Жизнь древнего Рима

После страшного пожара 64 г. Нерон издал ряд очень разумных распоряжений, касающихся строительства: запретил употребление дерева в стенах, «сократил высоту зданий» (неизвестно, насколько по сравнению с нормой Августа), велел обводить дома по фасаду портиками, дома строить на некотором расстоянии один от другого и делать просторные дворы; расширил улицы. «Эти полезные меры придали и красоты новому городу» (Tac. ann. XV. 43). Можно не сомневаться, что в этом «новом городе» после страшных уроков пожара стали отстраиваться иначе, чем раньше. Дома на via Biberatica (за форумом Траяна) уцелели в значительной части до сих пор. До сих пор стоит инсула, выстроенная во II в. н.э. у западной стороны Капитолия. Но несомненно также, что настоятельная потребность в жилье и погоня за наживой заставляли, в обход всех указов Нерона, пользоваться при стройке и деревом, и необожженным кирпичом, брать для штукатурки глину с соломой, а для связующего раствора плохой слабый цемент. В Риме были хорошие инсулы, но были и плохие, и эти плохие не представляли собой единиц. Можно отмахнуться от Ювенала – что делать сатирику, как не ворчать и не выискивать худое, – но от указа Траяна, как от риторического бреда, не отмахнешься. По указу этому высота домов снижалась до 17.7 м, и мера эта мотивировалось тем, что дома «легко обваливаются».

Большим бедствием Рима были пожары. «Следует жить там, где нет никаких пожаров и ночных страхов. Уже Укалегон переносит свой жалкий скарб, уже дымится третий этаж, а ты ничего и не подозреваешь. В нижних этажах тревога, но последним загорится тот, который защищен от дождя только черепичной кровлей, где несутся нежные голубки» (Iuv. III. 197—202). «Пожары – наказание за роскошь», – нравоучительно замечает Плиний, заканчивая рассказ о «глыбах мрамора, произведениях художников и царских издержках», которых требуют дворцы его современников (XXXVI. 110). Огонь не щадил ни этих великолепных построек, ни бедных инсул: пожаром 64 г. были уничтожены и те и другие (Suet. Nero, 38. 2). Пищу огню давало дерево, широко применяемое в строительстве: двери, окна, балконы, потолки, наконец, мебель. О перегородках, сплетенных из ветвей, Витрувий пишет: «Лучше бы их и не придумывали! они сберегают место и время…, но при пожаре это готовые факелы» (II. 2. 20). И тут мы подходим к двум существенным недостаткам всех италийских инсул: к отсутствию воды и отсутствию отопления.

Римляне знали отопление горячим воздухом, но устраивали его только в банях, в отдельных комнатах своих усадеб и, во всяком случае, проводили его не выше первого этажа[57]. Жильцы остальных этажей обогревали свои комнаты отопительными приборами, несколько напоминающими огромные самовары (тем более, что в них кипятилась и вода), или простыми жаровнями вроде кавказских мангалов, бронзовыми или медными, часто очень красивыми, но император Юлиан, однако, чуть не умер в Лютеции, угорев от такой жаровни. Освещались комнаты светильниками и свечами. Достаточно было неосторожного движения, толчка, резкого жеста – и дерево занималось от просыпавшихся углей, от разлившегося и вспыхнувшего масла, горевшего в светильнике. И потушить его было нечем: воды в доме не было.

Мы привыкли считать древний Рим городом, где вода имелась в избытке. Это верно: в конце I в. н.э. в Риме было 11 водопроводов и около 600 фонтанов. Только три из 14 римских районов пользуются водой из трех водопроводов; в распоряжении остальных имеется по пять и по шесть. Вода течет ночью и днем, но ad usum populi, а не для частного пользования. Чтобы провести воду к себе в дом, требовалось специальное разрешение императора, которое давалось определенному лицу[58] и пожизненно: на наследников это разрешение не распространялось. Домовладелец, получивший такое разрешение, проводил воду к себе во двор, а если он жил в первом этаже, то и в свою квартиру. Жильцы остальных этажей должны были или покупать воду у водоносов, или ходить за ней во двор, к ближайшему фонтану или колодцу. Марциал, живший в третьем этаже, сбегал за водой вниз; в Доме Дианы в Остии жильцы брали воду из большой цистерны, находившейся во дворе; квартирантов из Домов в Саду снабжали водой фонтаны, бившие в этих садах. Законодательным актом предписывалось каждому жильцу иметь в своем помещении воду: много ли, однако, можно было ее запасти?[59] При скученности домов, при чрезвычайной узости улиц и при отсутствии эффективных противопожарных средств огонь распространялся с чрезвычайной быстротой. Авл Геллий (XV. 1) рассказывает, как однажды на его глазах пожар, охвативший многоэтажную инсулу, тут же перебросился на соседние дома[60]. С отсутствием воды было связано и отсутствие уборных в римских инсулах (в Остийских были): обитатели их должны были пользоваться общественными уборными или выносить весь мусор на соседнюю навозную кучу, а то просто выбрасывать его из окошка на улицу. Ювенал вспоминал о несчастных случаях, которые подстерегают прохожего, идущего мимо «окон, где бодрствуют: сверху летит битая посуда; хорошо, если только выплеснут объемистую лоханку» (III. 269—277). В Дигестах (IX. 3. 5. 2) разбирается вопрос о том, кто ответствен за ущерб, причиненный выброшенным предметом человеку, проходившему по улице.

Были в италийской инсуле и другие недостатки. Солнце заливало просторные комнаты барских квартир; большой метраж, обилие света и воздуха делало их очень привлекательными в хорошую погоду. В ненастье, когда начинались осенние ливни или зимние холода, в этих прекрасно отделанных помещениях становилось весьма неуютно; от дождя и мороза защиты нет, потому что нет стекол в окнах, – стекло дорого, и пользуются им редко, преимущественно в банных помещениях. В рамы вставляют или слюду, которая пропускает свет плохо, а гораздо чаще снабжают окна просто деревянными ставнями с прорезями. Богатому патрону и его нищему клиенту одинаково предоставлялось на выбор или ежиться около чадящей угарной жаровни и смотреть, как потоки дождевой воды хлещут в его комнату, или плотно задвинуть окна ставнями и сидеть при дрожащем огоньке коптящего светильника.

Эти общие всем инсулам недостатки бедный обитатель плохого дома должен был чувствовать особенно остро. Марциал жаловался, что в его комнате не согласится жить сам Борей, потому что в ней нельзя плотно закрыть окошко (VIII. 14. 5-6). Дрова в Риме стоили недешево, а приготовленные так, чтобы не давать дыма[61], доступны были только состоятельному человеку. Ремесленник жил обычно со своей семьей на антресолях в той же мастерской, где работал; помещение это было, конечно, и низким, и темноватым. Не лучше были и квартиры «под черепицей», в самом верхнем этаже: Марциал вспоминает о таких, где нельзя было выпрямиться во весь рост (II. 53. 8) и где стоял полумрак (III. 30. 3); по словам Ювенала, бедняк снимает для жилья «потемки» (III. 225). А платить за эти «потемки» приходилось дорого, и найти их было не так легко. Птолемей Филометор, изгнанный из Египта родным братом, бежал в Рим искать заступничества. Кошелек у него был, правда, тощий, и найти помещение по средствам он не смог; царю Египта пришлось приютиться у знакомого художника-пейзажиста в мансарде (Diod. XXXI). Ювенал уверяет, что в Соре, Фабратерии или Фрузиноне можно купить домик с садиком за те самые деньги, которые в Риме приходится платить за темную конуру (III. 223—227)[62]. Жилья не хватало: «…посмотри на это множество людей, которое едва вмещается в бесчисленных домах города!» (Sen. ad. Helv. 6).

Дороговизна римских квартир объясняется, конечно, большим спросом, но значительную роль играла здесь и спекуляция. И тут перед нами встает фигура домохозяина. Это человек богатый и любящий богатство, но не просто стяжатель и сребролюбец: это делец и предприниматель с широким размахом. Трезвая расчетливость делового человека, который умно учитывает требования сегодняшнего дня и умело их использует, сочетается в нем с любовью к риску, к опасности, с азартностью игрока, ставящего на карту все в надежде на выигрыш. Он очень озабочен тем, чтобы поскорее вернуть деньги, вложенные в постройку, и вернуть их, конечно, с прибылью; ему нужно, чтобы его инсула вырастала как можно скорее, и его больше беспокоят цены на материал, чем его качества. Домохозяину в Риме грозили опасности весьма реальные: случались землетрясения, Тибр разливался и заливал низины, пожары были явлением обыденным. Ожидать, пока съемщики въедут, пока они внесут квартирную плату (она уплачивалась по полугодиям), – это было слишком долго. Хозяин сдает новый дом целиком одному человеку, который уже от себя будет сдавать отдельные квартиры (это занятие имело официальное обозначение: cenaculariam exercere), а сам, разгоряченный полученной прибылью, увлекаемый перспективой приливающего богатства, кидается в новые строительные спекуляции. Он одержим бесом лихой предприимчивости: сносит построенный дом, распродает строительные материалы с несомненной для себя выгодой[63]; поймав слухи о вчерашнем пожаре, отправляется к хозяину-погорельцу и, если тот пал духом и зарекается строить в Риме, по сходной цене покупает у него участок (по словам Плутарха, Красс таким образом прибрал к рукам около половины земельной площади в Риме). Он строит, перепродает, покупает, предпринимает капитальный ремонт под предлогом, что дом грозит обвалом; делит его на две половины глухой стеной – мысль о жильцах и об их удобствах его не только не беспокоит, а просто не приходит ему в голову: для него это не люди, это источник дохода. Он и не видит их; к дому у него приставлен доверенный раб – insularius[64], он следит и за жильцами, и за главным арендатором, блюдет хозяйские интересы и докладывает хозяину о всех неполадках и непорядках в доме. Это он уговаривает у Ювенала жильцов дома, который еле держится на тонких подпорках, не волноваться и спокойно спать.

Главный арендатор – это человек иного склада и характера. Этот не пойдет на риск и боится его: он ищет наживы верной, идет теми дорожками, где над ним не висит никаких серьезных неприятностей. Дигесты приводят в качестве примера, т. е. как нечто обычное, арендатора, который снял дом за 30 тыс. сестерций и, сдав все квартиры по отдельности, собрал со всех 40 тысяч. (Dig. XIX. 2. 30), иными словами, нажил на этом деле 33% – кусок жирный! Получен он был, конечно, не без хлопот и беспокойства: приходилось крепко следить, чтоб жилец не сбежал, не заплатив за квартиру, – нужен был глаз да глаз; приходилось терпеливо выслушивать жалобы этих самых жильцов, лившиеся потоками по самым разнообразным поводам; неприятности, конечно, были, но и доход был хороший и верный. Хуже бывало, если хозяин, которому не было угомона, решал ломать дом, чтобы выстроить более доходный. И тут, однако, арендатор не оставался в убытке: по закону хозяин обязан был вернуть ему внесенную им аренду и добавить к ней деньги, которые арендатор рассчитывал получить за квартиры и которых лишился с выездом жильцов. По этому последнему пункту, вероятно, не все проходило гладко, но большого ущерба, надо думать, «оптовик» не терпел: cenaculariam exercere стало занятием, крепко вросшим в жизнь древнего Рима.

Элементом, который действительно страдал от всей этой деловой и часто совершенно бессовестной возни, были жильцы. Хозяину приходило в голову занять дом для себя и для собственных нужд – жильцы обязаны выселиться; дом продан – новый владелец имеет право выселить жильцов. Пусть они будут при этом как-то вознаграждены денежно, но это не избавит их от беготни по Риму в поисках нового жилья, хлопотливых и трудных дополнительных расходов, усталости.

Вещи жильца, въехавшего в квартиру, «ввезенное и внесенное», считаются отданными хозяину в залог, обеспечивающий аккуратное внесение квартирной платы. В случае неуплаты хозяин имеет право забрать те из них, которые стоят в квартире постоянно, а не оказались там случайно или временно. Но вот квартирант добросовестно расплатился, срок его договора истек, он хочет съезжать, а хозяин захватил его имущество и его не выпускает. Основной арендатор никак не может рассчитаться с хозяином – в ответе быть жильцам: владелец дома накладывает руку на их собственность, правильно рассчитывая, что главный съемщик поторопится расплатиться с ним, хозяином, потому что, пока эта расплата не будет произведена, жильцы не внесут ему ни сестерция. Хозяин мог «блокировать» жильца: если в его квартиру вела отдельная лестница (в мастерских с антресолями это было неизменно), деревянные ступеньки ее вынимались, и жилец оказывался отрезанным от внешнего мира – это называлось percludere inquilinum. «Блокада» снималась, когда несчастный жилец всякими правдами и неправдами раздобывал деньги в уплату своего квартирного долга.

Мы видели, какой лишней тяготой ложится на человека не очень обеспеченного то обстоятельство, что он снимает квартиру не прямо от домохозяина, а через арендатора, снявшего дом целиком. Арендатор зарабатывает на своем съемщике; съемщик решает потесниться и, сдавая отдельные комнаты от себя, зарабатывает на своих жильцах: получается какая-то цепь спекуляции, особенно тесно сжимавшей наиболее бедных и бессильных.

Человек, у которого мало денег, забирается повыше, живет в самом верхнем этаже «под черепицей». Там жил Орбилий, «щедрый на удары» учитель Горация; Ювенал поселил там своего нищего Кодра (III. 204). В эти бедные квартиры набивалось много людей: иногда квартиру снимали два-три семейства; иногда хозяин пускал жильцов. Можно представить себе, каким антисанитарным было такое жилье, в котором при отсутствии воды – потаскайте-ка ее на пятый этаж! – нельзя было производить частой и основательной уборки и в котором оседала копоть, чад и угар от жаровен и светильников.

Была еще категория людей, для которых и квартира «под черепицей» оставалась недоступной. Одна римская надпись (CIL. VI. 29 791) упоминает помещения под лестницами: о подвалах, криптах, говорится и в Дигестах (XIII. 17. 3. 7). Эти грязные, сырые, полутемные подземелья служили жильем для бездомного, нищего, бродячего населения столицы, которому доступен был только такой приют.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ОБСТАНОВКА

Жилище древнего италийца было заставлено мебелью гораздо меньше, чем наше современное: ни письменных столов, ни громоздких буфетов, ни комодов, ни платяных шкафов. В инвентаре италийского дома предметов числилось мало, и, пожалуй, первое место среди мебели принадлежало кровати, так как древние проводили в ней гораздо больше времени, чем мы: на кровати не только спали, но и обедали, и занимались – читали и писали[65].

До нашего времени сохранилось несколько кроватей: некоторые в сохранности относительно хорошей, другие – в обломках, которые, однако, удалось собрать и соединить вместе. Этот археологический материал вместе с литературными данными позволяет составить довольно ясное представление об италийской кровати. Она очень похожа на современную: на четырех (редко на шести) ножках; кроме изголовья, снабжена еще иногда изножьем, которое представляет собой точную копию изголовья. Каждая пара ножек связана между собой крепкой поперечиной; иногда для большей прочности добавляли еще два продольных бруска, вделывая их поближе к раме. Вместо нашей металлической сетки на раму натягивали частый ременный переплет.

Кровати делали из дерева (клен, бук, ясень), причем иногда раму из одной древесной породы, а ножки из другой[66]. Ножки вытачивали, превращая вертикальный стояк-обрубок в комплекс разнообразных стереометрических тел. Набор их одинаков: ровный или сплюснутый шар; плоские круги, прижатые один к другому; цилиндры, длинные или укороченные настолько, что они превращаются в кольцо; усеченные конусы, широкие или вытянутые, напоминающие колокольчики. Мастер только выбирает между ними, разнообразит их размеры и расположение. Иногда ножки вытачивали из костей. В одном из самых знатных и богатых помпейских домов, в Доме Фавна, нашли кроватные ножки из слоновой кости; чаще, конечно, брали материал более дешевый: кости лошадиные и от крупного рогатого скота. Бывало, что кость покрывали резным узором; деревянные ножки обивали бронзой. Изголовье, изящный выгиб которого уже сам по себе имел орнаментальное значение, тоже отделывали бронзой. На обеденном ложе из Помпей по бронзовой накладке подлокотников вьется выложенный серебром узор; вверху и внизу их находятся с одной стороны кровати литые из бронзы фигурки амурчиков, а с другой стороны – лебединые головы[67]. Очень часто на изголовье находилась голова осла; Ювенал, вспоминая доброе старое время с его простым и скромным бытом, наделяет бедное ложе тех времен изголовьем, которое обито бронзой и украшено головой ослика с венком на шее (XI. 96-97). На великолепной кровати из Амитерна изголовье заканчивается прекрасно сделанной головой обозлившегося мула, который, прижав уши, раскрыв рот и вздернув верхнюю губу так, что видны оскаленные зубы, гневно повернулся в сторону предмета, его рассердившего. Серебряная накладка подлокотника украшена мастерски выполненным рисунком – сатиры и менады среди деревьев и виноградных лоз. Подлокотник заканчивается изящным закруглением, и в нем помещен бюст вакханки с плющом на голове и звериной шкурой на плечах[68]. Изголовье одного погребального ложа, найденного в Анконе, а также его изножье украшены вверху львиными мордами, а внизу бюстами крылатых гениев или менад. На изголовье второго ложа находились вверху лошади и собаки, внизу подлокотник замыкала голова Диониса или Геракла[69]. Грядки кровати, «голые» в упомянутой сатире Ювенала, довольно рано, по-видимому, утратили эту старинную простоту: уже в начале II в. до н.э. «с войсками, вернувшимися из Азии, в Рим пришла роскошь: впервые привезены были ложа, обитые бронзой, и дорогие ткани, которыми застилали кровать» (Liv. XXXIX. 6). По уверению Цицерона, мастера в Сиракузах в течение трех лет заняты были изготовлением таких кроватей с бронзовыми накладками для одного Верреса (in Verr. IV. 26. 60).

Рама у кровати из Помпей обита бронзой и со стороны, обращенной к столу, богато, хотя и не сплошь, выложена серебряными квадратиками с чернью. Прекрасный образчик украшенных кроватных грядок имеется в Нью-Йоркском музее: в литую бронзовую полосу вставлена пластинка с гирляндой из оливковых листьев и ягод, обведенной геометрическим узором. Узор этот, листья и стебельки, выложены серебром, а ягоды – медью[70]. В том же музее хранится кровать, которую ошибочно собрали, как сиденье. Широкая деревянная панель, вделанная в верхние цилиндры точеных костяных ножек и обрамленная двойной грядкой (вверху и внизу), украшена по краям львиными мордами (тоже из кости), а в середине – веселой инкрустацией из разноцветных, красных, белых и желтых, стеклянных кубиков[71].

О том, что для облицовки кровати брали слоновую кость, черепаху, золото и серебро, мы узнаем из литературных источников. Ловкий раб, прислуживая за обедом, умел незаметно сдернуть с обеденного ложа один из тонких золотых листиков, которыми оно было обито (Mart. VIII. 33. 5). Калигула послал на казнь раба, который с ложа, выложенного серебром, сорвал серебряную пластинку (Suet. Cal. 32). Плиний говорит, что уже давно кровати для женщин сплошь покрывали серебром; но «Корнелий Непот передает, что до Сулловой победы в Риме было только два обеденных ложа, отделанных серебром» (XXXIII. 144 и 146).

В ходу была и отделка кроватей фанерками из дерева. Плиний перечисляет ряд деревьев, из которых эти фанерки нарезали (XVI. 231), но так как в связи с кроватью упоминается только клен, то можно думать, что для фанеровки кроватей употребляли если не исключительно, то преимущественно это дерево. «С этого вот и начали деревья служить роскоши, – вздыхал Плиний, – дорогим деревом одевают, как корой, дешевое» (XVI. 232). Для фанерок шел клен той породы, которая росла в Истрии и Ретии; Плиний ставил его сразу вслед за драгоценным «цитрусом», так как клен этот тоже славился рисунком своей древесины: «волнистое расположение пятен» на нем напоминало павлиний хвост (XVI. 66), и кровати, оклеенные фанерками из этого дерева, назывались «павлиньими» (Mart. XIV. 85).

С половины I в. до н.э. в моду стала входить облицовка черепахой. «Разрезать черепаховые щиты на пластинки и одевать ими кровати первый придумал Карвиллий Поллион, человек расточительный и богатый на выдумки, когда дело касалось роскошества» (Pl. IX. 39).

Характерное для многих слоев римского общества того времени отсутствие вкуса, подмена простого и в своей простоте прекрасного обильной и не всегда гармоничной орнаментировкой, уважение не к вещи, а к ее стоимости, – все это на примере кроватей с черепаховой инкрустацией сказалось чрезвычайно ярко. Плиний, у которого возмущение современными ему нравами стало литературным приемом, начав с осуждения фанеровки деревом, так изображает порчу вкуса у своих современников: «…недавно в царствование Нерона дошли до чудовищной выдумки: уничтожать с помощью раскраски естественный вид черепахи и придавать ей сходство с деревом… весело бросать деньги на забаву и забавляться двойной игрой: во второй раз смешивать и искажать то, что искажено самой природой» (XVI. 232—233; IX. 139).

Мы не знаем, в какой цене стояли кровати и какие из них были дороже и какие дешевле, но что такая мебель была доступна только богатым людям, это очевидно. И застилали такую кровать тканями тоже роскошными и дорогими.

На ременный переплет клали прежде всего матрас, набитый хорошей, специально для набивки тюфяков обработанной шерстью. Изготовлением ее славились левконы, галльское племя, жившее в теперешней Бельгии. Марциал внес подушки, набитые левконской шерстью, в число предметов роскоши (XI. 56. 9) и советовал предпочитать перине левконский тюфяк (XIV. 159). Перины упоминаются у Плиния (XVI. 158); Марциал уверяет, что лихорадка не хочет покинуть Летина, потому что ей «хорошо живется с ним» и удобно спится на его роскошной пурпуровой перине (XII. 17. 8). Морфей у Овидия спит на перине (met. XI. 610). Набивкой для подушек служила или шерсть, – «видишь, сколько подушек? И в каждой шерсть окрашена в пурпурный или фиолетовый цвет!» – восхищался один из гостей Тримальхиона (Petr. 38), – или перья, и особенно гусиный пух, который вошел в употребление в начале империи. «До того дошла изнеженность, – сетовал Плиний, – что даже у мужчин их затылок не может обойтись без пуховой подушки». Очень ценился пух германских гусей (фунт его – 327 г – стоил 20 сестерций); Плиний во время своего пребывания в Германии был очевидцем, как префекты вспомогательных войск снимали с караульной службы целые когорты и отправляли их на охоту за гусями (X. 54). Наволоки делали полотняные – очень любили полотно, вытканное кадурками (галльское племя, жившее в Аквитании; Pl. XIX. 13), и шелковые: влюбленный юноша мечется без сна на пестрых шелковых подушках (Prop. I. 14), а у старухи, желающей пленить поэта, сочинения философов-стоиков разбросаны среди шелковых подушек (Hor. epod. VIII. 15-16).

Подстилка, которой застилали тюфяк, и одеяла (stragulae vestes) были вещами и дорогими, и роскошными. Цицерон, перечисляя богатства Суллова наперсника Хрисогона, помещает эти постельные принадлежности в один ряд с картинами, статуями и посудой чеканного серебра (pro Rocc. Amer. 46. 133). Зоил, разбогатевший отпущенник, при воспоминании о котором у Марциала неизменно разливалась желчь, заболел лихорадкой: просто ему хочется показать свое ярко-красное дорогое одеяло, тюфяк и подушки с пурпурными наволоками из Антинополя (Mart. II. 16); бедняга-муж, которого знобит от спящей рядом старухи-жены, напрасно натягивает на себя толстое ворсистое одеяло, сверкающее белизной на пурпурном ковре, которым застлана кровать (Mart. XIV. 147). Иногда на кровать кладут lodices – двойное покрывало, одну половину которого постилают вниз, а другой покрываются (Mart. XIV. 148). Бывали одеяла, сшитые из кротовых шкурок. Они тоже вызывали негодование Плиния: «Даже страх нарушить религиозные предписания не удерживает изнеженных любителей роскоши от животных зловещих!» (VIII. 226). Ко времени Марциала вавилонские одеяла с вышивками уступили место египетским, затканным пестрыми узорами (Mart. XIV. 150).

В Берлинском музее хранилась небольшая терракотовая статуэтка: на ложе со спинкой и сплошными подлокотниками, составляющими одно целое со спинкой, свернувшись калачиком спит небольшой пес. И спинка, и подлокотники, и сиденье обтянуты материей с вытканными или вышитыми узорами, а под этой материей имеется набивка: перед нами предок нашего современного дивана[72].

Столы нужны были для разных целей: за ними ели, на них ставили разные предметы; так же как и кровати, они служили практическим целям и, так же как и кровати, были украшением комнаты.

В атрии около комплювия находился картибул[73] – стол «с каменной четырехугольной продолговатой доской на одной колонке», по описанию Варрона (1. 1. V. 125); он помнил, что мальчиком еще видел его во многих домах. Судя по Помпеям, картибул продолжал оставаться в атрии еще долгое время спустя (может быть, обычай этот сохранялся только в провинциальных – в нашем смысле этого слова – городах Италии). На картибуле и вокруг него, по словам того же Варрона, стояла бронзовая посуда. Эти тяжеловесные предметы нуждались в подставке прочной, и память об этом практическом назначении картибула диктовала и выбор материала для этого стола, и его устройство: доска на нем может быть и деревянная, но для ножек выбирают материал более надежный – камень. В доме Обелия Фирма в Помпеях каменная четырехугольная плита утверждена на четырех ножках, оканчивающихся львиными лапами, – такие ножки часто встречаются у столов эллинистического времени. Новшеством, которое внесли италийские мастера, была замена ножек сплошной мраморной плитой; отделкой ее и занялся италийский каменотес. Овербек верно заметил, что античные мастера обнаружили больше понимания, чем художники Возрождения, старавшиеся украшать доску стола, которая, если стол служит своему прямому назначению, скрыта под предметами, на него поставленными; италийские мебельщики обратили свое внимание на ножки – ту часть стола, которую ничто не закрывает и которая сразу привлекает внимание входящего. Четырем ножкам картибула они старались придать некоторую монументальность, высекая их в виде пилястров или колонн с канелировкой и фризом; когда в распоряжении мастера оказалась свободная плоскость широкой плиты, то тут в ее орнаментировке он дает простор своей фантазии. Неизменно, правда, от картибула к картибулу повторяется один мотив: плита обязательно заканчивается крылатым чудовищем с мощными львиными лапами; напряженность этих лап с ясно выступающими вздувшимися мускулами подчеркивает и тяжесть ноши, и силу несущего. Голова же и крылья этих чудовищ трактуются по-разному: грифоны с картибула, хранящегося в Ватикане, которые спокойно сидят, словно отдыхая и еще не успев сложить крыльев после полета, резко контрастируют с грифонами на картибуле Корнелия Руфа, до отказа напрягающими свои силы под бременем лежащей на них ноши. И пространство между этими фигурами мастер заполняет обычно традиционным растительным орнаментом, но выбирает его элементы и располагает их по своему вкусу и усмотрению. На ватиканском картибуле виноградная лоза вьется по верхнему краю плиты над грифонами; в середине ее на высокой подставке стоит кратер, и двое обнаженных юношей изо всех сил тянут вниз огромную виноградную кисть; картибул из Дома Мелеагра (Помпеи) был украшен рогом изобилия; на картибуле Корнелия Руфа изваяны листья аканфа, цветы и стебли, переплетающиеся между собой в сложном узоре. С большим вкусом отделана плита картибула, хранящегося в Нью-Йоркском музее: мастер не загромоздил ее орнаментом, а свободно раскинул на широком поле побеги мягкого аканфа с листьями и цветами.

Надо признать, что римляне, которых обычно корят за отсутствие вкуса, обнаружили большой художественный такт, поместив в центре атрия на самом освещенном месте такой стол, как картибул. Этот тяжеловесный громоздкий стол с грозными оскаленными фигурами подходил к огромному, темноватому, почти пустому залу; он создавал единое общее впечатление, основной общий тон, который остальная мебель, более легкая и веселая, могла несколько смягчить, но уже не в силах была нарушить.

Другим типом столов были переносные столики с изящно изогнутыми ножками, которые оканчиваются козьими копытцами. На одной из эрмитажных лекан изображен этот столик. Эта греческая утварь прижилась в Риме. На помпейской фреске вокруг такого столика собралась веселая компания, занятая игрой в кости; на фреске из Геркуланума изображен такой же круглый трехногий столик, на котором стоит различная посуда. Очень вероятно, что такие столики стояли в спальнях около кроватей: маленький светильник, невысокий канделябр, чашка с водой, свиток – все эти легкие вещи можно было удобно разместить на его доске[74].

К этому же типу легких столиков относятся и столики-подставки, несколько образцов которых дошло до нас из Помпей. Они тоже родом из Греции. В Брюссельском музее хранится великолепный экземпляр такого столика, целиком деревянного, на трех ножках. Мастер не побоялся соединить в этих ножках мотивы не только разные, но просто чужеродные (нога антилопы, выточенная с искусством несравненным, заканчивается букетом аканфовых листьев, из которых поднимается на изогнутой шее голова лебедя), но тем не менее вся вещь воспринимается как нечто художественно цельное и создающее то впечатление, которое мастер хотел подсказать зрителю: впечатление легкости. Италийские мастера переняли стиль своих эллинистических образцов, но в соответствии с римским вкусом перегрузили их в некоторых случаях орнаментировкой и тем самым несколько утяжелили. Мастеров столика, найденного в доме Юлии Феликс в Помпеях, в этом не упрекнешь. Его верх, сработанный в виде круглой корзины, несут на головах трое юных сатиров. Им легко, вся поза их говорит об этом: свободно откинутый назад торс; одна рука небрежно уперта в бок, другая протянута вперед жестом властным и предостерегающим – «не подходи»; веселая и лукавая улыбка, смягчающая эту угрозу, – все это так очаровательно, что даже хищная когтистая лапа, в которую переходит мохнатое бедро сатиров, не нарушает общего впечатления продуманной слаженности целого.