главное, отгородить себя от плохого. Вовремя распознать и отмести в сторону.
      - Это то, что ты называешь самоограничением?
      - Да.
      - Но я не хочу подниматься ступень за ступенью! В этой пирамиде, или где-то ещё, должно быть место, принадлежащее мне по праву!
      - Речь не об этом,- возразила она.
      - А о чём? О том чтобы получить всё сразу? Но как? Я понимаю, о какой системе ты говоришь. Армия - классический пример подобной пирамиды. Если только не происходит революция...
      - Ты хочешь совершить революцию?
      - Я?
      - Это представляется тебе заманчивым?
      - А разве это возможно?
      - Надеюсь, что нет. Хотя революции мало что меняют по существу...
      - Кроме того, что ставят всё с ног на голову.
      - Ну, это временное неудобство...
      - Но для многих оно оказывается роковым...
      Она промолчала.
      - А ведь лучше этого и быть ничего не может,- сказал я.- Вот так, быть с тобой. Просто быть с тобой.
      - Вряд ли это у нас получится,- сказала она.- Рано или поздно придётся на что-то решиться.
      "Поцелуй меня"- неожиданно говорит она.
      Я целую ей руку. Ей этого мало. Я робко прикасаюсь губами к её губам, и мне приходит мысль об огромном ярко-красном диване.
      "Глупенький, да?"
      "Ничего, для первого раза неплохо",- смеясь, говорит она.
      Я не заметил, как ночь прокралась в город, только увидел вдруг, что неба уже нет, а там, где оно было, зияет чёрная мутноватая пропасть, и на дне её стынет луна.
      Было жарко.
      Леди спросила, можно ли ей немножко раздеться, и я хотел было сказать, что мне пора, наверное, но не решился. Она задёрнула на окнах шторы.
      - Ничего? Я быстро.
      И она вышла.
      Я принялся расхаживать и всё не мог выбрать место, чтобы сесть удобно, ужасно мешали руки. В результате, она застала меня в довольно фривольной позе.
      На ней был коротенький халатик. Он то и дело расползался на её груди, шёлк хотел соскользнуть с её тела, но она каждый раз в последний миг удерживала его и возвращала на место, а мой взгляд нервно дёргался к её пальцам - вдруг не успеет,- и испуганно отскакивал как от стенки мячик.
      Она предложила выпить вина.
      - В жару?- поморщившись, улыбнулся я.- Можно, вообще-то...
      Она принесла вино и бокалы на подносе. Потом принесла фрукты.
      Мы немножко выпили и стали разговаривать.
      Потом мне сделалось тоскливо, и я сказал: "Мне ничего не нужно от этого мира! Пусть только оставят меня в покое".
      Она возразила, и я начал спорить с ней, но она перевела разговор на другую тему, и я обрадовался, потому что потерял нить мысли.
      И вдруг она подошла и, сев ко мне на колени, сказала: "Ну, сколько ещё ты сможешь продержаться?"
      На балконе было свежее.
      Мы вышли к звёздам, и я вдруг понял, что она рядом, что я не один, внятно, отчётливо, как будто волна прокатилась по моему телу. Я вздрогнул от наслаждения. Так, промёрзнув на холоде, клацая зубами, ты отпиваешь глоток горячего чая из термоса, и сладкая судорога пробегает в тебе. И холод тает.
      Я боялся пошевелиться.
      Я чувствовал это тепло в себе и боялся потерять его каким-нибудь неловким движением, что-то соединило нас, связало теперь воедино, и это было так странно. Радостно.
      Я спросил её: "Тебе не холодно?"
      Она посмотрела на меня, и по её глазам я понял, что она тоже почувствовала это. Она кивнула.
      Я вышел, вернулся с кофточкой и укрыл её, набросил на плечи, и она опустилась на половичок, прислонилась спиной к балконной решётке, подтянула ноги, и я опустился рядом.
      Мы говорили шёпотом, словно боялись разбудить город,- казалось, он лежит в развалинах, но он просто спал.
      Все спали.
      И была ночь.
      Начало светать, и сделалось зябко. На тротуарах зашелестели мётлами, а в белом пустом небе заволновались стаи ворон.
      Проехала машина, не знавшая, что здесь только что была ночь.
      И вот, боязливый разведчик пересёк открытое пространство, за ним выглянули другие, их становилось всё больше, и они уже не скрывали, что спешат.
      Мы допили бутылку.
      Ночь кончилась.
      А потом верхушки тополей окрасились позолотой, и стало ярко.
      Никто не смог бы теперь узнать, что мы не спали и были совсем одни.
      И что теперь мы вместе.
      Когда я проснулся, Леди уже встала.
      Я лежал, нежась в постели, и, слушая звуки, доносившиеся с кухни, наслаждался чувством необыкновенного покоя, но радостное возбуждение, предчувствие нового дня уже набирало силу, и я не мог дольше медлить.
      Откинув одеяло, я встал, быстро оделся и направился в ванную.
      Потом я вышел на кухню.
      Леди стояла у плиты.
      - Уже встал?
      - Привет,- сказал я.
      Она улыбнулась. Мы поцеловались.
      - Сейчас завтрак будет готов.
      На сковородке что-то жарилось. Пахло вкусно.
      - Наверное, это уже не завтрак, а обед?
      - Наверное,- сказала она.- А мы назовём это завтраком.
      Она поставила на стол тарелки, достала приборы.
      - Какой красивый у тебя фарфор. Я думал, такой только в музеях за деньги показывают, а с него, оказывается, и есть можно?
      - Для этого он и предназначен, разве нет?
      - Ну да,- сказал я.- А почему у тебя нет прислуги?
      - Прислуги?- удивилась она.- Потому что мне не нужна прислуга.
      Я взял вилку и нож.
      - Я, почему-то, подумал, что у тебя должна быть прислуга.
      - Мне это ни к чему,- сказала она, садясь за стол. - Я привыкла сама справляться по дому.
      - Но сейчас это, вроде бы, принято...
      Она вопросительно посмотрела на меня.
      - Мне так казалось,- сказал я.- Хотя я не знаю, конечно... Слушай, как вкусно!
      - Нравится?
      - Просто бесподобно. А что это?
      - Яичница.
      - Я понимаю. А в чём секрет?
      - Не скажу.
      - В этих кусочках гренок, да? Как ты их делаешь? А это что?
      - Я же не спрашиваю, как ты пишешь книги.
      - Спрашиваешь.
      - Ладно,- сказала она.- Обещаю больше не спрашивать. Я сварила кофе. Может быть, ты хотел чай?
      - Нет, я пью кофе. Кстати, я вот тут думал о том, что ты говорила вчера... Так вот... Понимаешь, нужно как-то отделить карьеру от творчества, чтобы одно не мешало другому...
      - А что, карьера может помешать творчеству?
      - Да. Даже не столько сама по себе карьера, сколько... Огласка. По-настоящему свободно можно творить только втайне...
      - Значит, ты боишься критики?
      - Конечно. Помнишь, Рильке, что он говорит о строительстве храма и о толпе, врывающейся на стройплощадку?
      - По-моему, это страшно только для слабого,- возразила Леди.- Когда ты успел убедить себя в том, что ты слабый?
      - Сильный ли, слабый, не в этом дело. Можно умереть от ран, можно выжить, оправиться, но шрамы всё равно остаются.
      Они травили Ван Гога. Они насмехались над Корбюзье, а он был пророк. Я не могу сделать так, чтобы они увидели мир, в котором живу я. Я не могу увеличить количество себя.
      - Когда это пришло тебе в голову?
      - Да вот только что. Когда умывался, в ванной.
      - Как быстро ты находишь доводы.
      - Да уж.
      Мне вдруг стало смешно.
      - Явился во всеоружии.
      Она взяла у меня пустую тарелку.
      - Хочешь мороженое или йогурт?
      - Или что?- сказал я
      - Что?
      Я засмеялся.
      - Нет, спасибо, я не хочу.
      Она налила в чашки кофе.
      - Куда поедем сегодня?- спросил я.
      - А куда ты хочешь?- сказала она.
      - Я знаю одно место за городом. Если хочешь, съездим. Только поедем на электричке, ладно? Возьмём вина, устроим пикник...
      - А почему на электричке?- спросила она.
      - Не знаю. Наверное, это своего рода ритуал...
      - Ну, хорошо.
      - Правда, там делать особо нечего....
      Я помолчал.
      - А хочешь, никуда не поедем?
      - Ну уж, нет! Теперь не отвертишься.
      - Спасибо,- сказал я.- Завтрак был чудесный.
      - Я рада.
      - Что-то мне уже не хочется никуда ехать... Слушай, а зачем ты моешь посуду? У тебя же есть машина.
      - Это на случай гостей. Две тарелки помыть нетрудно.
      - Хочешь, я помою?- предложил я.
      - Нет, не хочу.
      Я взял из пачки сигарету, закурил.
      Окно было открыто, и запаха дыма почти не чувствовалось.
      - Странное ощущение,- сказал я.- Очень хочется жить.
      Леди выключила воду, вытерла руки полотенцем.
      - Поехали?
      Обратно мы добирались на такси.
      Я вышел из машины первым и хотел заплатить, но таксист отмахнулся, кивком показав на Леди.
      Когда машина отъехала, она сказала: "Давай договоримся. Если ты будешь пытаться платить за меня, у нас ничего не получится, ладно?"
      Я потупился.
      - У короля был шут,- сказал я.- Стараясь развлечь своего господина, он изощрялся и так и эдак, из кожи вон лез, но король скучал, глядя на его ужимки. А потом они стали раздражать его, и он выгнал шута...
      - У меня будут деньги!- сказал я.
      Она сказала: "Да".
      Я сказал: "У меня будут деньги!"
      - Да,- сказала она.- А теперь погуляем?
      После этой ночи мне ещё долго снилось, будто я бреду по бесконечному полю по колено в деньгах и хочу нагнуться, чтобы поднять, но не могу согнуться.
      Ещё мне снилось, что у меня из карманов вываливаются мятые деньги, и я никак не могу запихать их обратно, и вот уже я стою посреди кучи денег, и мне ужасно неловко от того, что все это видят, я пытаюсь зажать карман, но всё тщетно.
      Вариация: когда я хватаю бумажки, они налипают на мои ладони, и я никак не могу оторвать их, я стряхиваю их с пальцев, с одежды...
      И совсем уж безобразное видение. Будто у меня на руках королевское каре, и я взвинчиваю банк, а когда все вскрывают карты, мне говорят: "Это же валет!" Я смотрю на свои карты и вижу, что один из королей оказался валетом, и они загребают весь банк и говорят: "Нам пора уходить". Я хватаю их за руки, умоляю не уходить и пытаюсь объяснить им, что это не валет, а король, что это как на иконе - верхний слой сполз, и обнажился нижний. Я говорю: "Переберите колоду, посмотрите, все короли у меня!" Но они говорят: "Нам пора". И я знаю, что если я не успею убедить их, что это не валет, а король, я погиб. И судорожно я придумывал всё новые и новые объяснения, и каждый раз просыпался за мгновение до разрыва сердца.
      Я был твёрдо уверен, что нужно лишь объяснить, как это могло случиться, и я спасён.
      Но они уходили.
      И я просыпался за мгновение до разрыва сердца.
      - Я хотела, чтобы у тебя сразу же выработалось чувство масштаба,объяснила она мне уже много позже.
      Я был в нокауте.
      Мысль о деньгах сделалась моей "идеей фикс". Эта мысль выматывала меня, разъедала мой мозг. То, что я придумывал накануне вечером, уже утром представлялось мне жалким и ничтожным. Почти две недели я не мог думать ни о чём другом.
      Однажды Мэгги сказал: "Думать о деньгах - последнее дело".
      Я ответил: "Да. Поэтому их нужно иметь столько, чтобы о них не думать".
      Долго так продолжаться не могло.
      Лето уже пылало вовсю, жизнь летела стремительно, и мои мысли не поспевали за ней, как бы скоро я ни умел находить доводы.
      Я просто не мог без неё жить.
      А значит, всё было уже решено, и теперь всё происходило словно бы само собой.
      И я уже не мог ничего испортить.
      2
      Я снял трубку.
      "Приезжай сейчас",- её голос оборвался гудками.
      Я послушно оделся и, захлопнув за собой дверь, вышел на лестничную площадку.
      Она была не одна.
      - А вот и он сам,- сказала Леди, указывая на меня седоватому человеку в дорогом костюме. Он протёр очки и встал мне навстречу.
      - Так это вы?- сказал он, приведя в движение челюсти.
      Я пожал его руку.
      - Очень приятно,- сказал он.
      Я посмотрел на Леди.
      - Я рассказала о тебе...
      - Очень мило,- сказал я с дурацким лоском.
      - Стало быть, вы хотите взяться за дело. Настоящее дело. Это хорошо.
      - Я могу быть полезен вам?
      - Мне нравится, как вы это спросили,- сказал он.
      Я улыбнулся.
      - У вас хороший слог. И светлая голова.
      - Ну что вы,- скромно сказал я.
      - Нет, нет,- произнёс он наставительно.- Вы должны знать себе цену.
      - Я сварю кофе,- проворковала Леди и исчезла из комнаты.
      - Я думаю, имеет смысл сразу же ввести вас в курс дела.
      Он уселся на диван, неуловимым движением одёрнув брюки и приглашая меня присаживаться рядом.
      Я должен написать ответ от лица одного общественного движения на гнусный выпад какого-то психа, воспользовавшегося газетой, столь же вульгарной и неумной, как и он сам. Сделать это нужно изящно, кратко и убедительно, притом как бы мимоходом, чтобы ни у кого не возникла мысль, что подобная чушь могла хоть как-то задеть людей достойных и порядочных. Работа мелкая, но...
      - По-моему, это то, что нужно,- сказала Леди.- Твоё имя даже не будет упомянуто.
      - Я не люблю иметь дело с людьми, которые мне не симпатичны,- угрюмо произнёс я.
      - К твоему сведению, это очень влиятельный человек. Тебе повезло, что ты встретился с ним вот так, запросто. Надеюсь, ты говорил с ним без своих этих штучек?
      Я не ответил.
      - Конечно, если ты видишь в этом что-то сомнительное...
      - Нет, ничего.
      - Но ты чем-то расстроен, я же вижу.
      - В этом нет ничего сомнительного,- сказал я.- Но, если я верно его понял, это что-то вроде пробного шара.
      - Конечно,- сказала она.- Ведь ты способен на большее.
      - Но он ничего не сказал мне об этом, он лишь намекнул на какие-то перспективы... Постоянного сотрудничества. Звучит так, словно они нанимают меня на работу.
      - Ты всегда вправе отказаться, если предвидишь более выгодные предложения.
      - Я ничего не предвижу,- сказал я. - Но, по-моему, меня хотят использовать.
      - А ты хочешь всю жизнь быть безработным?
      - Я всего лишь хочу быть свободным.
      - Ты дал ему ответ?
      - Я согласился.
      - Ты сделал правильно.
      - Нет, не правильно.
      - Ну и пусть,- сказала она, прильнув ко мне.- Какое нам до этого дело?
      - А кто он, вообще, такой?
      - Что?- сказала она.
      - Ну, кто он, вообще, такой?
      - Раньше он был секретарём горкома, потом работал в ЦК, правда, недолго...
      - Не стало ЦК?
      - Потом в Думе...
      - И её тоже не стало.
      - Да, её тоже не стало. Но он не пропал, как видишь.
      - Такие люди никогда не пропадают, да? Значит, теперь он решил стать бизнесменом.
      - Он и есть бизнесмен, и серьёзнее, чем ты думаешь.
      - Ладно,- сказал я.- Всё понятно.
      - Ничего тебе ещё не понятно. Ты должен дорожить его доверием. Это очень многого стоит,- сказала она.- Я хочу, чтобы ты не заблуждался на этот счёт и понимал, как это важно.
      - Для меня важно только одно,- сказал я и, обняв её, приник поцелуем к её губам, но она отстранилась - зазвонил телефон,- я попытался удержать её, но она выскользнула из моих объятий.
      Она держала трубку.
      - Да?
      Какие-то знакомые предлагали Леди поехать с ними на дачу.
      Она прикрыла трубку ладонью.
      - Хочешь поехать?
      Я сказал: "Да".
      Мне вдруг захотелось удрать из города.
      Леди сказала: "Да. Заезжайте за нами".
      Она положила трубку и повернулась ко мне.
      - Они заедут.
      Как-то уж слишком быстро это произошло. Наша жизнь ещё только начиналась, а кто-то уже предъявлял на неё права.
      Да, я обещал Леди, что у меня будут деньги и готов был сдержать слово, но втайне надеялся, что обещание моё, в сущности, театральное, исполнится как-нибудь само собой, так же, как происходило всё до этого момента, как чудо. С самого начала всё было настолько невероятно, что я и впрямь уверовал в чудо, счастье, свалившееся на меня, было таким огромным, что теперь я ждал продолжения сказки, и что же, она кончилась?
      Нет, это не более чем атрибут. Положение обязывает. Да сделай они щелчок пальцами, как к ним тут же угодливо сбежится целая свора продажных писак.
      Я был бы не нужен им без Леди, а значит, это не более чем атрибутика. Дворянским детям присваивали офицерские чины, а они ещё не умели толком держаться в седле.
      Что ж, я готов поиграть в эту игру.
      Как хорошо, что нас вытащили из города. Здесь, на природе, мозги как-то сразу прочищаются. Надо запомнить это и всегда уезжать из города, когда нужно о чём-то всерьёз подумать.
      Ещё не отцвела сирень, сумерки напоены её ароматом. Ни ветерка.
      Широкий склон плавно нисходит отсюда к самой воде, а на том берегу залива темнеет лес.
      - Очень милая пара,- сказал я Леди.- И вообще, здесь очень мило. Только комары заедают.
      - Пойдём в дом, там нет комаров.
      - По-моему, мы хотели пить чай в саду?
      - Да, пойдём.
      - Очень милая пара,- снова сказал я.
      ...........................................................................
      .....................................................
      - Какая жалость, что нельзя отказаться,- вздохнула супруга.- И совсем некого оставить, чтобы пожил здесь и ухаживал за цветами. Чужого ведь не оставишь...
      - Ничего,- успокаивал её муж.- Кого-нибудь найду.
      Леди тихонько кивнула мне.
      Я выразил готовность быть этим "кем-то" - пожить здесь и охранять дачу в их отсутствие.
      Всё было тут же улажено, как в сказке - целых полтора месяца я мог блаженствовать.
      - Если бы вы знали, как вы нас выручили,- она покачала головой.- К нам ведь уже лазили. Да вот, в прошлом году. Помнишь?- она повернулась к мужу.Ладно, хоть ничего не вынесли.
      - Как же они забрались?- сочувственно полюбопытствовала Леди.
      - Они залезли на террасу, как-то открыли дверь и вошли.
      Я отвёл глаза. Когда-то и мы с Крис вот так же останавливались на ночлег. На таких же вот дачах.
      - А какую они нам оставили записку! Ты не выбросил её?
      - Выбросил, конечно.
      - И что они в ней написали?
      - Написали, что ночевали у нас тут, да, посоветовали сменить постель...
      Леди рассмеялась.
      - Ты бы видела, как они нас обозвали при этом!
      ...........................................................................
      ...........................................
      - Если захотите выпить, то бар здесь. Вот так он открывается,- он показал.- Очень просто. Кстати, не пропустить ли нам по маленькой, пока дамы наедине?
      ...........................................................................
      ............................................
      Они уехали через три дня, и я остался на даче полным хозяином. Леди уехала, сказав, что не хочет мешать мне работать.
      Первым делом я обошёл все комнаты и убрал с виду семейные портреты и всякое домашнее барахло. Потом позвонил Мэгги и объяснил, как добраться.
      Он тут же приехал, и мы закатили сабантуй.
      Мне оставили подробные инструкции по уходу за цветами, но Мэгги растопил ими камин, заявив, что цветы - это дети природы, и сами знают, как им расти.
      Мы обшарили всю библиотеку. Перепробовали всё, что было в баре. Вывели из эллинга катер и катались по заливу.
      Мы целыми днями балдели.
      А потом позвонила Леди.
      Мэгги постучался в дверь ванной.
      - Это тебя. Выйдешь?
      Я торопливо запахнулся в махровое полотенце. Это могла быть только она.
      - Алло. Это я.
      - Привет.
      - Привет. Ну как ты там устроился?
      - Всё о'кей. Я собирался тебе позвонить, но...
      - А мне не хотелось тебя беспокоить. Ты, наверное, работаешь?
      - Да нет, что ты.
      Она долго молчала прежде чем произнести следующую фразу.
      - Когда ты закончишь?
      - Что именно?- глупо спросил я, вытирая кончиком полотенца край глаза.
      - Валять дурака!..- она осеклась.- Прости меня, я... Меня уже спрашивают, куда ты подевался - взял работу, исчез - ты ведь никому не сказал, где тебя можно найти теперь...
      - Я думал, ты скажешь.
      - Ну нельзя же быть таким безответственным! Ты меня поражаешь.
      - И не только тебя.
      - Так когда, им сказать?
      - Завтра. У меня всё готово, осталось только навести глянец,- соврал я.
      По телефону трудно разговаривать, зато легко врать.
      Завтра.
      Я положил трубку.
      - У меня идея,- вынырнул Мэгги.- Давай распишем им холл под Чюрлёниса.
      - Не стоит,- с сомнением сказал я.- Вряд ли они знают, кто такой Чюрлёнис.
      - Может, погоняем шары?
      Я посмотрел на часы. Пятнадцать минут седьмого.
      - Сегодня не выйдет - придётся заняться одним скучным делом.
      - И надолго?
      - Хорошо бы управиться до утра.
      Он вопросительно кивнул на телефон.
      - Да. Мне нужно в город. Ненадолго. Ты поживёшь здесь?
      Он посмотрел на меня. Усмехнулся.
      - Спрашиваешь!
      - Не исчезай от меня больше,- прошептала Леди.
      Я повернул голову, чтобы поцеловать её, но она не ответила на поцелуй.
      - Не исчезай от меня, ладно? Никогда.
      Никогда раньше её голос не звучал так. Я подумал: "Всё дело в том, что темно, и я не вижу её лица".
      Я сказал: "Да".
      Утром она снова была такой, какой я её знал.
      Я допивал кофе, когда в дверь позвонили.
      Леди вернулась с конвертом в руке.
      - Это для тебя,- она положила его на стол.
      Я разорвал бумагу.
      - Посмотри, сколько денег,- я передал их ей через стол.- Тут ещё приписка...
      - Что в ней?
      Я прочитал.
      - Ничего. Благодарят за помощь... Что-то многовато они мне заплатили.
      - Значит, это аванс.
      - Аванс?..
      - Я знала, что ты сможешь.
      Она смотрела куда-то вдаль, мимо меня.
      Её пальцы перебирали девственно-жёсткие бумажки.
      - Я знала.
      Я вложил записку в конверт и отложил его в сторону.
      - Не хочется мне лезть в эти игры. Это их игры.
      - Но иметь среди них друзей может оказаться очень полезным,- заметила Леди.
      ...........................................................................
      ...............................................
      "Если можно пользоваться вещью, не владея ей, то насколько это разумнее",сказал я однажды Крис.
      ...........................................................................
      ..............................................
      Вдруг среди них окажется какой-нибудь Кеннеди.
      - Какой именно? Так, кажется, принято отвечать. Придумай с ними что-нибудь.
      - Но это твои деньги,- возразила она.
      - Я всё равно потрачу их на какую-нибудь ерунду.
      - Мы могли бы сходить в хороший ресторан,- сказала она.- Хочешь? Пригласить людей...
      - Нет.
      Я не люблю ресторанов.
      - И правильно,- поддержала она.- Мы лучше накупим всякой всячины, я что-нибудь приготовлю, устроим вечеринку.
      - Лучше побудем вдвоём,- предложил я.
      - Мы и побудем. Сегодня. И завтра. А послезавтра устроим вечеринку.
      - На День Независимости?
      - Что?- переспросила она.
      Мы набрали полный багажник продуктов.
      Потом вместе решали, что приготовить. Помимо её коронных блюд, разумеется.
      - Если ты ел что-нибудь вкуснее, я тебе этого не прощу.
      Потом мы стали выбирать вина.
      Внушительные размеры списка привели меня в трепет почти благоговейный.
      - Сколько же всё это будет стоить!
      - Это не твоя забота.
      Потом гостей.
      - Я же всё равно почти никого из них не знаю.
      - Вот и прекрасно. Заодно и узнаешь. Но я же не хочу, чтобы оказалось, что кто-то из них действует тебе на нервы. Ведь это твоя вечеринка.
      - Почему моя?
      - А кто виновник торжества?
      - Я полагал, Вашингтон. Разве мы отмечаем не День Независимости?
      - Мы празднуем твой первый гонорар. Когда-нибудь этот день назовут историческим.
      Она подняла жалюзи.
      - Какой закат сегодня! Иди сюда, полюбуйся!
      Мы стояли у окна. Я обнимал её за талию.
      Она была рядом.
      И ближе, она была во мне, её тепло.
      Тяжёлые волны совершенного покоя тихо и мягко входили в берега моей души, заполняя её. Вытесняя сутолоку, неразбериху, сумбур, правившие в ней столько лет. И всё было просто.
      Действительно просто.
      Домашний банкет. Закат, разлинованный проводами, и улицы, и люди улиц, и мясо по-польски. Это было вокруг, окружало заботливым теплом всё то, в чём хотелось раствориться, и то, что было во мне... Теперь.
      Моя Леди. И навсегда.
      Разве она не сказала, что я должен быть хозяином дома, главой стола?
      Хозяин дома, как это звучит. Непривычно и сладко.
      Ведь это всё, чего я хотел, а я обманывал себя. Так просто. Зачем я обманывал себя? Зачем, Леди?
      - Да. Не забыть ещё купить свечи.
      Леди была неотразима.
      Я заметил, что со мной разговаривают весьма уважительно, и болтал без умолку, а вокруг проплывали фигуры и обдавали меня волнами благоуханий, дымчатые плоскости дверей впускали и выпускали их, и они исчезали и появлялись, а я всё говорил, лица менялись, они говорили и кивали, или спорили, а вокруг двигались люди, осыпанные конфетти голосов, и матовый свет окутывал их, в колонках мирно плескался океан оркестра - маэстро Лэй, маэстро Фурмье,- и я уже не мог разобрать, где кончается свет, и начинается музыка, подвижные формы, я улыбался, кивал, и где-то был голос Леди и играл смехом.
      Она была всюду.
      Когда мы подходили к столу, она была подле меня, и когда все начали танцевать, я видел, как она танцует, и когда я вошёл на кухню и, наткнувшись на стол, звякнул стоявшей на нём посудой, она быстро и ловко посыпала зеленью что-то громоздившееся на блюде.
      - Помочь тебе?
      - Я управлюсь,- она чмокнула меня и тут же отёрла помаду.- Иди к гостям. Я сейчас.
      Проходя мимо зеркала, притаившегося в полутьме коридора, я обнаружил у себя в руке длинную, узкую бутылку.
      На ней были буквы, красные на золотой фольге. Латинские.
      - "Кора",- объявил я, поставив бутылку на скатерть.- Это вечно девственная земля. И происходит великое таинство Рождества, каждый раз вновь, когда возвращается...
      - Попробуем, что это такое.
      - ... к ней дочь её. Выпьем за Персефону!
      - За кого?
      Тише, тише. Кто-то говорит тост. Звякнула одинокая вилка. Салфетка, и на ней свернулись лососёвые шкурки. Хлопнула пробка.
      Тост утонул на дальнем краю стола.
      Ко мне повернулись.
      - Как у Пикассо,- засмеялся я. Он тоже засмеялся. А потом мы были уже не за столом и разговаривали.
      Он сказал: "Мне говорили о вас".
      Он назвал какое-то имя, и я мучительно пытался сообразить, кто бы это мог быть. Он объяснил мне. Я понял. Ах, да.
      Я произнёс какую-то фразу, после которой лицо, бывшее передо мной, собралось в вежливое недоумение и приготовилось смеяться.
      Я объяснил непонятное слово.
      - Стареешь,- шутливо вставила его женщина.
      - Может быть, может быть,- вздохнул он.- Где-то иногда и отходишь от жизни, что-то упускаешь.
      - Да. Уж я-то знаю, как он работает,- подтвердила она.
      Я поднёс её зажигалку. Сквозняк.
      - Прогресс разъединяет, это верно,- сказал я.- Но он же и сближает. Было время, когда все люди поголовно были заняты одним и тем же - охотились на мамонтов, собирали коренья и тому подобное. Затем труд стал всё более разделяться, области... его применения всё более обособляться. Но это временное, это всё временное явление. Я вижу, уже теперь, зарождение новой эпохи, как после индустриального общества следует постиндустриальное. Принципиально новый тип единения людей!
      - Бесклассовое общество?- участливо вставил он.
      - Иначе...- воодушевлённо продолжал я.- Иначе сойдутся все цари земные в место, именуемое Армагеддон, и увидят, как рухнут их царства и города, как это сказано... Вот, посмотрите, уже сейчас: биофизика, биохимия, компьютерная графика... Как реки впадают в один океан, рождённые в едином океане, так же и люди заново обретут свой исконный исток и станут едины.
      - Интересный подход. Это то, что нам нужно сейчас,- он закивал головой.Именно то, что сейчас так нужно.
      - Иногда говорят, и не понимаешь, на каком языке,- пожаловалась кокетливо его женщина.- Я молодёжь имею в виду.
      - Специально для вас я готов написать словарь слэнга. Хотите?
      - Очень хочу!
      - А что. Прекрасная мысль,- подхватил он.- Напишите, сделайте. А мы издадим его.
      Я сделал было попытку прикинуть, сколько это займёт времени, но понял, что не ощущаю разницы между неделей и месяцем. Там видно будет.
      Он тем временем принялся записывать какие-то телефоны и фамилии.
      Я обнаружил, что остался без тела. Зачем я так много говорю?
      "Быть начеку",- подумал я, но тут же отмахнулся: "Само справится".
      Леди. Нашла меня глазами.
      Мой голос.
      -... но учтите, когда я добросовестно берусь за исследование, выводы могут оказаться самыми неожиданными. Вы готовы? К этому.
      Он сделал вид, что усиленно взвешивает. Наконец, кивнул.
      Готовы.
      Мы пожали друг другу руку.
      - Значит, будем вместе. Мы горы своротим!
      - А что,- сказал он.- И своротим.
      ...........................................................................
      .....................................................
      - Всё-таки напоили меня,- удивился я.
      Мы стояли посреди беззвучной комнаты.
      Так было хорошо остаться вдвоём.
      - Ты устала, наверное?
      - Это приятная усталость,- сказала она.- Но, кажется, всё было хорошо?
      - Гениально.
      - Тебе понравилось?
      - Ты ангел.
      - Пойду. Займусь посудой.
      Нет, не сейчас. Оставь её. Пойдём погуляем. Такая тёплая ночь.
      Леди заворожённо смотрела на небо.
      - Какая яркая звезда!- прошептала она.
      - Это Юпитер,- сказал я.- Зевес-громовержец.
      - Вот таким и надо быть. Только таким,- её глаза блестели.
      Где-то далеко были фонари.
      - И локон её был взят богами и вознесён среди созвездий небес...
      - Они были правы, эти греки. Они возносили своих героев звёздами в небеса. Как это верно!
      - Можно развить эту тему,- предложил я.- Ведь небо древнее земли. А значит, рисунок звёзд, расположение созвездий предрешили судьбы героев, и всё, что было сделано ими, было предначертано небесами.
      Она сказала: "Нужно жить так, чтобы после смерти тебя вознесли звездой".
      - И сложили о тебе миф,- добавил я.
      Но мне не хотелось иронизировать. Она была права.
      Если не Полярная звезда, то что укажет во тьме путь на Север?
      Если не она, то кто?
      ...........................................................................
      ...........................................
      Кто-то разговаривает с ней на кухне.
      "Да нет там никого!"- убеждаю себя я. Мне хочется пойти и проверить, но тяжесть удерживает на месте, а ноги всё летят куда-то.
      Да с кем она может быть?
      Я прислушиваюсь, потом пытаюсь подняться, но засыпаю.
      ...........................................................................
      ..................................................
      Она помогает мне раздеваться.
      Я что-то вспомнил.
      - С кем ты была?
      - Ложись, ложись,- говорит она.- Спи.
      Я послушно ложусь.
      - На кухне. Сейчас.
      - Ну что ты придумал,- она целует меня.- Спи. Сегодня был тяжёлый вечер.
      Я отпускаю её.
      И засыпаю.
      ...........................................................................
      ....................................................
      Разбудил меня телефонный звонок. Леди взяла трубку, но оказалось, что спрашивают меня.
      Я попытался сообразить спросонья, что бы это могло значить.
      Мне предлагали работу.
      Я сказал: "Да. Конечно".
      Я положил трубку и с виноватым видом повернулся к Леди. День был потерян. Но Леди, казалось, нисколько не была расстроена, напротив.
      - Я же сказала, что это аванс.
      - Это другие люди,- сказал я.
      - Ты в этом уверен?- сказала она, улыбнувшись.
      Я ничего не понимал. Я знал только одно - что меня используют, нисколько со мной не считаясь. Если бы меня хотя бы загрузили работой так, чтобы у меня не оставалось времени на обиды, так нет же! Сколько времени пропадало впустую! А я должен был, изнывая, ждать, как будто мне оказывали благодеяние, давая эту работу. А нужно ли мне это было?
      Моё лето звало меня и проходило где-то там, стороной, мне хотелось падать в него и плыть, как на палубе корабля, отдавшись умопомрачительному танцу... Моё сердце страдало.
      И однажды я просто сбежал.
      Я сбежал к фонтанам и томности вечерних киносеансов, к прохладе парковых аллей, к галереям, позеленевшему кирпичу обвалившихся арок, алебастровым львам летних садов.
      А потом я стал сбегать всё чаще и чаще.
      И я возвращался, чтобы была ночь. И моя Леди.
      - Скорее собирайся! Где ты пропадал, мы же опаздываем!
      И мы куда-то ехали, где уже собрались какие-то люди, я здоровался за руку, улыбался, знакомился...
      А потом слонялся в приёмных, и душный ветер шелестел в бумагах, и я отдавал что-то и брал что-то, и говорил, что обязательно, обещал, что успею.
      А когда я приходил с готовой работой, вдруг оказывалось, что нужного человека нет, он уехал и будет не раньше, чем через две недели, и я должен был искать кого-то другого, а этот другой тем временем разыскивал меня через каких-то третьих людей, которые обо мне даже не слышали.
      От этой неразберихи становилось невыразимо скучно.
      Я один, кажется, не мог никуда уехать, должен был всегда быть на месте и ждать. Чтобы вдруг оказалось, что делать нужно было совсем другое, или нужно переделывать всё, и срочно, срочно!
      И тогда приходилось работать по ночам. Из-за жары о еде было противно даже подумать. Настольная лампа жарила как печка, свет, отражённый бумагой, мучил глаза, по телу прокатывались волны испарины.
      Я подходил к открытому окну и ждал ветерка, смотрел, как город спит торопливо. Выбрасывал окурок и возвращался к столу.
      Зачастую мне приходилось браться за работу, в которой я ровно ничего не смыслил,- Леди строго запретила мне отказываться от каких бы то ни было предложений, пусть даже самых странных и неожиданных,- и тогда мне приходилось спешно изучать незнакомый мне дотоле предмет, роясь в справочниках и специальной литературе, как будто мне предстояло сдавать экзамен, а ведь я, как мне казалось, давно уже вышел из этого возраста. Вообще, всё это производило такое впечатление, как будто все разъехались на каникулы, а я завалил сессию и должен сдать теперь кучу зачётов и экзаменов, а до меня нет уже никому никакого дела.
      Впрочем, подчас у меня возникало подозрение, что люди, на которых и с которыми я работаю, соображают в том, что я делаю, ещё меньше, чем я сам, и все их требования ко мне продиктованы вовсе не соображениями необходимости, а просто презрением ко мне и к моей жизни. И с чего это я взял, что я крупная шишка? Никто, кажется, не торопился воспринимать меня всерьёз. В этой игре я был меньше чем пешкой, какой-то совсем уж мелкой фигурой, зачастую даже безымянной, когда под тем, что я написал, стояло чужое имя.
      Может быть, это было в порядке вещей, так все и начинают, но для меня-то это было внове, и мне это не нравилось. А Леди даже ни разу не посочувствовала мне. Все мои жалобы она выслушивала с поразительным равнодушием.
      - Ведь ты и прежде, бывало, много работал.
      - Да,- сказал я.- Но прежде меня вело вдохновение, а откуда ему взяться теперь? И потом, я вовсе не много работаю, я мог бы делать намного больше, если бы не вся эта бестолковщина.
      - Просто сейчас время такое - пора отпусков. Но это и лучше - меньше конкуренция.
      - Я ничего не понимаю. Может быть, во всём этом есть какой-то смысл, но объясни мне, потому что я ничего не понимаю.
      - Тут нечего объяснять. Ты просто увеличиваешь количество себя. Помнишь, ты говорил, что не умеешь этого? Так вот, теперь ты этому учишься.
      - По-моему, наоборот, я всё больше мельчаю. Я мог бы сделать действительно серьёзное дело, вместо того чтобы распыляться, занимаясь какой-то ерундой. И для этого нам вовсе не обязательно было бы торчать в городе.
      - Меру своей необходимости определяешь не ты, пока у тебя нет такой возможности.
      - Да кому нужна вся эта мертвячина! Они же погрязли в условностях! Я за день могу сделать больше, чем за год этой мелочной суеты. Это же мартышкин труд.
      - И остаться непризнанным гением, да?
      - Да хоть бы и так, но гением!
      - Значит, ты хочешь отступить?
      - Да нет же, но мне не нужна эта пирамида, она ниже меня ростом! Да и не пирамида это вовсе, а лабиринт, где нужно идти впотьмах и согнувшись в три погибели. А идти, мало того что некуда, да ещё и невозможно - ноги вязнут, как будто идёшь по колено в болотной трясине.
      Мне плакать хотелось от обиды. Ну почему я должен так бездарно растрачивать свою жизнь!
      И не такие уж большие мне платили деньги.
      И почему всю, даже самую грязную, работу я должен делать сам, как будто этим больше некому заняться.
      Всё так хорошо начиналось... Кто же сделал так, что всё изменилось?
      Неужели Леди?
      У меня были на этот счёт кое-какие подозрения, но я не смел признаться себе в них. Пока однажды она не сказала об этом сама.
      Когда-нибудь это всё равно должно было произойти, не мог же я вечно оставаться неведении.
      Я не явился на какую-то важную встречу, то есть, я пришёл и, прождав впустую сорок с чем-то минут, ушёл. А должен был ждать.
      - Ну и ладно,- сказал я.- Оно и к лучшему.
      И тогда она сказала: "Да ты хоть понимаешь, чего мне стоило устроить это!"
      - Ты что думаешь, ты такой незаменимый?
      - Нет,- сказал я.- В этом-то всё и дело.
      - А чего ты хотел? Кто ты такой, сам по себе!
      - Я?..
      - Да, ты!
      - Не знаю. Я думал, я чего-то стою.
      - Ты не хочешь быть ничем, а нужно уметь это делать, понимаешь?
      - Нет.
      - Потому что, когда ты ничто, ты можешь стать всем.
      - Это нонсенс,- возразил я.
      - Ты должен быть пушинкой, понимаешь? И тогда однажды ты непременно взлетишь очень высоко. Нет ничего проще, чем пушинке подняться выше самых высоких домов. Потому что она очень лёгкая. Потому что она - ничто.
      - Поэтично,- согласился я.- Значит, нужен только восходящий поток воздуха.
      - Да,- сказала она.
      - Это и есть твой план?
      - Можешь называть это планом, если хочешь.
      - Значит, это и есть твой гениальный план. А как высоко я, по-твоему, могу подняться?
      - Очень высоко.
      - По этой пирамиде, которая даже не пирамида, а лабиринт?
      - Каждая пирамида внутри - лабиринт.
      - И пахнет в нём порой мертвячиной.
      - Бывает, что и так. Но это жизнь, о которой ты ещё почти ничего не знаешь.
      - Но это значит, вечно быть марионеткой. Всегда полагаться на поток.
      - Да. Потому что он всегда будет сильнее тебя.
      - Мне не нравится твой план. И знаешь, почему?
      - Потому что ты не хочешь быть ничем?
      - Да.
      - Но другого пути нет. Ты и прежде был ничем.
      - Я могу создать свою собственную пирамиду!
      - Из чего же ты её будешь строить?
      - Пока не знаю. Но строить я её хочу не снизу вверх, а наоборот. Сверху вниз.
      - Ты хоть понимаешь, что сказал нелепость?
      - Может быть, то, что я говорю сейчас - нелепость. Может быть. Но играть в чужие игры - это скучно.
      - Да,- неожиданно согласилась она.- Так делают только те, у кого не хватает воображения. Вовсе не обязательно быть пушечным мясом...
      - Понятно. В битве двух тигров побеждает обезьяна.
      - Но вести свою игру - это не значит вторгаться в игру, которую ведут другие.
      - Я всё понял. Ты хочешь сделать из меня серого кардинала.
      - Ты ничего ещё не понял.
      - Да, я мало что понимаю во всём этом, но ты хочешь сделать из меня серого кардинала.
      - Всё, что я делаю - это помогаю тебе.
      - Мне это не нужно,- отрезал я.
      - Конечно, тебе это не нужно. Но не забывай, что у тебя нет никаких наследственных прав на власть.
      - Я мог бы с тобой не согласиться. Но мне не нужна власть. Мне нужна свобода. И мне нужна ты.
      - Так что же тебе нужно, я или свобода?
      - Ты предлагаешь мне выбирать?
      - Смотря что ты называешь свободой,- сказала она.- Ты хочешь свободы? Так будь свободным! Мысли как свободный человек, ты же весь закован в свои латы.
      - Всё зависит от того, как посмотреть на вещи, да?
      - Не только от этого. Ты говоришь, что работаешь без вдохновения. Так найди его.
      - Если бы я знал, где искать...
      - Ты видел свою статью?- она взяла в руки газету.- Хочешь, я прочитаю? Тут есть одна мысль, которая мне очень понравилась...
      - Только не это!- простонал я.- Мне о ней и думать-то противно, не то что слушать.
      Она посмотрела на меня. Я увидел её глаза.
      - Я пошутил.
      Леди сидела, отвернувшись к открытому настежь окну.
      День медленно уходил, оставляя запах обгоревшего неба и остывающих крыш.
      - Надеюсь, ты не оставил дачу на произвол судьбы,- сказала она, не поворачиваясь.- Они возвращаются.
      - Надо съездить, предупредить Мэгги.
      - Кого?- спросила она, а я сказал: "Когда они приезжают?"
      Она сказала: "Послезавтра. Утренним самолётом".
      Всю дорогу, пока автобус, один за другим, миновал заградительные рубежи перекрёстков, и потом, когда он, облегчённо вздохнув, выбрался на окраины, и стало прохладнее, я думал о том, что должен что-то предпринять.
      Леди всегда обо всём знала, но тут она явно что-то не учла. Или не поняла.
      Люди как страны - у каждой свой путь. Есть страны богатые и бедные, сильные и слабые, с древней и недавней историей, но не должна одна страна становиться колонией другой. Ничего из этого не выйдет. Британия захватила Индию, но Запад остался Западом, а Восток остался Востоком. Разделение, пусть даже кастовое, разве это не самое разумное, что создал этот порочный мир? Хотя, конечно, и кастовая система по-своему порочна. Наверное, порочна...
      Тут автобус подбросило на выбоине, я ударился о стекло лбом и сквозь секундное раздражение вспомнил, что японцы вовсе не стремились сделать свою письменность доступной. Как и египтяне. И ещё вспомнил, как в школе мы придумывали тайные способы общения и переписки, чтобы никто другой не смог ничего понять. Я подумал о таинствах мистерий. Потом я подумал о том, что разделение несовместимых сил предотвращает их столкновение. Всякий порядок это попытка защититься от хаоса анархии, и всякий порядок основан на разделении. Таков мир, и пока он не изменится по своей сути, бессмысленно пытаться менять его внешние формы.
      А я собирался написать какой-то там словарь слэнга - да кому это нужно!
      Они никогда не станут разговаривать на моём языке, а у меня пока ещё есть выбор.
      Мне нужно держать подальше от них, вот в чём дело. Только тогда я смогу сделать что-то, что когда-нибудь они смогут признать великим. Это и есть мой путь, мой, ни на чей другой не похожий, путь.
      Нужно сказать об этом Леди.
      Или нет, говорить об этом бесполезно. Нужно это сделать!
      Я почувствовал облегчение. Я нашёл решение, и чем больше я теперь думал об этом, тем больше утверждался в нём.
      Ну конечно, это так просто!
      Я смотрел в окно на дорогу, и природа радостно встречала меня и обещала мне чудо. Ведь я вернулся, а она ждала и знала, что я вернусь.
      Эта зелень листвы, эти травы и заросли иван-чая, и это небо. И даже эта пыль просёлков, и эти поля...
      Автобус остановился. Все стали выходить - это конечная остановка.
      Дальше нужно было идти пешком.
      - Очень мило, что заехал навестить,- сказал Мэгги, неторопливо спускаясь по ступеням лестницы. На нём был красный махровый халат.
      - Привет.
      Так уж получилось, Мэгги. Извини.
      - А я уж думал, не объявить ли розыск.
      - Мне иногда кажется, не пустился ли я опять в бега. Все только и делают, что разыскивают меня.
      - Ты так популярен?- сказал он.- Между прочим, это было свинством с твоей стороны, не оставить мне ключи от гаража.
      - Они в столе.
      - Там их нет.
      - В письменном.
      - А я думал, в кухонном.
      - В левом верхнем ящике.
      - Ты их что, спрятал?
      - Просто положил, машинально. А откуда ты знаешь, что там их нет?
      - Я перерыл весь дом.
      - Значит, не весь. Или не заметил.
      - Значит, не весь,- сказал он.
      - Ты что, обиделся?
      - Нет, ты же вернулся.
      - Я не думал, что задержусь так. Извини.
      Он подошёл к окну, выходящему на террасу.
      "Представь себе",- сказал он.- "Раннее утро, тёмная вода, чёрные ветви деревьев неподвижно отражаются в ней, зябко. Вдруг раздаются звуки скрипки, и одновременно с первым прикосновением смычка к струнам на горизонте вспыхивают лучи восходящего солнца. Оно разгорается всё ярче, музыка звучит громче, всё оживает, лес, птицы в лесу, вересковые пустоши, и слышно, как первой скрипке вторит другая. На вершине холма стоит скрипач, он играет на своей скрипке, и другой, невидимый, музыкант играет ансамбль. И если кто-то идёт по дороге, которая тянется у подножия холма, он останавливается и, замерев хотя бы на минуту, слушает. А когда солнце заходит, то первой смолкает скрипка на вершине холма. Наступают сумерки, но до самой темноты слышна скрипка невидимого музыканта".
      - А дальше?
      Он посмотрел на меня.
      - Пойдём.
      Я кивнул и со вздохом поднялся из качалки.
      Он пошёл вперёд.
      Мы поднялись по ступеням на мансарду.
      - Я тут мастерскую устроил...- кивнул он вокруг.
      Я осмотрелся.
      - Да, кстати...
      - Что?- сказал он.- Иди сюда, чего ты там стоишь.
      - Нам придётся убраться отсюда.
      Он замер на месте.
      - Ах, да,- сказал он.- Я и забыл...
      - Да.
      - Когда они приезжают?
      - Завтра.
      - Уже завтра?
      - Мы можем ещё переночевать,- сказал я, подходя к нему.
      - А зачем?
      - Как хочешь,- сказал я.
      Тогда собирайся. Поедем.
      Он упаковывал свои вещи, ловко и уверенно, так, как будто для него не было ничего привычнее, чем сниматься с очередной стоянки, кочуя с места на место. Так индейцы собирали свои вигвамы.
      Он знал, что это его, и знал, что на каком месте.
      Он собирал акварели, бумаги, застёгивал папки, связывал кисти, он знал, как это нужно делать.
      Я почувствовал тоскливую нежность.
      Он повернулся ко мне.
      - Донесём вдвоём?
      - Прости меня,- прошептал я, а он сказал: "Что?"
      И быстро отвернулся.
      А потом преувеличенно бодро сказал: "Всё? Можно идти?"
      И я подумал: "Они никогда не поймут этого".
      И ещё: "Скоро мы будем дома".
      Ключи я положил в конверт и опустил в почтовый ящик.
      И мы ушли.
      Наваждение кончилось.
      ......................................................................
      Он сбросил рюкзак и тяжело опустил его на пол.
      Заглянул в окошко магнитофона, включил музыку. Снял куртку, швырнул её в кресло и вышел из комнаты.
      Я стоял, бездумно глядя в окно.
      В ванной зашумела вода.
      Я взял гитару и опустился с ней на полу. Перебрал струны.
      Шум воды смолк.
      - Ну вот я и дома,- сказал я самому себе.
      Я отложил гитару и, поднявшись с пола, забрался на диван.
      Я вытянулся и закрыл глаза.
      Нужно будет позвонить ей и всё объяснить. Она поймёт, она обязательно всё поймёт. Прав всегда тот, кто совершает поступок. Только поступок создаёт реальность. Нужно стоять на своём, а иначе как она сможет понять, что это всерьёз. У нас больше нет права на непонимание.
      Отныне нет больше такого права.
      Мэгги сидел, поставив локти на стол и критически наблюдал за венчиком газового пламени под сковородкой.
      Я почуял запах жареной картошки.
      - Лучше было сделать салат,- заметил я, усаживаясь за стол.
      Он кивнул.
      - Успеется.
      Я открыл заварочный чайник.
      - Уже заварил?
      Он поднялся и, подойдя к плите, выключил газ.
      Поставил тарелки, положил две вилки, достал из холодильника кетчуп.
      Я наблюдал за ним.
      Я подумал: "Позвонить, или лучше зайти?"
      - Приступай.
      Он придвинул мне тарелку.
      Сегодня же, и всё объясню.
      Это было год назад, в мае.
      Я провёл три недели в палате №14 общего отделения областной психиатрической больницы.
      В первую ночь своего пребывания в этом заведении я устроил истерику, не имевшую, впрочем, особых последствий - санитары с холодным профессионализмом привязали меня к кровати, после чего невозмутимая девушка сделала мне укол аминазина, и я затих.
      Вскоре я научился вести себя должным образом.
      Однажды я поинтересовался у своего врача, какой мне определили диагноз.
      Он улыбнулся и сказал: "Этого я не имею права говорить".
      - Уже подготовлено постановление,- сказал я,- по которому это станет не только вашим правом, но и обязанностью. Почему бы вам не пойти, на полшага опережая время?
      И он сказал: "Депрессия".
      А я сказал: "Соседнюю с моей кровать занимает один шизофреник. Он почти непрерывно вслух описывает своё состояние. Может быть, его второе "я" господин Тэст, но я не настолько любознателен, чтобы получать от этого удовольствие".
      - И что же?- сказал он.
      - С депрессией лежат в отделении неврозов.
      - Если приходят сами,- уточнил он.- А тебя доставили. И в каком состоянии.
      - Я давно уже в другом состоянии.
      - Ты хочешь, чтобы тебя перевели в отделение неврозов, так?
      - Да,- сказал я.
      - У нас этого не делают.
      - Значит, нет?
      - Нет.
      - Хорошо. Я хотел бы услышать это от главного врача.
      Он внимательно посмотрел на меня.
      - И что ты за человек. Ну зачем тебе это?
      Я не ответил.
      - Ладно,- сказал он.- Я поговорю с ним об этом. Доволен?
      Через два дня, после обхода, меня перевели в отделение неврозов.
      Я знал, чего я добивался. Когда ты отгорожен от мира решёткой, мелочи перестают быть мелочами.
      В отделении подобралась неплохая компания.
      Я сразу же обратил внимание на одного парня.
      У него было совсем детское лицо,- я очень удивился, узнав, что он на год старше меня,- тонкие изящные пальцы и длинные волосы, свободно спадавшие на плечи, шелковистые и по-женски мягкие,- может быть, потому все и звали его женским именем - Мэгги.
      Он выглядел таким хрупким, что казалось невозможным даже подумать о том, чтобы обидеть его как-то.
      Он поразительно быстро рисовал. И очень здорово.
      Я даже не успел толком разговориться с ним, как он закончил мой портрет.
      Я спросил только: "Почему ты здесь, Мэгги?"
      Он улыбнулся и сказал: "Так я же псих".
      Но я не сдавался.
      Я ждал удобного случая.
      Помогла гитара. Кто-то из новоприбывших принёс её с собой.
      Мэгги попросили сыграть.
      Он взял гитару и спел несколько битловских песен.
      Я увидел, что играю лучше.
      Я взял у него гитару и спел одну песню.
      Мэгги спросил: "Чьи слова?"
      Я сказал: "Мои".
      А он сказал: "Нет?"
      Тогда я сыграл ещё.
      Всю ночь мы просидели с ним в сортире на кафельном полу, курили, разговаривали.
      И я снова спросил его: "Почему ты здесь?"
      - Мама так решила,- сказал он.- Ты видел её?
      - Да, она приходила, я видел. Красивая женщина. Ты здорово похож на неё.
      Он улыбнулся.
      - Вы с ней поссорились?
      - Нет,- сказал он, зажав ладони коленями.- Зря ты так о ней думаешь. Ты её не знаешь. Она... Она меня даже отговаривала, я сам...
      Нет, врать он не умел. Но я смолчал.
      А ещё через несколько дней один тип, ухмыльнувшись, спросил его: "Это твоя мать, что ли?"
      Я заметил, что Мэгги весь сжался, как будто ожидая удара, и я не понял, почему. Мне вдруг сделалось необъяснимо страшно за него.
      Я схватил этого парня и оттащил его в сторону.
      - Пойдём, в коридор выйдем.
      Он стал молча и с остервенением вырываться. Я сказал: "Всё равно же придётся. Пойдём",- и отпустил его.
      Мы вышли из палаты.
      - Слушай,- сказал я, прижав его к стене.- Если ты хоть раз тронешь его...
      Парень слегка перетрусил.
      - Я его тронул что ли? Ты чего, псих, что ли? Вальтовый?
      - Помалкивай, я сказал.
      - А ты что...
      Он хотел сказать: "Главный, что ли?"- но не успел.
      Я взял его одной рукой за отворот пижамы, а другой чуток придавил.
      - Ладно, мне чего, надо что ли! Всё, засох, не дёргайся. Дёрганый.
      Между ним и ей была странная связь, мучительная для них обоих, но неразрывная, и они играли в игру, следуя негласным правилам, чтобы изображать жизнь там, где её уже давно не было.
      В нём жило какое-то безысходное чувство вины.
      Наверное, когда-то в их жизни всё было по-другому, и он был другим, а теперь она никак не могла примириться с тем, что он изменился. И странно, казалось, что с этим никак не может смириться и он сам.
      Говорить с ним об этом не имело никакого смысла - он сразу же замыкался и уже не слышал меня.
      Мне оставалось только безучастно созерцать, как день за днём я теряю его, как растёт между нами непонимание,- как это было уже не раз в его жизни, всегда по одному и тому же сценарию,- или сделать что-то, почти неважно, что именно, но совершить необратимый поступок, после которого нельзя будет уже делать вид, будто ничего не произошло и не изменилось. После которого всё изменится.
      И я пришёл к ней, а она не знала меня в лицо и приняла меня за обычного своего клиента, даже не спросив, откуда я узнал её адрес. Она вообще ни о чём не спрашивала, только назвала сумму и тем самым подсказала мне, что нужно делать.
      И я сделал это.
      Любой по-настоящему необратимый поступок можно назвать жестоким. Но иногда нет иного выбора, кроме как совершить его.
      И тогда у тебя нет больше права на непонимание.
      И никто уже больше не сможет тебя обмануть.
      3
      Фредди поёт небесам, стараясь, чтобы ангелам не приходилось напрягать слух. Воздух, исполненный биения, величественно и страстно качает меня на волнах звука, и вот-вот вынесет в открытое окно.
      Похоже на сердце,- думаю я, едва слыша собственные мысли.
      В дверях возникает женщина, над изгибом её изысканного тела всплывает, как редоновский кошмар, голова Мэгги, беззвучно изображая слова: "Я не хотел её впускать, но как такую остановишь?"
      Она что-то кричит, но император Адриан не слышит её, и ей отвечает Фредди: "I want to break free..."
      Её губы быстро-быстро шевелятся, и голос её как голос дикторши крохотной радиостанции, пробивающейся сквозь музыкальную программу Би-Би-Си.
      "Кто бы это могла быть?"- размышляет Адриан.- "Какая-нибудь местная радиоточка? Или радиопираты, дрейфующие у корнуольских берегов?"
      Фредди: "Oh, I want to break free..."
      Голос дикторши: "Хорошо, я подожду".
      Женщина пересекает комнату под музыкальный проигрыш и очень красиво погружается в кресло. Я хочу аплодировать ей. Император приветствует её чуть заметным кивком.
      Фредди: "Living without, living without, living without you by my side..."
      Мэгги наблюдает со стороны двери, император делает ему знак удалиться ему предстоит дипломатическая беседа с посланницей зноеобильного Лесбоса. Антиной повинуется, выразив полное понимание ситуации.
      Я жду, что она зажмёт уши или перекривится, но посланница демонстрирует совершенное знание традиций мраморнопышной столицы. Я раздумываю, не сама ли это Сапфо?
      Фредди: "I want, I want, I want to break free!"
      Внезапно силы оставляют её, её губы сводит судорогой - так сводит ногу посреди открытого океана.
      Я не успел отвернуться, и теперь уже поздно.
      Комната взрывается вакуумной бомбой тишины.
      Итак?....
      - So, baby?..
      - Что это значит?
      - Что именно, бэби?
      - Не называй меня так.
      - Да, Леди?
      - Почему ты ушёл? Что случилось? И даже не дал знать, что с тобой, где ты! Что произошло?
      - Послушай, комната ещё шумит как раковина морем...
      - Я вижу, ты не в настроении говорить.
      - Слишком в настроении, чтобы говорить. Прости, Леди.
      - И это всё, что ты можешь сказать?
      - ....................
      - Если ты начинаешь что-то, то... У тебя есть хоть какое-то понятие об ответственности? Элементарной!
      - Я отвечаю перед Богом, мэм.
      - Как же с тобой трудно... Но ты хоть сам понимаешь, что это просто непорядочно! Ты хочешь бросить всё, тебе надоело, ладно, но у тебя же есть обязательства, ты сам согласился на это...
      - Бывает, человек рождается, а потом умирает. Бывает, наоборот.
      - Но ты должен!
      - Сколько я должен? Никому я ничего не должен.
      - Да что ты о себе возомнил?
      - Это я уже слышал.
      - Ну, хорошо. Но как я-то теперь должна смотреть людям в глаза!
      - А причём тут ты?
      - Причём тут я! Действительно, причём тут я! Кто я такая? Зачем обо мне, вообще, думать? Пусть она сходит с ума, обзванивает весь город, ищет...
      Она не может продолжать.
      Я делаю жест, пытаясь остановить её. Она оборачивается.
      - Неужели ты не понимаешь, что я...- делает она последнюю попытку, но не может закончить, и с жестом безнадёжности исчезает.
      Я остаюсь на месте.
      Дверь захлопывается, всколыхнув воздух запахом ветра.
      Я догнал её у машины, она уже садилась за руль.
      Я вцепился в дверцу и стал тянуть её на себя. Она хотела ехать, но я не хотел отпускать её.
      Она вставила ключ зажигания, я выдернул его и сказал, что не отдам.
      Секунду-другую мы боролись из-за него, а потом она просто вышла из машины и сказала, что пойдёт пешком. И она пошла по улице, а я ехал за ней следом.
      Она сказала, что я могу ехать, куда мне угодно.
      Я кричал ей: "Леди!"
      Она не оборачивалась.
      Я зарулил на тротуар, перекрыв его телом машины, но она обошла её и пошла по обочине. Я поехал по тротуару, и люди кричали мне, что я спятил, они метались, прижимаясь к стенам фасадов.
      Она шла, не оборачиваясь.
      Я развернул машину и стал пятиться перед ней на задней скорости.
      Я едва не плакал, не зная, что же мне сделать, чтобы она простила меня.
      Я никогда не видел её такой красивой.
      А потом меня остановили и потребовали права, и Леди исчезла, я потерял её из виду.
      Чей-то голос с гневным нетерпением спрашивал: "Где ваши права? Попрошу выйти из машины".
      Я вышел.
      Я сказал, что никаких прав у меня нет, а машину я угнал.
      Всё было бессмысленным.
      Я потерял её.
      Хрустальная нить оборвалась, и меч обрушился на мою голову.
      На другое утро меня выпустили, и я сразу же бросился к ней, но её дома не было.
      Квартира была пуста.
      Я ещё наделся, что она придёт, и думал о том, что скажу ей.
      Она не пришла.
      Всю ночь я не выключал свет, я сидел в кресле, не раздеваясь, и, едва задремав, просыпался и смотрел на часы.
      Леди не пришла.
      Мир умер, и я остался один в его мёртвых катакомбах.
      Я в ужасе напился, потом в ужасе протрезвел и изо всех сил постарался взять себя в руки.
      Я стал звонить по всем телефонам. Мне говорили о каких-то делах, я нёс всякую ахинею и на все лады извинялся, даже не пытаясь вникнуть, о чём они говорят.
      Никто ничего не знал о ней.
      Больше телефонов у меня не было.
      Она исчезла.
      Я пытался рассуждать разумно.
      "Ничего не произошло",- твердил я себе.- "Когда-нибудь она должна будет вернуться. Нужно оставаться здесь и ждать её".
      Я не мог больше оставаться на месте.
      Я не мог писать, не мог ни о чём думать, я не мог перестать думать о ней.
      Мэгги из кожи вон лез, пытаясь помочь мне. Он сказал: "Неужели ты не можешь без неё?"
      А я сказал: "Я жил без неё, пока я её не знал. Можно жить без неё, но нельзя жить с этой раной".
      Я и не предполагал, что всё может так страшно кончиться.
      "Желающий сберечь душу, потеряет её",- так сказано в Библии. И какая теперь разница, правильно это, или нет!
      День проходил за днём, невыносимость этого ожидания становилась настолько безмерной, что я уже мечтал о том чтобы сойти с ума, и тут же со страхом думал, не безумен ли я уже?
      Я начал пить.
      Сначала я пил в одиночестве, потом стал напиваться в незнакомых компаниях. Однажды с одной из таких компаний меня и загребли "до выяснения личности",- а я даже толком напиться-то не успел.
      Я назвал телефон Мэгги.
      Когда я увидел его, я подумал с неприязнью: "Какой он, однако, радостный".
      Мне не хотелось видеть даже его.
      ...........................................................................
      ........
      Называется, "накрыли с компанией". И зачем я с ними? Второй раз, ещё и месяца не прошло. Ещё раз ночевать тут? Что-то вы к нам зачастили, зачастили. Ой, я у вас чувствую себя как дома, как дома, как дома... Расслабиться. Даже выпить не успел, как следует. Теперь ждать. Если он дома будет. Оставь телефон и сиди. Может ли быть здание, состоящее из одних коридоров?
      "...Какие нервные лица, быть беде..."
      Я помню, было небо, я не помню, где. Глаза. Боль. Не могу на людях. Что-то не то.
      "...Рок-н-ролл мёртв, а я ещё нет..."
      Те, кто нас любят...
      Душно. Так в трюмах пели. Кораблей. Закрыть глаза. Где она, моя жизнь, всё, что во мне...
      "...остался только грязный асфальт..."
      Я с ними? Всё кончено. А они? Они почему? Они-то тут причём? Девки растрёпанные. Парни, пальцы как у старых дев. Они-то почему! Кто им-то должен простить?
      "...Я. А-А! Рок-н-ролл мёртв, а я! А! А!.."
      - А ну, прекратить!
      "...А-а-а-а-а-А! А!..."
      - Нет!!!
      Это я?
      Тихо.
      Как тихо!
      Повторил. Переглядываются. Смотрят на меня.
      Это я.
      Я поднимаюсь, плетусь к двери.
      - Ты, что ли?
      - Я.
      Лязг за спиной. Прощайте, ребята.
      ...........................................................................
      ......
      - Тебе телеграмма!- возбуждённо сообщил Мэгги, вытаскивая меня на воздух.
      Он достал из заднего кармана джинсов сложенный вчетверо листок и отдал его мне.
      Листок выскользнул у меня из пальцев, но Мэгги успел подхватить его.
      ПРИЕЗЖАЙ ЛЕДИ
      - Бархатный сезон ещё в разгаре,- сказал Мэгги.
      Я посмотрел на адрес.
      - Когда отходит поезд?
      - Ты что, собрался прямо сейчас ехать? В драных штанах, да? У тебя даже денег нет!
      - Поехали,- сказал я.- Нужно взять деньги, и на вокзал.
      Мэгги хотел что-то возразить, но посмотрел на меня и махнул рукой.
      - Ладно, езжай, если ненормальный. Я готовлю на двоих ужин. Всё равно, билетов не будет.
      Мы стали ловить машину.
      ...........................................................................
      ..
      Никогда раньше я не знал, что женщина может быть такой.
      Я читал об Эмме Бовари, прижимал книжку к груди,- потёртый корешок, мягкая обложка,- я брал её с собой в постель, целовал её в темноте. Я мечтал о том, что она есть где-то, что она найдёт меня, было темно, за стенами были голоса, и я думал в тоске: "Когда же!"
      Я мечтал о ней. Я всегда был один.
      Я не знал, что женщина может быть такой.
      Я сидел в читалке, готовясь к экзамену по физике, я открывал задачник, и каждый раз было оглавление: "Закон Джоуля", "Закон Бернулли" - раздел, тема, и дальше были задачи, сто, полторы сотни, и не было среди этих задач такой, которую я не сумел бы решить за пятнадцать минут.
      У меня спрашивали: "Как решить эту задачку?"
      Мне просили: "Помоги задачку решить".
      А когда я решал её у них на глазах, они поражались: "Так просто?"
      Это называется быть умным? Быть способным, подавать большие надежды? Это так просто? Так глупо.
      "С твоими способностями!"- говорил мне отец. Он говорил: "Ты должен добиться, ты добьёшься. С твоим умом!"
      "Он так рад твоим успехам",- говорила мама.- "Для него это - всё".
      ...одни пятёрки приносит...на повышенную стипендию...тема для доклада... отличник...и в каком институте!...молодец...умница...ну, ты даёшь...
      Всё было очень просто.
      Во всех задачах нужно было первым делом применить тот закон, который был указан в оглавлении. Они были запутаны, эти задачи, они притворялись, хитрили. Не нужно было смотреть на них. Они все стандартные. Определить тип, решить уравнение. Нет такой задачи, нет такого задачника, где бы она была. Они все одинаковые.
      Нет такой женщины.
      Я выделил несколько типов, озаглавил их, всё было просто. Оглавление, тема, и дальше сто, полторы сотни, тысячи... Они все одинаковые.
      Это называется, знать женщин?
      Никогда раньше я не знал, что женщина может быть такой.
      Волны крови всякий раз опрокидывали меня и не позволяли мне плыть, и море было спокойно, а тучи уже густели на холоде.
      И она спросила: "Но почему ты непременно должен быть слабым?"
      А я ответил: "Потому что только у слабого достанет сил, чтобы достичь небес".
      Но всё изменилось, и я уже не мог быть прежним.
      Её не было раньше, а теперь её уже не могло не быть.
      ...........................................................................
      ............
      Почти всю дорогу я спал.
      Есть было нечего, потому что я не взял с собой еду, а купить ничего не мог, потому что у меня не было денег - того, что у меня оставалось, едва хватило на билет и постель. Сигареты быстро кончились, и мне приходилось стрелять у других, поэтому я почти не курил.
      Я даже не задумывался о том, что будет, если я не найду её там, куда я еду.
      Я не предчувствовал встречу, не предвкушал её, она была мне обещана, и этого было довольно.
      Всё было позади. Я выдержал испытание. И она ждала меня.
      Для начала я решил обследовать все гостиницы. Особых трудностей это не вызвало - дело в том, что в этом городе была всего одна приличная гостиница. Она же и единственная.
      Я поинтересовался, не заказан ли для меня номер. Да, заказан.
      Но Леди в гостинице не было.
      Я немедленно ринулся на поиски, твёрдо намереваясь, если это понадобится, обследовать каждый метр земли, каждый балкон, дом. Каждый ресторан.
      Я знал, что сумею найти дорогу к ней, но не думал, что дорог окажется так много.
      Она подаст мне знак, ну конечно, она подаст мне знак, и я узнаю её.
      Но она была во всём. Куда же мне было идти? В какую сторону?
      Прямо по улице - к морю? Или, быть может, туда, откуда доносится музыка? А вот этот дом. Может быть, она здесь? Или была здесь?
      Где она?
      Я узнавал её во всём, она была всюду. Я растерялся.
      День кончился, как будто его кто-то выключил. И сразу же ночь. Звёзды во тьме, шорох - сеньориты пальмы, обмахиваясь веерами, жаловались друг дружке на духоту.
      Я взмок от жары.
      Я бежал, и мне хотелось обогнать само время. Я не мог заставить себя смотреть в одну сторону. Она была всюду, она звала меня со всех сторон.
      Весь день на меня поглядывали как на буйного - с опасливым любопытством. Начитались, что у психов взгляд блуждающий, а я искал среди них её.
      Как мне было объяснить им, кого я ищу?
      Я обежал весь город. Я обежал его ещё раз и понял, что обежал его уже весь. А потом он нырнул в ночь и посмеялся надо мной, жалким.
      Нужно было начинать всё заново - я не узнавал мест, где был днём.
      Отчаянность моего положения становилась всё более очевидной.
      Да, можно обойти весь город. Будь он в тридцать раз больше, его и тогда можно было бы обойти весь. Но нельзя обойти ночь.
      Она необъятна.
      Бесконечна.
      Больше я не бежал. Зачем бежать, если всё равно не добежишь до конца. Теперь я приглядывался со вкусом, неторопливо, пристально. Шёл и всматривался, вслушивался и шёл.
      Пока не увидел дворец.
      Я увидел её.
      И только потом сообразил, что это она.
      В сверкающем зале ресторана, она смеялась. Я увидел, что она говорит что-то, она поднесла к губам бокал. Чья-то спина заслонила её.
      Она разговаривала с каким-то жизнерадостным джентльменом, он светился обаянием. Когда он взметнул руку ко лбу, один из пальцев стрельнул огранённой синевой перстня.
      Она была в чёрном.
      Я был зачарован. Я стоял и смотрел на неё.
      Я стряхнул с себя оцепенение и подошёл к дверям.
      Постучал по стеклу.
      - Мест нет.
      - Прошу вас...- начал было я.
      - Всё занято.
      - Мне заказано. Или как это называется...
      Швейцар ещё раз окинул меня взглядом и сделал обратный вывод, как бы это ни называлось. За моей спиной стали пристраиваться любопытные.
      - Позовите метрдотеля, или кого хотите,- сказал я.
      - Я же сказал. Всё занято!
      За моей спиной послышался недовольный ропот. Швейцар хотел закрыть дверь, но я успел вставить ногу.
      - Прекратите хулиганить!
      - Позовите кого угодно,- устало сказал я.
      - Что такое? В чём дело?- из глубин золотого сада бодро выплыли плечи, оснащённые головой.- Кого позвать?
      Я показал.
      Он посомневался, но, на всякий случай, направился к Леди, маневрируя между прохаживавшимися вельможами.
      Я убрал ногу. Дверь закрылась.
      Я ждал.
      Он подошёл к Леди и шепнул ей на ухо. Она повернула голову.
      Она увидела меня. Кивнула и поблагодарила.
      Она извинилась.
      Джентльмен с перстнем обернулся и посмотрел в мою сторону.
      Леди уже шла к дверям.
      - Живо в номер. Ты знаешь, куда?
      - Да.
      - Переоденешься, и сюда. Я жду.
      Она повернулась и ушла.
      Толпа успокоилась и стала рассеиваться.
      Я отправился переодеваться.
      ...........................................................................
      ..
      Разглядывая своё новое облачение, я заметил, что улыбаюсь.
      Всё-таки, я обожаю красиво одеваться, шикарно, умопомрачительно.
      - Ничего удивительного,- сказала Леди.- Это же так естественно.
      Ты сам красивый, а всё подобное притягивается.
      - А я красивый?- вырвалось у меня так быстро, что я не успел припудрить голос фальшивым спокойствием.
      Она взглянула на меня и отошла к зеркалу.
      Она долго не отвечала, и я подумал: "Наверное, она не расслышала. Слава Богу".
      И вдруг я услышал её голос: "Мне иногда хочется взять алмазные ножницы и вырезать тебя из воздуха, чтобы всегда носить с собой".
      Её лицо вспыхнуло ресницами, молния глаз, и голос: "Скажи, зачем одни люди созданы красивыми, а другие - нет?"
      И я подумал: "Как точно она выразила это - всегда носить с собой".
      Фотографию, портрет в медальоне, локон волос, перчатку, платок, мысли о ней. Невозможно было не влюбиться в неё, и так же невозможно было вообразить, что можно ей обладать. Она была недосягаема, и потому казалась существом из иного мира. Она была недостижима, и потому - совершенна...
      Я тщательно оглядел свои руки.
      Потом, дрожа от сдерживаемого возбуждения, взял с журнального столика пачку сигарет, замирая от мысли, что она может оказаться пустой.
      Но мне явно сопутствовала удача.
      Я забрался на подоконник, поближе к луне и звёздам, и закурил, раздумывая, какая из этих звёзд взошла для меня.
      Моя звезда-покровительница.
      У меня изрядно кружилась голова.
      После второй сигареты я спохватился и, наспех прополоскав рот, устремился туда, где меня ждала Леди.
      ...........................................................................
      ...........
      Море. Сначала мне показалось странным, что тут есть ещё и море. Казалось бы, а море-то тут зачем?
      А потом я понял, что лучше и придумать было нельзя.
      Лето, которое, казалось, вот-вот уже кончится, вдруг вспыхнуло новой сказкой,- не слабой улыбкой сентябрьского тепла, а вот так - широко и всесильно. Необъятно, как само море.
      Здесь я никогда не был.
      Лето. Песок тёплый. В темноте плеск волн. Леди несёт туфли в руке. Подошла. Побудем здесь.
      Здесь.
      Там, где я впервые увидел море, был холод. Я уезжал, а мне говорили: "Куда ты едешь, зима ведь!"
      А я отвечал: "Я уезжаю от зимы".
      Бисер огней, улицы вдалеке, в ночных ресторанах музыка, разговоры, смех, отсюда не видно. Так далеко.
      Так романтично.
      Никогда раньше я не видел море таким.
      Было пусто.
      Холодный пустой пляж, и на рассвете никто не раскланивался с вами, с сытой улыбкой обнимая чуть ниже талии свою девушку, в гостинице все жаловались, что болит горло... Волны бились о камни, покрытые коркой стекла. В сырых скалах шумел ветер...
      Это другое море.
      - Леди, куда мы поедем?
      В город,- я указываю на город.
      Или на виллу,- я поворачиваюсь наподобие флюгера.
      Я жду, что она скажет.
      Леди легонько дует. Я поворачиваюсь в сторону чёрных холмов.
      На виллу.
      Мы устраиваемся на сиденьях. Леди будет вести машину.
      Я включаю приёмник.
      Мы срываемся с места, она выруливает на дорожку, дорогу. Шоссе.
      Я закуриваю. Ветер обрывает струйку дыма.
      - Ты думал, что море - это то, что топит корабли?- говорит Леди.
      Я закрываю глаза.
      "Love of my life - you've hurt me..."
      Когда-нибудь. Не сейчас.
      Когда-нибудь я расскажу тебе одну историю.
      О том, как двое жили на берегу холодного моря, и они боялись, друг за друга и каждый за себя, и клялись быть вместе вечно. Вечно.
      Один мальчик хотел заплатить за такси, а она не разрешила ему и сказала:"Так будет разумнее. Будь умницей".
      О том, как она приняла его за девочку и влюбилась, и любила его. Она не терпела слова "муж" и не любила мужчин.
      Они всегда были вместе.
      "Oh, mama mia, mama mia, mama mia, let me go!.."
      А потом они вернулись в город. Я расскажу тебе.
      А теперь я хочу слушать музыку...
      Боже, храни Королеву!
      ...........................................................................
      ..
      Во всех окнах свет.
      Чёрные во тьме кипарисы.
      ...........................................................................
      ...
      И снова, всё только ещё начиналось. Земля и небо, разве они не едины?
      Когда просыпаешься, и ещё не проснулся, но тебе радостно, предчувствие счастья. И можно не торопиться, зная, что этот день обещан тебе.
      Я увидел, как она танцует в кругу белых лотосов, рассыпанных на полу,- они лежали и пили белыми губами прохладу ночи,- и я сказал: "Я люблю её танец, так могут танцевать лишь боги и, может быть, звёзды, но я никогда не видел танцующих звёзд".
      Я увидел синюю ширму с зелёным рисунком, и зелёное стало белым, и я увидел, что её губы смеются, и звук падал на плиты мраморных стен и отражался в них, и я сказал: "Я люблю её танец".
      Её шаги - поцелуи жизни, она ступает по кипящему морю моей крови, не замочив ног, так солнце совершает свой путь в небе, и всё, что она дарит мне, я хотел бы отдать ей тысячекратно, и каждый взгляд её обратить сиянием тысячи граней алмазов. И единое прикосновение губ её превратить в фонтан фонтанов цветов.
      Какие пространства открыты нам, сколькими городами не овладели, сколько земель мы не населили ещё, ветер, знает ли он их пределы?
      4
      Пахнет дождём и йодом. Серый пляж. Безлюдный, обмётанный грязноватой пеной, холодные языки тянутся слизнуть следы летних кочевий, мусор, сиротливые навесы, прохваченные ветром. Из песка выступил край полиэтиленового мешка. Что в нём?
      - Ты с ума сошёл! Почему без плаща?
      Она хочет отдать мне свой, но я говорю: "Ничего, не простыну".
      - Ещё как простынешь! И ноги мокрые.
      Обидно, быть на море и даже не замочить ног. Какое море, март месяц!
      И она уводит меня в тепло.
      Разве не банально? Познакомились? На море. На пляже, где же ещё.
      И сразу же любовь. Как принято.
      Чайки терзали жалобами ветер. Белесое небо окутывало тёмные очертания холмов, и нельзя было различить, где оно кончается, и начинается море пелена.
      Пирс.
      Мы были на пирсе.
      Она возвращалась на берег, а я шёл ей навстречу. Я увидел её ещё издали одинокая тёмная фигурка, женщина. И ни души вокруг, на всём побережье, в такую погоду... Я смотрел, как она идёт от края песка, над морем, и останавливается, пережидая брызги каждый раз, когда волна разбивалась о пирс.
      Я видел, как она повернулась и пошла обратно.
      Я подумал, что мы сейчас разминёмся, и всё кончится, но мы встретились взглядами и замерли.
      И уже не могли разойтись так просто.
      Потом она сказала мне, что это произошло помимо её воли.
      Со стороны это выглядело так, как будто я преградил ей дорогу.
      - Я в первый раз на море. Здесь, кажется, принято знакомиться без церемоний?
      И тогда я услышал её голос.
      - Что ж,- сказала она.- Давайте познакомимся.
      Голос у неё был низкий и звучный, но мягкий, что-то отзывалось ему внутри, где-то глубоко. Говорят, бархатный. Бархатный голос.
      Она сказала, что с первого взгляда приняла меня за девушку, но разглядела, что плащ застёгнут на мужскую сторону.
      Два дня и три ночи мы не выходили из номера.
      Она допытывалась, были ли у меня женщины. Я сказал, что нет. Она сказала, что не верит, требовала, чтобы я сказал правду.
      Чтобы я рассказал ей всё.
      - Рассказывай мне. Всё-всё! Ничего не бойся.
      - Как на исповеди?
      - На исповеди всего не говорят,- сказала она.
      Она захотела, чтобы мы обменялись крестиками, и я подумал: "А можно ли? Ведь у нас разные?"
      Но она сказала: "Дева Мария видит нас. Она поймёт, ведь она женщина".
      И она надела мне на шею свой крестик, католический крестик на серебряной цепочке.
      Я чувствовал, что она сильнее меня. И это было приятно. Никогда раньше так не было. И я рассказывал ей, как было раньше, а она вдруг начинала ревновать, требовала: "Люби меня!"
      А я говорил: "Я никогда не любил раньше. Я не знал, что такое любовь".
      Я не знал, что такое страсть, я читал о ней, но не мог представить, что женщина может быть такой.
      Иногда она оговаривалась: "Ты одна у меня!"- когда она начинала говорить быстро-быстро, уже не словами, а самим голосом, и вдруг срывалась на шёпот.
      И однажды я не выдержал и сказал: "А муж?"
      Она посмотрела на меня так, как будто я произнёс неприличное слово. Потом неприязненно повела плечами: "Это была ошибка".
      - Забудь про всё, как будто ничего не было!..
      И только теперь мы родились...
      Всё прошло, мы одни...
      Она повторяла: "Мы одни".
      - Посмотри, вокруг никого!
      Здесь, сейчас, всегда, в целом мире, одни, одни, ты одна у меня!
      От неё невозможно было ничего скрыть, и я исповедовался ей, а она слушала, жадно, как любила, жадно искала всегда только одного.
      - Но ты не любил её?
      - Но между вами ничего не было? Не ходи туда больше. Никогда, слышишь? Не связывайся с ними. Никогда не ходи к ним. Уж я-то их знаю.
      Я подумал: "Откуда она может знать?"
      - Но ты не стал звонить ему?
      - Я же сказал, нет.
      - Я верю,- шептала она.- Я верю тебе.
      Я думал, правда ли это? Она не верит мужчинам.
      Она боится, что я стану таким, что это придёт откуда-то, ворвётся и отнимет меня у неё. Предчувствие?
      Но что!
      Когда мы одни в целом мире!..
      Когда я отдавался ей, изнемогая от наслаждения, когда она становилась одним пылающим комком страсти и становилась вдруг больше самой земли, всего мира, и я падал в неё и растворялся в ней, и не было уже ничего больше... Тишина.
      Она борется с чем-то?
      Когда она вдруг становится задумчивой, о чём она думает?
      Я не спрашивал её. Она знала больше меня.
      Если я обижался, она обращала всё в шутку. Она смеялась, подшучивая надо мной.
      Я был от неё без ума.
      Иногда мне становилось страшно, когда я думал о том, что она для меня всё. Что, если я потеряю её? Это будет конец.
      Она тоже чувствует это?
      Она боится своей страсти, боится потерять меня, она не хотела привязываться ко мне так сильно? А теперь уже поздно, и она ещё больше распаляется, желая удержать меня. Или защитить?
      Ведь она сильнее.
      Защитить, заслонить, но от чего же? От чего, Каролина?..
      От чего, Каролина? Ведь мы же одни, совсем одни, посмотри, вокруг никого!..
      Я всегда был один.
      И таил своё одиночество, оно рвалось из меня и разрывало мою грудь, и плакал, мне было жалко себя, я хотел, чтобы они знали, что я плачу, я убегал от них, чтобы они не увидели, и, забыв обо мне, они веселились, а я, спрятавшись, плакал, мне хотелось, чтобы они стали искать меня и нигде не могли найти, и испугались, они бы раскаялись. Я плакал от бессилия и жалости к себе, я ненавидел их и хотел к ним.
      Они забыли про меня, я был один.
      Я шептал о своей тоске собакам, а они вдруг начинали выкусывать из своей шерсти и глупо таращились, испуганно вскакивали и отбегали и издали смотрели на меня злобно, не понимая, за что я бью их. А я звал их, чтобы они простили меня. Я понимал, что это гадко, и ненавидел себя и бил себя по лицу, и хотел убить... Я шептал о своей тоске подушке, стене, окну, темноте, дереву, кому-то неведомому, доброму...
      - Я хочу знать, зачем тебе деньги
      знать, зачем, зачем тебе знать об этом, ты
      - Я хочу знать, что ты затеял
      никогда, никогда не поймёшь этого, никогда
      - Я дам тебе денег, если ты объяснишь, зачем они тебе
      не поймёшь меня, вы все, никогда!
      - Так ты не желаешь объяснить
      Никто никогда не поймёт этого!
      я искал тебя, всегда искал тебя, я знал, что ты есть, я всегда был один, ты полюбишь меня, ты поймёшь то, чего
      Никто Никогда Не Понимал!
      Меня гладили по голове, называли мужчиной, но тут же забывали обо мне и смеялись между собой, потому что думали, что я ребёнок, мне хотелось кричать. Сделать им больно, так, чтобы они знали, кричать!..
      Я убегал и забивался в угол, а за столом мне наливали морс и звали, чтобы я пил и отправлялся спать.
      А женщины пили вино и не замечали, что меня нет.
      Она сказала: "Называй меня мамой".
      ...........................................................................
      .................
      Леди, сидя у большого зеркала в вычурной золочёной раме, делает утренний макияж. Перед ней на туалетном столике косметика - крема, тоники, чего только нет. Неужели она всё это возит с собой?
      Уже утро, или, может быть, день. Я только проснулся, ещё не умылся и не успел привести себя в порядок - заспался.
      Я неслышно подкрался к ней сзади, но она увидела меня в зеркале и улыбается мне.
      - Доброе утро, засоня.
      - Я вчера уснул, устал с дороги... Ты уж извини...
      Я наклоняюсь к ней и целую её в плечо.
      Она поворачивается ко мне.
      - Выспался?
      - Да.
      - Значит, теперь ты в форме?- она пожимает плечами и снова отворачивается к зеркалу.- Тогда к чему этот трагический тон?
      Я снова наклоняюсь к ней, чтобы поцеловать.
      - За нами скоро заедут. Может быть, ты хочешь принять душ?
      - Да,- говорю я, глядя на её волосы.- Что? Извини, я ещё не совсем проснулся.
      - Так просыпайся скорее!
      - Всё это похоже на сон.
      - Завтрак ты уже проспал,- говорит она.
      - А что, здесь завтракают по часам?
      - Да. Неудобно, правда?
      - Да,- говорю я.- Но мы с тобой можем позавтракать и в номере? Или где-нибудь...
      - Не думаю, что у нас будет на это время. Ты был здесь когда-нибудь?
      - В этих местах? Нет, никогда.
      Сегодня она устраивает пикник. Она говорила мне об этом вчера.
      - Никогда?
      - Нет.
      - А, вообще, на море?- говорит она, извлекая из футляра алую губную помаду.
      - Летом - никогда.
      - Неужели, никогда?- она смотрит на меня в зеркало.- Ну, иди, у нас мало времени.
      Я отправляюсь в ванную.
      И, только я успеваю включить воду, как в комнате за дверью раздаются радостные женские голоса.
      Я выключаю воду и минуту-другую стою, прислушиваясь.
      Потом закрываю дверь на шпингалет, снова включаю воду и затыкаю ванну пробкой.
      Мне хочется выйти к ним, но не выходить же в таком виде. Ничего, без меня не уедут.
      .................................................................
      Я открыл шпингалет и вышел. Комната была пуста.
      Я уселся в кресло и под монотонное жужжание фена стал прикидывать, куда мне пойти. Или, может быть, остаться в номере и ждать её?
      Не могла же она уехать без меня. Значит, она скоро вернётся.
      Тут я вспомнил, что у меня нет денег, но, странно, я не испытывал никакого беспокойства.
      Я выключил фен, отложил его в сторону и подошёл к окну.
      Весь мир был залит солнцем, море... Отсюда был виден пляж и полоса прибоя.
      Я стоял и смотрел в окно.
      А потом я увидел деньги. Они лежали на подоконнике.
      И ещё записка: "В 4 часа у пристани".
      Я посмотрел на часы. Впереди был весь день.
      Я рассмеялся.
      ...........................................................................
      ........
      Я стоял у открытого окна в пустом гостиничном номере и смеялся, а там, впереди, было море, и всё вокруг было залито солнцем.
      Я шёл по раскалённому солнцем тротуару, отбивая находу чечётку, оркестр, шествовавший за моей спиной, подбадривал меня пронзительными воплями труб и грохотом тарелок, от улицы к улице он становился всё громче - должно быть, ко мне сбежались все уличные музыканты и ресторанные оркестры, какие только есть в этом городе, и просто все-все-все.
      Заметив очередной кабачок, я командовал штурм, и под радостные завывания саксофонов, рёв литавр и нетерпеливое повизгивание скрипок моё доблестное войско овладевало очередной крепостью, и тогда, подогретая возлиянием, музыка окончательно сходила с ума, сотрясая стёкла и стены заведения, чем заставляла доброго хозяина то и дело хвататься за сердце и возводить глаза к потолку.
      Заплатив за всё, что было здесь выпито и разбито, я просил его заказать что-нибудь моему оркестру,- обычно заказывают посетители, ну, а мы сделаем наоборот!
      И он называл какую-нибудь песенку, и мы пели её все вместе.
      "Ах, эта музыка возвращает меня прямиком в детство. Вот это было время!"
      И мы расставались, счастливые и растроганные, и музыка продолжала триумф.
      И если по улице шла обворожительная принцесса,- несомненно, заколдованного королевства,- я требовал исполнить в её честь гимн, и цветочницы сбегались как пчёлы на запах клубничного варенья, и я брал у них охапки цветов и подносил своей незнакомке.
      А музыка продолжала шествие.
      Я объявлял танец, и музыканты, не отрываясь от своих инструментов, устраивали нечто вроде урока гимнастики в палате для буйнопомешанных, и мне непременно хотелось быть первым, и мне аплодировали из окон, а я раскланивался, стараясь делать это как можно изящнее, что было не так просто, как может показаться - ведь я едва держался на своих ногах.
      Вскоре обнаружилось, что пиршество уже не может вместиться в обычных размеров кабачок, и я скомандовал привал. Мы расстелили скатерти прямо на тротуаре, и все нашли, что это придумано на редкость удачно.
      Меня понесло на поэзию, и я стал импровизировать какую-то сногсшибательную поэму, мой голос немедленно окрылился музыкой, и вот уже всё это обернулось оперой, а тем временем кто-то усердно и стремительно расписывает скатерть в цвета летней победы и венецианских карнавалов.
      "Давайте курить сигары!"- капризно тянет тенор, встряхивая руками.
      "Сейчас закончу, сейчас!"- заверяет его художник, расплёскивая по скатерти потоки своего вдохновения.
      Со второй попытки я всё же поднимаюсь над тротуаром на высоту своего тела. И мне хочется подняться к самим облакам, если они есть, и ещё выше!
      "На какой руке носят часы?"- спросил я у людей, отчаявшись понять, что это за время.
      "На той, где запястье",- ответили люди.
      "А почему вас так много?"- спросил я у них.
      Они не ответили.
      Я вытряхнул из карманов остатки денег.
      "Я должен идти. Один",- сказал я, заметив, что некоторые стали подниматься.- "Выпейте за прекраснейшую из женщин земли, чья красота пленяет ангелов небес и демонов ада! И сыграйте мне что-нибудь на прощанье".
      И они провожали меня музыкой, и я шёл к ней.
      К моей Леди.
      ...........................................................................
      ...
      - Давай скорей, все уже в сборе.
      Едва я прыгнул на борт, катер отчалил от берега. И вот, я уже снова знакомился, улыбался и пожимал руки. Да, да, да, конечно.
      Я искал Леди глазами, но она куда-то исчезла. Повсюду были эти люди, а её нигде не было. Мне стало не по себе.
      А потом она появилась.
      Все вокруг шумели, кто-то открывал шампанское.
      - Где ты была?
      Она не ответила.
      - Куда ты всё время уходишь?
      Она, кажется, даже не слышала, мимоходом шепнув только: "Выпей шампанского". И снова исчезла.
      Мы причалили к берегу. Я хотел помочь Леди сойти, но кто-то уже подал ей руку.
      - Надо бы обследовать этот остров,- предложил я, ни к кому особо не обращаясь. Мне никто не ответил.
      - Я пойду, прогуляюсь,- сказал я Леди.
      - Да,- сказала она.- Там есть тропинка, она ведёт на самый верх. Только не уходи надолго.
      - Ладно,- сказал я.- А где она, эта тропинка?
      - Там увидишь.
      Я оглянулся на море и катер, с которого перетаскивали на берег корзины и ящики с вином и снедью, и побрёл по горячему белому песку в сторону леса.
      ...........................................................................
      ......
      Разве хоть кто-то любил меня?
      Но ты такой красивый...
      Я никогда не был красивым, всегда, всегда я был
      красивым ребёнком, игрушкой, куклой, ах, какой
      у вас очаровательный мальчик!
      Ты берёг себя для меня!
      Я не берёг себя. Кто же! Дева Мария?
      Мария!
      Для тебя, для тебя одной во всём мире, Мария!
      У меня никогда не было, никогда!
      ...какой у вас большой сын, посмотри, какой
      воспитанный мальчик. Отличник?
      Я научился стрелять, я стрелял в них, мне выдавали дополнительные пять выстрелов, поощрение, и ещё, я не промахивался, я стрелял в них, на стене в гостиной, так называлась эта комната, висело ружьё, я снимал его, тяжёлое, его нужно было подхватить, тяжелее, чем в тире, тяжёлое, я держал его в руках и подходил к окну, я открывал окно, прицеливался и нажимал пальцем. Щелчок. Вот вам!
      Я плакал.
      Я знал, где лежат патроны.
      ...наверное, одни пятёрки приносит?..
      - Танго, танго! Танцуем танго!..
      ........................................................................
      ...они смотрели мимо меня и улыбались мужчинам, она хотела танцевать со мной, она сказала: "я научу тебя, это не трудно",- у меня горело лицо, уши, я едва лепетал, она вела меня, я топтался, она шепнула: "только на ноги не наступай",- её тело, горячее, вот оно, горячее под тканью, видишь, как просто, чья-то рука небрежно отстранила меня сзади, за плечо. Уступи-ка...
      Она с ним. Она смеётся. Он обнимает её.
      ...я не отпускаю ружьё, он вырвал у меня из рук...все стоят неподвижно...как во сне... музыка, но никто не танцует...он...я убил его?...все смеются...не заряжено...я не зарядил его...все смеются...Мама не смеётся.
      - Ты и вправду хотел убить его? Или только напугать.
      Раздался щелчок, я ничего не понял сначала, да и никто ничего не понял. Те, кто видели, как я поднимаю ружьё, стояли как восковые фигуры. Все ждали, что сейчас хлопнет выстрел. Я не успел ничего понять. Почему нет звука. Как во сне. Ты стреляешь, а он не падает. Стоит и смеётся. Только глаза у него не смеялись. И у мамы тоже. Почему я на неё посмотрел? А остальные и впрямь поверили, что это была шутка. Отец зачем-то показывал им ружьё и всё повторял: "Не заряжено было, не заряжено".
      И все говорили: "Ружьё-то не заряжено. Каков стрелок!"
      Сначала он всё никак не мог вырвать у меня из рук ружьё, а я даже не сжимал пальцы, они сами держали, а когда я понял, что произошло, разжались. И он стал показывать всем, что ружьё не заряжено, не понимая, какую глупость делает. Это уже и так всем было понятно. Ведь я успел нажать пальцем. Он смеялся, а глаза такие бессмысленные были, как будто смеялся автомат. Он видел, как я поднимал ствол. Его глаза совсем не изменились. Только рот начал смеяться. Хочешь знать, что было потом?..
      ...........................................................................
      ..........................
      Я посмотрел вниз.
      Здесь по склону каких-нибудь двести метров, если пойти напрямую.
      Я спрыгнул с тропинки. Раздался сухой треск.
      Я стал отчаянно отдирать от себя цепкие, изголодавшиеся лапы ползучих колючек. Дальше вниз они покрывали весь склон, доставая мне до колен, и когда я ставил на землю ногу, они набрасывались на неё так, как будто тысячу лет ждали этого.
      Обратно было уже не выбраться.
      Склон круто уходил вниз, к морю.
      Я продвигался вперёд затейливыми зигзагами, создавая иллюзию борьбы за безупречность костюма, никак не желая смириться с перспективой предстать перед обществом в изодранных брюках.
      Когда я выбрался на чистое место, руки мои были исполосованы так, как будто два десятка голодных котов пытались отнять у меня кусок колбасы.
      Я заспешил было вниз, но остановился и замер на месте. Я увидел катер, удалявшийся в открытое море от берега.
      Я почувствовал слабость.
      Что могло заставить Леди отменить пикник?
      Я смотрел на катер. Солнце слепило глаза. Море сверкало.
      Я понял, что это слёзы.
      "Вот и всё",- прошептал я.
      Я услышал, что кто-то идёт, приближаясь ко мне, и обернулся.
      Спускаясь вниз, по тропинке шла женщина. Она подняла на меня глаза.
      - И вы тоже?..- вырвалось у меня.
      - Что?- её брови приподнялись.
      Она улыбнулась.
      Я перевёл взгляд на катер и не сразу смог найти его. Он превратился в маленькую точку.
      Она посмотрела.
      - Ах, вот оно что,- она понимающе рассмеялась.- Вы думали, что остались одни? Нет. Они просто должны привезти ещё кого-то.
      Её лицо сделалось неподвижным, и я подумал, что если бы она улыбалась, она была бы похожа на манекен.
      Она сказала: "А что было бы тогда? Если бы все уплыли..."
      - Как море сверкает,- сказал я.
      - Если бы все люди вдруг исчезли,- сказала она,- и остались бы только двое. Как в самом начале. Что бы тогда было? Всё повторилось бы?
      - Вероятно, это зависит от того, каким образом исчезли бы все остальные...
      - Просто исчезли, и всё. Неужели и тогда ничего не изменилось бы? И всё повторилось... Ведь они в пять миллиардов раз были бы свободнее каждого из нас. Неужели всё повторилось бы?
      Я достал сигарету, повернулся спиной к ветру и щёлкнул зажигалкой.
      - Пойдёмте к остальным?- предложил я.
      - Что это у вас?
      - Да так,- сказал я, пряча руку.- Забрался зачем-то в заросли.
      - Ведь вы... Кажется, писатель?
      - Что?
      - Вы писатель?
      - Да нет,- сказал я.- Вряд ли.
      - Но вы пишете книги?
      - Да. А откуда вам это известно?
      - Значит, вы писатель?- сказала она, оставив мой вопрос без ответа.
      - Вряд ли,- снова сказал я.
      - Как же так...
      - Видите ли, писатель - это тот, кто пишет для того, чтобы его читали, а мне безразличны читатели. Я пишу для себя и, наверное, для Бога, хотя Ему и так всё известно.
      - А,- кивнув, сказала она.- Понимаю. Хочешь сделать Ему приятное?
      - Сделать приятно себе.
      - Это одно и то же,- заявила она.
      - Когда как,- осторожно заметил я.
      - Мне тоже хотелось бы написать книгу,- сказала она.- И знаешь, о чём?
      - О себе, наверное? Или о Боге?
      - О свободе.
      - Значит, всё-таки, о Боге?
      - О человеке, который абсолютно свободен. Понимаешь? Каждый человек всё время должен делать выбор, решать что-то, на что-то решаться... И никогда он не делает свой выбор свободно. А значит, у него и выбора никакого нет. Он во власти других людей. Всегда во власти других людей.
      - Но человек не свободен прежде всего от самого себя.
      - От самого себя?- она пожала плечами.- Ну, это понятно...
      - Что же тогда свобода?
      - Свобода? Ну, это когда человек... Свободен - это значит, он и только он. Что это он сам.
      - Да, но что же останется? Безликий камень. Свободный, да. Но только падать в пустоту. Человек, падающий с небоскрёба, свободен?
      - Ты хочешь сказать...- она сделала паузу, подбирая слова.- Что его... Уже нельзя будет отличить от другого, такого же свободного человека?
      - Ну вот видишь, как быстро ты всё поняла.
      Она посмотрела на меня.
      - И это правда?
      - Да,- сказал я.- Но какое нам до этого дело.
      - До правды?
      - Важно, как она проявляется. Если нет ничего, то ей не в чем и проявиться. А это всё равно, что её нет.
      - Значит, чтобы быть свободным, человеку нужно быть несвободным?
      Она засмеялась, но неуверенно.
      - Свободы нет. Есть преодоление несвободы.
      - Но если бы не было свободы,- возразила она,- нельзя было бы преодолеть несвободу.
      - Свободы нет,- сказал я.- Есть освобождение.
      - Разве так может быть?- с сомнением сказала она.
      - А иначе, зачем было создавать этот мир? И несвободу.
      Она понимающе кивнула.
      - Между прочим, я даже не заметил, как мы перешли на "ты".
      - Так лучше,- сказала она.
      - Фразы короче, да?
      - Но всё равно,- сказала она со вздохом,- мы никогда не узнаем, так ли это всё на самом деле...
      - Что именно?
      - Ну, вообще.
      - А,- сказал я.- Да, но так даже интереснее. Если не узнавать всё время что-то новое, зачем тогда, вообще, жить? Ведь станет скучно.
      Она задумалась.
      - Смысл жизни в её открытии,- сформулировала она.
      - Ой, не надо!- умоляюще сказал я.- Пожалуйста, не надо этих слов о смысле жизни.
      - Вот мы и пришли,- сказала она.
      Она высвободила свою руку из моей.
      Приготовления к пиршеству были в самом разгаре. Повсюду дымились костры готовились для мангалов угли, на блюдах громоздились горы вымытых фруктов, на огромной голубой скатерти, расстеленной на песке, выстроились двумя рядами бутылки.
      Леди сидела на краешке огромного угловатого камня напротив энергично жестикулировавшего мужчины и, судя по её лицу, внимательно слушала его рассказ.
      Я подошёл ближе.
      - А как они воют!- услышал я его хрипловатый от возбуждения голос.
      - Сирены?- спросил я, подсаживаясь к Леди.
      - Я рассказываю о волках, красные волки...
      - Так интересно!- восторженно воскликнула Леди.- Представляешь, они огромными стаями бродят по стране, стаями, представляешь?
      - Да. Я был в Индонезии и видел их. Я рассказывал сейчас, как нам сказали, что поблизости появилась стая...
      - А почему они не живут на одном месте?- спросил я.
      - Они слишком разрушительны.
      - Разрушительны?
      - Они пожирают на своём пути всё, что могут сожрать в этом месте, и ищут другое.
      - Совсем как люди,- заметил я, повернувшись к Леди.
      "Люди как волки",- пропел сонный голос, и я увидел, как лукаво подмигнула мне мраморноглазая голова любимца Менандра. Циньский повелитель отдаёт приказ о строительстве северной стены... Война, война у всех на устах.
      - Но как они красивы!- восклицает подданный Дианы.- Первозданной, хищной красотой. Голодной красотой.
      - А могут они напасть на человека?- поинтересовалась Леди.
      - Когда у тебя в руках добрый старина винчестер...- рассмеялся гений истребления хищных зверей.
      - Обязательно, слышите, непременно приезжайте ко мне. Я просто обязан показать вам свою коллекцию!
      - Коллекцию?..
      - Оружия! Я объясню вам, как до меня добраться. Это недалеко.
      - Мы обязательно заедем,- пообещала Леди.- Это так интересно...
      - Этой осенью я собираюсь поставить новую ограду, покапитальнее...
      - Зацементируйте поверху битое стекло,- посоветовал я.
      Он потёр переносицу и сказал: "Это идея. Вы это сами придумали?"
      - Нет, мне порекомендовал это Сезанн.
      Леди едва заметно вздрогнула, но напрасно - я и не думал разыгрывать его.
      ...........................................................................
      .
      - Надо бы его навестить,- сказала она.- Как ты думаешь?
      - Он не в моём вкусе,- возразил я.- Слишком много мяса на лице.
      - Где ты пропадал так долго?
      Она увидела мои руки.
      - Ужас! И такими руками ты будешь разливать шампанское?
      Я молчал, наблюдая, как чайки с криками носятся над сверкающими волнами моря.
      Забудь о них, я с тобой...
      ...я всегда был один...
      Мы одни!.. Как чайки кричат!
      Называй меня Мария!
      Называй меня... Называй меня... Называй меня!..
      Я звал тебя! Где ты была так долго?
      ...я ждал тебя, звал, я ждал тебя, я думал, вдруг они обманули тебя, убили!..
      Люби меня, люби, люби меня!
      ...Мария!..
      Доченька, ласковая моя, люби, люби меня!..
      Называй меня мамой...
      Мама!..
      Называй меня... Называй меня... Называй меня...
      Я звал тебя всегда, так долго, где ты была так долго?
      Ничего не было!
      Но зачем я рассказываю тебе всё это? Если этого не было, зачем?
      (она смущается, смеётся, ластится, как будто она задумала схитрить, а я разгадал её)
      Называй меня Мария...
      Как чайки кричат!.. Ма, ма, рия, рия, рия, рия!..
      Ветер...
      Это ветер?..
      Я твоя мама... Я твоя!
      ...она всегда была на работе, на кухне, в спальне, за стеной
      скрип кровати, она говорила: "пятёрка по физике?"
      ...она всегда была где-то, я шёл к ней, я хотел, чтобы она ударила меня по лицу, тогда она будет плакать со мной рядом и целовать меня, она будет со мной, и я шёл к ней и говорил, и она кричала: "дрянь!.."
      Ма, Ма, Ма, Рия, Рия, Рия!.. Это чайки кричат?..
      Не уходи от меня, никогда, если ты уйдёшь, я покончу
      собой, я буду всегда носить лезвие, если ты уйдёшь...
      Она не хотела, чтобы я носил лезвие на цепочке с крестиком.
      - Глупенькая, ты же порежешься!
      - Дочка, доченька моя, ласковая!..
      ........................................................................
      Мир скрылся в чёрном пламени ночи как зрительный зал, когда включены рампы, мы танцевали на огромной палубе, расцвеченной огнями, и только ветер доносил едва уловимые голоса запахов. В океане ночи. Она незрима и таинственна. Она волшебна. Прекрасна.
      Когда знаешь движения, можешь отдаться им без усилий, свободно, бездумно, как отдаёшься любви, это музыка, терпкий настой цветов елисейских полей, в объятиях пылающего золота света мы танцевали......
      ...........................................................................
      .........................................................
      - Здесь ещё почти ничего нет, но скоро это будет самый шикарный курорт. Пока в городе только одна гостиница, но уже строятся две новые, и будут ещё... Когда всё будет сделано, тут паломничество начнётся! А при нынешних темпах строительства... Вот здесь, раньше был склон. Его срыли, сделали насыпь, забетонировали, положили покрытие, сделали освещение - и теперь это лучший дансинг-плац на всём побережье!
      - А то, что здесь росло...
      - Что вы! Тут не оставили ни комочка земли, всё срыли до основания. Это на тысячу лет!
      - Ещё одна тысячелетняя империя?
      Я подумал о сгинувших в джунглях городах, о Галлифаксе и его невероятном открытии. Я увидел, как за дальним столиком Вильгельм Рейх поднимает руку, показывая три пальца. "Три слоя",- беззвучно шевелит он губами.
      ...........................................................................
      ...............
      Мысли, беспокойные ночные бабочки, оставьте меня! Зачем вы летите на свет?
      Леди смеётся.
      Я отпускаю свои мысли, пусть они исчезнут во тьме, их породившей, ведь мы одни, и так легко, когда ты знаешь движения, отдаться танцу, бездумно, радостно!..
      - Только на ноги не наступай,- шепнула мне Леди.
      5
      Компания образовалась сама собой, никто не придумывал никаких уставов, не диктовал правил,- разве что, в шутку,- но одни люди, едва появившись, немедленно исчезали, редко задерживаясь дольше чем на один вечер, а другие оказывались среди нас так естественно, как будто были с нами всегда, и лишь ненадолго отлучились, чтобы встретить жену или съездить на выставку импрессионистов, и вот, вернулись. Человека либо сразу же принимали как своего, либо отвергали, и хотя никто не высказывал этого прямо, он понимал это и более не возобновлял попыток проникнуть в наш круг.
      "Пора, наконец, выбираться из своей кельи",- сказала мне Леди.
      Но дело было не в моей замкнутости. Это общество было для меня чужим, быть может, даже враждебным, и уж, во всяком случае, ненужным и досадным, ненужным. Для нас с Леди.
      Однако, вскоре я обнаружил, к немалому для себя удивлению, что эти люди и интересны, и остроумны. Они были совсем другими, когда позволяли себе быть самими собой.
      Я стал всё более с ними сближаться и, открывая их для себя, открывал новую, неведомую мне ранее, Леди.
      Это как воздух, который мы вдыхаем, чтобы насладиться ароматом цветов, они нужны были как воздух.
      Воздух, который создаёт синеву неба и краски заката.
      Это как капли дождя, разбивающие белый солнечный свет в радугу.
      Когда мы отправлялись в наши похождения, ехали на корт или выходили в море на яхтах, или просто проводили вместе вечер на вилле, шутили, рассказывали друг другу, бог знает что, об этом мире и своих от него впечатлениях, говорили об эллинизме Корбюзье, о Сальвадоре Дали, спорили о Флобере и винах, мне было так легко, что, казалось, вся земля создана для нас.
      Нас уже знали, и если вдруг оказывалось, что я не могу расплатиться в ресторане, потому что только что купил серию морских пейзажей или просто забыл про деньги, то мне говорили: "Что вы, что вы!"- и записывали на мой счёт. "Мы всегда рады!"
      Мы садились в машину и приезжали на виллу,- там всегда кто-нибудь был. Это было так по-домашнему непринуждённо, что каждый раз у меня возникало ощущение, что я и не уезжал отсюда вовсе.
      И всегда жил здесь.
      - Что бы мы делали, когда бы не обладали этим драгоценным даром, умением забывать. Во что бы превратилась тогда наша жизнь,- сказал я однажды, когда мы прогуливались с князем по обсаженной кипарисами дорожке парка. Мы придумали легенду, что он происходит из рода литовских князей, - это была игра: каждому из нас мы придумывали какую-нибудь роль,- кто-то был алхимиком, кто-то пэром Англии, кто-то хранителем золота империи инков,- мы сообща решали, кем этот человек может быть, причём ему о нашей догадке не говорили, он сам должен был догадаться, за кого его почитают, и вести себя соответствующим образом. Мы так увлеклись этой затеей, что совершенно перестали проводить грань между игрой и жизнью, мы овладевали манерой поведения и речи, подобающей своему положению, рассказывали друг другу фантастические истории из своей воображаемой жизни, всё это было так мило.
      Были сумерки, такие короткие здесь, на юге, что их непременно хочется застать. Мы прогуливались по дорожке парка, обсаженной кипарисами, а в окнах виллы уже горел свет, и слышались голоса, и я сказал: "Во что превратилась бы наша жизнь, когда бы мы не умели забывать!"
      - Она была бы ужасна. Мы не могли бы отдаться мгновению, почувствовать его, пережить. То, что существует теперь, сейчас, вот в этот миг, ведь это сама жизнь, не заглушённая шумом помех, не обезображенная нашими мыслями и сомнениями о будущем, о прошлом, нашим страхом. Когда то, что есть, не искажено тем, чего нет. Уже нет, или ещё нет. Как во сне. Нет ни будущего, ни прошлого.
      - Я думал об этом,- сказал он.- Об этой особенности мировосприятия в сновидениях. Вы говорите, что прелесть сновидений в том, что в них не существует прошлого? Оно есть. Но мы можем создавать его и изменять, в зависимости от того, каким мы видим то, что происходит теперь. В зависимости от своего желания, наконец!
      - А ведь вы правы,- сказал я.- Так же и наяву - прошлое зависит от настоящего. То, что вызывало гордость, может смениться сожалением и стыдом, то, что вызывало жалость - презрением. Да, вы правы! Во сне мы вырываемся из-под власти прошлого и сами диктуем его, в этом вся прелесть. Разве нам не хочется того же самого наяву...
      - Мы говорили о забвении. Всё зависит от того, чего мы от него ждём, насколько удовлетворены наши желания. Человек - вот мера вещей.
      Я резко остановился, поражённый догадкой.
      Я обернулся. Так и есть!
      Я понял, почему эта вилла показалась мне такой знакомой, точно я её уже видел где-то.
      - Да ведь это "вилла в Гарше"!- воскликнул я.
      - Не совсем,- сказал князь.- Кое-что изменено, но, в целом, да. Мы были очарованы Корбюзье.
      Невесомая твердыня камня, обрамлённая густыми терпкими струями курчавой хвои, мягкие ковры газонов.
      - Традиция,- произнёс я.- Сколько раз ею пренебрегали, а она каждый раз возрождалась. И всё оригинальное потому только революционно, что означает возврат к ней.
      - Традиция,- сказал князь.- Традиция - это символическое воплощение мира. - - Давайте присядем. - - А символ, наполняясь новым содержанием, приобретает новое значение...
      - Как мифология,- сказал я.
      - И в этом есть смысл. Ведь мир, всё, что есть в нём, представляется нам как совокупность символов. Мы заняты их разгадкой. Мы спорим, когда трактуем их по-разному. Мы расшифровываем письмена, сделанные замысловатыми иероглифами, письмена нерукотворные, и полагаем, что, расшифровав их, мы поймём замысел Творца. Сколько раз мы думали, что уже раскрыли его, или вот-вот... Это наши трактовки. А те, кто берутся судить о тайном значении иероглифов, не умея даже толком написать их... Разве каллиграфия не искусство?
      .......................................................................
      - Японский язык невозможно выучить, если не любишь его,- воодушевлённо объяснял тайный приверженец синтоизма.- Он по природе своей ассоциативен, им нужно проникнуться. Нужно прочувствовать его. Вообще, нельзя понять то, чего не любишь.
      Мы переглянулись с Леди. Именно эту фразу я однажды произнёс ей.
      - Чтобы говорить на этом языке, нужно в нём находиться, жить. Да, жить!
      - Мне ужасно хочется туда поехать,- сказала Леди мечтательно.- Там всё так странно...
      Он стал уговаривать её поехать с ним.
      - Я всё устрою!
      - Надеюсь, меня вы возьмёте с собой?- сказал я.
      - Ну, конечно!- сказала Леди.- Поедем все вместе!
      - Вы не слышали, что случилось с нашим "майором"?- спросил кто-то.
      - А что с ним?
      - Его нашли сегодня на берегу. Он, видимо, сорвался с обрыва.
      - А какой я вам сейчас коктейль сделаю! Никогда не пробовали, держу пари.
      - Там, где тропинка.
      - Как же его угораздило?
      - Обычное дело,- сказал я.- Темно. Оступился. Помахал на прощанье рукой, и готово. Не будет больше досаждать людям. Разве что чертям в аду.
      - Посмотрите, что придумали эти ненормальные!- воскликнула Леди, подзывая всех к окну.
      С четырёх сторон освещённые светом фар, как на арене, алхимик (которому по-прежнему не доставало только одного компонента, чтобы получить философский камень) и нефтяной шейх переставляли огромные, в пол-человеческого роста, шахматные фигуры.
      - Смотрите, как я загоню его в угол, да свершится над ним воля Аллаха!крикнул нам шейх.
      - Кто-нибудь объяснит мне, наконец, как играют в крикет?- сказал я.
      ...........................................................................
      ............
      Мы окрестили его между собой "отставным майором", для краткости просто "майором". Отравлять нам жизнь всеми доступными способами сделалось для него жизненной необходимостью, он видел в этом свой долг и готов был исполнить его до конца, чего бы ему это ни стоило, пока мы не уберёмся прочь отсюда, прочь из города, прочь с побережья, прочь из его жизни. Какой бы это стало для него потерей!
      Его жизнь утратила бы смысл, лишившись пафоса борьбы. Когда бы исчез повод для ненависти, чем бы он тогда жил? Он не пережил бы этого.
      Мы пытались вступить с ним в переговоры, чтобы хотя бы выяснить, чем мы так не угодили ему,- история всё более напоминала балаганный фарс. Он преследовал нас повсюду, где бы мы ни появились в городе,- при иных обстоятельствах его интуиция заслуживала бы восхищения,- он писал на нас жалобы, когда же в ответ на его требование выселить нас из гостиницы, ему объяснили, что ещё одно подобное требование, и он добьётся выселения, но только выселят не нас, а его, он окончательно утвердился в мысли, что мы на корню скупили весь город. Так оно, впрочем, и было.
      Стоило ли обращать внимание на подобную мелочь?
      - Бедняга,- сказала как-то раз Леди.- Он, наверное, полжизни копил деньги, чтобы хоть раз приехать сюда, поселиться в хорошем номере и почувствовать себя хозяином жизни. А тут вдруг появляемся мы.
      - Или он просто разочарован в жизни,- сказал я,- и со стариковским упрямством ищет вокруг недругов.
      Я подумал о том, как ненависть способна вдруг пробудить человека от спячки, когда этого не может сделать уже ничто, когда отмирают последние признаки чувств, как ненависть может воскресить тогда человека.
      Когда у кого-нибудь лопалось-таки терпение, и он хотел расправиться с назойливой тварью, Леди останавливала его и говорила: "Да оставь его. Мы же всё равно уедем сейчас".
      Но меня всё это нервировало, я не умел относиться к этому вот так легко и каждый раз подолгу не мог успокоиться. Этот человек был как вирус болезни, внешне ничтожный, но несущий в себе угрозу заболевания, с которой я не мог, да и не желал не считаться.
      Счастье не может иметь изъяна, гармония должна быть совершенна. Любое, даже самое малое, вторжение может разрушить всё, и чем жизнь прекраснее, тем больше риск. Отогреваясь, мы становимся беспечны, поднимаясь выше, становимся уязвимее и умение не замечать опасности называем силой. И в этом слабость нашего счастья.
      Но я новичок в этом мире летнего рая и ещё не разучился стрелять.
      Даже простая заноза может вызвать заражение крови.
      Даже это небольшое пятнышко скверны, этот жалкий, полусгнивший уже человечек мог нелепыми своими выходками вывести меня из равновесия, тем самым добившись своей цели, если такова была его цель. Я был излишне нервозен, быть может, и Леди была права, но кто другой смог бы сделать то, что должен был сделать я?
      ...........................................................................
      .....
      Я шёл прямо на него, глядя ему в глаза, а он пятился от меня шаг за шагом. А потом он исчез.
      Там, где заканчивался свет фонарей, был край каменного уступа, по которому тянулась асфальтированная дорожка, а за ним - пропасть.
      Когда он отступал от меня, в его глазах не было страха, только пустота, его уже не было, и то, что подползало шаг за шагом к краю обрыва, чтобы навсегда исчезнуть, уже не принадлежало ему, потому что его уже не было, он умер в тот миг, когда, увидев меня, всё понял.
      Я правильно всё рассчитал и не зря стоял, дожидаясь его здесь. Я был готов к схватке, но её не последовало. Он даже слова не произнёс и сразу же стал пятиться, а потом оступился и, уже падая, закричал.
      Прав всегда тот, кто совершает поступок. Счастье не должно иметь изъяна, гармония не терпит диссонанса.
      ...........................................................................
      .........
      И было утро.
      Я пришёл к Леди, и она открыла передо мной сад, где будут цвести розы, мы были у окна, и я показал ей, где это будет.
      Этот дом ждал нас, здесь всё ждало нас.
      - Этот дом, словно бы состоит из одних окон. Как здесь светло!
      Утром мы будем входить в эти комнаты и встречать солнце, оно будет с нами весь день, обходя дом, комнату за комнатой, а когда стемнеет, мы выйдем в сад, и часовые будут салютовать тебе, часовые во дворце твоей ночи.
      Звёзды. И море. В твоём саду шумит море.
      Небо - его палаты, звёзды - его часовые, посмотри, они салютуют тебе!
      И олени придут к морю и станут слизывать с камней соль и фыркать, когда озорница нимфа бросит в них пригоршню морской пены,- беззаботные, как хохочут они, как несут их дельфины, в раковинах-каретах, как быстро! Поднимая брызги, они хохочут, не дают вздремнуть черепахам, прячутся черепахи в свои панцири, но, не удержавшись, выглядывают - что это там за музыка? Это эльфы танцуют.
      Это ветер и свет, это дриады шепчут тебе о своей любви.
      Птицы спешат, слетаясь к тебе, луна смотрится в зеркальце, прихорашивается, оперы твоей звуки! Пусть они поют для тебя, пусть ангелов хор поёт для тебя, ты королева! В шкатулках твоих дворцы огней, на губах твоих тепло солнца, и даришь ты его, щедрая, как они любят тебя, как они любят тебя, королева!
      Тс-с-с-с-с... тише, тише, она уснула.
      Она спит.
      ...........................................................................
      ..................................
      Леди купила дом.
      Я ничего не знал. Она привезла меня, остановила машину и сказала: "Хороший дом, правда?"
      - Теперь мы будем жить здесь,- сказала она.
      И она осталась, а я помчался за вещами в отель.
      Когда я вернулся, было уже темно.
      Мы принялись обследовать дом, мы обошли его комнаты, поднялись наверх и долго стояли на балконе, а где-то далеко в ночи море разбивало волны о камни земной тверди.
      Мы спустились в сад. В темноте ничего не было видно.
      Я принёс канистру с бензином. Горел он отчаянно, но быстро сгорал.
      Тогда Леди расставила по всему саду бенгальские огни, и мы зажигали их один за другим. Мы стояли и смотрели, а когда огонь догорал, мы шли к следующему.
      Утром я заявил: "Здесь всё нужно приводить в порядок".
      Первым делом я решил заняться клубникой, она до безобразия разрослась. Леди собирала граблями мусор.
      Мы развели костёр, совсем небольшой.
      - И кто только здесь жил! Нельзя же запускать всё до такой степени,возмущался я.
      - Наверное, им было некогда,- предположила Леди.
      - Ничего,- сказал я.- Я знаю, где мы посадим розы.
      Она помешивала огонь веткой, морщась от дыма. Потом дым закрутился в мою сторону, и она подняла лицо.
      - Нужно в этом году посадить,- сказал я.- Здесь ведь не бывает заморозков?
      - Нет,- сказала она.
      - Я знаю один сорт... Как жалко, что садик такой тесный!
      Я уже прикидывал, как мы устроим беседку и маленький, ну хоть совсем маленький, водоём. Интересно, какой здесь климат.
      - Что?- сказала она.
      - Какой здесь климат, интересно.
      - Ты собираешься здесь остаться?
      Я не ответил.
      Она сказала: "Пойдём в дом?"
      Я залил остатки нашего костерка, и мы отправились совершать ритуальное чаепитие.
      Разрезая кекс, она сказала: "А как же дела?"
      Я подумал, что можно не отвечать. Но она молчала.
      Я сказал: "Мне недосуг даже помнить о них".
      - Помнить не обязательно,- сказала она.- Но забывать тоже не следует.
      Я подумал: "Разводит ли здесь кто-нибудь гладиолусы? На вилле я их не видел".
      Я и представить себе не мог, что мы уедем так скоро.
      Она не торопила меня. Она видела, что мне не хочется уезжать.
      Все уже разъезжались. Забегали к нам пощебетать, повздыхать, и адрес, адрес: "Непременно к нам!"
      Мы шли по отсыревшему корту, и я сказал Леди: "Скажи им, пусть включат свет!" - я показал ей на тучи.
      Ещё не было холодно, но подул резкий ветер, потом он ослабел, начались дожди.
      Море оплакивало гибель Великой Армады, на песке валялись птичьи трупы.
      И был туман.
      Края тентов беспомощно хлопали как ресницы обманутой девочки.
      И наконец Леди сказала: "Нам пора".
      Мы уезжали в двухместном купе, и за мутноватым стеклом были жёлтые деревья.
      Леди сказала: "Иногда приходится поступать вопреки желаниям",- но когда мы вошли в квартиру, и она, сбросив с себя находу плащ, подошла к окну и раздвинула занавес штор, и комната вдруг озарилась светом дня, я понял, что хотел вернуться.
      - Как у нас хорошо,- растроганно пробормотал я.
      Леди обернулась:
      - Значит, праздник продолжается?
      Вечером мы отправились проведать город и до поздней ночи гуляли по улицам.
      Мы шли по аллее, а фонари спешили от окошка к окошку, боясь потерять нас в темноте, ветер мешал им видеть, окошки хотели совсем закрыться, и я сказал Леди, показав на них: "Вот ещё один дом, где вместо стен окна".
      - Чтобы соединиться, нужно всего лишь освободиться от того, что разъединяет,- сказал я.- Чтобы знать друг друга, не нужно обмениваться адресами. Те, кто служат отрицанию, произносят слова, но не умеют понять того, о чём говорят, ведь понимать можно лишь то, что любишь. Пусть твои слова будут лишь о том, что ты любишь - вот формула, достойная быть отлитой в золоте и помещённой на сфере небес.
      Леди молчала.
      - Я люблю жизнь, Леди. Теперь разве что смерть могла бы остановить меня, но смерть - химера. Этот мир падёт к твоим ногам, или я испепелю его своим дыханием!
      - А небеса?- сказала Леди с улыбкой.
      - Оставим небеса Богу,- сказал я.
      И мы снова шли по аллее, и я стал воодушевлённо рассказывать Леди об Оскаре Уайльде и его идее продолжения шедевров.
      - Ещё одно слово, и я начну ревновать,- предупредила Леди.
      "Ты был бы милейшей девочкой, если бы не ревновал",- сказал я Мэгги.
      У него был день рождения.
      Он хотел, чтобы я остался подольше, но я сказал: "Не могу. Извини, Мэгги",- и стал собираться чтобы уходить.
      И тогда он не выдержал и закричал: "Да кто она, эта женщина!"
      А я сказал: "Просто женщина".
      Я сказал: "Она вся - воплощение идеи женщины".
      "Но любовь-то у вас не платоническая",- сказал Мэгги.
      А я сказал: "Ты был бы милейшей девочкой, если бы не ревновал".
      И я пришёл к Леди и увидел, что она стоит у окна, а в комнате горят люстры.
      ...........................................................................
      .
      - Прочитай,- сказала Леди, протягивая мне бумаги.- Только что принесли. Прочитай.
      Я взглянул.
      - Что за чушь!
      - Это ответ на твою статью.
      Я посмотрел на неё.
      - Нельзя быть таким чувствительным,- она потрепала меня за руку.
      Я снял с телефона трубку.
      - Кому ты собрался звонить?
      Она заглянула посмотреть, какой я набираю номер. Нажала пальцами на рычаг.
      - Ты что, это серьёзно?
      Я держал трубку в руке.
      - Положи,- сказала она.
      Я положил.
      До меня начало доходить, в чём дело.
      Я прочитал бумаги ещё раз. Грубость, неряшливость, никаких аргументов... Глупо. Слишком глупо.
      - Твоя наивность очень обаятельна,- сказала Леди.
      "Тебе подставили шар, а ты, вместо того чтобы взять его, ломаешь в ярости кий".
      - Я всё понял.
      - Неужели понял?- сказала она с иронией.
      - Это как игра в поддавки, да? Но это как-то... как-то...
      - Неоригинально?- подсказала она.
      - Примитивно.
      - Ничего,- сказала Леди.- Интереснее станет потом, когда ты сам станешь заправлять всем. И сам будешь устанавливать правила.
      - Думаю, они не меняются веками.
      - Значит, ты подчинишь себе века, историю. Разве это не здорово?
      - Поразительно!- воскликнул я, отбросив бумаги в сторону.- Я ещё почти ничего не знаю, но меня уже поражает то, насколько всё просто!
      - Это кажущаяся простота,- возразила Леди.
      - Да нет же!
      - Это время первых успехов. Прекрасное время....
      - А дальше?
      - Дальше?
      - Да. Что дальше?
      - Я не понимаю тебя...
      - Может быть, лучше было бы вообще не связываться со всем этим?
      - Ах, вот оно что,- сказала она.- Тебя это унижает? Но если ты хочешь быть высшим, тебе всегда придётся мириться с теми, кого ты считаешь низшими - ведь это среди них ты высший.
      - А почему нельзя просто зарабатывать деньги?- спросил я.
      - Конечно, можно,- согласилась Леди.
      - Я имею в виду, большие деньги.
      - Если ты будешь просто зарабатывать деньги, ты никогда не заработаешь очень большие деньги, потому что просто так тебе их никто не заплатит. По-настоящему большие деньги даёт только власть.
      - Значит, нужно занять своё место в системе всеобщей коррупции?
      - Если, как ты говоришь, это явление всеобщее, то это уже не коррупция, а этикет,- возразила она.
      - И имя ему круговая порука,- сказал я.- Правильно, если ты не берёшь, то где уверенность, что ты свой человек?
      - Главное, не торопиться. Продаться ты ещё успеешь, но делать это нужно по наивысшей цене.
      - Можно продать себя многократно,- сказал я, пожав плечами.- А можно и вовсе не продаваться - просто использовать своё положение.
      - Вот именно!- сказала она.- Ты добиваешься положения, чтобы затем использовать его.
      - Лучше бы мне держаться от всего этого подальше. Мой мозг должен быть свободен, я не хочу быть одним из пятнадцати тысяч таких же, как я.
      - Ты живёшь в мире, в котором родился, разве нет?- сказала она.Когда-нибудь тебе будет просто некуда больше бежать. Даже для того, чтобы что-то изменить в этом мире, ты должен в нём жить.
      - А если я не хочу ничего в нём менять?
      - Тогда тебе придётся ему подчиниться.
      В мире есть очень много хорошего, о чём ты ещё даже не знаешь. Ты вообще ещё почти ничего не знаешь о жизни.
      - Кое-что я всё-таки знаю,- сказал я.
      - Свои дурацкие принципы?
      - Все принципы таковы. Жизнь, вообще, часто выглядит глупо, но это ещё не значит, что нужно немедленно лезть в петлю.
      - А что это значит?- улыбнулась она.
      - Ну... Что можно и подождать.
      - Помнишь, ты говорил о Наполеоне?
      - Я сказал, что история ещё не доросла до того чтобы судить его.
      - Он тоже начинал с того, что был простым капралом.
      - Он велик не потому что что-то сделал или чего-то не сделал. Он велик сам по себе. В нём была та самая вера, которая сдвигает горы... Послушай, я сам ещё толком во всём этом не разобрался...
      - Может быть, это и не нужно?- сказала она.
      - Есть такая теория, что для того чтобы метко стрелять, нужно досконально изучить сущность стрельбы и попадания в цель. Иногда полезно изучить предмет, прежде чем начать его использовать. Если дикарю дать пистолет, то он, возможно, решит, что это просто палка-копалка, и даже не догадается снять его с предохранителя.
      - Нет ничего плохого в том чтобы изучить предмет,- сказала она.- Главное, чтобы это не стало для тебя самоцелью.
      - Ты хочешь убедить меня в чём-то?
      - Нет,- сказала Леди.- Зачем? Ведь мы говорим об одном и том же.
      - У тебя было такое лицо... Ну точно тебе предложили заесть шампанское дохлой крысой,- рассмеявшись, сказала она.
      Она села в кресло и мечтательно вздохнула.
      - Как славно, что есть люди, которые не забывают о тебе даже тогда, когда тебя нет рядом с ними!
      - Вот бы эти люди и делали всё сами,- угрюмо сказал я.
      - Не вижу ничего хорошего в том, чтобы отдавать свои дела в чьи-то руки,произнесла Леди тоном Цезаря, диктующего свои записки.
      - Но что плохого в том, чтобы быть свободным?- возразил я.
      - О какой свободе ты говоришь!- возмутилась она.- Выстроить себе домик из сахара и молиться, чтобы не пошёл дождь, это ты называешь свободой?
      Я отметил мысленно, что это неплохой образ.
      - Не знаю, что и подумать,- сказала Леди.- Ты то соглашаешься, то опять всё начинаешь сначала.
      - Я не люблю торопиться.
      - Так можно всю жизнь простоять на одном месте.
      - Я не люблю, когда меня подгоняют.
      - Я не люблю,- передразнила она.- Скажи это тому, кто придумал время.
      .......................................................................
      Почему-то мне не хотелось ехать, и хотя я знал, что мне всё равно придётся это сделать, и тянуть бессмысленно, я откладывал поездку со дня на день, каждый раз придумывая для этого убедительный предлог, словно бы затеял дурацкую игру, заранее зная, что проиграю. Намечалось очень много дел и, оттягивая свой визит к родителям, я словно бы оттягивал наступление момента, когда они станут реальностью. Потому что тогда я уже не смогу отлучиться, как бы я этого ни захотел.
      Леди догадывалась о том, что происходило со мной, но не заговаривала об этом сама.
      Она всегда обо всём знала, но никогда не говорила лишнего.
      И когда однажды я вдруг ринулся стремительно одеваться и, одевшись, уже уходя, сказал ей: "Ну, я поехал?"- она сказала: "Да, хорошо".
      Она вышла за мной в прихожую.
      - Уже темнеет,- сказала она.- Поздно. Надо было тебя покормить.
      - Поужинаю у родителей. Ну, пока?
      - Пока,- сказала она.
      Я стал спускаться по ступеням к машине. Она закрыла за мной дверь.
      .....................................................................
      Шоссе было забито - все ехали в одну сторону, из города, и торопились, сигналили, и я сигналил, и мигали фарами задним, и в каждой машине виднелся водитель.
      Какое-то беспокойство ныло во мне, я никак не мог отделаться от него, как от навязчивого воспоминания.
      Я ехал уже больше часа.
      Стемнело.
      Дорога блестела от огней - прошёл дождь. Небо было затянуто тучами.
      Поворот. Проезд закрыт.
      Я рванул руль и съехал на просёлок,- да что б их!- машина ухнула в яму, поворочалась, выбрасывая бока и швыряя меня по кабине, но выбралась, выехала и понеслась мимо высоких кустов сухой травы.
      Я напряжённо всматривался перед собой.
      На свет фар вынырнула фигура человек. Я резко затормозил, но всё же ударил его. Его отбросило на шаг или два. Он поднялся и с пьяной бранью замахнулся чтобы бросить в лобовое стекло камень, но не успел это сделать - я тронулся с места и снова сбил его. Он снова поднялся. Не выключая зажигания, я открыл дверцу машины и вышел. Грохнуло.
      Он застыл, с открытым ртом и выпученными глазами.
      У него подогнулись ноги, и он упал.
      В моей руке был пистолет.
      Грохнуло ещё раз.
      Он отпустил траву и затих.
      Я вернулся в машину и, сдав немного назад, вырулил, чтобы объехать тело.
      Скоро я был уже на шоссе.
      Дым от сигареты струйкой тянулся в открытую форточку.
      Не знаю, зачем всё это так глупо.
      .........................................................
      Я сбавил скорость.
      Теперь было уже близко.
      .........................................................
      Мы пили чай.
      - Что-нибудь пишешь?- спросил папа.
      Я сказал: "Нет, ничего".
      - Почему?
      Я почувствовал, как он напрягся.
      - Надоело,- сказал я.
      Он звякнул ложечкой. Мама замерла.
      Мы молчали.
      - И давно?
      - Нет...- сказал я.- Не знаю. Давай, не будем об этом, ладно?
      Он глянул исподлобья, снова потупился.
      - Я знал, что так и будет,- спокойно сказал он.
      - Папа!- взмолился я.- Не надо. Я приехал не для того чтобы снова начинать всё это.
      - Я знал, что этим всё кончится,- сказал он.- Я говорил тебе.
      Я встал и вышел из-за стола.
      Он осторожно вошёл в комнату.
      Я сидел за столом и слушал музыку.
      Он кашлянул и, помявшись, взял стул и расположился рядом со мной.
      Я подал ему сигареты.
      - Да нет,- сказал он.- У меня свои.
      Он быстро стукнул сигаретой о коробок. Взял зажигалку.
      - Ты не обижайся на меня.
      - Ну что ты,- сказал я.
      - Очень тяжело сейчас,- сказал он.
      - Да,- сказал я.
      - Тут ещё эта история... Мама рассказала тебе?
      - Да,- сказал я.- Не переживай, всё образуется.
      Он покачал головой.
      - Устал я. Мне так хочется, чтобы ты чего-то добился, жизнь... такая дрянная штука, и мне просто страшно за тебя...
      - Да,- сказал я.
      - А мы тут всё оставили, как было,- он показал на комнату вокруг.
      - Да, я заметил,- сказал я.
      - Всё ждали, когда ты приедешь... Ведь я ничего не хочу навязывать тебе насильно. Ты можешь заниматься любым делом, каким только хочешь, но пусть это будет твоим... делом, настоящим, ведь ты можешь!..
      - Всё дело в том,- сказал я,- что я не могу оставаться на одном месте, остановиться.
      - Но у тебя должно быть своё место,- настаивал он.- У каждого должно быть.
      - Я всегда иду дальше,- сказал я.
      Он посмотрел на меня.
      - Однажды я поверил в свою судьбу и оказался прав. Ведь я был там!
      - Там,- устало сказал он.- Там, это где?
      - На небесах.
      - Ну, и как?
      - Этого не опишешь.
      - Ну и оставался бы, раз так хорошо. Занялся бы этим всерьёз.
      - Я всегда жил всерьёз. Это не повод для шуток.
      - А теперь что?
      - А что, если может быть ещё лучше?
      - А если нет?
      - Может быть, и нет,- сказал я.- Но рискнуть стоит.
      - Если бы ты не бросил институт...- он украдкой взглянул на меня.
      Мы молчали.
      Он погасил сигарету.
      - Сколько тебе нужно?- спросил он.- Ты ведь знаешь, сколько могу, я всегда дам тебе.
      - Мне не нужны деньги,- сказал я.
      ...........................................................................
      .
      - У него сейчас такие неприятности, ты уж не обижайся на него,- сказала мама.
      - Да, я вижу.
      - Он всегда так доверяет людям... Ты не хочешь знать, что случилось?
      - Нет,- сказал я.- Деньги могут помочь?
      - Да в них, собственно, и дело...
      - Сколько?
      - Двадцать пять тысяч.
      - Ну, это не очень много.
      - Не знаю,- сказала она растерянно.- Для нас это большие деньги. И они нужны срочно...
      - Ладно, я что-нибудь придумаю.
      - Да что ты можешь придумать. Не надо.
      - Ты знаешь, мне нужно ехать...
      - Прямо сейчас?
      - Нет, конечно. Завтра. Переночую, и поеду с утра. Много дел...
      - Что ж,- сказала она.- Надо, значит, надо...
      - Леди,- сказал я.- Мне нужны деньги.
      - Прости, я совсем забыла,- она взяла в руки сумочку.- Ты, кажется, хотел что-то купить...
      - Ты не поняла,- сказал я.- Мне нужны деньги.
      Она замерла.
      - Много?- спросила она.
      - Двадцать пять тысяч.
      - Долларов?
      Я кивнул.
      - Это срочно? Но у меня нет столько...
      - Есть,- сказал я.- Нужно просто снять со счёта.
      - Но зачем тебе?
      - Ты хочешь контролировать все мои действия. По-твоему, это и есть доверие?
      - А это что, секрет?- сказала она.
      - Да,- сказал я.- И не стоит устраивать по этому поводу сцену скупости.
      Она помолчала.
      - Двадцать пять тысяч?- сказала она.
      - Если можешь, то возьми чуть больше, я хочу немного потратиться.
      "Не огорчайся",- сказал я.- "У нас будут деньги. Не думаю, что нам грозит нищета".
      ...........................................................................
      .......
      - Ничего, да?- сказал я, высыпав на стол деньги.
      Мэгги присвистнул.
      - Вот теперь-то я запасусь холстами. И чего я на море не езжу...
      - Это не дары моря.
      - Понимаю,- сказал он.- Это дары небес. И как нельзя, кстати.
      - На то они и небеса, чтобы всё знать,- заметил я.
      - Я как раз собирался съездить порисовать... Скоро осень кончится последние дни...
      - Надолго?
      - Как получится,- сказал он, складывая деньги в ящик стола.- Ты поедешь?
      - Погода...- сказал я.- На юге холод, дожди, здесь солнце, тепло, с ума можно сойти.
      - Да,- согласился он.- Теперь не разберёшь.
      - На этот раз не получится,- сказал я.- Извини.
      - Ладно,- сказал он, не глядя на меня.- Ко дню рождения всё равно вернусь, так что готовь подарок.
      Я вздохнул с облегчением.
      Мэгги взял гитару и, устроившись с ней в обнимку, стал напевать "Леди Джейн".
      - Покормишь меня чем-нибудь?
      Он накрыл струны ладонью.
      - Есть рыба. Треска. Вчера сварил.
      - Сгодится,- сказал я.
      Выяснилось, что треска так слиплась, что разогреть её было проблематично.
      - Ничего, поедим холодной. А ты?- спросил я, увидев, что он достаёт только одну тарелку.
      - Я не хочу.
      Он поставил передо мной кетчуп, после чего уселся напротив и принялся с детской непосредственностью ковырять болячку на локте.
      - Как вы ведёте себя за столом, сударь!- строго нахмурился я.
      - Сорри, мэм,- бодро сказал Мэгги, отпуская локоть восвояси.- Предлагаю сходить в кино.
      - Предложение принято,- сообщил я, расправляясь с рыбой.
      - На "Кабаре".
      - Три - хорошо, а четвёртого прикупим.
      - Пятого,- напомнил Мэгги.
      - Из кармана возьмём?
      - В пятый раз.
      - В пятый, так в пятый. Ради хорошего фильма не жалко.
      - Можно сходить на Софи Лорен,- предложил он, когда мы уже перебрались в комнату.
      - А почему бы тебе не начать работать с живой натурой? Теперь-то ты можешь себе это позволить.
      - Да,- согласился он, с интересом наблюдая за моими безуспешными попытками нащупать окурком изъян в доверху набитой пепельнице.
      - Когда ты пишешь портрет, разве не уподобляешься ты самому Господу, сотворяющему первого человека?
      - Уподобляешься,- признался он.
      - А когда ты открываешь на холсте красоту женских форм, разве не сотворяешь ты для себя жену, что не дано было даже Адаму со всеми его райскими кущами?
      - Ах ты, змей искуситель! Увлекаться опасно.
      - Неужели,- удивился я.
      - Деньги, они как вода. Нужно что-то иметь впрок. На будущее.
      - Предоставь эту работу мне,- сказал я.
      Будущее. Что знали мы тогда о нём, Мэгги, я... и даже сама Леди, которая знала всё!
      6
      Она остановилась у витрины.
      - Тебе никогда не казалось, что... манекены красивее живых людей?
      - У людей никогда не бывает такой идеальной кожи,- сказал я.
      Она передёрнулась и отвернулась.
      - Даже жутко. Пойдём, уйдём отсюда.
      Она защёлкала каблучками по тротуару. Я догнал её.
      - Люди - те же манекены, только неряшливо сделанные. Как жаль, что я не могу сделать их такими же совершенными.
      - Перестань,- сказала Леди.- Ты же видишь, мне не по себе от этих разговоров.
      Бледное равнодушное небо.
      Обветренная улица.
      - Но почему!- не желал сдаваться я тишине.- Если это так?
      Она молчала, потом встрепенулась и сказала: "На меня нашло что-то. Но всё, прошло. Сегодня вечер какой-то тревожный, тебе не кажется?"
      - Напротив,- возразил я.- Всё так мирно. Ни ветра. Ни облаков, ни людей, как будто всё... Вымерло...
      - Ты сказал: "Жаль, что я не могу сделать их другими". Ты произнёс это так...
      - Чего ты боишься?
      - Да нет, ничего.
      Ничего, милый.
      Она подняла с земли лист клёна.
      - Хочешь, соберём листья?
      - Да,- сказал я, думая о другом.
      И мы стали собирать листья. А где-то их жгли.
      7
      Мне было легко с ним.
      Он почти никогда не возражал мне открыто, но что-то едва уловимое в его реакции, выражении лица или голоса, говорило мне всё.
      Он не умел лгать.
      Я мог придти злой как собака после очередной стычки с Крис и написать какую-нибудь глупость, а потом прочитать это вслух, повторяя особо неудачные места особо гордым тоном, и я никогда не спрашивал его: "Ну как?"
      Я видел.
      Прежде он не писал стихов.
      Прежде я пренебрегал красками. Но он искал их и заставлял искать меня. Ему великолепно удавался рисунок, казалось, он не направляет карандаш, кисть, они сами знают, что им делать, он лишь присутствует при этом,- невозможно управлять ими с такой виртуозностью. А он непременно желал управлять цветом.
      Мне было легко с ним.
      Он умел выражать своё восхищение так, что это не раздражало.
      От Крис я уставал немедленно, стоило мне её увидеть.
      От Мэгги устать было невозможно. Если я развивал перед ним какую-нибудь идею, он никогда не перебивал, но всегда мог найти тот самый вопрос, который внезапно выводил меня из самого безнадёжного тупика. Он понимал ровно столько, чтобы не докучать возражениями.
      Мне было трудно с ним.
      Трудно было бороться с желанием подсказать ему, что и как он должен рисовать, я не умел удержаться от этого. Он выслушивал, соглашался. И делал всё по-своему.
      Я понимал, что он подчиняется чему-то более сильному, чем его привязанность ко мне, чем наша любовь. Иногда ему становилось неловко за это, он начинал извиняться, говорил: "Так получилось".
      Я придумывал для него сюжеты, но так ни разу и не воспользовался ни одним из них.
      Он искал чего-то.
      Я не мог понять, как можно отказываться от того, что уже совершенно. Он то до безобразия детализировал сюжет, то резко переходил к крупным плоскостям, и я кричал ему, что он спятил, что он убивает форму, а он смотрел на меня и вдруг говорил: "Может быть, изменить палитру?"
      Я требовал от него шедевров, а он экспериментировал с красками. Я говорил: "Остановись. На минуту. На один только раз. Выложись весь. Ведь ты уже много нашёл, воплоти всё это в одной картине. Пусть это будет шедевр. Как Гоген в "Иакове с ангелом".
      Он говорил: "Гоген?"
      Или говорил: "Хорошо. Это будет мой подарок тебе".
      И рисовал. Вид у него при этом был такой, как будто он задумал меня обмануть.
      Иногда я с трудом понимал его.
      Он не обременял себя чрезмерно идеями, как Бернар, не позволял им повелевать собой, как это делал Сёра, он всегда мог всё бросить и начать делать заново.
      Однажды он сказал мне: "Когда у меня будет свой салон..."
      А я сказал: "Где? На антресолях?"
      Его непрактичность порой забавляла меня. Его доверчивость могла его погубить. Время от времени он немного зарабатывал на портретах, но я не помню, чтобы за всё то время, что мы прожили вместе, он продал хотя бы одну картину. Он любил их дарить.
      Если мне удавалось что-нибудь продать,- меня каждый раз при этом терзали угрызения совести,- он крайне удивлялся и радовался, как будто я сделал что-то грандиозное и фантастическое. Во всём, что касалось денег, он доверял мне безмерно. И правильно делал.
      Денег у нас никогда не было - перебивались, как придётся.
      Однажды устроились работать ночными сторожами,- выходили на дежурство по очереди. Потом я предложил ему бросить это дело. Теперь каждую вторую ночь мы были вместе.
      Каждую вторую ночь я проводил с Крис. Это было ужасно. То, что между нами было, меньше всего было похоже на любовь - это было похоже на драку.
      Я говорил ей: "Ближе нас нет никого в мире".
      И я возвращался к Мэгги и понимал, что это не так.
      И когда я сказал ему, что нет такой женщины, которая сможет разлучить нас, я верил, что говорю правду. Пусть всё, что я делал тогда, было игрой, но в этих словах не было фальши, он бы сразу почувствовал, если бы я был неискренен. Но я был искренен с ним.
      "Я хотел жениться на твоей маме",- сказал я.- "Но я не сделаю этого, потому что это значило бы потерять тебя, а это слишком большая цена".
      - Между мной и ей больше ничего нет и не будет. Я любил её и всё ещё люблю, но нет такой любви, и нет такой женщины, которая смогла бы разлучить нас с тобой.
      Он сидел с застывшим лицом, молчал, и только смотрел на меня округлившимися глазами. Казалось, он не может поверить в то, что услышал, или в то, что, услышав это, он всё ещё жив. И вдруг он бросился на меня и... разрыдался.
      Есть вещи, которые приходится принимать, как они есть, просто потому что они произошли, и ничего уже не изменишь. Что ему оставалось, кроме как принять мою жертву? Мог ли он не оценить её? Нет.
      Мог ли он требовать её от меня снова?
      Даже мысленно.
      Чтобы сравнивать то, что происходило теперь, с тем, что было тогда, нужно было вспомнить, как это было, а для него это было бы нестерпимой болью. И он продолжал делать вид, будто ничего страшного не происходит, и наверное, даже верил в это. Ведь он никогда не умел лгать.
      ...........................................................................
      .........
      Вот и теперь, он позвонил мне сразу же, как только вернулся из своей поездки.
      Он сидел посреди кучи разбросанных на полу холстов и листал какую-то книжку. Мне почудилось, что в комнате пахнет горечью осенних костров.
      Окно было открыто.
      Он увидел меня и, встрепенувшись, поднялся мне навстречу.
      - Привет,- сказал я.- Вижу, ты не терял времени зря.
      - Повезло с погодой,- сказал он.- Теперь работы хватит до самой весны.
      Я поднял с пола один из холстов и развернул.
      ...........................................................................
      .....
      В его пейзажах я, в который раз, обнаружил нечто совершенно новое. Холсты были похожи на шкуры леопардов - одни места были тщательно прописаны, другие лишь смутно обозначены, иногда одним только тоном, не отражавшим никаких форм. Я понял, что это нечто вроде аккордов, и аранжировка ещё впереди - пока я не мог уловить даже мелодии.
      Я вдруг понял, чего он хочет. Он всегда только заимствовал у природы, никогда не подчиняясь ей до конца. Его воображение влекло его дальше пейзажа.
      - Но разве не единство составляющих создаёт впечатление? Разве есть что-то менее важное и более важное?
      - Не знаю,- сказал Мэгги.- Смотря для чего.
      - Ты разбиваешь пейзаж.
      - Я разбиваю панораму.
      - Ты расчленяешь пейзаж.
      - Я выделяю.
      - Да,- сказал я.- Но зачем? Что из чего?
      Мэгги пожал плечами.
      - Я не понимаю, что хотел сказать Сезанн, когда говорил, что масса создаёт единое впечатление. По-моему, в каждом пейзаже существует как бы несколько пейзажей, которые накладываются один на другой. Он говорил: "Слушать природу". Но какую именно? Всю сразу? Мне нужна только одна тема. Я слышу её. И я сделаю её. Пусть это не будет оркестр, но это будет ярче, прозрачнее... Пусть это будет фантастический пейзаж, я не знаю, как это будет.
      - И что ты собираешься с этим делать? Впишешь шествие арлекинов? С барабанами, со знамёнами, вот по этой дороге, да?
      - Да!- сказал он.- Я не знаю, как это будет.
      Он осторожно посмотрел на меня.
      - Тебе не нравится?
      - Не знаю,- сказал я.- Нравится.
      - Но ты сомневаешься.
      - Да.
      - В чём?
      - Представь,- сказал я.- Неграмотный дикарь пришёл в библиотеку... Скажем, так: варвар попадает на виллу римлянина. Он разглядывает пергаменты, силясь понять их назначение, нюхает, даже пробует на вкус - и зачем нужны эти штуки? Есть их, явно, нельзя, как одежду носить - тоже. Наконец, он отбрасывает их с пренебрежением - хлам! Сжечь его.
      - Но я же не предлагаю ничего сжигать!- взмолился Мэгги.- Я просто отбираю для себя что-то.
      - Ну да,- сказал я.- Конечно, не предлагаешь.
      - Мне так легче двигаться.
      - Наверное,- сказал я и добавил, зачем-то: "Легче или проще?"
      - Если бы я стал разыгрывать из себя знатока, это было бы не лучше.
      - Что?- сказал я.
      - Это выглядело бы не лучше, если бы этот дикарь начал бы сгребать под себя эти свитки, не умея их прочитать, уселся бы на них сверху и принялся рассуждать о них с умным видом, ведь правда?
      - Правда,- согласился я.
      - Так пусть он ведёт себя естественно, пусть будет тем, что он есть. Ведь естественность лучше чем обман. Каждый должен стремиться в максимальной естественности поведения.
      - Самовыражения,- поправил его я.- Я говорил "самовыражения", я никогда не говорил "поведения".
      - Не понимаю, в чём разница,- сказал Мэгги.
      - Для тебя, может быть, никакой.
      - Объясни, раз начал.
      Я задумался.
      - Игра не означает обман,- начал я медленно.- Игра не означает обман, она прекрасна, когда хорошо исполнена, и никогда не наскучит. Простота и естественность - не одно и то же. Или ты думаешь, что изысканность противоречит естественности? Ведь это чушь! О какой естественности идёт речь? Есть естество животное, есть ангельское, так о каком же? Зелень кипарисов, как она струится, танец воды, ажурная вязь ветвей, это сама жизнь, и как она изысканна! Кто-нибудь, пожалуй, примется уверять, что пьяная брань каких-нибудь ублюдков звучит естественней стихов Малларме, Гомера. Да, для него! Для его слуха - вот в чём дело. Мне не по душе безыскусность, мне по душе красота, изысканная грация прихотливых линий. Самое простое всегда в самом сложном, лишь виртуозность рождает ощущение лёгкости, полёта, когда музыкант уже не играет даже, а дышит, движется музыкой, его пальцы танцуют, это мастерство, которому аплодируют ангелы. Это игра.
      Мэгги перевёл взгляд на свои картины.
      - Всё это правильно. Но мне так легче...
      Он виновато посмотрел на меня.
      -Мне уже некуда сваливать всё это,- сказал он.- Не возьмёшь к себе старые картины? Я подумал, может быть, у тебя найдётся место...
      - Конечно,- сказал я.- О чём разговор.
      - А у меня ещё остались деньги!- похвастался он.
      - Да ну,- сказал я.
      - Правда,- сказал он и принялся торопливо доставать их из кармана, как будто боясь, что я ему не поверю.- Вот,- он протянул их мне.
      - Вот и хорошо,- сказал я.- Оставь их себе.
      - А тебе они не нужны?
      - Мне?
      Я рассмеялся.
      - Но почему...- тихо сказал Мэгги.
      Наступило неловкое молчание.
      Мне не нужно было смеяться.
      ...........................................................................
      - Но почему!- сказал он.- Зачем ты всё это делаешь? Разве нам было плохо? Скажи!
      - Нет,- сказал я.
      - Тогда почему?
      - Потому что мы живём в мире людей. Ты можешь отгородиться от него и думать, что это не так, и ты живёшь в своём собственном мире, но лишь до тех пор, пока однажды они не ворвутся к тебе. И тогда они убьют тебя.
      - Мне это безразлично.
      - А мне - нет.
      - Но ведь это не причина?
      - Но это повод,- сказал я.- Подумай. Ведь я могу изменить мир. Подумай об этом.
      - Вы уже пытались. С Крис... Кстати, она заходила.
      - Да?
      - Ещё тогда, до того, как я уехал. Кажется, она надеялась застать здесь тебя.
      - Она так сказала?
      - Нет, но догадаться было нетрудно. И пока меня не было, она жила здесь.
      - Ты ей сказал, что уезжаешь?
      - Да, но я не думал, что она придёт.
      - А откуда ты знаешь, что она здесь была?
      - А кто ещё мог съесть весь фарш?
      - Какой фарш?- не понял я.
      - У меня было две банки колбасного фарша. Приезжаю - их нет.
      ..........................................................
      У Крис был свой ключ. Следуя давнему уговору, Мэгги сообщал ей, когда надумывал уйти куда-нибудь на пару дней или уехать, чтобы она могла, воспользовавшись этим, устроить своим родителям скандал и временно пожить у него. Дежурный побег из дома.
      "Иногда это нужно делать",- объясняла она.
      ......................................................
      - И с чем ты собираешься бороться на этот раз?- сказал он.
      - Не бороться, а созидать...
      - Что созидать?
      - Я и раньше думал об этом, и не так уж я и изменился, как тебе кажется...
      - О чём ты думал?
      - О демократии, например,- сказал я.
      - И что ты о ней думал?
      - Наверное, то же, что и ты. Или тебе она нравится?
      - А что в ней плохого?- удивился он.
      - Что в ней плохого? Кругом стандарт, ширпотреб, безвкусица, уродство, всё низменное, скотское, весь этот гниющий ил она поднимает со дна, и нет уже чистой воды, чтобы пить. Эта зараза, расползаясь, отравляет все источники, все родники, фонтаны, и царские покои превращаются в стойла, сады и парки распахиваются под картошку, а в Дельфийском храме устраивают сосисочную с платным сортиром, и ты спрашиваешь: "Что в этом плохого?"
      - Падение нравов,- со вздохом сказал Мэгги.
      - Падение? Ой ли? Или просто вся эта муть, вся мерзость поднялась со дна, и нет уже ни глотка воздуха, чистого от заразы. Они-то всегда были такими, и сто лет назад, и двести, но какому же разумному человеку придёт в голову закапывать в помойную кучу работы Лисиппа и Праксителя, и ставить на постамент убогие поделки варваров и дегенератов! Демократия делает это. Оглянись вокруг! Включи как-нибудь телевизор, просто, ради интереса, и посмотри, любую программу, от начала до конца, один вечер.
      - Но если не демократия, тогда что?- сказал он.- Диктатура?
      - Самая страшная диктатура - это диктатура равенства. Свобода и равенство - как, скажи на милость, можно соединить эти два несовместимых понятия! Равенство отрицает свободу. Диктатура - вовсе не противник равенства, она враг свободы. Свобода - это воздух жизни. Равенство - это яд, его отравляющий. Свобода же - это и свобода от уродства. Чем выше ты поднимаешься, тем чище и светлее должен быть мир вокруг тебя. Когда ты набираешь воду, чтобы пить, разве ты не ждёшь, когда весь ил опустится на дно? И только тогда ты пьёшь. А если ты сеешь хлеб, то неужели будешь разбрасывать вместе с зёрнами пшеницы семена сорняков? И, сажая цветы, высаживать рядом крапиву? Попробуй сделать так, и ты увидишь, как крапива заглушит всё, поглотит, уничтожит все цветы жизни. "Массовое искусство"! Словосочетание-то какое! Нет и не может быть никакого массового искусства! Ширпотреб - да, пародия на искусство, вульгарный фарс, экспансия убожества и плебейства, пошлости и безвкусицы. Народу нравится! Ну так пусть он и наслаждается этой дрянью там, откуда не доносится вонь, пусть прокажённые убираются в лепрозории, пусть гниют, но пусть они не разносят эту заразу, не отравляют воду и воздух, не оскорбляют красоты этого мира своим зловонием.
      - Но рок!- воскликнул Мэгги.- Рок-культура! Разве это не массовая культура?
      - Культура не может быть массовой, это не болезнь. Что такое рок? Есть искусство. Есть шоу-бизнес, штамп-конвейер по производству идолов бездарности. Что из этих двух ты имеешь в виду? На каждое творение гения приходится девять сотен бездарных поделок. Есть высокие шедевры, но сколько вокруг мусора, мерзости, дерьма! Сколько шлака.
      - Но почему!
      - Почему! Ты спрашиваешь, почему. Твой любимый вопрос. "Мир хижинам, война дворцам!" Это и означает войну красоте, мир уродству. Сколько людей способны понять шедевр, чувствовать красоту Валери, Бодлера, Генделя, Чайковского? Единицы, сколько? Десять человек, сто, тысяча? Сколько людей могут жить во дворцах? Единицы. Остальные живут в трущобах, в убогих хижинах материи и духа, но такова их природа. Массовое искусство убого, потому что им нравится убожество. Потому что они сами убоги. Когда бы они хотели красоты, оно было бы прекрасно и возвышенно, но они тяготеют к уродству. Демократия! На одного разумного человека приходится сто один кретин. Представляю, куда направится мир, если всё будет решать большинство! Самое смешное во всём этом, что равенство как таковое - это утопия, оно попросту недостижимо, на деле же это означает бардак. Хаос. Это царство бардака. Только и всего.
      - И так было всегда?
      - Нет... Не знаю... Какая разница, как оно было!
      - Значит, появилось что-то новое?
      - Да... Да! Аристократия духа!
      ...........................................................................
      ........
      Природа создала систему отбора и возвышения одних живых форм над другими, эта система основана на принципе: "Побеждает сильнейший". Система естественного отбора. Человек наследует её, реализуя через волю - тот, чья воля сильнее, возвышается над тем, кто слабее его. Это естественный закон. Разум же человека тогда лишь служит во благо, когда следует законам природы, не стремясь противоречить им, и лишь такое действие ума можно назвать подлинно разумным. Но, следуя естественному закону природы, разум воплощает его в новых формах. Жизнь человека не исчерпывается одной лишь физикой и биологией с её системой естественного отбора. Разумный отбор. Иными словами, вкус. Человек должен создать такую систему, при которой возвышается та форма, которая более разумна, более соответствует вкусу, в частности, эстетическому. Должна быть создана система, при которой всякая форма, превосходящая с точки зрения вкуса, должна обладать большей жизненной силой. Красота должна быть сильнее уродства. Создание такой системы и есть цель человеческого разума, и когда она будет создана, всякое действие человеческого ума будет направлено на её совершенствование.
      Если же она создана не будет, человечество деградирует и погибнет, причём, если произойдёт первое, второе можно будет считать почти что благом.
      Естественный отбор в стихийном его проявлении не годится для человечества. Всё благородное в людях идёт навстречу смерти и принимает её, поколение за поколением. Остаются и плодятся приспособленцы. Так генетически накапливается трусость, и вымывается бесстрашие.
      Нужно создать новую систему отбора, которая возвышала бы достойное и уничтожала ничтожное, систему Разума...
      ...........................................................................
      .........
      - Не забудь, что завтра у меня день рождения,- сказал Мэгги, когда я уходил.
      Он стоял в дверях. Я обернулся к нему.
      - Как можно!
      Он кивнул и улыбнулся мне.
      - Значит, до завтра?
      ...........................................................................
      ..........
      Она стояла у крестовины окна, подставив лицо холоду сумеречного дня, который казался ещё темнее от того, что горели люстры. Неприкаянной статуей, неподвижно она стояла у окна и смотрела, как вечер хлёстким языком слизывает с ветвей последние признаки жизни.
      - Тебе не холодно?
      Она обернулась.
      - Я и не слышала, как ты вошёл, - сказала Леди.- Я хочу прогуляться. Поедем?
      - В такую погоду?
      - Сегодня чудесная погода.
      - Хорошо. А куда?
      - Куда-нибудь.
      Она прибавила скорость, и машина полетела, разбивая мелкие лужи в водяную пыль, замелькали перелески, сутулившиеся на пронзительном ветру, и я подумал: "Она хочет быть свободной как этот ветер".
      Я ни о чём не спрашивал её.
      Мы молчали.
      ........................................................................
      Она остановила машину на берегу заросшего озерца.
      Мы вышли.
      - А здесь живут камышовые коты,- сообщил я.
      - И что же они здесь делают?- поинтересовалась Леди.
      - Они состоят на службе у феи озера. Ты напрасно смеёшься, они чрезвычайно аккуратны, исполнительны и честны...
      Леди молчала.
      - А погода, и правда, чудесная.
      Она молча кивнула.
      - Только скоро стемнеет. Занятное дело мне предстоит.
      - Что ты об этом думаешь?- сказала она.
      Я понял, что она ждала, когда я заговорю об этом.
      - У меня нет моральных предрассудков. Я перестал уважать мораль, когда понял, что те, кто соблюдают моральные принципы, всегда оказываются более слабыми в достижении своих целей и беззащитными перед теми, кто пренебрегает соображениями морали.
      - Значит?..
      - Что же до этой вечно пьяной потаскухи, именуемой общественным мнением, то я только рад щёлкнуть её лишний раз по носу.
      Она внимательно посмотрела на меня.
      - Но тебя что-то смущает?
      - Я уже взялся за это дело,- сказал я.
      - Но я же вижу, тебя что-то тяготит.
      - Да. Я жалею, что не захватил шарф. Сегодня сильный ветер.
      - И это всё?- сказала она.
      - Ещё, я схвачу тебя сейчас на руки и унесу высоко-высоко над всей этой серостью, и никто больше не скажет о тебе: "Я видел её сегодня и имел с ней беседу".
      - А ещё?- улыбнулась она.
      - А ещё я знаю только одного человека, который может сделать то, что им нужно, и так, как это нужно сделать. Они ведь хотят не просто убрать его, но ещё и заработать на этом.
      - Но ведь это же замечательно!- сказала она.- Разве не этого мы ждали так долго?
      - Да, но это их дела. Мне они неинтересны.
      - Разве неинтересно свергнуть гиганта, который ещё вчера казался неуязвимым?
      - Не знаю, насколько это интересно, но уж бесполезно-то точно,- сказал я.И потом, какой же он гигант? Он ведь человек подневольный...
      - К тому же, если я не ошибаюсь, он тебе не понравился с самого начала.
      - Прочие ничуть не лучше,- возразил я.
      - Звёзд не может стать меньше,- сказала Леди.- И если одна из них падает...
      - А больше? Неужели обязательно выкручивать у кого-нибудь лампочку, чтобы у тебя в доме стало светлее?
      - Ты говоришь о морали, а речь идёт всего лишь о мировых законах. Может быть, они и аморальны, но других-то всё равно нет.
      - Ну да,- согласился я.- И мне нужен не свет, а всего лишь абажурчик. Желательно, пурпурный, да? Или ты предпочитаешь жёлтый шёлк? Я не представляю, как они срабатывают, эти законы.
      - А зачем это знать?- сказала Леди.
      - Я должен знать.
      - Чтобы действовать, не обязательно всё знать.
      - Тут что-то не так...
      - Да,- сказала она.- Сначала ты говоришь, что тебе безразлична мораль, а потом пытаешься применить её к своим действиям.
      - Дело не в морали,- возразил я.
      - А в чём?
      - Я играю какую-то странную роль. Я должен выходить на сцену, но играют нелепый спектакль, и на голове короля шутовской колпак. И если это мой бенефис, то почему так стара пьеса? Прости, может быть, я не слишком ясно выражаюсь...
      - Я понимаю,- кивнув, сказала она.- Ты хочешь выступать в своей собственной роли.
      - Вот именно. Пока я был всего лишь статистом, я готов был играть в чужую игру, для того чтобы меня не освистали те, кто пришёл в театр всего лишь за тем чтобы скоротать свою жизнь. Они не поверят в то, что Земля круглая, пока им не дашь в руки глобус. Но теперь всё должно измениться.
      - Да. Тебе доверили роль.
      - Но пьеса всё та же. Это чужая пьеса. И что же я выигрываю?
      - Ты хочешь выиграть сразу всё?
      - Да. А для этого я должен знать всё об этой игре.
      - Никто не знает всего,- возразила она.- Знания накапливаются постепенно.
      - Полно. В этом мире накопление невозможно. Накапливается только усталость. Мне это не нужно.
      - Потому что тебе лень заниматься кропотливым каждодневным трудом, последовательно завоёвывая шаг за шагом?
      - А нельзя найти лучший способ преуспеть?
      - Нет,- твёрдо сказала Леди.- Ты всегда будешь слабее потока.
      - Да, я понимаю это,- сказал я.- Но нет ли лучшего способа оседлать поток?
      - Ты хочешь получить всё на халяву?
      - Я бы не стал называть это так. Один миг озарения может открыть больше, чем сорок лет рутинной работы, которая, в сущности, и есть удел бездарностей.
      - Ты же сам сказал, что есть только один человек, который может сделать то, что ты должен сделать.
      - Да, но уникальных людей много. Каждый по-своему уникален.
      - Так чего же ты хочешь?- сказала она.
      - Если я приму роль, которую мне предлагают, я стану чем-то конкретным, предсказуемым, ограниченным... Как говорил Лао-цзы, если ты будешь чем-то одним, ты не сможешь быть всем остальным.
      - А ты хочешь быть всем,- сказала она.
      - Да. Хотя всё - значит, ничто.
      - Тогда сама жизнь - ничто, потому что для человека она - всё.
      - Я живу ожиданием чуда, Леди!
      - Можно ждать и бездействовать, а можно подготавливать пути...
      - В пустыне.
      - Да.
      - Но ведь я не отказался от этого дела. Я не собираюсь делать глупостей, я не сумасшедший. Знаешь, чем отличается гений от сумасшедшего, по Сальвадору Дали?
      - Чем?
      - Тем, что он не сумасшедший.
      - Я знаю, что ты не наделаешь глупостей. Но подумай, разве то, что ты обретаешь, не стоит трудов? Ведь ты выходишь в совершенно иные сферы, где жизнь происходит по иным правилам, где не действуют те законы, которые делают людей рабами. В том числе, и мораль. Разве это не свобода?
      - Нет. Этими людьми тоже можно манипулировать.
      - Но совершенной свободы не бывает!
      - Я знаю это.
      - Так чего же ты хочешь? Манипулировать этими людьми?
      - Настоящая манипуляция никогда не бывает тем, что принято называть манипуляцией.
      - Пойми,- сказала она, взяв меня за руку.- Один неверный шаг, и тебя раскусят. И тогда нас с тобой просто не станет.
      - Тебе страшно?- сказал я.- Не бойся. Я не враг им и не собираюсь вторгаться в сферы их интересов, напротив.
      - Если бы ты был враг, они просто не подпустили бы тебя к себе близко. Но если вдруг они почувствуют опасность, угрозу, исходящую от тебя, а опасность они чувствуют печёнкой, тебя не станет. И меня не станет, а я хочу жить.
      - И я хочу жить.
      - Поэтому будь осторожен,- сказала она.- Я не говорю тебе оставить эти мысли, потому что ты их всё равно не оставишь. Но, умоляю тебя, будь осторожен.
      - Ладно,- сказал я.- Можно совершать и бездействуя. Главное, ничему не мешать.
      Она помолчала.
      Потом сказала: "Поедем. Пора возвращаться".
      - Давай я поведу машину,- предложил я.
      - Как хочешь,- сказала она.- Заедем по дороге куда-нибудь поужинать?
      Я сказал: "Да".
      Мы подкатили к ресторану.
      Мне показалось, что я уже видел эти двери когда-то, и ничего в этом не было особенного, но когда мы уже сидели за столиком,- нам принесли меню,- я почувствовал, что не успокоюсь, пока не пойму, почему эти двери так отпечатались у меня в памяти, и, предприняв пятую попытку вникнуть в содержание того, что было у меня руках, столь же безуспешную, как и четыре предыдущие, я передал меню Леди: "Выбери ты",- и в тот момент, когда она уже взяла его, а я ещё не отпустил, и мы держались за него с двух концов, я вспомнил.
      ...................................................................
      Крис придерживалась мнения, что деньги, которые принёс день, должны ему и достаться. В доказательство этого она цитировала Евангелие: "Заботьтесь о дне сегодняшнем, завтрашний день сам позаботится о себе".
      В тот день на нас неожиданно свалились деньги, а был уже вечер, и мы никак не могли придумать, на что бы их истратить. И мы пришли сюда, в место, разрекламированное мне как разориловка.
      И нас не впустили, потому что мы были неприлично одеты, хотя, по понятиям Крис, она даже приоделась.
      Леди отпила из бокала и поставила его на столик.
      - Ты нервничаешь?- спросил я.
      - Да,- сказала она.- Ты заставляешь меня нервничать.
      - Перестань,- сказал я.- Ты хочешь, чтобы я оставался слабым?
      - Конечно, нет,- сказала она.- Но я не хочу рисковать больше, чем это нужно.
      - Я тоже,- сказал я.- Я вообще не люблю рисковать. Рискуют те, кто действуют наугад.
      - Но можно совершить ошибку и не заметить этого. А когда поймёшь, окажется, что уже слишком поздно, чтобы что-то исправить.
      - Ощущения не лгут,- заявил я.
      - Но их можно превратно истолковать,- сказала она.
      - Попробуй идти, всё время думая о том, как бы не споткнуться, и обязательно споткнёшься.
      - Дело не в этом,- возразила Леди.- Не в том, как ты идёшь, а в том, что ты можешь зайти слишком далеко.
      - Останавливаться поздно,- сказал я.- Я уже перешагнул роковую черту.
      - Какую черту?- с тревогой спросила Леди.
      - Рубикон.
      - Я поняла,- сказала она.- Ты решил поиграть на моих нервах.
      - Я ведь предупреждал тебя, что обратной дороги уже нет. Я мог быть гениальным поэтом, но я выбрал другой путь, потому что встретил тебя. Неужели ты думаешь, что я удовольствуюсь ролью посредственности? Неужели ты этого хочешь?
      - Я вовсе не хочу этого.
      - Ты хотела, чтобы я изменился, но при этом остался таким же, как был? Это невозможно. Есть грань, переступив которую, нельзя вернуться назад. Я уже изменился и не могу стать прежним. Но только переступив эту грань, я остаюсь один на один со своим гением и своей судьбой.
      - Всё это звучит очень таинственно.
      - И это тебя нервирует?- улыбнулся я.- Как твоя рыба?
      - Так себе.
      - Надо было взять свинину.
      - Да, надо было,- сказала она.
      - Свинину невозможно испортить. А рыбу ещё легче испортить, чем говядину.
      - Говядину тоже легко испортить.
      - И вообще, самая вкусная рыба - это та, которая не испорчена термической обработкой.
      - Значит, пожарить рыбу - это уже испортить?
      - В сущности, да,- сказал я.
      - Не знала, что ты так разбираешься в рыбе.
      - А я и не разбираюсь в ней. Но я разбираюсь в том, что вкусно, а что невкусно.
      - Я это заметила,- сказала Леди.
      - Твоя кухня, вообще, вне конкуренции.
      - Спасибо. Даже если это комплимент.
      - Это не комплимент, Леди,- сказал я.- Ты понимаешь, что у нас нет другого выбора, кроме как идти до конца?
      - Да,- сказала Леди.- Кажется, понимаю.
      - Ты богиня.
      - Я это знаю,- сказала она и стала выбирать десерт.
      - Вы, конечно, понимаете, что это дело весьма деликатное...
      - Я понимаю,- сказал я.- И это вполне естественно. Закон запрещает идти напролом.
      - Мне жаль, что до сих пор мы не были с вами знакомы,- сказал он, сделав улыбку.- Мы полагаемся на вас.
      Он сказал "мы", но сказал это тоном монарха.
      "Он ведёт тонкую игру",- подумал я, и вдруг меня осенило: "Он думает, что ведёт тонкую игру. Он не догадывается даже о половине того, что происходит".
      "Но кто же тогда?"- продолжал думать я.- "Кто же так тонко всё рассчитал? Или это чьё-то наитие?.."
      - Вы ведь, кажется, знакомы с ним?- спросил он.
      - Я ни к кому не питаю вражды,- сказал я.
      Я подогнал машину к бордюру. Напротив, через площадь, был кинотеатр.
      Я огляделся.
      Он уже ждал меня. Я открыл ему дверцу.
      Он забрался на сиденье рядом со мной.
      - Я так и знал, что это будете вы,- сказал он.
      Он казался спокойным.
      - Сожалею,- сказал я.
      - Не думаю, чтобы вы сожалели,- сказал он.- Зачем вы хотели меня видеть?
      - Хочу сделать вам подарок.
      Я достал пистолет и положил ему на колени. Он чуть заметно вздрогнул.
      - Глушителя у меня нет, но тут такое движение, что выстрела всё равно никто не услышит.
      Я закрыл форточку.
      - Пистолет оставите здесь. Только не забудьте стереть отпечатки.
      Он не двигался.
      - Ну же?
      - Нет,- сказал он.
      - Стреляйте же!
      - Нет,- повторил он.- Это только оттянет время. Тут уж ничего не поделаешь.
      - Конечно, если вы так решили.
      - Вы многого ещё не понимаете. От меня тут ничего не зависит. Да и от вас тоже.
      - Ошибаетесь,- возразил я.- От меня зависит многое.
      - Да, но только сегодня. А завтра они найдут другого.
      - Но до завтра у вас будет время.
      - Думаете, мне удастся исчезнуть?
      - Думаю, что уже нет. Но мало ли что может произойти до завтра...
      - Вы зря тратите время, играя со мной в благородство,- сказал он.Заберите свой пистолет.
      - Оставьте себе,- сказал я.
      - Возьмите,- он продолжал держать его. Я взял.
      - Я хотел сказать вам, что...
      - Что не питаете ко мне личной неприязни?
      - Да.
      - Что ж,- сказал он.- Я мог бы перевербовать вас...
      - Едва ли.
      - Но и это уже ничего не изменит. Прощайте. Не буду желать вам удачи.
      - Прощайте,- сказал я.
      Он вышел, закрыв дверцу.
      Я открыл её и захлопнул сильнее. Спрятал пистолет и открыл форточку.
      Сделав круг по площади, я остановился у светофора на красный свет.
      Я увидел его. Он переходил дорогу по переходу. На какой-то миг он остановился и посмотрел на меня, и наши взгляды встретились.
      И он исчез. Больше я не видел его.
      Иногда человек пытается закрыть ладонью наведённое на него дуло ствола. Конечно, он был слишком умён для этого, и всё же... Но я знал, что он не выстрелит, и это не была беспечность, я не был беспечен, я просто знал и поэтому не чувствовал никакого страха, как тогда, когда мы с Леди мчались на машинах, обгоняя друг друга, и на нас можно было показывать детям: "Вот, дети, посмотрите, это сумасшедшие. Они разобьются вон на том повороте".
      Я знал, что этого не случится. И когда мне навстречу вылетела машина, мне достаточно было лишь дрогнуть. Это как тот человек, который держит в руке наведённый на тебя пистолет, а ты смотришь ему в глаза и идёшь на него. Ты подходишь и забираешь у него пистолет, и он отдаёт. Но стоит тебе только на миг испугаться, на миг поверить в то, что ты можешь сейчас умереть, и он выстрелит, даже не успев понять, что он делает - это произойдёт автоматически: сигнал от глаз к глазам, и команда пальцу - "Нажать".
      Однажды такой трюк проделал Адольф Гитлер. Я подумал: "Значит, он был отважным человеком",- но я заблуждался. Не нужно никакой храбрости, чтобы сделать это. Нужно просто верить в своё бессмертие.
      Нужно выяснить свои отношения со смертью.
      Я помню, как Мэгги ворвался в комнату и крикнул мне: "Крис! Она умирает!"
      Она была в больнице. Нас не хотели пропускать, но мы всё равно прошли.
      Её едва откачали. Она наглоталась таблеток.
      - Я не знала, умру я, или нет,- объяснила она мне.
      - Провела эксперимент?- сказал я.- Хотела проверить, страшно ли умирать? Или начиталась Моуди?
      - Я хотела знать, умру я, или нет,- сказала она.
      "Должен ли я жить",- сказал Леонид Андреев и, закрыв глаза, стал слушать, как рельсы поют песню смерти, которой нет...
      Мне заплатили деньги.
      Я сказал, что это, пожалуй, чересчур щедрое вознаграждение. Просто, чтобы сказать что-то.
      В ответ я услышал: "Нам не хотелось бы, чтобы вы сочли, что мы вас эксплуатируем".
      Я мысленно отметил, что фраза получилась слишком длинной.
      - Любопытно,- сказал я.- Захватил ли он с собой на тот свет адвоката?
      - Для чего?- последовал вопрос.
      - Чтобы тот защищал его на Высшем Суде,- сказал я.
      - Азартно шутите,- заметили мне.
      - Если играть, так с азартом,- сказал я.
      Эксплуатация... Сколько огненных кругов вертелось вокруг этого словечка. Мы спорили до сипоты, у меня уже саднило горло, и я хотел сдаться, но Крис не желала отпускать меня так дёшево, требуя отречения по всей форме, и тут во мне вновь просыпалось упрямство, и перепалка возобновлялась, и так до бесконечности. Я помню, как у меня пропал голос,- я мог только шептать,- а Крис, напротив, перешла на крик. Мы шли по улице и грызлись из-за какой-то ерунды, Крис вопила так, что на нас оглядывались, и я пытался урезонить её, но она лишь презрительно фыркнула: "Подумаешь, пай-мальчик!"
      Зачем-то нам было нужно, чтобы один из нас был непременно прав, а другой нет. И если я говорил: "Бердяев",- Крис с пренебрежением отмахивалась: "Да ну его!" Я, зная, что она его даже не читала, лез на стенку, Крис отвечала тем же, и поехало. Она обзывала меня конформистом, я её - истеричкой.
      Заканчивалось обычно тем, что мы мирились. До следующей ссоры.
      "Не мир я пришёл нести, но войну".
      Может показаться странным, что при всей своей агрессивной непримиримости Крис часто цитировала Евангелие. В её глазах Христос был первым в истории анархистом.
      "Настанет время, когда никакая власть не будет нужна",- воистину выпад против государственной машины.
      "Именно за это его и распяли",- уверяла Крис.
      Я боялся, что однажды она отравит меня, причём не по злости,- она очень быстро отходит,- а просто из любопытства. Когда она подавала мне стакан, меня каждый раз подмывало заставить её поменять его и посмотреть, как она отреагирует.
      "Какая глупость",- говорил я себе.- "Ребячество".
      И улыбался ей.
      Лицемерие общественной морали, мировая тирания зла... Всеобщее рабство... те, кого оно сделало глухими и слепыми, не в праве вершить суд над зрячими. Мёртвые не могут судить живых. Но мораль делает нас слабыми, отдавая под власть тех, кто ею пренебрегает.
      Всё это верно. Но чего мы добились с тобой, Крис, всеми нашими разговорами, дурацкими выходками, лозунгами и призывами, спорами, криком? Мы никогда ни на йоту не приблизились бы к тому, что я делаю теперь с такой лёгкостью. Есть люди, для которых наше с тобой открытие не секрет, и я теперь среди них. На мне дорогой костюм, и я каждый раз выбираю, какой мне надеть галстук, я взвешиваю свои слова и контролирую свои поступки, и каждый мой шаг делает меня сильнее. По твоим понятиям, у меня куча денег, а ведь я ещё даже не начал по-настоящему зарабатывать. Если бы ты увидела меня теперь, ты сказала бы, что я обуржуазился, верно? Но ты ничего не знаешь о том, что я делаю, а я делаю то, о чём мы с тобой не могли даже мечтать.
      Поверь, это так. И прощай.
      Мы были трудными детьми.
      Я один мог сделать это наилучшим образом. Завтра на моём месте мог оказаться кто-то другой, но это потребовалось сделать сегодня, и мне дали карт-бланш. И вовсе не потому что меня держали за гения, как об этом думала Леди, а просто потому, что так сложились обстоятельства - судьба.
      Как это можно объяснить? Объяснить можно всё.
      Вот только с чего начинать? С битвы при Ватерлоо?
      С падения Рима? С постройки первого зиккурата в Шумере, с чего?
      Это произошло - я родился.
      И я сделал свой выбор.
      Судьба. Мир. История. Какие ветхие тоги...
      Я помню лицо и очки, запотевшие от тепла и забрызганные мелкими, косыми штрихами дождя,- на улице моросило,- и горела бумага, я передал конверт, в нём были листы текста и документы, зыбь дрожащих ветвей, слуховая трубка телефона, женское лицо, размытое, бледное, и красные, как от лука, глаза,- мокрая с улицы.
      - Это убьёт его. Я знаю, вам поручили это, но вы не должны этого делать.
      - Вам не следовало знать об этом, мадам, но раз уж вы знаете, вам следовало придти сюда с пистолетом и пристрелить меня.
      Я не слышал в себе никакой жалости, мне хотелось смеяться. Я сам не мог объяснить себе, что я нашёл во всём этом смешного, и было неловко от того, что мне хотелось смеяться, а я сдерживал себя, дабы соблюсти приличия.
      И я спросил Леди, почему это так странно?
      - Тебе не следовала впускать её,- сказала мне Леди.- Отчаявшаяся женщина не контролирует себя.
      "Мой муж..."- всхлипнула женщина, пропитанная сыростью улицы, и кусала губы, а я был один в пустой комнате, и передо мной лежал включенный диктофон, и я говорил, представляя, что отвечаю ей: "Всякое лицемерие отвратительно. Всякая жалость есть проекция единственной жалости, которую человек способен испытывать искренне - жалости к самому себе. Избавься от жалости к себе, и ты избавишься от жалости к людям".
      Я протянул сигарету к пепельнице, но столбик праха сорвался и упал на решётку микрофона, и я нажал на клавишу, а Леди сказала: "Она приходила сюда? Тебе не следовало впускать её".
      А потом я сказал: "Он застрелился".
      - Видишь, как мало весила его жизнь,- сказала Леди.
      Я сказал: "На завтра обещали снег".
      - Наконец-то,- вздохнула Леди.
      8
      Я стоял у ограды парка. Я чувствовал, что промерзаю насквозь, но мне даже нравилось мёрзнуть, и не хотелось уходить.
      Он появился из-за серой глыбы умершего фонтана и шёл, направляясь ко мне, через пустынную площадь. На нём была чёрная мантия.
      Приблизившись, он остановился. Я поклонился ему, и он ответил мне поклоном.
      Мы стали разговаривать.
      И он сказал мне: "Нет ничего, что было бы хорошо само по себе, и нет ничего, что было
      бы само по себе плохо".
      А я сказал: "Однажды я пытался представить, каким будет мир, когда в нём не станет
      меня. Я спрятался за колонной и, оглядевшись по сторонам, подумал: "Вот
      я исчез, а всё осталось таким же - галерея, мрамор, голубые огни, ночь". Всё было так же совершенно".
      И он сказал: "Нельзя представить мир без себя, потому что тогда он лишится смысла, а
      разум противится абсурду. Так нет цвета, когда нет зрения, есть лишь
      бессмысленность электромагнитных колебаний различной частоты".
      Я сказал: "Так значит, не существует правил, единых для всех?"
      И он сказал: "Попробуй найти их своим разумом".
      Я сказал: "Это ни к чему не приведёт. Многие пытались, но тщетно, они не могли
      убедить даже самих себя".
      И он сказал: "Потому что у них было мало силы".
      А я сказал: "Это всё равно, как если бы они их придумали, вместо того чтобы искать и найти".
      И он сказал: "Иногда это одно и то же. Нет ничего вне воли, ты сам определяешь быть
      одним делам добрыми, а другим - злыми. Так мать за один и тот же
      поступок может выбранить ребёнка, а может приласкать, в зависимости от
      настроения. Ты всегда презирал лицемерие, скажешь ли ты, что я не прав?"
      И я сказал: "Каждый хотел бы, чтобы добродетельны были остальные, но для себя
      предпочёл бы большую свободу".
      И он сказал: "Постольку, поскольку всякий человек отделяет себя от мира, ему не
      подвластного. Тот, кто властвует в мире, творит закон, основа которого
      сила. Ты можешь склониться перед тем, кто сильнее тебя, или возвыситься
      над ним, и тогда он скажет: "Это благо, а это грех",- исполняя твою волю".
      Я сказал: "Как я могу сказать о своём желании: "Оно моё",- когда не знаю, исполняю ли
      я свою волю, или служу чужой, ведь когда раб послушен воле своего
      господина, желание властвовать в нём заменяется желанием служить, и он
      не чувствует себя несчастным, и даже рабом. Так кто же я, раб или господин?"
      И он сказал: "Вот главный вопрос жизни, но жизнь сама - ответ. Ведь жизнь есть
      воплощённая воля. Не жизнь и смерть, а воля и её отсутствие. Убей того, в
      ком ты подозреваешь господина, мёртвый он не сможет повелевать. Убей
      его в своём сознании, и ты избавишься от подозрения, что служишь его
      воле. Убей его, если не можешь представить, что он мёртв".
      И я сказал: "Так значит, вполне повелевать можно лишь мёртвыми! Когда все в мире
      мертвы, и ты единственный, кто наделён волей, а значит, жизнью, и вокруг
      тебя мертвецы, предназначенные служить тебе..."
      И он сказал: "Ты всегда знал это".
      И я сказал: "Я всегда искал жизнь. Я знал, что жизни должно быть больше".
      И он сказал: "Мир предназначил тебе роль мертвеца, и ты бежал от него это был бег от
      смерти".
      И я сказал: "Да".
      Он сказал: "Ты бежал, потому что ты был слабым и не умел властвовать".
      И я сказал: "Я бежал, чтобы не чувствовать страх, потому что страх означает смерть, а я искал вечной жизни. Но я всегда возвращался".
      И он сказал: "Нет, потому что ты никогда не уходил, а лишь засыпал на время. И всегда
      просыпался и называл это возвращением".
      И я молчал.
      И он сказал: "Тебе некуда бежать больше, и если ты уснёшь теперь, ты умрёшь".
      А потом я увидел Леди.
      И она сказала: "Почему ты здесь? Ты же совсем замёрз!"
      И я сказал: "Он был здесь. Только что. И теперь он во мне".
      - Кто?- спросила она.
      Он всегда был во мне.
      Я всегда бежал, Леди. Даже когда изгонял из себя чудовище, я бежал от него.
      Когда я вошёл в распахнутую комнату, а ветер терзал её как пёс, который обгладывает кость с последними следами мяса на ней, а она уже мёртвая, пустая, но ему не даёт покоя даже запах жизни, там, на кровати, накрытое простынёй, лежало тело, и холод отнимал у него последнее дыхание тепла, я понял, что эта смерть предназначалась мне.
      Я должен был уехать.
      Я был накрашен не хуже Элизабет Тейлор, когда мы стояли на пирсе и вот так же смотрели в глаза друг другу, во мне невозможно было узнать мужчину.
      И Каролина сказала: "Я подумала, что ты девушка".
      Я больше не мёрзну, Леди, посмотри. Что ты сделала с моим страхом? Я больше не боюсь тепла.
      Прости меня, я был глупым. Ребёнком и, наверное, злым.
      У меня никогда не было того, чего мне хотелось. Или просто не хотелось того, что было. Я всегда был в плену обстоятельств, необходимости, условностей, наконец, в плену своей слабости, и всегда был не там, где я должен был быть, чтобы жить своей, настоящей жизнью. А тут вдруг захотелось, так захотелось на море, и что-то произошло со мной, как будто что-то сломалось, какой-то замок, и двери открылись.
      Мне говорили: "Куда ты поедешь! Февраль ведь". А мне даже радостно было, что они не понимают. Так бывает ранней, ранней весной, предчувствие жизни.
      Они не знали об этом, а я знал, и это была моя тайна.
      Время моей тюрьмы истекло, я был свободен, и было радостно - этот мир остался тем, кто останется в нём, я вырвался из него...
      Но у меня совсем не было денег.
      А без них - ничего. Ничего нельзя, с места не тронешься без них, ничего без них не сделаешь, как ни изворачивайся, без них ты даже не можешь взять того, что твоё, ты покойник!
      Я позвонил ей из общежития.
      Она сказала: "Привет",- мы иногда перезванивались, но встречались редко, она мне не нравилась. Такая заученная-переученная, вечно озабоченная. Гипатия Синий Чулок, тема для диссертации.
      Она сказала: "Привет".
      А я сказал: "Может быть, встретимся?"
      - Ой, я так занята сейчас. Правда.
      - Ты всегда занята. Могла бы и не
      повторяться.
      - С этой сессией я с ума сойду, точно.
      Она завалила теорию поля,- такая - Тогда завтра.
      муть. А не сдашь этот зачёт, к сессии - Нет, завтра тоже. Я в ужасе. Смотрю
      не допустят. Вот её и не допустили. в книгу и ни! че! го! не могу понять.
      Пришлось работать в каникулы. Как сдавать буду...
      - Я очень прошу тебя.
      - Ну...
      - Я очень прошу.
      - Ну... ладно... А почему так срочно?
      Тринадцатого января мы виделись с - Давно не виделись.
      ней в последний раз перед этим. Я - Ладно. В среду, может быть...
      сделал безуспешную попытку влить Приезжай ко мне, заодно объяснишь
      в неё хоть немного вина, хотелось мне тут одну вещь...
      расслабиться. Она обиделась и ушла. - Лучше приезжай ты. Я тебя встречу. Я
      Потом я позвонил ей, и мы помирились. позвоню во вторник, и мы договоримся, во
      сколько точно.
      - Ой...
      - Ты сказала, ладно.
      - Ну, хорошо. Ладно.
      - Значит, до вторника?
      - Да, до вторника.
      Я повесил трубку.
      Было второе февраля.
      Я подумал, что всё ещё может сорваться, если она не придёт. Она могла не придти.
      Но она пришла.
      Мы сели пить чай,- я купил миндальных пирожных,- разговор как-то не клеился, я то и дело умолкал, и тогда наступали долгие паузы, но потом стало вдруг легче, я разговорился, даже шутил... она смеялась... что-то рассказывала мне, я слушал, смеялся... Наконец, вечер кончился.
      Она посмотрела на часы и сказала: "Мне пора".
      А я сказал: "Метро уже закрыли".
      Я ушёл ночевать в другую комнату, у меня был ключ,- почти все разъехались на каникулы, комнаты пустовали.
      Я вскрыл бутылку водки, налил в стакан. Выпил.
      В дверь постучали.
      "Открыто".
      Он вошёл. Посмотрел на меня.
      Я кивнул.
      Он достал из кармана деньги. Положил на стол.
      Я выложил на стол ключ.
      Он взял ключ и вышел.
      Я взял бутылку и налил себе снова. Выпил.
      ....................................................................
      ...Как их много, сколько их... Что это? Ну-ка. Портвейн. Нет, не надо мне. Ладно уж, лей, раз начал. Обними меня, сделай мне хорошо, лапочка... Куда льёшь! Этой-то дряни не надо! Кто они такие. Кто они все такие, что им надо! Музыку надо включить, говорю! Эй там, на другой стороне! Музыку включите! Холма. Машина наслаждения. Казанова... puella bona. Ну что там?
      Включают. Орут через стол. Нет, другое что-нибудь! Что там, нет, что ли?
      "...пожарные едут домой, им нечего делать здесь..."
      Давай, давай, оставь!
      "...развяжите мне руки..."
      Ночь же, все спят. А правда! Смотрите! Не видел, что ли, ни разу? Обои не могли наклеить! Убожество... Вокруг спят, поди, а мы орём как... Блаженство... блажь женства... не женского лона блажь...
      "...зверь в поисках тепла!.."
      Ну и рожи! Ржут.
      "...капитана..."
      "...Африка..."
      ...........................................................
      Она лежала под простынёй и не двигалась. Я подумал, что она мёртвая, даже похолодело всё,- я дал ей клофелин, но не был уверен, что не переборщил с дозой. Я дотронулся до неё. Она лежала как кукла.
      Окно было открыто настежь.
      Дверь тоже.
      Я огляделся.
      Она лежала как неживая. Потом я подошёл к окну и закрыл его.
      Я обернулся.
      .........................................................
      " Ты очень переживал?"
      "Я... не знаю... Да. Но, странно, я не раскаивался".
      "У тебя просто не было другого выхода, ты ведь искал его",- сказала Каролина.
      "Да, но у меня был телефон, который стоил пятнадцать баксов за ночь,- это к примеру..."
      Она вздрогнула. Что?
      "И ведь я даже не знаю, сколько их было. Ведь, наверняка, кто-нибудь не заплатил!"
      "Подожди. Почему пятнадцать?"
      "Что? Да какая разница, это я так, к примеру..."
      "Объясни мне, почему пятнадцать".
      Я посмотрел на неё.
      "Ну, как-то раз зашёл в кафе, а там, оказывается, собираются..."
      Она мрачно кивнула.
      "Я не знал этого. Сел за столик".
      "Не знал?"
      "Конечно, не знал. Зачем мне это?"
      "И... что же?"
      "Подсел какой-то тип, довольно приятный. Заговорил. Стал угощать, всё нормально, сидим. Беседуем. А потом вдруг... предлагает. Я ему говорю: "Извини, не могу". Он ничего, никаких претензий: "Всё. Понимаю". А до этого всё расписывал, как я ему нравлюсь. Дал телефон. Звони, говорит, в любое время..."
      "Это хорошо, что он деньги предложил".
      "Да? А ты откуда знаешь?"
      "Это значит, что он сразу же понял, что ты не из этих. Подумал, что тебе просто деньги нужны".
      "Я, честно, не знал".
      "Ну конечно, я верю тебе. Ты не помнишь этот телефон?"
      "Да я в него не заглядывал даже. И вообще, я его выбросил".
      "Ну и правильно".
      "Дался тебе этот телефон..."
      .................................................................
      С ней произошла странная перемена. Даже не так,- это было бы так, если бы я мог сказать: "Это она, просто сильно изменилась",- но её больше не было.
      Она стала послушнее собаки.
      - Ведь я предлагал тебе, ещё в январе, помнишь? Я предлагал тебе уехать вместе. Что ты мне сказала тогда?
      Она молчала.
      - Не сейчас, да? Подождать нужно было. Ты хоть сама понимала, чего я должен был ждать? Я не могу больше ждать, пойми!
      Она не отвечала.
      - Что я должен был делать? Сдохнуть тут? Вместе с тобой?
      Я пытался расшевелить её, но она расчёсывала волосы. Потом смотрела в окно. Я устал говорить и замолчал. Она потянулась за колготками.
      - Куда ты собираешься идти?- спросил я с тревогой. Спросил ещё раз.
      Она тупо посмотрела на меня. Потом хрипло сказала: "Пить хочется".
      - Я принесу. Сиди.
      Она покорно взяла воду. Стала пить.
      - Что ты собираешься делать?
      Она, кажется, не поняла, к кому я обращаюсь. "Ладно",- подумал я.- "Пусть отойдёт".
      А вечером я стоял на лестнице и прислушивался к её голосу. Она говорила в трубку: "Мы занимаемся. Я готовлюсь. Он помогает мне. Я останусь ещё на день. Я не маленькая".
      Она говорила с матерью. Она должна была остаться ещё дня на три. Она неважно выглядела.
      Я прислушивался. Она повторяла всё в точности. В точности, как я ей сказал.
      В ней что-то сломалось? Она была послушнее собаки.
      Я уже начал подумывать о том чтобы взять её с собой. Я не мог бросить её так, знал, что не смогу этого сделать. Это была ловушка.
      Ночью она слегла.
      Я решил, что это простуда, сбегал в дежурную аптеку, принялся кормить её лекарствами. Даже мёду купил. Поил её молоком с содой. Она принимала всё безропотно. Это было кошмаром.
      Я рассчитывал поднять её за два дня.
      На пятый день у неё начался сухой кашель. Это была пневмония.
      А потом приехала её мать и забрала её.
      Её положили в больницу. Я приходил к ней. Приносил печенье, яблоки, что-то ещё...
      15 февраля я уехал на море.
      На море. Я встретил её на море. Её звали Мария Каролина.
      Мы вернулись вместе.
      Они с мужем жили раздельно, у неё была своя квартира.
      Я думал, что так будет всегда, что мы никогда не расстанемся, как не думаешь, что когда-нибудь умрёшь, ведь жизнь ещё только-только началась.
      Я чувствовал себя так, как будто только родился.
      Она боялась чего-то и не говорила об этом.
      Я не мог понять, чего же, когда вокруг весь мир, и впереди вся жизнь!
      Я не мог даже вообразить себе, что когда-нибудь она скажет мне: "Уходи".
      Изнеженный, томный, я примерял перед зеркалом новую позу, жест, выражение глаз и видел в нём женщину, мужчины не было больше! Я ликовал.
      Передо мной был весь мир, нежность лепестков его роз, тепло его очагов, прохлада фонтанов, истома тенистых аллей его садов, великолепие и пышность его дворцов, его свет... век наслаждения... Вся жизнь!..
      Здесь нет боли и страха, какой демон ворвётся чтобы найти меня здесь, когда я сам - единственная дверь, ведущая сюда из мира, который остался там, снаружи, и я закрыл эту дверь. Никто не откроет её.
      Только я один знаю о ней, но скоро забуду.
      Она боится. Но такова её слабость, ведь она женщина. Разве я женщина? И разве я мужчина? Что осталось от того прежнего, кем я был, разве что этот страх... Разве это страх?
      Я должен знать, что я не боюсь... Открыть эту дверь, и тогда я забуду о ней, навсегда забуду о ней. И её не станет.
      Ведь это даже не страх, всего лишь тень...
      Я вышел на улицу.
      На тротуарах чавкало грязной ледяной кашей. Машины давили, разбивали её колёсами, проезжали мимо. Был вечер.
      Холодные апрельские сумерки.
      Сизая дымка, рыжие клочья над крышами, серые улицы в тёмных стенах электричества окон квартир, огни.
      За два квартала до места мне стало вдруг страшно, я попытался совладать с собой, но тело обмякло и не желало слушаться.
      Я зашёл в кафе и выпил чашку кофе.
      Посмотрели на меня странно, но ничего не сказали. Наконец, я взял себя в руки.
      Синева уже загустела на холоде, и в темноте я не сразу заметил его и прошёл мимо. Он окликнул меня.
      Я обернулся на голос. Он подошёл.
      Тянет или подталкивает? В разных песнях это называют по-разному.
      Оцепенение. Гипноз.
      Ты стоишь на самом краю пропасти и беззвучно говоришь себе: "Уходи! Уходи немедленно!"
      И не можешь уйти. И всё дальше, дальше склоняешься над пустотой бездны, она зовёт, её голос парализует, и ты не можешь сопротивляться и всё дальше склоняешься над ней, и вдруг ты теряешь равновесие, и в голове взрывается: "Нет?!" И бездна хватает тебя, и уже не вырваться из её объятий, не разжать хватки, а только скользить, скользить навстречу, скользить! И сердце, захлебнувшись, рвётся, ты падаешь. Она заполучила тебя: "Теперь ты мой!"
      Ещё в машине, когда он вёз меня через город, что-то тоскливо заныло во мне, холодной, тонкой иглой. Это был тот самый страх, который заставляет человека пересесть на другое место в автобусе, уйти с места, которое через четыре минуты будет смято, сорвано, искорёжено грузовиком, вылетевшим на знак, врезавшимся, ударившим, ворвавшимся треском стекла, месивом железа, криками ужаса, боли, снарядом смерти...
      Неясное беспокойство.
      Когда мы вошли в коридор, я уже понял всё - я увидел себя в зеркале. На одно мгновение возникло оно из темноты, обнажённое грязным электричеством лестничной клетки, и погасло. Я почувствовал сладковатую трупную слабость и потянулся схватиться за ручку двери.
      Но не нажал на неё.
      - Сейчас включу свет. Вот вешалка.
      ...........................................................................
      ...........
      Он говорил, я смотрел на него, как изгибается его рот, и его голос проникал в меня, не встречая никакого сопротивления, я не слышал самих слов, только голос - его губы, глаза и снова губы, голос,- поднёс сигарету, вдохнул, выдохнул дым,- его жест,- он был так близко, улыбаясь, и всё знал обо мне. Кто-то сказал: "Порох только и ждёт, чтобы взорваться, но сделает это не прежде, чем к нему поднесут огонь". Я немного выпил, на улице холод, ветер, темно, а здесь так уютно, и даже жарко, так что кожа начинает пылать как от простуды, и музыка, голоса, слившиеся в гул, дым сигарет, скользящие формы, сделанные светом, и другие, недвижные... Ты знаешь, некоторые запахи действуют возбуждающе, как будто заново обретаешь дыхание, и хочется дышать, дышать, что-то новое, неведомое прежде, но твоё, плоть от плоти, пробудилось в тебе и жаждет жить. Мною овладело желание, неодолимое, и потянуло, потянуло к этим губам, и не было силы противиться этому, это гул крови, это как песня сирен, ты растворяешься в нём, и тебя нет больше, и эта сладость влечёт тебя и окутывает, проникает в самые недра тела, и оно начинает пылать и ныть, оно не принадлежит тебе больше - желание, острое, болезненное, и тело стонет от истомы и хочет, хочет, хочет!.. Это было так неожиданно, так ново и остро, что я смешался и не знал, нужно ли противиться этому, но даже если бы я спохватился, это едва ли уже могло что-то изменить, я был как морфинист, когда его плоть жаждет, и отомстит ему, если он попытается воспрепятствовать, она вопиёт!..
      "Пятнадцать зелёных, не мало будет?"
      Как выстрел. Шарик, который лопнул.
      Либо он принял мою невменяемость за холод, либо втрескался в меня и растерялся. Такой вежливый, деликатный, и вдруг... Он едва успел всунуть мне в пальцы записочку с телефоном.
      Я просто сбежал.
      Я всегда бежал. Это правда.
      ...Она стояла на пороге комнаты; свет в глаза; всё остановилось, как тихо... мир умер, Мария, его нет!.. у меня никогда не было, мы одни!..
      УМРИ!
      "Значит, у неё был ключ?"
      "Она стояла на пороге комнаты и смотрела на меня. Может быть, она и не произнесла ни звука, но я всё понял".
      "Зачем ты, вообще, поехал к нему?"
      "Я чувствовал, что она боится чего-то. Я думал, что так я покончу с этим страхом, и нам ничто уже не будет угрожать. Я должен был показать, что я сильнее. Но когда я вошёл в дверь, я уже понял, что всё кончено. Он говорил, и его голос делал со мной, что он хотел".
      "Он подавил твою волю".
      "У Киплинга есть одна сцена, охота Каа. Он был как тот удав, а я сидел перед ним как бандерлог. Когда он повалил меня, я даже не сопротивлялся. Только на миг вспыхнуло: "Мария!"
      "Её звали Мария?"
      Как чайки кричат... Ведь это чайки? Мария!
      Ма, Ма, Ма, рия, рия, рия!..
      УМРИ!
      "Я пришёл в общежитие. Мне просто некуда было больше идти. Была одна комната, там всегда собиралась какая-нибудь компания. Образец мужской солидарности".
      "Почему мужской?"
      "Это мужское общежитие. Обои рваные, засаленные. Окно, которое никогда не закрывалось, потому что иначе можно было задохнуться от дыма. Окурки бросали в банку или просто на пол. Играли в карты. На полу валялись пустые бутылки... Когда я уезжал, я думал, что уже никогда не вернусь..."
      "И что же утром?"
      "А не было утра. Я попросил станок. Хотел пойти в туалет, но вспомнил, что нужно держать руки в воде. Тогда я пошёл в ванную. Заткнул дырку в раковине полотенцем, открыл воду. И порезал вены".
      Что это... как шумит... кровь... это море?.. Мария!.. чайки кричат... Ма!.. Ма!.. рия, рия, рия, рия рия!.................................
      "У меня закружилась голова, так сильно, что я упал. Потом было темно, и я отбивался в этой темноте, но не видел, от кого. Только чувствовал, что этот кто-то одолевает, я сопротивлялся. Я думаю так было: кровь затекла под дверь,там щель была,- кто-то заметил, крикнул остальных, они взломали дверь, перевязали руку и вызвали "скорую".
      "А что было потом?"
      "Утром?"
      "Потом".
      "Больница. Психи в коридорах. Я в истерику, меня на вязки. Знаешь, что это? Это когда тебя к кровати привязывают, ноги, руки, а вокруг стоят и смотрят на тебя, ты кричишь им: "Развяжите меня!"- а они пальцем на тебя тычут, переговариваются, обсуждают... Или смеются".
      "А потом?"
      "Потом меня перевели в общую палату, потом в другое отделение, а потом выписали из больницы, и я поселился у Мэгги".
      "И больше ты не видел её?"
      "Чтобы помириться? Мама, я вернулся. Так бывает, да? В кино. Я пришёл туда, где всё это случилось. От соседей узнал, что жильца убили, зарезали ножом, а кто - неизвестно. Приходил следователь, задавал вопросы..."
      "Ты думаешь, это она?"
      "Нет, конечно".
      "Почему?"
      "Так ведь это я убил его".
      Вспышка... Крик?.. Мария!.. Глаза... Остановились.
      "Как! Когда?"
      "Я не контролировал этого, но всё получилось очень ловко. Он был на мне. Рядом с диваном столик стоял, на нём корки от апельсинов, конфеты, коньяк... Моя рука схватила нож и ударила сверху, в спину. Потом ещё раз. Наверное, испугалась, что не убила до конца. Со второго раза я попал в сердце, и всё. А потом я увидел Марию".
      ...Она не смеялась... называй меня мамой... называй меня!.. Мария...
      Она стояла на пороге комнаты, и я увидел её глаза. Всё это было как-то невероятно, немыслимо... Её лицо превратилось в маску, она даже словно бы постарела - так заострились черты её лица, но, в то же время, что-то было красивое в этом - в том, как она вошла, как остановилась, поражённая открывшейся ей сценой, как отшатнулась и схватилась за дверной косяк... А потом всё перестало быть так красиво, и я увидел, что она и впрямь постарела за эти секунды. Хотя, в общем, она держалась молодцом. Спросила, что я теперь намерен делать. Я сказал, что инсценирую пожар, самовозгорание электропроводки, объяснил, как. Когда начинаешь вдаваться в детали дела, ужас как-то сам собой проходит. Она почти успокоилась, но всё же никак не хотела уезжать одна, так что я насилу её выпроводил.
      "Ты так всё и сделал?"
      "Нет. Я просто стёр отпечатки, оделся, вышел и захлопнул за собой дверь".
      Странно, что я вообще туда пришёл - мне трудно было поверить, что всё это произошло со мной. Что это был я.
      Всё изменилось. Был Мэгги, и совсем другая, новая жизнь - всё только теперь начиналось. Я был очень счастлив тогда.
      "И долго продолжалось твоё счастье?"
      "Долго - месяца два или три, даже больше! - почти полгода. А потом... Ты знаешь, что было потом".
      Она не должна была мешать нам. Я не мог потерять Мэгги, и я пришёл к ней.
      "Да. И она приняла тебя за клиента".
      ..........................................................................
      Свечи горят тихо, теплятся на дне чёрного зеркала, по краю его на обоях, словно рой бабочек, лепятся приколотые булавками цветные картинки. Порхающие раскормленные амурчики.
      Она лежит рядом со мной.
      Я выбираюсь из постели, ищу на стуле свою рубашку.
      Она следит за мной глазами, не отрывая головы от подушки.
      - Ты не хочешь остаться?..
      ...........................................................................
      .
      А потом я сделал ей предложение.
      "Об этом ты мне ничего не говорил".
      Не сразу, конечно. Сначала был бурный роман, ночи, полные страсти...
      "А она знала о вас с Мэгги?"
      Да, знала. То есть, узнала, когда я сам рассказал ей.
      Но самое интересное, что для неё я и был Мэгги.
      И эти ласки, эти всхлипывания, идущие из самой глубины пылающего лона страсти, взывали к нему, ноющая боль вечного табу, исконной тоски, неутолимой, и в безысходности рвущей душу, когда клетки одежд отпускают её из плена, и падают замки, свет гаснет, и, повинуясь ей, губы бессмысленно шепчут и, вдруг, нащупав слова в безумном лепете, кричат о ней, страшно кричат о самом заветном, и, торопясь успеть выплеснуть эту боль и упиться ей, ставшей наслаждением, до сладостных судорог, успеть, пока обман снова, в который раз,и в этом безысходность запретной тоски,- не станет разоблачён, и на уста не ляжет неодолимая печать молчания, она впивалась в меня пальцами,- быстрее!- и я отвечал призывному лепету её губ, заслоняя собой его, Мэгги, принимая на себя то, что предназначалось ему.
      "Как же он простил тебя?"
      "А что ему оставалось? Мать предала его, а я - нет. Факты приходится принимать такими, каковы они есть, как бы при этом не было больно. Я разорвал круг этой игры. Боль кончилась. Кто-то должен был пролить её слезами..."
      - Вот и всё, что я хотел тебе рассказать, Леди...
      ...........................................................................
      За окном была ночь, снег.
      Ёлка мерцала как заплаканная.
      Давно уже пробило полночь.
      Я рассказывал.
      Она слушала.
      Потом я включил музыку.
      ...........................................................................
      - Знаешь, как-то смешно получается,- сказал я.- Тебе, наверное, это не очень легко понять... Но я всегда считал, думал, что всё вот это,- я обвёл вокруг себя рукой,- всё это ненастоящее, что ли, фальшивое. Всё равно как сусальное золото.
      - Всё?- спросила Леди.- Неужели, всё?
      - Да. Салфеточки, вазы, люстры, запонки, пряжки на туфлях, даже рождественская ёлка... Нужно нарочно убеждать себя в том, что это несёт какой-то смысл. А на самом деле...
      - Но теперь ты так не думаешь?
      - Ты знаешь, у меня была подруга... Она всё время повторяла: "Мы живём в империи лжи". И я тоже так думал. Вся беда в том, что люди изолгались, всё зло в лицемерии. Как будто если резать правду-матку, это что-то решит... Забавно. Но мы, действительно, думали, что вся соль в том, чтобы говорить то, что думаешь. Даже больше. Искренность как панацея. Нечто вроде душевного эксгибиционизма. Мы думали, что так будет достигнуто взаимопонимание между людьми. Полная откровенность. Ведь если ты обнажаешь свою душу, ты уже не можешь таить злобу, и всё гадкое, что есть в душе человека, что накапливается, таится, пока, наконец, не прорвёт вот эту внешнюю глянцевую оболочку, всё это... Будет уходить из души, не сможет накапливаться. Можно долго говорить...
      - И что же изменилось?
      - Я понял, что человек сам не знает себя до конца. Нет, я это знал и раньше, конечно. Но дело в том, что... даже говоря искренне, можно заблуждаться. Можно совершенно искренне утверждать какую-нибудь глупость, говорить вещи ложные. И тем самым лгать перед Богом, которому открыто всё.
      - Ничего,- сказала Леди.- В рождественскую ночь можно и помянуть Бога.
      - Хочешь сказать, понесло на душеспасительные темы? Может быть, ты права.
      - Нет, что ты. Я совсем не хотела...- заторопилась Леди.
      - Ведь бывает так, что два человека разговаривают, и оба говорят искренне, а друг друга не понимают. Взаимопонимания так и нет. И можно думать, что ты лжёшь, а на самом деле, говорить правду. Кому из нас открыта вся правда до конца? И кто может утверждать, что если он говорит искренне, то он говорит правду? Есть некий порядок вещей, и мы то следуем ему, то уклоняемся от него... Может быть, это даже не совсем то, что я хотел сказать... Но нужно чувствовать, слышать, слиться воедино. С чем? С миром, наверное. Но всё время открывать себя. Не изнутри наружу, а внутри себя самого. И даже так: извне вовнутрь,- нет,- скрытое в проявленном? Себя через то, что окружает. И всякая красота мудрее всех наших суждений, как бы искренне мы на них ни настаивали. Но к чему я всё это говорю? Вот мы с тобой сидим сейчас, нам хорошо. Завтра всё изменится, но ведь так оно и есть, рождественская ночь бывает только раз в году... Ой, Леди. Нет, я всё-таки слишком много выпил, чтобы связно выразить это. Дело не в том чтобы не лгать, а в том, чтобы не говорить ложное. А как человек освободится от этого ложного, это уж его собственный путь. Так, наверное.
      - Ты на всё хочешь найти ответ,- медленно произнесла Леди.
      Я увидел, как флажки свечей встрепенулись от её голоса, или это мне показалось?
      - Но, может быть, самое прекрасное в самой загадке?
      - И если люди найдут смысл жизни,- сказал я,- то им больше нечего будет искать, и незачем жить? Да, наверное... Всё прекрасное всегда таинственно, всегда хранит в себе некую тайну, и тем влечёт нас к себе... Ступень за ступенью, и каждый шаг...
      - Хорошо, что мы никого не стали приглашать,- сказала она.
      - Да. Рождество - домашний праздник. Это такое странное чувство... У меня есть дом...
      - Правда, здесь хорошо? Здесь всё было так запущено...
      - Как-то раз я разговаривал с одной дамой, и она делилась своими впечатлениями от Рима. Я спросил её, как ей понравился Колизей. И знаешь, что она ответила? "Он очень запущенный".
      - Почему ты смеёшься?
      - Да нет, это я так. Он, и вправду, запущенный. Я думал, что всё это пережитки буржуазности, смешно, да? Ты знаешь, мой отец говорил: "Для каждого мужчины наступает время, когда он хочет, чтобы у него был свой дом". Он говорил, что оно наступит и для меня.
      - Ты не поверил ему?
      - Конечно, нет. Я был маленьким и слабым, и я считал, что он рассуждает плесневелыми догмами вековой тупости. В чём-то так оно и было...
      - Но он был прав.
      - Да, но я и теперь вижу, что мир очень испорчен. Я вижу это даже лучше, чем раньше. Но ничего. Я ещё приведу его в порядок.
      - Он очень запущенный, да?- засмеялась она.
      - Помнишь ту нашу вечеринку?- сказал я.- Ту самую.
      - Конечно, помню.
      - Помнишь?
      - Ну конечно, помню!
      - Это было почти то же, что и сейчас, это чувство...
      - "Почти"- значит, не то же?
      - Там всё время слонялись какие-то люди, я их не знал, и я говорил себе: "Кто они такие? Что они делают здесь? Почему они не уходят и зачем пришли?"
      - Ты не любишь гостей,- сказала она.
      - Я не люблю чужих,- сказал я.- Помнишь, как мы выбирали, кого пригласить, а я никого не знал, и ты рассказывала мне о каждом, а я всё равно не мог представить себе, что это за люди.
      - Да, помню,- сказала она.- И ты говорил: "Зачем их приглашать, нам не нужен никто..."
      - Да, да! Так оно теперь и будет. Мы будем с тобой вдвоём, только ты и я, сколько бы ни пришло гостей, чтобы поздравить тебя с днём рождения. Это будет наш дом!
      - Нарезать ещё апельсинов?- предложила Леди.
      - А?- сказал я.- Да, конечно.
      ......................................................................
      Я подумал: "Разве они зелёные? Ведь они синие!"
      Никогда, никогда я не видел таких глаз.
      Она опустила веки, и зрачки скрылись в тени ресниц. И я коснулся её ресниц губами. Они дрогнули. Она открыла глаза...
      .........................................................................
      Стены, голубой потолок, ночник. Она слышит?
      Мои мысли как призрак каравана,- ночь,- такой размеренный, такой степенный ход, они сами знают путь, и мне не нужно бояться за них, их шаг, уверенный, как по ступеням лестниц, залам, переходам родового замка. И факела горят, их свет зыбок.
      Я почувствовал, что подушка под моей головой становится огромной, испарина, моё тело оторвалось от постели и... исчезло. Моя голова отделилась от тела и забыла о нём. Мысли стали так свободны, как не были никогда, и я поплыл через пространство комнаты, от света ночника туда, в ночь и сквозь неё... Я видел своё тело.
      "Оно живое или мёртвое. Что покидает его, когда оно становится мёртвым?"
      Я слышал голос, и он был беззвучен как сама разгадка.
      "Сокращение сердца создаёт движение крови в сосудах..."
      "Мир - это тело. Его нервные центры - это центры жизни".
      "Быть его частью... Или его центром..."
      "Стать его центром, вдохнув в него свою жизнь, а значит..."
      "... а значит..."
      "... он мёртв сам по себе, но, став твоим телом..."
      "... ты сольёшься с ним воедино, и он будет жив твоей жизнью..."
      "... все эти люди..."
      "... сами по себе мертвы, они живут исполнением воли. От центров жизни..."
      "Все центры сходятся к одному..."
      "Стань им!"
      "Наполни мир силой твоих желаний..."
      "Ты стал им!.."
      Я погрузился в транс. Я видел темноту и свет, я увидел свой глаз и его зрачок, чёрный круг, и в нём я увидел мир, он был словно солнце, собранное линзой в фокус, чёрное солнце ночи.
      Я увидел свет, окно плавилось от его холода. И это всё.
      Я подумал: "Вот свет вселенной".
      И Леди увидела мои глаза, и я услышал, как она вскрикнула.
      И я очнулся.
      2. Танец
      ...........................................
      Что изменилось в их мире? Чья-то рука сменила партитуры, но аккомпаниатор продолжает играть, и бег его пальцев всё так же безукоризненно точен; разве споткнулись они, или он сбился с такта, растерялся, увидев перед глазами незнакомые ноты? О, нет. Он искусный маэстро, его движения отработаны, техника безупречна, его взгляд мёртв, что же смутит мёртвого?
      И нарастающий прибой аккордов захлёстывает резонатор танцзала и падает в зеркала, и они возвращают его, и он растекается над зализанным подошвами ног полом, туманясь как жидкий гелий, и ласкает слух танцующих пар, и, послушны ему, они играют свой танец - раз-два-три, смена позиций, раз-два-три,- и я иду среди них и вижу их вокруг себя, хрустальный покой их глаз - движение рук, поворот головы, движение рук.
      Я подхожу к зеркалу и вижу богинеподобного Галлиена, золотую пряжку плаща, томность полуопущенных век, я вижу двух женщин, их имена Зиновия и Саломея.
      И зеркало возвращает меня, а вокруг манекены играют свой танец.
      Танец для живых скульптур.
      От люстр светящийся шлейф как мантия спадает на плечи Адольфа Гитлера. Не прерывая дирижировать, он поворачивает ко мне лицо и через плечо ликующе шепчет: "Толпа подобна женщине! Они безвольны как куклы",- он заговорщески подмигивает мне и поворачивается затылком, и я знаю, что он прав, но знаю, что и он не заметил, как чья-то рука сменила партитуры, да и сменились ли они?
      Я замечаю, как из-за дальнего столика мистер Карнеги делает мне приветственный знак, другой рукой шаря по блюду в поисках ломтика ананаса; лорд Честерфилд повязывает ему салфетку, а за его спиной Сёра восседает перед своим мольбертом; сосредоточенно и хладнокровно срисовывает он этюды для воскресной прогулки, и мне хочется оборвать календарь как ромашку, чтобы пришпорить его, но это ребячество, право...
      Кавалеры ведут своих дам и подходят ко мне - Иясон подводит Медею, Клайд Бонни, Юстиниан - Феодору, императрица Мария пропорции белого тела венчает улыбкой, за ней Нерон ведёт Агриппину, Цезарь несёт на руках Клеопатру, Эвиту - Перон, они идут мимо, продолжая свой танец.
      Моя Леди целует меня, и я слышу: "Теперь менуэт".
      И я пишу партитуры.
      Но что они знают об этом, те, кто играют свой Танец Живых Скульптур...
      Всё началось так легко, что я и сам не сразу это заметил, а волны уже расходились кругами и, словно магнит, вовлекали в своё поле всё больше людей, их мысли, поступки, и как всякий магнит, он имел два полюса, и оба были в моих руках. Я всё ещё думал, что забавляюсь, швыряя камешки в воду, я думал, что ещё не готов, что я слишком мало знаю ещё и неопытен, а всё уже началось, и я уже не мог отступить.
      Наверное, это было рискованно, но я создавал не людей, а лишь обстоятельства, необходимость, диктовавшую действия, и если бы кто-то из них воспротивился, я не знал бы, как заставить его подчиниться, и едва ли стал бы удерживать. Но никто не противился, они послушно становились союзниками и врагами.
      Последние беспокоили Леди, и она говорила, что я иду, ступая по краю обрыва, но я не шёл, а кружился в танце, вальсируя с прелестнейшей из женщин Земли.
      Я понял, что враги столь же необходимы, как и союзники, и союзники союзников, и их враги, и враги врагов, и союзники их врагов, и враги их союзников - каждый играет свою роль в этой мистерии. И каждый, кто хочет внести свою лепту в согласие или вражду, неизбежно включается в неё в качестве нового персонажа, умножая толпу.
      В жизни, как в разговоре, случаются упущенные моменты, после которых кусают локти и стонут: "Ах, если бы всё могло вернуться!" Мне же не нужно метаться, выбирая дорогу - я сам прокладываю её для себя, и она обрастает домами, в которых поселяются люди, и парками, где они отдыхают. Даже когда они отдыхают, они остаются и живут здесь, никогда не покидая пределов своего жизненного пространства.
      Всё оказалось куда проще, чем представлялось. Достаточно просто быть хорошим стрелком и время от времени делать поправку на ветер, чтобы никогда не промахиваться.
      Привычные действия отрабатываются до автоматизма, привычные мысли держат человека в плену замкнутой сферы, где он и кружится, то ускоряясь, то замедляя вращение. И только судьба остаётся коварна...
      Когда мне становилось скучно от повторений, я придумывал флаг для своей новой страны, её герб и характер её населения, но никогда не мог сказать точно, где заканчиваются её пределы, и начинается Terra Incognita. Один мир незаметно проникает в другой, и никакой на свете хирург не смог бы разъединить их.
      Эти люди, как они могли почувствовать разницу? Они всегда играли свои роли, каждый свою роль, и никогда не создавали их сами, потому что их самих никогда не было.
      Они добывали камень и строили стены, они возделывали сады и не знали, зачем они это делают, потому что они всегда разрушали то, что они строили. Но каждый знал свою роль в радости и в беде. И я ходил среди них, неотличимый в толпе многих, я учился быть невидимкой, чтобы они не прознали, что я родился, и мир уже стал другим. Но что изменилось в привычном им мире? Ведь это всё тот же танец. Это их танец.
      Это всегда только их танец. Мой танец для них. Танец для живых скульптур.
      3. Король
      Я не хочу мёртвого холода ледников, они высоки, но безжизненны, я не хочу их. Мне не нужна чистота небес, в ней нет страсти, я не хочу её.
      Я не хочу потных объятий джунглей, их страсть безобразна в своём неистовстве, жирная, душная, дикая, её запах вызывает у меня тошноту, я не хочу её.
      Но царство вечной весны, как прохладны его луга! Как чисты и душисты его цветы, его воды прозрачны и спасают от жажды, и воздух сладок и полон благоухания, он изгоняет из тела усталость, а из души тоску.
      Его закон - красота.
      Его королева - женщина в венце из золота.
      Когда я говорю с ней, я называю её Леди.
      .....................................................................
      Я говорил ей, что хочу, чтобы она всегда была дома, со мной. А она смеялась.
      Она говорила: "Да ты ревнуешь?"
      И я думал: "Да, я ревную".
      Я хотел, чтобы она была со мной всегда. Что же заставляло её уходить, нет! - бежать от меня.
      Она говорила мне: "Остановись. У нас есть уже всё, что нам нужно".
      Но как я мог остановиться, если она всегда была где-то там, дальше, в той части мира, которая была не подвластна мне.
      И я слышал её смех за стенами моего дома,- и расширял его пространство, чтобы быть с ней, но она каждый раз ускользала, и я знал, что земля имеет конечную протяжённость и площадь, и этому должен наступить конец,- как тогда, когда я стоял в душевой кабине, а Леди была в комнате за дверью, закрытой на шпингалет, там, откуда доносились женские голоса, смех... Тогда, на море, я впервые почувствовал, что эти люди пришли к нам с Леди, чтобы мы были вместе.
      И Леди прислала мне телеграмму.
      Я думал, что потерял её навсегда, и мир умер, и я подумал: "Да была ли в нём жизнь? Или это была ложь, и я обманывал себя?"
      Этого не было? Ведь вот же, всё вокруг меня то же, что и было, и всё мертво.
      Или это правда, что жизнь иллюзорна, и её ткань - пелена обмана?
      Но даже согласившись признать это, я не мог заставить себя желать, чтобы это было так. Мир сделался пустым и бессмысленным, в нём не осталось радости. И если такова правда, то я не хочу её. И если то, что было моим счастьем иллюзия, то я желаю иллюзии.
      Я колебался, встать ли мне на путь добровольной аскезы или наложить на себя руки, а тем временем вливал в себя водку, упрямо заставляя себя напиваться. Особенно мучительны были вечера.
      Но и свет дня был убогим и плоским, безжизненным как песок пустынь.
      Мэгги таскал меня по кино. Он говорил: "Разве это плохой фильм?"
      Он пытался растормошить меня.
      Я шёл в церковь, но и там не находил приюта. Я склонялся перед ликами и думал, что принимаю их истину, но я не любил её.
      Я думал: "Что ищут все эти люди здесь? Ведь это одна только тоска по жизни!"
      И каждый раз мне казалось, что я нашёл ответ.
      А Леди всегда было, в сущности, наплевать, как называется то, что она делает, её теоретические познания были весьма поверхностны и сумбурны.
      Она не спорила, и ей было всё равно, как звучит то, что она сказала, в контексте Аристотеля, Канта, Бергсона, Лейбница, как это трактуется в системе ницшеанства, пуританства или идей Просвещения.
      Они спорили всегда. Всегда друг с другом.
      А она была сама жизнь. С кем ей было спорить?
      Я не ограничивал её ни в чём, я только хотел, чтобы она была рядом. А она была во власти своего страха.
      Достаточно один раз испугаться - и всё. Это как заболеть неизлечимой болезнью. И можно пить таблетки, притупляя симптомы и оттягивая очередной приступ, но всё неизбежно, и повторится снова.
      Она давно уже перестала понимать мои действия и даже интересоваться ими, как мы забрасываем книгу, когда, потеряв нить мысли несколько раз, возвращаемся к одной и той же странице, где-то в самом начале. И конечно, она не видела, что чем больше я делал, тем меньше я рисковал. Она видела в моей страсти один лишь азарт, как если бы я играл в рулетку, всё более увеличивая ставку, а она просила меня остановиться - ведь я уже достаточно выиграл, зачем же снова и снова идти ва-банк!- и чем дольше я выигрывал, тем больше был её страх, и уже крах казался ей неизбежным.
      И она уходила, не в силах смотреть на всё это, прихватив с собой часть моих денег. Это всегда раздражало меня - изымать деньги из оборота невыгодно,но я не спорил с ней и скоро забывал об этом. Единственное, чего я хотел - это чтобы моей жизнью была она.
      И я устремлялся в погоню.
      Как правило, созданный прежде меня механизм оказывался немощен, все его ткани были заражены метастазами болезни, так что целесообразнее было начать строительство на чистом месте, нежели перестраивать это чудо эклектики.
      Я создавал новый механизм, и поначалу мне приходилось контролировать деятельность каждой из его составляющих,- так ребёнок учится делать первые шаги, чтобы со временем это стало для него так же естественно, как дышать.
      Я обнаружил, что массой тем легче управлять, чем она больше. Тратить свои силы на то чтобы приводить в движение каждый элемент системы в отдельности столь же нелепо как давить многотонным прессом орехи.
      Когда-то Леди говорила мне: "Сбей эту звёздочку",- и я думал: "Что ж, надо так надо".
      И только позже я понял, как это глупо, ломать машины, когда их можно использовать.
      Она наивно полагала, что для того чтобы двигаться, нужно расчищать перед собой место. На деле всё обстоит в точности наоборот - чем больше у меня механизмов, пружин, звеньев, передач, тем легче мне двигаться. Я должен быть всем. Но разве может ВСЁ двигаться, расчищая себе путь? Для этого пришлось бы смести весь мир, и куда бы я двигался тогда?
      ...........................................................................
      .......
      Грустно видеть, во что превратили Землю разные маньяки, которые сжигали собственные дома и с дикарскими воплями водили вокруг костров хороводы, а когда наступали холода, замерзали заживо. И всё же, они приготовляли пути.
      Одно время мы часто выезжали с Леди кататься, каждый на своей машине, и, если дорога не была монументом стиральной доске, устраивали гонки.
      В тот день мы гнали по узкому шоссе - всего две полосы,- машин почти не было.
      Я шёл по встречной, прижимая Леди к обочине. Во что бы то ни стало, мне нужно было удержать её до подъёма, не дав ей выскользнуть - на подъёме моя тянула лучше, и я знал, что непременно обойду её.
      Леди тоже понимала это и выжимала до отказа.
      Я увидел встречную. На какую-то долю секунды передо мной возникло расползающееся от ужаса лицо, и исчезло. Дорога была свободна.
      Я меня была скорость под сто шестьдесят, у него - что-нибудь около восьмидесяти, готовое блюдо для морга, если бы нашёлся охотник отскребать обгорелое мясо от обломков. Меньше секунды чтобы не потерять голову. Нужно было удержать Леди до подъёма, она всё ещё не теряла надежды вырваться из тисков. Но, обернувшись, чтобы посмотреть назад, она немного отпустила педаль газа, а там начался подъём, и дело было сделано.
      Мы заехали перекусить. Выигравший гонку делал заказ.
      Я заказал бутылку шампанского и фрукты.
      - Наверное, нам следовало остановиться, посмотреть, что с ним,- сказала Леди, беря вилку.
      - Зачем?- спросил я.
      - Ты не видел? Он вылетел в кювет.
      "Но ты всё-таки очень рисковал",- сказала она.
      "Ничуть. Не бери в голову".
      - Там очень крутой спуск,- сказал я.- Вряд ли от него что-нибудь осталось.
      Я взял бокал.
      - За тебя, Леди. За мою крылатую Нику.
      Я сказал: "Теперь я знаю, какое было лицо у Иоанна, когда он узрел всадников Апокалипсиса".
      ...........................................................................
      Дорога. Ночь.
      Плотные тучи, тяжестью своей сдавившие темноту, спрессовавшие её в непроницаемую твердь. Освещённая кабина, светляки фар. Она там. Я иду на обгон, но её зеркальце как перископ, она елозит машиной поперёк шоссе, каждый раз закрывая мне путь. Я отстаю.
      Она не позволяет мне обойти её.
      Я включаю дальний свет, рассчитывая на мгновение ослепить её вспышкой, чтобы попытаться проскользнуть, но тщетно. Она не теряет бдительности.
      Я снова отстаю.
      Я догоняю её. На встречной прожекторы. Убрал. Плошки фар - грузовик. Леди уходит вправо. Я изо всех сил давлю на газ и иду "в ножницы". Успею.
      Должен успеть.
      Успел. Мы поменялись ролями.
      Леди применяет иную тактику - она выключает весь свет. Теперь она меня видит, а я её - нет. Я спешно делаю то же самое. Мы несёмся в кромешной тьме как два призрака-невидимки.
      На полсекунды я включаю свет, чтобы сориентироваться. Я иду точно посередине шоссе.
      Лёгкий удар сзади с левой стороны. Она пытается зайти слева, я подвожу руль. Снова удар, ближе. Так и есть - она прорывается по самому краю, но, увидев, что её манёвр разгадан, отстаёт.
      Тень света - снова встречная. Я ухожу в последнее мгновение, чтобы не дать ей повторить мой трюк.
      Руки вспотели.
      Я включаю свет, предлагая ей играть в открытую. Она принимает и обжигает мне глаза холодным пламенем. Зажмурившись, я вслепую швыряю машину из стороны в сторону, не сбавляя скорости. Я открываю глаза как раз вовремя, чтобы не налететь на попутную. Увернулся.
      Дорога скользкая.
      Леди погасила дальние.
      Я мигаю подфарниками в знак того, что прекращаю гонку.
      Она тормозит.
      Я выскакиваю из машины и бегу к ней. Пошёл дождь. Мы стоим, вжимаясь друг в друга. Меня трясёт. Её дыхание. Я показываю в сторону леса. Она кивает.
      .............................................................
      Я задыхаюсь, она стонет - да! да! да!- она шепчет, я задыхаюсь, дальше, дальше, дальше... Она стонет...
      ...........................................................
      Мы пьём из горлышка.
      Она передаёт мне бутылку. Я делаю глоток и возвращаю ей.
      Я обессилен,- или это уже не я? Но я знаю, что это - Леди.
      Она говорит: "Останемся здесь?"
      Я киваю.
      Она делает глоток.
      ..........................................................
      Капли стучат по стёклам, капоту. Её глаза закрыты. Она спит.
      .......................................
      ...............................................
      На фронтоне храма скульптор изобразил сражение героев с чудовищами.
      Может ли оно разрушить храм? Нелепый вопрос.
      Что может разрушить меня в мире, когда всё в нём - формы храма моего тела?
      Ничто.
      ..............................................
      Пирамида фараона - сооружение, растущее всё время, что он жив.
      Ведь это гробница - если рост её прекратился, это значит только одно: "Фараон мёртв".
      ................................................................
      Лишь тот победил мир, кто победил смерть.
      Сколько повелителей мира схоронила неживая вода забвения, где их могущество? Их имена стёрты на камне.
      Там, где были сады их столиц, теперь прокладывают нефтепровод.
      Они сгинули, мир остался, он стряхнул их, как соринку с камзола, одно небрежное движение - и их нет.
      Лишь победив смерть, можно победить мир.
      А победить смерть - значит подчинить себе время.
      Сделать свои движения движениями этого мира, своё лицо - его обликом, свой голос - хором его голосов.
      Посмотри на свои детские фотографии - вот ты грудной ребёнок, упакованный в пелёнки, вот ты сидишь на горшке, вот тебе три года, пять лет, десять, вот ты сидишь за партой, вот ты решился впервые в жизни побриться.
      Ты изменился с тех пор, но разве ты назовёшь это смертью?
      В таком случае, ты умираешь каждое мгновение, потому что каждое мгновение ты неуловимо меняешься. Так движется часовая стрелка.
      Принципы манипуляции очень просты. Слабые места - не те, что причиняют боль, а те, что доставляют удовольствие. Никогда не вторгаться в сферы жизненных интересов, но всегда контролировать их.
      Эти принципы очень просты, но почти невозможно создать схему столь тонкую, чтобы она оставалась жизнеспособной сколько-нибудь долго. Это всё равно что пытаться одеться в туман - малейшее дуновение ветерка - и ты голый.
      Даже располагая незначительными силами, но мобилизовав их в нужный момент в нужном направлении, можно достичь очень и очень многого.
      Манипуляция - это никогда не то, что называется манипуляцией.
      Я знал это уже тогда, когда мало ещё что понимал. Предстояли месяцы и годы пути, и я толком ещё не разбирался ни в чём и почти ничего не умел.
      Но с самого начала мой мир был совсем другим, хотя внешне... Так ли он отличался внешне?
      Не знаю. Кажется, мне просто не с чем сравнивать.
      Однажды я решил посетить город, в котором прошло моё детство.
      Это было в июне, спустя три года после того, как я встретил Леди, и спустя десять лет с того дня, когда я покинул его, уезжая в столицу.
      Я прошёл по его улицам, листая их пожелтевшие фолианты. Старые вязы, земля - запахи переулков.
      Всё осталось таким же и на том же месте, ничто не изменилось.
      И всё стало другим.
      Какую музыку ожидал я услышать, напрягая свой слух? Все песни давно записаны на магнитофонную ленту и... стёрты.
      Уставшее солнце пыталось улизнуть незаметно, я сидел на скамейке и бессмысленно щурился в поисках слёз, давно высохших. Глупых.
      Теперь я всё знал, этот город, такой же, как и сотни других, таких же, я взвесил его и знал его, но не мог вспомнить.
      Он сделался чужим? Мёртвым.
      Его женщины, недоступные, загадочные, когда они дразнили меня и уходили, смеялись и отдавались другим, я ненавидел их и обожал, я стоял, схоронившись за деревом в плаще-невидимке ночной тени, и жадно смотрел, следил за ними, впившись глазами в их движения, походку, волосы, губы, их платья, и вздрагивал от их голосов, провожая взглядом отъезжающие машины.
      Ассирийцы и гетеры, они смеялись надо мной, я был одинок, как одиноки Тантал и Атлант. Я кутался в небеса и смотрел на землю.
      Каким всё это было тогда? Этот город с его сиренью, афишами, с его потайными ходами-тропинками, душистой листвой обветренных колоннад тополей.
      Я не вернулся в него, и мне не нужно было прощаться. Я покинул его так же просто, как и приехал - без заплаканных платков, без испачканных телефонами манжет.
      ........................................................................
      Я не предлагал Леди поехать со мной. Это было бы всё равно что пригласить к нам на обед мумию - нельзя воскресить прошлое, можно лишь умереть вместе с ним.
      Вернувшись, я не застал Леди дома. Она уехала, не оставив никаких сообщений о своих планах.
      Потом она позвонила из Стокгольма и сказала, что ей нужны деньги.
      Это был первый раз, когда она уехала, не предупредив меня и не сказав, куда и как надолго она уезжает. Потом это стало обычным, и я научился вычислять, где она, и как до неё добраться, но в тот раз она застала меня врасплох.
      Я сказал ей, чтобы она немедленно возвращалась. Она спросила, нельзя ли ей повременить с возвращением, и я сказал: "Нет".
      И она приехала.
      Я не стал её ни о чём расспрашивать - мне не хотелось ссориться.
      Поужинав в ресторане, мы вернулись домой, и она, сославшись на усталость, села смотреть телевизор.
      По спортивному каналу передавали бейсбольный матч.
      - Посмотри, как он играет,- сказала она мне.
      Я стоял у открытого окна и курил, глядя вниз, на ночные огни улиц.
      - Кто?- спросил я, обернувшись.
      - Подойди.
      Я подошёл и встал за её спиной.
      - Смотри,- она показала на игрока, отбившего в этот момент мяч.- Вот он! Красиво, правда?
      Я молчал.
      Она обернулась.
      - Он похож на пантеру,- сказала она.- Что с тобой?
      Я не ответил.
      Она отвернулась к экрану.
      Я помедлил немного. Потом подошёл к шкафу, взял пиджак и, набросив его на плечи, быстро обулся и вышел за дверь, нащупывая в кармане ключи от машины.
      Вернулся я через три с половиной часа. Леди уже спала.
      Через день, просматривая утренние новости, она вскрикнула.
      Я посмотрел на неё.
      - Что ты там нашла?- спросил я, допивая свой кофе.
      - Представляешь,- сказала она.- Помнишь, я тебе показывала того игрока?
      - Нет,- сказал я.- Не помню.
      Она назвала имя.
      Я пожал плечами.
      - Позавчера,- терпеливо напомнила она.- Был матч. По телевизору. Помнишь?
      - Помню,- сказал я.- И что с ним?
      - Представляешь,- она сверилась с текстом.- Он летел в самолёте, и самолёт взорвался. Предполагают, что террористы.
      - Не повезло.
      Она вздрогнула и подняла голову, внимательно посмотрев на меня.
      - Не повезло?- сказала она.
      - Не понимаю,- сказал я.- Что тебя так удивляет.
      Она отбросила газету.
      - Скажи мне правду.
      - Какую именно?- сказал я, доставая сигареты.
      - Ты знал, что там будет бомба?
      - Предполагал. Почти наверняка, но заметь - почти.
      Я посмотрел на неё.
      - А что, по-твоему, я должен был сломя голову мчаться, чтобы предотвратить это? Я не могу разорваться на части и не хочу, я делаю то, что я делаю, и меня в данный момент не интересует, взорвут какие-то там террористы какой-то там самолёт, или нет. Я не благодетель по вызову. Это их мир, он так устроен, и они сами устроили его так. Мои люди не истребляют друг друга. Пока мы с тобой тут мило беседуем, где-нибудь кого-нибудь убивают, вот в эту секунду, так было всегда. И я не бэтмэн, чтобы носиться по всему свету и выручать всех бедолаг, которым не повезло, которые влипли в историю, или ещё что-то там. Я раздвигаю границы своего мира, постепенно, с наибольшей эффективностью, какая только возможна, и я не могу позволить себе, да, я не могу позволить себе метаться и хвататься то за то, то за это, тем более, из соображений абстрактного человеколюбия.
      - Это ты посадил его в самолёт?- сказала Леди.
      - Я просто выставил его за дверь,- сказал я.
      Она смотрела мне в глаза.
      - Это их мир,- сказал я.- Если им угодно безумствовать, пусть безумствуют. Когда-нибудь я не оставлю им для этого места. Но пусть они не пытаются соваться ко мне без спросу. Да. Да, это я посадил его в самолёт. И что?
      - Но зачем?- сказала она.
      - Зачем?
      - Зачем ты это сделал?
      - Хочешь, чтобы я объяснил? Хорошо, давай объяснимся. Ты пропадаешь, неизвестно с кем, как, где, я ничего не знаю. Наконец, ты звонишь и просишь денег. После этого ты приезжаешь, садишься перед телевизором, включаешь его и кричишь от восторга, увидев дрессированный кусок мяса, Леди!..
      - Ты ревнуешь?
      - Да,- сказал я.- Может быть, это называется именно так. Но можно назвать это и по-другому.
      - Как?
      - Это важно?
      - Нет,- сказала она.- Но я не твоя собственность.
      - Конечно, Леди. Конечно, ты не собственность и не можешь быть ничьей собственностью. Но пойми и меня.
      - Я понимаю,- сказала она.- Ты просто помешался на власти.
      - Ты считаешь меня помешанным?
      - Нет, но ты пугаешь меня.
      - И уже давно,- сказал я.
      - И уже давно,- сказала она.
      - Пора бы уже и привыкнуть.
      - Я не могу к этому привыкнуть.
      - Значит, что-то меняется?
      - Да,- сказала она.- Ты пугаешь меня всё больше и больше. Скажи, это правда?
      - Разве я когда-нибудь лгал тебе?
      - И ты с таким равнодушием относишься к людям? И ни во что не ставишь человеческую жизнь?
      - Я очень высоко ценю жизнь, Леди. Ты даже не представляешь, насколько высоко.
      - Да, но только свою собственную.
      - А разве есть какая-нибудь другая?
      - По-твоему, нет?
      - Нет.
      - А я?- сказала она.- Моя жизнь, по-твоему, чего-нибудь стоит?
      - Ты и есть моя жизнь, Леди!
      - Не знаю,- сказала она.- Не знаю... Что и делать.
      - Лучше всего нам забыть об этой истории,- сказал я.
      Она покачала головой.
      - Вряд ли я смогу забыть это.
      - А ты попробуй, и всё получится. А теперь поехали, съездим куда-нибудь.
      - Я не хочу,- сказала она.
      - Хочешь, поедем куда-нибудь... в Мадрид, в Афины... Хочешь в Афины?
      - Нет, не хочу.
      - Тогда я поеду один.
      - Поезжай,- сказала она.
      - И тебе это безразлично?
      - Нет, мне это не безразлично.
      - Тогда поехали вместе.
      - Не хочу.
      - А чего ты хочешь?
      - Я хочу, чтобы у нас был дом.
      - Я тоже хочу этого, Леди! Но в доме должна быть женщина.
      - Я не об этом, хотя, и об этом тоже.
      - О чём же тогда?
      - Я хочу купить дом.
      - Прекрасно,- сказал я.
      - Настоящий рыцарский замок.
      - Очень романтично,- согласился я.- Что ж, давай купим.
      - Я присмотрела один...
      - Так поехали смотреть! Тебе для этого были нужны деньги?
      - Нет, не для этого.
      - А для чего?
      - Неважно.
      - Ладно, - сказал я.- Поехали.
      - Завтра,- сказала она.
      - А почему не сегодня? Завтра мир станет уже другим, и мы станем другими.
      - Ну, не так уж сильно всё и изменится,- возразила Леди.
      - Ты думаешь?
      - Да,- сказала она.- Я надеюсь.
      Так мы никуда и не поехали.
      Этот разговор расстроил меня. И Леди была расстроена не меньше.
      Я мог бы объяснить ей всё, но это означало бы попытку подменить жизнь словами. Ведь слова, даже правильные - это всего лишь слова, когда пытаешься объяснить ими жизнь.
      Я давно отказался от этого - с тех пор как понял, что нет никакой нужды в том, чтобы со мной соглашались. Не нужно никого и ни в чём убеждать,- это западня, в которую попались очень многие,- ведь убеждать, значит осуществлять насилие, принуждая людей изменить свою волю, это трудно, а по существу и невозможно, так как для человека это означало бы гибель, а на перегоревшую нить бесполезно подавать напряжение - она уже не загорится.
      Но есть иной путь.
      Можно как угодно изменить желание человека и его мнение при помощи дополнительного сигнала - так жёлтый цвет, добавив к нему синий, можно превратить в зелёный. И не нужно сначала смывать жёлтую краску, чтобы уже потом нанести зелёную - всё равно, какая-то доля жёлтой краски останется на листе, несмотря на все усилия, и потому зелёный цвет всегда будет иметь болотный оттенок.
      Белый же лист означает смерть.
      Путь насилия обещает много героических подвигов, но никогда не возведёт на трон мира. Это путь дураков и умников, которые, в сущности, те же дураки.
      Для того чтобы выстрелить, нужно произвести как минимум два действия зарядить ружьё и нажать на курок.
      Одно из этих двух действий результата не даёт
      Нужно начинать с начала и идти до конца - вот единственный способ получить результат.
      Это был год, когда я заканчивал школу. В нашем дворе жила собака. Обычная бездомная дворняга, так что правильнее было бы сказать, не жила, а ошивалась. Жила она, то есть, ночевала, где придётся. Я же склонен считать, что она, вообще, никогда не ночевала, то есть, не спала. Потому что всю ночь она самозабвенно отдавалась единому и непрерывному припадку лая. К нему невозможно было привыкнуть, его невозможно было не замечать, это был въедливый, назойливый, нескончаемый, истошный собачий лай.
      Мне приходилось закрывать на ночь окно и вставать утром с разбитой головой. Я вечно не высыпался. Думаю, я был не единственной жертвой. Не состоял же наш двор из одних только толстокожих и тугоухих. И все скрипели зубами и вполголоса ругались, когда это живое напоминание об ужасе вырождения выводило особенно прочувствованную руладу, и кто-нибудь не выдерживал и выбирался из постели, проклиная того шизоида, которому первому пришло в голову приручить волка, или от чего там произошли эти твари. И он швырял в окно бутылку или картофелину, то что нащупывал в темноте. Но вскоре убеждался, что это не слишком эффективный метод, и со вздохом обречённого отщипывал вату и затыкал уши.
      "Машины тоже шумят, а это всё-таки природа".
      Может быть, его и могла утешить подобная сентенция, по крайней мере, при свете дня никто не проявлял явной вражды к мирно бегающему, чешущемуся, развалившемуся в пыли псу, и ничто не выдавало в нём ночного безумца. Но когда однажды ночью я попытался утешиться этой душеспасительной мыслью, мне пришло в голову только одно: что машины - это просто ангелы, в сравнении с теми инструментами изощрённого садизма, которые сплошь и рядом подкидывает нам природа.
      И тогда я подумал: "Дам ему ещё полчаса".
      И я включил свет и положил перед собой часы, и томительно ждал, когда истекут эти бесконечные тридцать минут, мужественно стараясь не сойти с ума. И когда отведённое время истекло, я, испытывая подъём сил от мысли о скором избавлении, прошёл в гостиную и снял со стены ружьё. В кладовке я взял коробку с патронами, там же я взял лопатку с коротким черенком.
      Потом я спустился во двор, зарядил ружьё, и когда этот комок лая, пятясь, выбрался на свет фонаря, я прицелился и спустил курок.
      Потом я вырыл в палисаднике у въезда во двор яму и похоронил останки угомонившегося навеки ночного безумца.
      Вернувшись домой, я тщательно вымыл руки и улёгся спать, без всякого страха открыв окно.
      Таинственное исчезновение дворняги стало на некоторое время предметом детального обсуждения всех тех, кто обладал склонностью к анализу объективной реальности и её перемен. И одни развивали соображения, сводившиеся к формуле: "Мерзкая была тварь, а всё равно жалко". Другие говорили: "В общем-то, не так уж она и мешала". Третьи уверяли, что это был вовсе не выстрел, а просто у кого-то лопнула покрышка.
      "Я точно слышал, что хлопок был с улицы".
      Четвёртые категорично заявляли: "Так ей, стерве, и надо. Нашёлся-таки человек, что прикончил её".
      А пятые и вовсе утверждали, что вся эта история раздута из ничего и является продуктом хиреющих от хронической недозагруженности мозгов тех, кто обладает склонностью к анализу объективной реальности и закономерностей её перемен.
      "Да не было никакого выстрела. Просто убежала куда-нибудь в другой двор".
      "Да я даже видел её. Бегает, чего ей станется".
      "Угодила где-нибудь под машину, вот и вся история".
      Это случилось в октябре прошлого года, я помню этот день с точностью до числа. Помню даже погоду - было ветрено, небо было затянуто стылой пеленой туч, сквозь которую проглядывало мутным пятном солнце.
      Разговор произошёл где-то около часа дня. Леди хотела познакомить меня с одним молодым человеком, кем-то из её новых знакомых, она назвала его имя, и я припомнил, что уже слышал его от неё. Конечно, я не собирался знакомиться с ним, прекрасно зная, что он может представлять из себя, но её настойчивость, столь неожиданная, заставила меня насторожиться. Я мог отговориться какой-нибудь стандартной фразой, и тема была бы исчерпана, но вместо этого я решил выяснить, что скрывается за её просьбой. Насколько я мог понять, она просила оказать этому юноше протекцию.
      - Ты не совсем верно понял меня,- возразила Леди.- Я просто хочу, чтобы вы познакомились.
      - Это может быть для меня полезным?- спросил я.
      - Да,- сказала она.
      - Или это будет полезным для него?
      - Для вас обоих.
      - Позволь мне усомниться в этом,- сказал я.
      И вдруг я понял её намерение. Видимо, она имела влияние на этого мальчика и с его помощью надеялась манипулировать мною. Эта мысль поразила меня неужели, по прошествии этих пяти лет, что мы прожили вместе, она могла быть такой наивной!
      Что же могло затмить её разум, или, если это не импульс, что подтачивало её умственные способности, приведя её к столь плачевному результату?
      Страх. Желание властвовать. Ну конечно, желание властвовать!
      Но, в таком случае, я знаю, что делать.
      А пока, ничем не выдавая своей догадки, я продолжал разговор. Этот юноша, кажется, поэт?
      - Да, он пишет стихи.
      - Ты помнишь, у меня был друг, Мэгги...
      - Именно о нём я и хотела тебе напомнить,- сказала Леди.
      - Не хочешь ли ты заново познакомить меня с ним?
      - В каком-то смысле, да,- сказала она.- Я хочу, чтобы ты кое-что вспомнил.
      - Я ничего не забыл.
      - Но ты изменился.
      - Мы все меняемся, Леди! - сказал я.- Ты хотела поделиться со мной этим наблюдением?
      - Мне просто кажется,- сказала она,- что, расставаясь с прошлым, ты упустил что-то очень важное.
      - Что же?
      - По-моему, ты сам должен ответить на это.
      - Леди,- сказал я.- Я так радовался, что ты снова со мной, что мы неразлучны, и мне не нужно больше искать тебя по всему свету. И вот, оказывается, что ты просто решила повлиять на меня. Ты говоришь, что, расставаясь с прошлым, я упустил что-то важное. Да. Но я расстался с ним, а ты никак не можешь этого сделать. Но замечаешь ты это, или нет, нравится тебе это, или не нравится, а мы живём в настоящем, и иной реальности нет. Ты хочешь, чтобы всё повторилось? Ведь мы уже прошли этот путь, и пройдём снова, ведь ничто не случайно.
      - Да,- сказала Леди.- Всё не случайно, и я не думаю, что можно вернуть прошлое. Но я не могу так жить больше.
      - Но что, что тебе не нравится?- сказал я.- Ведь ты можешь делать всё, чего только захочешь. Я никогда не забуду, как ты говорила мне о сахарном домике. Помнишь?
      - Нет.
      - Ты говорила, что свобода не в том чтобы построить себе сахарный домик и молиться, чтобы не пошёл дождь. Свобода предполагает силу, а сила означает власть. Неужели я должен повторять тебе твои же собственные слова! Да что же с тобой произошло, Леди!
      - Не знаю,- сказала она.- Но что-то, наверное, произошло.
      - Понимаю. Тебе просто стало скучно, и от скуки ты решила немного помудрствовать. Тебе не хватает моего внимания?
      - Нет,- сказала она.- Дело не в этом.
      - Тогда я, кажется, знаю, в чём тут дело.
      - Не думаю,- сказала она.- Не думаю, что ты это знаешь.
      - Хорошо,- сказал я.- Я встречусь с ним завтра, но с одним условием. Обещай, что больше мы не вернёмся к этому разговору.
      - Договорились,- сказала она.
      - И больше не будем возвращаться к прошлому.
      - Значит, завтра?
      - Завтра,- сказал я.
      ...........................................................
      Вечером того же дня я уже знал, где живёт этот тип, и сделал соответствующие распоряжения. Я должен был ясно и чётко дать ей понять, что впредь не потерплю ничего подобного с её стороны.
      Я был дома и ожидал телефонного звонка с сообщением, что всё сделано,этот парень даже не мог снять квартиры и обитал в вагончике, вроде тех, в которых живут строители. Леди куда-то уехала ещё днём, потом, уже вечером, позвонила и сказала, что, может быть задержится, просила не волноваться. Меня почти умилила такая забота.
      Было три часа ночи. Я сидел и думал об этом её звонке - что-то не давало мне забыть о нём. Что-то странное было в том, что она позвонила мне, не похожее на неё. Словно бы она извинялась за что-то... И тут меня поразила догадка. Я бросился к аппарату, и в этот миг раздался телефонный звонок.
      Я не сразу снял трубку.
      Всё оборвалось во мне, и я недвижно стоял посреди комнаты и смотрел на телефон.
      Наконец, я протянул к нему руку.
      В трубке прозвучал условный сигнал.
      Они сделали это. Как я приказал. Один выстрел из гранатомёта, и для надёжности...
      Я положил трубку.
      Всё очень просто. Она была с ним. Она звонила мне от него.
      И её не стало.
      Я умер в ночь на восемнадцатое октября прошлого года.
      В кинотеатре идёт вестерн, классический американский вестерн, и я смотрю его, не пропуская ни одного сеанса, снова и снова, и давно уже перестал вздрагивать, видя, как Негодяй наводит на Героя свой револьвер и вот-вот выстрелит. Ведь я знаю, что будет дальше.
      Я могу вызвать какое угодно желание в ком угодно. Единственное, чего я не могу - это пробудить хоть какое-нибудь желание в себе самом.
      Их желания - это мои желания, но я не хочу их желаний - всё так запуталось с тех пор, как не стало Леди...
      Где заканчивается мой мир, как далеко простираются его пределы, какая теперь разница.
      Все дела человека подвешены на тонкой нити - это известно уже давно,- и не нужен ни нож, ни пистолет, ни газовая камера - достаточно невзначай перерезать эту нить,- она так тонка,- или нащупать её и перерезать намеренно, хоть это всегда так неразумно, и наступит смерть.
      Древние, относившиеся к приметам и предсказаниям со всей серьёзностью, лучше понимали это.
      Мелеагр жил, пока оставалась недогоревшей головня. Достаточно было сжечь её, и он умер. И не нужно было размахивать мечом, пускать в него стрелы достаточно было просто дожечь головню...
      Я вовсе не озабочен поиском какого-то смысла в том, что произошло, или поиском оправдания.
      Никто не ступит в круг моих покоев, если я не захочу этого.
      А я не хочу этого.
      Слившись с миром, я отстранился от него как никто и никогда, потому что есть только одно настоящее отчуждение - отчуждение человека от себя самого.
      Я - Король, или меня уже нет вовсе? Зачем я пытаюсь понять это?
      Должно быть, я всего-навсего ищу Бога, а несчастный разум может представить себе Его только в виде единого ответа на все вопросы, измождённый бесконечно-издевательски-бесконечными их кругами, к слову сказать, им же порождёнными, не в силах ни уйти от них, ни справиться с ними, как тот охотник, что поймал медведя, а на деле, не он поймал медведя, а медведь поймал его, итак, этот измотанный, осатаневший мозг прекрасно понимает, что справиться с наваждением может лишь тот, кто поистине всесилен, а кто же всесилен, как не Бог?
      Вот так. Получается, не человека я убил, Бога убил. А это совсем другое.
      Я могу позволить себе пренебречь рационализмом, и это уже приятно, и, наверное, это что-то доказывает, ведь это свобода, а впрочем, всё это совершенно не имеет значения. Я могу утверждать что угодно, и это станет истиной в пределах меня самого, а разве есть какая-нибудь другая истина?
      Мне это безразлично.
      Когда что-то становится понятным, оно становится чем-то другим, это верно, конечно, верно.
      Я распадаюсь на части.
      Это, право, несколько забавно - кровь мира густеет в моих венах, моё тело остывает, а я забавляюсь тем, что вcпоминаю... или придумываю? Кто разберёт теперь.
      Историки ворошат ветошь веков, исследуя окаменелые отпечатки прошлого, в то время как события дня сегодняшнего вот-вот разнесут их талмуды по атомам. Вероятно, всё это от того, что нам открыто лишь прошлое.
      Да, я знаю, что я сделал.
      Трудно поверить в то, что ты умрёшь когда-нибудь или скоро, пока не умрёшь на самом деле. И тогда в это трудно поверить. Но когда человек преодолевает мир, он оказывается лицом к лицу с самим собой. Тут-то всё и происходит.
      Если человек потеряет два литра крови, он умрёт. Я не знаю, как велико моё тело, и смертельна ли эта рана, которую я нанёс миру.
      Может быть, он уже обречён.
      .................................................................
      Прощаясь, она улыбнулась мне, я и теперь вижу перед собой эту улыбку. Мне никуда не уйти больше, потому что, я знаю, я остался там, навсегда, и больше я ничего уже не смогу сказать.
      Я хотел бы почувствовать теперь хоть что-нибудь, если бы я умел хотеть.
      Хотя бы усталость.
      А теперь пусть будет занавес.
      Послесловие
      ....................
      Мы познакомились, можно сказать, случайно, на одном из рождественских вечеров. Нас представили друг другу. Мы обменялись несколькими малозначительными фразами, после чего он неожиданно наклонился к моему уху и тихо сказал: "Сейчас я незаметно улизну. Приходите ко мне. Завтра. Я буду ждать вас".
      И он скрылся, а я даже не успел спросить его, где он живёт. Однако, я узнал его адрес и на другой день явился к нему с визитом, не позвонив заранее и не будучи уверен в том, что застану его.
      Он был дома.
      Про Ганнибала говорили, что в его красоте есть нечто, приводящее в ужас. То же самое я мог бы сказать и о нём - его красота произвела на меня впечатление неизгладимое, вызвав одновременно чувство невольного преклонения и ощущение страха (мысленно я назвал его Ганнибалом и Сципионом в одном лице).
      Мы стали беседовать.
      Я, между прочим, сказал, что в последнее время меня занимает психология убийства, и я всё более убеждаюсь в том, что тяга к нему, косвенно или напрямую, связана с желанием высвободиться из-под власти чужой воли. В качестве самого простого примера я привёл пресловутый эдипов комплекс, который, по моему мнению, нельзя сводить к одной лишь ревности. После этого я долго говорил о теологии мёртвого Бога, цитировал Шопенгауэра, уж не помню, по какому поводу. Наконец, я замолчал.
      И тогда он сказал: "Воля означает жизнь. Живые диктуют свою волю мёртвым".
      Я возразил, что, как мне кажется, происходит как раз обратное - мёртвые диктуют свою волю живым.
      - Да,- согласился он.- Я понимаю, о чём вы говорите. Люди верят только мёртвым. Но это от того только, что они сами, в сущности, мертвы и, тяготея к авторитетам, стремятся воплотить это тяготение в логически завершённой форме. Кстати сказать, заметьте, как переменчивы они бывают в своих суждениях, вопреки, казалось бы, стремлению обрести прочный авторитет. Абсолютный, непререкаемый, совершенный.
      - Это всегда несколько смущало меня,- признался я.- Они проглатывают всё, что им ни преподнеси. Сегодня они идут за тобой, а завтра они кричат, чтобы тебя распяли, причём, и то и другое делают искренне.
      - Это от того, что они не имеют воли. Что может сказать мертвец о жизни? Они всего лишь служат тому, кто повелевает ими сегодня. Что будет с ним завтра? Сегодня они возводят ему статуи, а завтра сокрушат их. Это очень утомительное зрелище, вы не находите?
      И он рассказал, что когда-то был увлечён идеей великого синтеза творческого гения.
      - Но это синтез небесный,- сказал он.- Его может осуществить лишь Бог, и осуществляет. В этом смысле, вполне обоснованно называть Его Небесным Диктатором, есть такое определение, вы знаете. Но я займусь Землёй,- закончил он несколько неожиданно.
      Я спросил его, что он хочет сказать этим.
      Он сказал: "Вот дорога, по ней движется колонна солдат. Вдруг в небе появляется ангел. Солдаты замерли, заворожённые его полётом. Но вот раздаётся окрик офицера, ангел скрывается из виду, и колонна продолжает своё шествие".
      Я опять спросил, что это значит.
      - Когда вы проповедуете людям,- сказал он,- они слушают вас, но это вовсе не значит, что они становятся такими, как вы, и осознают то, что осознали вы. Отнюдь. Они лишь наблюдают ваш полёт. Вы не можете увеличить количество себя, действуя таким образом.
      Я возразил, что и не стремлюсь к этому.
      - А я стремлюсь,- сказал он.
      - Зачем?- спросил я.
      Он пожал плечами.
      - Я люблю жизнь. Она должна принадлежать мне всецело, расти во мне. Когда-нибудь мне будет принадлежать весь мир.
      То, что он произнёс, было так странно, что я не знал, что и думать.
      Он посмотрел на часы и сказал: "Сейчас вы её увидите".
      - Кого?- не понял я.
      Он не успел ответить. Я услышал, как открылась входная дверь.
      Он вышел из комнаты.
      Вернулся он не один - с ним вошла женщина. Я поднялся к ним.
      И тогда я увидел Леди.
      Она заговорила.
      Я был словно бы под гипнозом, странное чувство охватило меня, как будто я вдруг вспомнил что-то, что всю жизнь тщетно пытался вспомнить, и не могу высказать, и волнение переполняет меня, и... нет уже ничего, только совершенный покой... и странное томление... Это было похоже на гипноз... Или, может быть, сон... Следующее, что я помню, это как я иду по улице, а на меня все оборачиваются, и я не могу взять в толк, почему, пока не замечаю, наконец, что смеюсь и громко разговариваю сам с собой.
      Да, да, я знаю, что каждая женщина по-своему красива, и всякая красота по-своему неповторима и уникальна. Но неповторимых и уникальных много.
      А Леди была одна.
      Наверное, это самое главное - понять это, значит, начать понимать, кем же она была, Леди...
      Когда мне становится грустно,- может быть, это усталость,- и что-то тоскливое зажигается во мне, крохотный светильник посреди кромешной пустыни ночи, и я понимаю бессилие слов высказать это чувство, я думаю о ней... Нет. Это она приходит ко мне.
      Она была солнцем мира, и солнце мира погасло.
      Какого покоя она искала? Что знал об этом Король? Он сказал: "Она всегда оставалась снаружи, и я раздвигал стены своего дома, догоняя её, и не мог догнать".
      Неужели наш мир такой старый, что солнце его искало покоя!
      "Что мне до мира",- говорю я себе.- "Он мёртв и лишь пытается создать иллюзию жизни, и, подражая, той, которая никогда уже не вернётся, делает это всё хуже. Он забывает, какой она была. Так распадались формы на критских монетах - я разгадал тайну Кносса, с кем поделиться мне своим открытием? Я остался один..."
      Сколько дворцов было на этой Земле, в этой Вселенной!
      Только Леди была одна.
      Король обещал мне, что наши пути не пересекутся, но он ошибался, или просто не договаривал всего, ведь он не умел ошибаться.
      Она была единственным живым человеком в его мёртвом мире, и он не мог не убить её, ведь править вполне можно лишь мёртвыми.
      Теперь, когда её больше нет, и те, кто пытаются подражать ей, делают это всё хуже и хуже, у меня больше нет пути вернуться назад.
      Он лишил меня права на малодушие, мне некуда вернуться больше.
      Потому так грустно становится мне, когда мною овладевает усталость.
      И тогда я думаю о Леди.
      Вторая наша встреча произошла более чем год спустя, весной, в Афинах. Я безмятежно грезил, лёжа на кровати в своём гостиничном номере, может быть, я спал,- мне предстояло пробыть здесь ещё неделю или две, в зависимости от обстоятельств, суть которых представлялась мне непонятной и загадочной, что, впрочем, нисколько меня не беспокоило,- как вдруг дверь распахнулась, и вошёл Король. Он взял меня за руку и вывел из комнаты на улицу, не дав себе даже труда объяснить мне, что происходит.
      Несколькими минутами позже мы уже сидели под зонтиком тента и беседовали, попивая охлаждённую воду.
      Я был плохо причёсан, небрит и пребывал в настроении самом прескверном.
      Он, кажется, не замечал этого или же делал вид, что не замечает, любезно прощая мне скверное расположение духа и несколько излишнюю пытливость, с которой я изучал его лицо, подслеповато щурясь от слишком яркого света, который щедро разливало безоблачное весеннее небо.
      Он почти не переменился с нашей прошлой встречи, разве что сделался ещё более неотразим и чуточку более насмешлив и высокомерен,- последнее, впрочем, было почти незаметно.
      Я поинтересовался о Леди.
      Его губы едва уловимо дрогнули, но немедленно сложились в улыбку.
      "Даже не знаю, где она в эту минуту. Она меняет свои апартаменты так часто..."
      Тогда-то он впервые и рассказал мне о своём неслыханном замысле.
      - Я хочу облагородить человеческую расу, изменить её внешность, направление мыслей... Идеальная красота души и тела, то, в чём древние видели идеал, доступный лишь олимпийским богам.
      - Неужели такое возможно!- невольно вскричал я.
      Он сказал, что некоторое время назад ознакомился с результатами экспериментов, проводившихся в своё время немецкими нацистами, и не без любопытства.
      - Но увы,- сказал он.- Они подходили к этому делу слишком прямолинейно, не понимая, что тело - это своего рода проекция души на материю. Вы знакомы с аналитической геометрией?
      - Самую малость,- признался я.
      - Если у вас есть некая фигура на плоскости, и вы хотите тем или иным образом переместить её или изменить её форму, то вам приходится искать соответствующее преобразование, с помощью которого вы сможете это сделать. Но есть иной способ. Всякая плоская фигура - это проекция пространственного тела, и иногда оказывается гораздо проще просто повернуть последнее, чтобы изменить проекцию.
      - То есть, вместо того чтобы пытаться растянуть тень от жерди, нужно просто наклонить жердь?
      - Да,- сказал он.
      - И это возможно?
      - А как вы полагаете?
      - Я имею в виду людей.
      - Я делаю это.
      - Но как же вы управляете ими?
      - Это просто,- сказал он.- Они лишь провода, по которым я пропускаю ток. Ведь сами по себе они мертвы, я совершаю в них жизнь, которая всегда воплощение моей собственной, единственной реальной жизни.
      - Но ведь они двигаются, ходят, говорят, едят, ложатся спать, просыпаются, неужели вы отрицаете в них даже самую элементарную жизнь!
      - Есть такие механические игрушки,- сказал он,- которые копируют движения людей, порой презабавно - они танцуют, двигают руками и ногами, пастухи и пастушки, арлекины, танцовщицы, барабанщики, рыцари - игрушки Дроссельмейера. Вы назовёте их живыми?
      Я не ответил.
      - Когда они сражаются друг с другом,- продолжал он,- и когда одна кукла изображает короля, а другая - вассала, они остаются куклами. Они всегда остаются куклами.
      - И они будут послушны вам?- недоверчиво сказал я.
      Он улыбнулся.
      - Вы не представляете, с какими занятными казусами мне приходится иногда сталкиваться, ведь я не всегда знаю точно, как далеко простирается мой мир, когда я должен отдавать распоряжения, а когда мои желания исполняются безо всяких указаний с моей стороны. Так верный слуга предугадывает желания хозяина. Всё это очень мило, однако... Вы не замечаете в них перемену?
      Я несколько растерялся от неожиданности вопроса.
      - Вы имеете в виду моду?- пробормотал я.
      - Да нет же!- сказал он.- Внешность. Вы не замечаете этого, нет? Они меняются, это уже теперь заметно.
      - А вы не боитесь,- сказал я,- что все они станут на одно лицо, точную копию вашего собственного?
      - Не думаю,- сказал он.- У каждого из них своя роль, и в соответствии с этим, различной должна быть и их внешность.
      Он взглянул на меня.
      - Но конечно, что-то должно передаться. Так Господь сотворил Адама по своему образу и подобию,- добавил он задумчиво.
      "Он полагает себя Богом!"- подумал я, замерев от ужаса.
      - Я знаю, о чём вы подумали,- сказал он, пристально посмотрев на меня.- Но вы ошибаетесь. Вечность меня не интересует, это по вашей части. Хотя ведь и вы стремитесь вовсе не к тому чтобы стать Богом, а к тому лишь, чтобы быть Ему абсолютно послушным. Это означает смерть, но это ваш выбор.
      - Надеюсь,- сказал я,- вы не полагаете меня мёртвым?
      Он отнёсся к этому с серьёзностью, показавшейся мне странной.
      - Вы не мешаете мне,- сказал он.- Даже если вы захотите вдохновить людей своими идеями,- да, я знаю, что вы хотите сказать, но мало ли,- то мне гораздо проще сделать так, чтобы они не слушали вас, нежели сделать так, чтобы вы не говорили. Но наши пути не пересекаются.
      Я сказал, что теперь только начинаю понимать, что он хочет сделать с миром.
      - Нет, нет,- поспешил я перебить его.- Я о другом. Вы растите свой мир как сад, но только сад этот - не более чем оранжерея экзотических цветов, всегда под стеклянным колпаком. И это, может быть, трогательно, поэтично, но если вам всё же удастся дойти до конца,- это не удавалось ещё никому, вы знаете,- если вам всё же удастся, то это может быть страшно.
      - Что же такого страшного в том чтобы выращивать цветы?- улыбнулся он.
      - Вы лишите землю притока воды, и она превратится в пустыню.
      - Почему же?
      - Вы лишите её воды.
      - Но вода, которая есть в этом мире, в нём и пребудет. Цветы, если накрыть их стеклянной банкой, не требуют полива. Это замкнутый цикл.
      - Так поступают с цветами, когда хозяева отлучаются из дома,- сказал я.
      - Вся наша планета - это космический корабль с замкнутой системой водоснабжения,- сказал он.- А хозяин, как будто, в отлучке...
      - Не думаю,- возразил я.- Наша планета - часть Вселенной, а часть неотделима от целого, и все части взаимосвязаны и взаимозависимы. Почему вы полагаете Землю замкнутой системой?
      - И кто же хозяин этого мира? Бог?
      - Да,- сказал я.
      - Вы знаете, католики полагают папу наместником Бога на Земле.
      - Я знаю.
      - Вы не католик?- спросил он.
      - Нет,- сказал я.- Я понимаю, о чём вы говорите. Но даже под стеклянным колпаком цветы получают извне солнечный свет. Снаружи всегда что-то есть, не забывайте об этом.
      - Если вам это доставит удовольствие...- сказал он с улыбкой.- Я готов даже записать ваши слова... ну хоть на этой салфетке. Чтобы не забыть.
      Я извинился.
      Мы расстались. Через два дня он покинул Афины, мне же пришлось задержаться ещё почти на месяц.
      После этой встречи мы долгое время не виделись.
      Между тем я начал замечать, что в мире что-то меняется,- или, вернее, в нём появляется что-то новое,- не повсюду, но каждый раз, когда я чувствовал это, ощущение было ясным и отчётливым.
      Этот мир вокруг всегда был чужим для меня - порой он бывал благодушен, даже сентиментален, порой жесток и отвратителен в своей агрессии... Он вёл себя как живой человек, туповатый, взбалмошный, иногда удивительно чуткий, но умеющий всегда всё испортить в последний момент. Он провоцировал меня, и я его недолюбливал, хотя никогда и не считал себя его врагом. Просто я старался держаться от него подальше, впрочем, никогда не уходя слишком далеко.
      Есть мнение, что, умерев, человек не сразу осознаёт это, и думает, что продолжает земную жизнь. Когда-нибудь у меня ещё будет возможность это проверить, но здесь, на Земле, вступая в мир Короля, я всегда безошибочно чувствовал эту грань, разделяющую мир живой и мир мёртвый.
      Иногда мне больше нравился первый, иногда второй.
      Мир Короля был безразличен ко мне, не замечая самого факта моего существования, и в этом было своё удобство, мне даже случалось искать убежище в его прозрачных стенах - непроницаемые, они хранили тишину моих кабинетов, покой в моих садах, никто не пришёл бы сюда помешать мне, и я блаженствовал... Ах, если бы это могло продолжаться долго...
      Последняя наша встреча произошла через три с половиной месяца после известия о смерти Леди.
      Он не был сонным или отрешённым, когда мы стояли друг перед другом, и он протягивал мне изящную папку с этими бумагами - ничего подобного. Он был всего лишь мёртв.
      Я проезжал по этой дороге,- сам не знаю, почему я выбрал поехать по ней,его машина стояла у обочины, а он стоял рядом с ней, как будто ждал меня здесь.
      Я остановил машину и вышел к нему.
      Он сказал: "Возьмите это. Мне нечего делать с этими записями".
      Я стоял и смотрел на него, и не мог пошевелиться.
      - Возьмите,- повторил он, протягивая мне папку, и я протянул руку и принял её.
      - Вы верите в Страшный Суд?- спросил он.
      - Да,- механически ответил я.
      Он повернулся и пошёл к своей машине.
      С неторопливой манерностью он открыл дверцу и исчез. Дверца с тихим щелчком затворилась. Потом в окошке возникла его рука, бледная, с тонкими пальцами, одетыми в перстни, и махнула мне на прощанье.
      Он уехал, а я остался стоять, держа в руках папку.
      Я ничего не изменил в этих записях, только немного упорядочил их.
      Вот, кажется, и всё.
      И можно опускать занавес.
      1990 - 2000 гг.