Иннокентий А. Сергеев
      Амулькантарат
      . . .
      - Я вижу,- сказал он,- что за этот год в вашей жизни не произошло сколько-нибудь значительных перемен. - Пожалуй, вы правы,- сказал я. - И вы снова не открыли дверь. - Увы. - Что же помешало вам на этот раз? - Я подумал, а не проще ли застрелиться? - Так почему же вы не застрелились? - Это было бы слишком просто. - Вы не застрелитесь. И знаете, почему? - Знаю. - А вы не думали о том, что может быть жизнь и вне замка? - Вы полагаете? - Моя скромная персона тому доказательство. Я бываю в замке редко, почти никогда, и всё же не считаю свою жизнь пустой и бесцельной. - Вы - другое дело. У вас всегда был выбор. Что же до меня, то у меня выбора не было и нет. - И всё-таки, на что вы надеетесь? - Вам это непонятно? - Признаться, нет. Если эта дверь не более чем легенда, то во всём этом нет никакого смысла. А если нет, и это правда, что тот, кто откроет эту дверь, навсегда должен будет покинуть замок, жизни вне которого вы не мыслите, то не безумием ли будет ваш поступок? - Угрозы не всегда выполняются. - Это акт отчаяния. - Может быть. - Вы очень серьёзно относитесь к этому, и быть может, напрасно. Потому-то вы до сих пор и не сделали этого. - Я ко всему отношусь слишком серьёзно. - Вы полагаете? - Надо же что-то ответить. - Это вовсе не обязательно,- сказал он.- Вся эта история с дверью выглядит как нелепость, но ещё более нелепо надеяться получить награду за нарушение закона. - Как бы там ни было, а рискнуть стоит. Да и чем я рискую... - Вы не можете знать этого, пока не рискнёте. Может быть, жизнью. - Это ненастоящая жизнь. - Жизнь всегда настоящая, как и смерть. - Не бывает смерти вообще, смерть предельно конкретна. Важно как, когда, при каких обстоятельствах она происходит. - Представьте себе, что вы идёте и проваливаетесь в бездонную шахту, и погибаете. Вы готовы к этому? - Я думаю, что не обязательно быть готовым к чему-то, чтобы это произошло. Всё подлинно важное происходит незаметно или внезапно. Нужно просто открыть эту дверь. - Но вы снова её не открыли. - Да. - А что вы считаете подлинно важным? - Я не хочу говорить об этом. - А хотите, я скажу, что я о вас думаю? - Нет. - Почему?- он посмотрел на меня с улыбкой. - Потому что это неважно,- сказал я. - Что ж,- сказал он.- Если я не ошибаюсь, вы хотели о чём-то рассказать мне? - Я должен вам кое-что объяснить... Или понять... - Так начинайте,- сказал он, подливая мне кофе.- Итак?..
      . . .
      Комната сверкала, тысячами граней отражая огнедышащий свет канделябров; я жмурился, прикрывал ресницы, наслаждаясь игрой радужных звёзд, они переливались, словно бы снежная феерия бушевала вокруг меня, феи ночи, бриллиантовые шлейфы, искрящиеся вихри! Я расхаживал по ковру, прислушиваясь к отдалённым звукам музыки и выделывая танцевальные па. Музыка стала громче. Я обернулся. - Ты здесь?- она прикрыла за собой дверь.- Почему ты здесь? - А где я должен быть?- спросил я в свою очередь.- Я ждал тебя. - Напрасно,- сказала она. Она держала в руках платье, и серебристая ткань спадала до самых её туфелек. - Ты не отвернёшься? Я хотела бы переодеться. Я послушно повернулся к стене. Она стала переодеваться, а я стоял как статуя римского воина, жадно ловя шорох её одежд, отмечая про себя каждое её движение, и воображение моё силилось воплотить его в зримом образе. Наконец, я сдался. - Можно я встану у зеркала? - Вставай куда хочешь. Только не поворачивайся. Я перешёл к зеркалу. - Ты не могла бы повторить всё сначала? Для тех, кто проспал. Она поймала мой взгляд, погрозила пальцем. - Ну хотя бы делать это помедленнее. - У меня нет на это времени. Иди сюда. Помоги. - Все говорят о времени,- вздохнул я,- и теряют его, теряют. Мы рождаемся с целым сонмом желаний, и нам отпущено время жизни, дабы мы могли их исполнить, не больше, не меньше, ровно столько, сколько необходимо. И что же! Мы всё куда-то бежим, как будто единственное наше желание - это побегать. - Всё сказал? - Да. Поправь вот здесь. - Где? - Вот здесь. - Опять твои шуточки? А... понятно. Всё? - ...... Поцелуй на прощанье! Но дверь уже закрылась - она упорхнула. Я налил из графина вина и выпил. Музыка заиграла снова.
      Я вышел в полумрак коридора, прислонился к стене, ожидая, когда глаза привыкнут. Мимо меня торопливо пролетали гибкие тени, оранжевые и голубые светильники выхватывали на мгновение чей-то выставленный локоть, профиль, парик, хрусталь на подносах отвечал им слабым мерцанием и вновь погружался во тьму. Мягкий топот спешащих ног. Я подумал, что неплохо было бы нарисовать картину: сцена, фигуры музыкантов на ней, всё оттенками синего цвета. И оранжевые лица, руки, инструменты, выхваченные светом. Скрипки, пальцы. Это было бы красиво. - Куда относить цветы? Я встрепенулся. - Цветы?- переспросил я, пытаясь сообразить.- Несите... Ну хоть туда. Я указал по коридору дальше, на приоткрытую дверь. - Сюда,- скомандовал неизвестный. Слуги стали носить в комнату цветы. Сколько же их! Я стоял и безучастно наблюдал за этим, а потом повернулся и пошёл прочь. Сегодня, я должен сделать это сегодня. Едва ли можно было бы придумать для подобного действия декорации лучше, нежели бал, который устраивается раз в году, что само по себе придаёт этой ночи исключительность. Я должен сделать это сегодня. Но сначала я должен увидеть её, быть может, в последний раз. Что если, и правда, я никогда уже не смогу вернуться сюда, что если больше мы никогда не встретимся? Нужно открыться ей, да, нужно открыться ей! Если я не сделаю этого, я долго потом буду объяснять себе, почему я этого не сделал, и каждый раз доводы мои будут казаться мне безупречными и убедительными, но снова и снова буду я доказывать себе, что поступил правильно, и это будет означать, что все мои доводы не стоят ничего, раз я вновь и вновь возвращаюсь к этому и пытаюсь переспорить этот голос, который всё же не могу заглушить, голос, который будет говорить мне, что я совершил ошибку, что я уничтожен, и тщетно буду я пытаться исправить это, зная о том, что всё кончено, и доводы мои, такие безупречные, покажутся мне язвительной насмешкой, и куда мне будет бежать от этой боли. Куда я спрячусь тогда от этой боли? Я не мог поступить иначе, и я вошёл в открытую дверь, так и не открыв той, что была закрыта.
      Не останавливаться на пороге; если не хочешь привлечь излишнее внимание, не останавливайся на пороге. Вот так. Я уверенно миновал открытое пространство и принялся ловко лавировать в толпе, время от времени улыбаясь кому-нибудь и ни на ком не останавливая взгляда слишком подолгу, пусть строят какие угодно догадки, коли есть на то охота, нет? Кажется, никто не смутился моим появлением, кто-то даже улыбался мне первым, я отвечал с лёгким поклоном, но не останавливался. Никто не удивился мне, прекрасно! Пусть себе думают, что угодно. Наконец, я увидел её. И в первый раз испугался тому, что я делаю. Может быть, я испугался потерять её расположение, или же это была боязнь чего-то большего? Вы вхожи в её дом, вас приглашают на вечера, и она обращается к вам с обычной любезностью, так же, как она обращается к другим, не отпуская вам своего благоволения больше, чем кому-либо другому из приглашённых, она не замечает тех взглядов, которые вы украдкой бросаете в её сторону, когда она говорит с кем-нибудь, танцует, когда она стоит на балконе, смеётся, вы смотрите на неё в зеркало, и она не догадывается об этом. Но всё же она улыбается вам, пусть даже это простая вежливость. Но вот вы открываете ей свою душу, и ваше признание мгновенно и страшно меняет всё - вас больше не приглашают на вечера, вы лишены отныне самой возможности видеть её, наслаждаться её обликом, вы не можете больше стоять у зеркала и видеть, как она смеётся, и слышать её смех... И невыносимая боль впивается в сердце и жжёт его, и смерть представляется желанным избавлением от этих мук, но отныне вы обречены на них. Я не смел сделать ни шагу. И это оказалось для меня ошеломляющей неожиданностью. Между тем она заметила меня и вопросительно посмотрела. Я улыбнулся ей, она сердито отвернулась. Кто-то, проходя, задел меня, извинился, я не ответил. Целая лавина чувств обрушилась на меня, все эти люди заговорили вдруг, вся тяжесть мира рухнула на моё сердце, я стоял как будто голый среди этих людей, и слёзы рвались хлынуть из моих глаз. Как глупо, Господи, какой же я глупец! Сейчас они все повернутся ко мне и увидят это, вот сейчас, и станут смеяться, и я побегу прочь под улюлюканье и хохот. Зачем я пришёл сюда? Бежать! Она снова повернулась ко мне, и что-то подобное судороге пробежало внутри меня, и острый холодок, и жар. Она ни о чём не догадывается! Она направилась ко мне. Я стоял. А потом мы танцевали, и ноги едва несли меня, я обливался потом. И тут в голове моей вспыхнула мысль, сначала только смутное воспоминание, и я пытался понять, что это и откуда взялось, а когда вспомнил, задрожал от радости. - У меня есть для тебя подарок,- шепнул я ей на ушко. Она изобразила удивление и любопытство. - Надеюсь, он тебе понравится. - И где же он?- спросила она. - Увидишь,- сказал я.- Он не здесь. - Мне кажется,- сказала она,- тебе не следовало... - Приходить сюда? - Да. - Я поставил тебя в неловкое положение? - Ты так странно себя вёл,- она засмеялась, и на лбу у меня выступила испарина.- У тебя был такой озабоченный вид, и ты так смотрел на меня... - Зачем же ты подошла ко мне?- сказал я как можно более спокойным тоном. - А что мне оставалось делать?- сказала она просто.
      - Ах! Она смотрел на цветы, и растерянность её была столь явной, что созерцать это было сущим удовольствием. Она была растрогана. - Но это так неосторожно... Неужели это непременно нужно было делать здесь? - Я думал... - Что?- сказала она. - Я влюбился в тебя. Она опустила глаза. - И когда же ты это понял? Я не ответил. Пауза делалась невыносимой. Она молчала. - Я должна идти,- наконец, сказала она. - Подожди!- воскликнул я. Она остановилась и посмотрела на меня. Да? - Я пойду с тобой! - Нет,- решительно сказала она.- Ты останешься здесь.
      Они пришли и стали уносить цветы, я не препятствовал им, я пил вино, мне были безразличны эти люди и то, что они делали, как будто это больше не касалось меня, я сидел в своём кресле, закутавшись в плед, и пил своё вино. Я ни о чём не спрашивал, просто смотрел, как они входят и уходят, и казалось, так будет всегда. Но меня это больше не интересовало; никто ничего не спрашивал у меня. Бутылка стояла подле, только протянуть руку, и это было удобно. Я сидел, закутавшись в плед, и пил вино, а они всё ходили, и я думал, этому не будет конца.
      В коридоре послышался шум, и я не придал этому сначала внимания, но шум усилился, стали различимы возмущённые голоса и другие, растерянные, и я не понял ещё, что там такое могло случиться, и стоит ли мне беспокоиться, но,- это был почти неосознанный порыв,- поднялся и на цыпочках подошёл к двери. Я проскользнул в коридор. Прижался спиной к стене. В темноте препирались люди,- я почти не мог разобрать их лиц, я слушал их голоса,- одни непременно желали нести цветы, другие возмущённо требовали прекратить это чёрт-знает-что, этот разбой и настойчиво пытались выяснить, кто приказал нести цветы. Откуда они их несут? Кто приказал? Как они вообще здесь оказались? Совершенная неразбериха,- дело дошло до оскорблений,- которая вполне могла закончиться побоищем; так я услышал звук как будто оплеухи, и ещё - как будто падающего тела. Может быть, меня это и не касалось, и не то чтобы я испугался чего-то, а просто, что мне тут было делать?
      Ах, почему я не последовал за ней, зачем я послушался её, подчинился её приказу, брошенному как бы невзначай, небрежно, неужели я всерьёз полагаю приказ этот убедительным доводом, ведь, может быть, уже через какой-нибудь десяток шагов она раскаялась в нём, однако, раз уж я ему с такой готовностью подчинился, почла за лучшее не возвращаться и оставить всё как есть; что было бы дурного, если бы я последовал за ней? Она пожурила бы меня, упрекнула, быть может, но во всяком случае, она не стала бы относиться с чрезмерной строгостью к влюблённому, желающему непременно, во что бы то ни стало, следовать за своей возлюбленной, куда бы они ни шла. Она могла надуться и замолчать, она могла даже позабыть обо мне, робкой тени, следующей за ней как паж или как телохранитель, задуматься о чём-нибудь другом, о каком-нибудь пустяке, и забыть о безмолвном своём обожателе, но разве было бы тогда моё положение хуже, чем теперь? Зачем я послушался её!
      Я шёл на свет огней, и проходил мимо, а они горели всё так же, уже за моей спиной, и я подходил к статуям, неподвижным мраморным изваяниям,- на их лицах ровный голубоватый свет или розовый, белый, и мрамор искрится как снег,- они встречали своими глазами мои, но я проходил мимо, а они всё так же смотрели перед собой, и ни одна из них не повернула головы, не изменила позы, недвижные, бесчувственные, стояли они и смотрели перед собой, туда, где только что был я, не замечая, что меня уже нет, не зная этого. Пустые, они смотрели в пустоту, всегда в пустоту. Так я шёл мимо них, от одной к другой; слёзы высохли уже на моём лице, и оно казалось чужим, вчерашним. Но это было моё лицо, и это был всё тот же вечер. Слышишь? Это скрипки. Или это уже другая музыка? Это всё та же музыка. И я проходил мимо картин на стенах, лица на портретах улыбались мне, смеялись или хмурились, испытующе изучали меня и следили за мной, провожали меня взглядом, но я уходил дальше, а они не могли следовать за мной и отпускали меня, оставаясь там, где они были, нарисованные на холстах. И я выходил из темноты на свет и снова уходил в темноту, а свет оставался там, где он был, и не светил мне больше, и тень моя, что была за мной, становилась впереди меня и удлинялась, и снова исчезала, а огонь фонаря горел всё так же, уже за моей спиной. И я шёл к новому огню, и всё повторялось, и мне казалось, это всё тот же огонь уводит меня всё дальше.
      И когда я возводил глаза вверх, я видел тяжёлые своды, и там были изогнутые углы, застывшие линии арок, иногда я мог различить росписи, они изображали царей и нимф или рыцарей и их воинства, порою роспись была такой стёртой, что невозможно было что-либо разобрать на ней, порою своды вовсе тонули в плотной, непроницаемой тьме, я видел высокие окна, забранные ажурной решёткой, и за решёткой было темно, была ночь, я не останавливался, у меня начинала болеть шея, и я опускал голову. Меня знобило, я никак не мог согреться и пожалел, что не захватил с собой плед, оставил его там, где-то там, далеко, где было тепло, но странно, я не жалел, что ушёл оттуда. Я устал. Мне было безразлично. И когда я проходил мимо людей, я не смотрел на их лица, хотя, быть может, я шёл туда, откуда пришли они; они шли мне навстречу и уходили туда, откуда шёл я.
      Я услышал крик, сдавленный, как будто испуганный: "Вот он!" Я медленно повернулся. По лестнице слева позади меня, покрытой тёмным ковром, спускались двое. Одного из них я как будто где-то уже видел, но не мог вспомнить, где. Они явно направлялись ко мне; я сомневался, подождать мне их или идти дальше, и пока я сомневался, вопрос сам собой разрешился. Они подошли. И тогда тот, что показался мне смутно знакомым, указав на меня рукой, сказал: "Вот он!" Тот, что шёл за ним, прищурившись, посмотрел на меня. Этот второй понравился мне ещё меньше первого - грубое, неприятное лицо, почти безбровое,- такие белесые у него, должно быть, волосы,- чем-то казённым веяло от него, и это не предвещало для меня ничего хорошего. Впрочем, это не произвело на меня сколько-нибудь сильного воздействия,- видимо, вследствие того, что мои реакции были заторможены, и требовалось некоторое время, чтобы я мог вполне осознать реальность,- и кажется, моё спокойствие произвело некоторое впечатление на безбрового, как некогда вид императора смутил грубого варвара. Он не торопился с вопросами, а в том, что они у него были, я уже не сомневался, я тоже не торопился никуда, и некоторое время мы стояли молча. Первый явно чувствовал себя не по себе, он переминался, озирался по сторонам, отводил глаза, гримасничал, видно было, что ему не терпится улизнуть, и когда бы не его могучий спутник, он давно бы уже именно так и сделал. Спутник его между тем всё разглядывал меня. Наконец, он произнёс: - Соблаговолите назвать ваше имя, сударь. Я не ответил. - Вы обвиняетесь в том, что обманным путём завладели не принадлежащей вам собственностью, что послужило причиной беспорядку, в результате которого был оной собственности причинён ущерб. Беспорядок этот так же послужил причиной кровопролитию. Как первое, так и второе служит фактором, отягчающим вину. Прошу вас следовать за мной. Я едва не подчинился и сделал уже шаг или два, и тут только я понял, что всё это значит. Я увидел грубый профиль над воротником, я увидел, как тускло блеснули пуговицы, и холодный жест руки. Леденящий душу ужас окатил меня и сдавил горло. Слабость ударила под колени. - Что такое,- сказал безбровый с неудовольствием. - Подождите. Вы... собираетесь задержать меня, на основании чего? - Вас опознал свидетель. - Этот человек? - Да. "Этот человек" поспешил стыдливо потупиться, и тут я вспомнил его. - Но он не может быть свидетелем,- сказал я с внезапной радостью,- и я могу доказать это, поскольку мне доподлинно известно, что во время инцидента он был занят своими обязанностями лакея, если только... Он не оставил их самовольно. Лакей растерянно заморгал. Безбровый бросил на него взгляд и, посмотрев на меня, медленно кивнул. - Следовательно. Вы собираетесь задержать человека на основании одних только косвенных улик при отсутствии показаний прямых свидетелей. - Они будут вам представлены. - Однако до тех пор, пока это не будет сделано, вы не можете подвергнуть меня задержанию. Безбровый молчал. Я понял, что выиграл. Так бы оно и было, когда бы у меня достало выдержки. Когда бы я не совершил эту глупость. Страх, панический страх овладел мной, и я потерял голову; нервы мои были слишком истощены, чтобы выдержать это испытание, и я сорвался. Я побежал. - Стой!- услышал я за спиной окрик.- Стой!
      Я забежал за угол и затаился. Темно. Не заметит... пробежит мимо... не могу больше... только бы не заметил... успокой дыхание... Успокой дыхание! Здесь темно, не увидит. Пробежит мимо. Топот смолк. Что это?.. Шаги, и другие... голос... Женщина!.. Разговаривают. Она смеётся... он отвечает ей... не слышно, что они говорят?.. Я стоял в темноте и жадно ловил их голоса... Спасён?! Нет, нет, сейчас он поклонится ей, может быть, извинится,- дела, увы, сударыня, дела,- и бросится за мной снова, сюда. Ты с ума сошёл, стой и жди! Но ведь он не знает, что я стою здесь, он думает, я убежал уже. Он думает, я уже далеко, убежал. Кажется, спорят о чём-то. Нет, смеются. Наверное, какая-нибудь глупость. Я колебался. Они всё стояли и разговаривали. Любопытство было сильнее меня, и я, тихонько выбравшись из своего убежища, крадучись, стал пробираться в темноте обратно. Затаился. Осторожно выглянул. Они стояли посреди зала, он и какая-то женщина в розовом с белым платье, она поигрывала веером, похихикивала, а он пыжился перед ней, всё порывался острить, перекатывался с пятки на носок. Индюшка и петух. Петух и индюшка. Да он позабыл обо всём на свете, посмотри на него! Он уже забыл про тебя. Я поплёлся прочь.
      Я открыл дверь и вошёл в комнату. Женщина, сидевшая за вышиванием, подняла голову. - Как у тебя тепло,- сказал я, прикрывая за собой дверь. - Почему ты так долго?- сказала она капризно. Я подошёл и, нагнувшись, чмокнул её в щёку. - Много уже сделала? - Ты же сказал, что ненадолго! Я пожал плечами, уселся на диван и, сохраняя на лице виноватое выражение, стал подбрасывать под себя подушки. - Мне же скучно одной,- сказала она.- Эгоист! Склонилась над вышивкой. Пропустила нитку, глянула на меня украдкой, вытянула до конца, поправила стежок. Я прикрыл глаза...
      Я лежал, а она вышивала. Я приоткрывал веки, снова закрывал, проваливаясь мягко, тяжестью уходя в подушки, в их тёплые недра, глубже, её ровное лицо, она была всё так же, морщила губы, тихонько вздыхала, не отрываясь от шитья, тяжестью уходил на дно и в тёплый ил. Часы мерно стучали на полке, умиротворённо провожая время, которое придумал кто-то... она шьёт, поправляя стежки... Комната перестала иметь очертания, и свет, и осталось
      ... .............. упал в её тёплый, мягкий подол, горячий запах, дыхание грудь волнует, и грудь поднимается мерно и опускается, близко, горячий свет, руки расправляют складки, он кружится как лепесток, попробуй поймай, дети ладошами хлопают, ловят пылинки, там где свет, их так много, лёгкие, разлетаются, пух летит, на подоконнике блюдце, кошка дремлет, зевает, топорщит усы, лапы тянет, спит. Обкусанный пряник. Клубок ниток, лежит на ковре, ему жарко от света, на солнце, какие-то буквы, дотянуться хочется, непонятное что-то, дай сюда, занавески, белые... - Ну не спи! Мне же скучно. .... белые, что там такое?.. - Ну вот!- обиженно. Я очнулся. - Что ты всё спишь и спишь, мне же скучно! Я протёр глаза, прокашлялся. Укрыться бы чем-нибудь. - Может, нам кофе попить? Горячего, а? Она воткнула иголку, протянула руку назад и, не глядя, дёрнула шнурок. Кивнула мне. - Сморило,- виновато объяснил я. - Иди сюда, посмотри, сколько я уже сделала. - Сейчас... - Ну иди же! - Сейчас, полежу ещё чуток. - Ну вот!- надула губки.- Я стараюсь... Делать нечего, я стал выбираться из залежи подушек, а как неохота! Дверь приоткрылась, заглянула голова. - Два кофе. - И пирожные,- добавил я. Голова уставилась на меня. Я уставился на неё. Стой! Голова исчезла, дверь захлопнулась. - Куда ты опять! - Я... не надолго. Сейчас приду. Покурить только... Объяснять не было времени, я уже бежал, туда, по коридору, потом... Не уйдёшь!
      Я догнал бы его, этого гнусного доносчика, я уж почти схватил его за рукав, если бы не этот танец - буквально в последнюю секунду он успел влететь в танцевальный зал, и сразу же оказался вне досягаемости,- никому не дозволено нарушать законы танца,- и вместо того чтобы схватить негодяя и тряхнуть его как следует, чтобы разом дух из него вытрясти, я должен был сделать поворот направо, так, пройтись, повернуться, так, снова пройтись, и так далее, под музыку, со всеми. Подлец лакей, воспользовавшись этим, немедленно исчез, юркнув куда-то, а я остался. Танцевать. Вместе со всеми. Под музыку. Я погрузился было в самое мрачное настроение, однако, ненадолго - в соседнем ряду, двигавшемся навстречу, я увидел своего недавнего преследователя; он тоже заметил меня, и лицо его исказилось от бешенства. Я подмигнул ему. Мы профланировали друг мимо друга, дошли до конца, развернулись, поменяли пары и снова пошли друг другу навстречу. Я решительно воспрянул духом, наблюдая, какие гримасы выделывает его лицо, как таращится он на меня, задыхаясь от бессильной ярости. Я снова подмигнул ему. Этого он был уже не в силах вынести, он отвернулся в сторону, его партнёрша, в которой я узнал розовую индюшку, что-то сказала ему, но он не ответил, от сильного потрясения перестав, по-видимому, реагировать на окружающее. Когда он проходил мимо, я заметил, как проступили на щеках его из-под слоя пудры красные пятна. Я ликовал. - Даже смотреть на меня не хочешь? Я вздрогнул. - Что ты там увидел? Всё это время я шёл, держа её руку в своей руке и даже не догадался взглянуть! Я боялся посмотреть на неё. - Что ты так смутился? - Я... не решаюсь,- пробормотал я. - Вот как. Отчего же? - Разве я... ты... не знаешь, что я... - Догадываюсь,- сказала она со вздохом. Я поднял на неё глаза. Сердится? Поклон. Реверанс. - Я виноват перед тобой. - Виноват,- согласилась она.- Но не стоит так мучить себя, ведь ты не хотел ничего плохого. Ты хотел сделать мне приятное, ведь правда? - Да,- сказал я, пытаясь понять, о чём она говорит.- Я... не думал, что так получится. - Для меня это было не меньшей неожиданностью,- сказала она,- уверяю тебя. Я предполагала, конечно, что-нибудь в этом духе, но такое... - Я и сам... не ждал,- сказал я робко. Она удивилась. - Вот как? Поклон. Реверанс. - Да... ведь это правда... я... - Ко мне заявляются и говорят: "Это ваши люди?"- и показывают мне двоих. "Мои",- отвечаю.- "Позвольте, однако, спросить, какова их провинность, что вы привели их ко мне". "Да вот",- говорят,- "их застали за кражей цветов. Эти мошенники стали отпираться, нагло врать, заявляя, что делают это по вашему приказанию. Столь наглое враньё привело всех в крайнее возмущение, и мы почли за должное привести этих негодяев к вам". "Благодарю вас",сказала я.- "Вы поступили совершенно правильно. Я прикажу наказать их". Каково же оказалось моё положение. Поклон. Реверанс. - И что я должна была подумать? Я подавленно молчал. - Благо, дело это, кажется, не получило огласки, что могло бы быть чревато для тебя весьма неприятными последствиями. Как ты вообще мог отважиться на подобное безумие? - Я люблю тебя. - Ты опять?- сказала она строго. - Но это правда! - Я не желаю об этом слышать. - Но... - Ты слышишь? Отвечай, ты слышишь? - Да,- сказал я. - Вот так,- сказала она.- И благодари судьбу, что всё ещё так кончилось. - Об этом рано говорить. - Что?- сказала она. Музыка оборвалась. Поклон. Реверанс. Всё заполнилось шарканьем ног, гулом голосов, ряды смешались. - Ты хочешь уйти? - Не знаю, нет. Ты что-то сказал, мне кажется? - Да. Я сказал, что рано говорить том, что всё кончилось. Посмотри вон туда. - Куда? - Видишь вон того человека? На нас смотрит. - Да. Вижу. Кто это? - Посмотри, он не спускает с меня глаз. - Ты хочешь сказать... он следит за тобой? Смотри, он уходит. - Не сомневаюсь, что стоит мне теперь покинуть этот зал, как я буду немедленно арестован. Если только мне снова не удастся ускользнуть. - Ты сказал, снова? Вот как. Она задумалась. - И ты предлагал мне уйти? - Я всего лишь спросил, не хочешь ли ты уйти. - Ты хоть понимаешь, что это очень серьёзно? - Догадываюсь. - И что ты собираешься делать? - Сейчас объявят танец. Только я сказал это, заиграла музыка, зал расчистился, и пары, выстроившись в ряды, замерли. Поклон. Реверанс. - А когда танцы кончатся? - О!- улыбнулся я.- У меня в запасе целая ночь. Она поджала губы. - Ты очень легкомысленно относишься к этому. - Если разобраться,- сказал я,- то что, собственно, произошло? Кто сможет опознать меня? Ведь в коридоре было очень темно, и едва ли кто-то мог разглядеть меня как следует, хотя...- я вспомнил негодяя лакея, ведь кто-то сказал ему!- Хотя, ладно. Пусть даже кто-нибудь опознает меня. Но и тогда я сумею представить всё таким образом, что это примет характер самый невинный. - Это будет нелегко сделать,- возразила она. - Не думаю,- сказал я. - Ты слишком самоуверен,- сказала она. - Возможно,- сказал я.- А может быть, и нет. - Вот именно,- сказала она.- Ты не можешь знать, как обернётся это дело. Очень может быть, что найдутся люди, которым выгодно будет представить его в самом скверном для тебя виде, ты не знаешь, какие силы, задействованы в этом, и какие силы противостоят тебе. Тебе всё представляется очень простым, а это не так. - Ты права,- сказал я.- Стоит только объявить игру, а уж игроки-то найдутся. - Вот именно,- сказала она.- Всё можно представить совсем иначе, нежели было на самом деле. Ты сам, как мне кажется, собирался сделать это, но даже не задумался, что подобная мысль может прийти в голову ещё кому-нибудь. Ты ввязался в игру, о которой даже не догадываешься. - Что же мне делать?- сказал я. - Я подумаю, как можно помочь тебе. - По крайне мере, одно меня утешает,- сказал я. - Что же?- спросила она. - То, что мы будем танцевать всю ночь. О бесподобная ночь, какое блаженство меня ожидает! За такую ночь и жизнь отдать не жаль. - Ты опять?- сказала она.- И потом, разве я обещала тебе все танцы? Напомни мне, когда это было? Я прикусил язык. - Неужели ты думаешь, что я буду оставаться здесь до самого утра!- она содрогнулась, как будто представив себе это.- И потом, разве ты не понимаешь, что оставаясь здесь с тобой, я ничего не смогу предпринять для твоего спасения? Ты рассуждаешь как ребёнок. - Прости,- сказал я.- Наверное, я похож на ребёнка. - Ну конечно,- сказала она.- Думаешь, что я должна оставаться с тобой, чтобы охранять? От дурного глаза? Она помолчала. - Пока ты здесь, тебе ничего не грозит. Оставайся здесь и не выходи. Пока ты в этом зале, ты в безопасности. - Да,- сказал я.- До тех пор, пока в этом зале танцуют. - А я попробую что-нибудь предпринять.
      ... - Желаю тебе приятно повеселиться,- сказала она на прощанье.
      Я двигался как бы в чаду, и эта музыка, и эти люди вокруг, и то, что я делал, и то, что делали они, казалось мне порождением чудовищного бреда, кошмаром, который всё длился и длился, и никак не мог кончиться, и я силился вырваться из него, проснуться, и не мог, и всё глубже затягивала меня эта страшная паутина, и сама надежда высвободиться из неё, разорвать эти путы становилась всё призрачнее, и я терял её из виду, и свет казался мне мраком, и мне становилось трудно дышать, мысли мои начинали беспорядочно метаться, то вдруг цепенели, и тогда я становился подобен заводной кукле или марионетке в театре кукольника, и он дёргал за невидимые нити, и члены мои совершали движения танца без участия с моей стороны, как будто тело моё уже не принадлежало мне, и жизнь моя пресеклась; а такие минуты сознание моё почти совершенно гасло, и чувства притуплялись настолько, что я переставал сознавать, где я нахожусь, и что всё это значит, и я слышал голоса и не знал, обращаются ли они ко мне или к кому-то другому и проносятся мимо, и есть ли кто-нибудь вокруг, и есть ли вообще что-то, я не знал этого, я был подобен сомнамбуле, я забыл, откуда я пришёл, танец управлял мною, и я никуда не шёл, это было танцем. Мои партнёрши сменяли одна другую, а я порою даже не замечал этого, двигаясь и мысля по инерции или вовсе перестав мыслить, и они говорили мне что-то, спрашивали и смеялись, и просили меня шутить, они непременно желали растормошить меня, чтобы я шутил с ними, и обижались, когда это им не удавалось. Или замолкали, почитая за лучшее оставить меня в покое в том состоянии, в котором я пребываю, или просто отчаявшись достичь своего, и если я отвечал им, я отвечал так, как будто за меня отвечал кто-то другой; они расставались со мной без сожалений, приходили и уходили, а я смотрел на них и не мог понять, как они могут веселиться и какого удовольствия ищут, я успел уже забыть это и теперь не знал, что удерживает их здесь, зачем всё это, ведь для меня это давно уже превратилось в пытку, сделалось кошмаром, который всё длился и никак не мог кончиться, что заставляет их обрекать себя на него, или же они сами - его порождение, я не мог разобрать этого. Силы мои таяли, остатки моих сил, но я уже не думал об этом и, возможно, не осознавал, собственное тело моё стало для меня чужим, я почти перестал ощущать его, только тяжесть, которая ничего уже не могла добавить к моей муке, я ни на что больше не надеялся и ничего не боялся.