Не за сына.

Улянка тихо вздыхает, тыкаясь носом в папину шею. Нос мокрый. Все-таки словила насморк… Коттедж уже показался в облаках зелени. До него несколько сотен шагов. Чуть позади трусит неотвязный Колючка. Лет пятнадцать назад Дитрих и Янина вот так же прочесывали джунгли в поисках бешеного электровеника Лилен… Игорь думает, что ветераны Первой космической большей частью дожили до старости; ветеранам Второй это не удалось.

По-прежнему неизвестны имена убийц. Даже исполнителей. Людей со специальными сертификатами, смертников Центра, одним из которых когда-то была сама Янина. В лечебнице они сдались на милость семитерран. Это не афишируется. Можно позвонить Чиграковой, той наверняка известны имена, но к чему теперь это? «Хотите знать, кто заказчик? – спросила Таис. – Да вы это знаете прекрасно».

Разумеется.

…некоторое время назад кто-то на Земле решил сменить главу Центра; и тот подписал еще один ордер на казнь. Свою собственную в том числе. Потому что последняя песня уральского корректора отправила этого пожилого человека, многодетного отца, в больницу до скончания его дней.

Можно считать это справедливостью.

Улянка спит. Ей снится море и мама. Если сосредоточиться, увидишь ее сон. Уляна Мариненко – амортизатор, «белый», как бывают «белые» корректоры. Редкий тип.

Поняв это, Игорь понял Янину. Обоих Вольфов смела безликая сила, слепая и безразличная, не как людей – как должности. Как возможности управлять биологическим оружием, которые не должны были попасть в чужие руки. Игорь отчаянно надеется, что Чиграковой было не до его дочери, она не распознана, и за Уляной не приедут из Райского Сада. Из питомника ее тоже лучше отослать. Слишком высок уровень телепатии. Станет мастером, не заметив этого… если уже не стала. Как дочь Дитриха.

Впрочем, у Лили Марлен все хорошо. Улетает в Степной вместе с любовью-с-первого-взгляда, коллегой Таисии. Она будет женой и матерью; может, будет сниматься, если не разругается с Майком. Никаких драк, никакой стрельбы и героики тоже никакой. Янина была бы рада.

Нитокрис будет разочарована. Она чувствовала, что Лилен могла бы стать экстрим-оператором. Игорь думает, как объясняться с ней. Почему случилось то и это?

Когда большой думающий зол, и всё – это страшно. Когда маленький мягкокожий думающий зол, и всё – это смешно. Для того, чтобы быть страшными, мягкокожим требуется нечто большее.

Встает солнце, и свет из белого становится золотым. Анжела стоит на крыльце и улыбается. На крыше над ее головой сидит Мыш, по-кошачьи обернув лапы хвостом. От картины веет безмятежным миром и тишиной.

…флоты, приписанные к Древней Земле, готовятся к масштабным учениям. В планах – взаимодействие с гарнизонами всех привилегированных колоний. Всех Терр.

Игорь Мариненко, семитерранин, не хочет думать о том, какого рода будет это взаимодействие.

– Эмбарго, значит? – хрипит Кхин.

Фарафонов кивает.

В конференц-зале выключен свет. Огромная голограмма распахивает и без того просторное помещение до колоссальных размеров. Она так плотна и реальна, что на простой глаз не заметить разницы между людьми, физически присутствующими здесь, и теми, кто находится за множество световых лет отсюда.

Идет совещание кабинета министров Седьмой Терры.

Немедленно после принятия Объединенным Советом законопроекта, который ровно полчаса казался сенаторам от колоний их величайшей победой, немедленно после введения термина «квазигосударство», который отныне следовало употреблять в отношении Терр – наконец-то в прошлом постыдная дискриминация, унизительные утверждения, что населения колоний не являются народами, и оттого не имеют соответствующих прав – немедленно после этого началось обсуждение карательных санкций против квазигосударств, позволяющих предприятиям массово практиковать недобросовестную конкуренцию.

Список претензий годится в учебное пособие для юристов: соглашения о дележе рынков, дискриминирующие цены и условия поставок, фальсификация тендеров, тайные сговоры при участии в транспланетных торгах.

– Приостановка импорта всех видов товаров, за исключением медицинской техники и фармакологических средств. Посредникам грозят бойкотом.

Ценкович сгребает бороду в горсть.

Кхин сидит молча, высокий, грузный и неподвижный.

Древняя Земля отказывается покупать галактические лайнеры и аэромобили, браслетные компьютеры и сверхмощные сервера, гравигенераторы и установки космической связи, спутники для систем позиционирования и вещания, визуализаторы, сенсорные камеры и экранопланы, оружие – все, с чем не могла конкурировать ее собственная продукция.

Всему дешевому и качественному «made on Ural» отныне доступ закрыт.

Впрочем, и дорогому тоже.

…Древняя Земля.

Прародина.

Колыбель человечества.

Огромнейший в Ареале рынок сбыта.

– На медицину они согласны, – про себя повторяет Ценкович.

Вполне логично: некоторые разработки не имеют аналогов, как и пресловутый биопластик. Только безумец откажется от них.

Но квазициты не растут на Урале. Не растут точно так же, как на Земле. И на продукцию Третьей Терры не наложен запрет, как и на продукцию всех фирм, занимающихся производством биопластика нелегально.

«Они же знают, что все семь подрядчиков на Третьей – наши подставные, – думает Элия, терзая подлокотники кресла. Взгляды из голограммы то и дело соскальзывают с непроницаемого лица Кхина на подвижные и неверные, как тень, черты Ценковича. – Чего они добиваются?»

– Квази, не квази… – вполголоса бурчит Батя, – государство суверенно над своими природными ресурсами. И экономической деятельностью. Губернатор… или кто он теперь, «ио» президента? Короче, местер Хао имеет полное право национализировать нашу лавочку. Чему Земля будет очень счастлива.

– Пусть национализирует, – неожиданно говорит Ценкович. – Местер Хао наш давний друг и партнер. Как и адмирал Дьюи. Местра Ратна?

Она сидит на противоположном конце стола – там, на Урале. Черная как ворона, кажущаяся необычайно маленькой. Суровый рот сомкнут, точеное лицо неподвижно. Данг-Сети Ратна, ведущий специалист, спешно вызванная в столицу из Райского Сада, тотчас же, как только в правительстве поняли, что положение осложняется с каждым часом, а местра Надеждина в ближайшее время не сможет включиться в работу.

Должно быть, Данг счастлива.

Она ждала этого тридцать лет.

– На Третьей Терре только одна оперативная группа, – чеканит Ратна, подымая узкий золотой лик. – Я не могу всецело положиться на Лазурь. Однако местер Хао, как и местер Дьюи, за прошедшие годы получил представление о наших возможностях. Полагаю, его личного здравомыслия достаточно, чтобы принять правильное решение.

Ценкович кивает одними веками.

– Там флот Люнеманна, – напоминает он.

– Ну не совсем же он идиот, – басит Кхин. – Когда подойдут земные корабли, его там уже не будет.

– Увидим, – не соглашается Элия.

– Угу…

Пусть Третья Терра, получившая статус квазигосударства, национализирует добычу квазицитов. Перемены коснутся документации, отчетности, но по сути не изменится ничего. Планета уже давно стала колонией не Земли, но Урала, и Лю Хао – доверенное лицо триумвирата, и командующий гарнизонным флотом готов выйти из подчинения министру колоний.

Тускло поблескивают звезды на плечах: адмирал Сенг наклоняется, протягивает руку над столом, прося слова.

– Я слушаю.

– Местер Кхин, – глухо говорит щуплый седой азиат; жилы выступают над воротником, – я рискнул действовать без вашей санкции. Полагаю, времени мало.

Он делает паузу, ожидая ответа премьера, но тот молчит.

– Браконьеры возле Третьей Терры вновь активизировались, – объясняет Сенг. – Это не одинокие корабли, а целые бригады, по-видимому, подчиненные одному командованию. Суда специализированы, многие из них идентифицируются как военные. Я утверждаю, что имеет место подготовка операции по силовому захвату контроля над планетой. Гарнизонный флот необходимо было усилить.

Тишина такая, что, кажется, можно различить эхо уличного гама за звукоизоляцией. Это иллюзия; вероятно, кровь шумит в ушах.

– Вы правы, адмирал. – Кхин с размаху опускает ладони на стол. – Почтенные местеры! Беру на себя смелость заявить, что существующее положение вещей дольше терпеть невозможно.

Голограмма гаснет, и зала мгновенно схлопывается, становясь просто большой неосвещенной комнатой. Чудится, что стены и потолок не остановились в своем рывке и продолжают наплывать, сужая пространство.

Батя потирает веки. Массирует виски. Амортизатор Высокой Тройки понимает, что у собрата болит голова, он уже поднимается с кресла, когда Кхин останавливает его жестом.

– Никого не вызывай, – просит он, и Элия покорно садится. – И свет не включай. Ах ты ж черт…

– Что?

– Что слышно от Тройняшки?

– Ничего нового. Клёст просит тишины. Хотя бы на год.

– А смысл?

– Я ему и отвечаю: «а смысл?» – Ценкович шумно выдыхает. – Надо их уводить оттуда. Толку уже так и так не будет, а специалистов потеряем…

Раскрытых агентов не убивают. Но на корректоров это правило не распространяется.

Евгений Эрлинг, Ручей, погиб в аэрокатастрофе.

Сумасшедший наркоман впечатал его «крысу» в автономный архитектурный элемент, стальной вензель, паривший над шпилем какого-то офиса; несчастная случайность такого рода, что остается лишь ждать, когда последняя песня накроет заказчика. Подобным образом могла бы проявиться аутоагрессия; но амортизатор Эрлинга Ньян Вин уступал только Елене Цыпко, превосходя даже Каймана.

Ценкович думает, что даже здесь можно найти положительную сторону. Он и раньше подозревал, что Ксению раскрыли вместе с ее командой. Но если для устранения корректоров по-прежнему используют силовые методы, крушения, взрывы и случайные пули, – значит, соответствующий диапазон Р-излучения еще не освоен, значит, ученые Райского Сада все еще на шаг впереди…

Скрывать такую технологию земляне бы не стали. Слишком велика угроза; стоя перед облаком отравы, не будешь держать в тайне противогаз.

Гиперпространственные сканеры вот-вот поступят на вооружение: заканчиваются испытания. Второй питомник биологического оружия скоро появится на Терре-без-номера, будущей Новой Земле…

– Сколько у нас оперативных групп на Земле, Элька? – подает голос Кхин.

– Семнадцать, Ваня. Аки мгновений весны.

– А что будет, если мы их расконсервируем? По плану «Z»?

– Зэт и будет. Полный.

– Это хорошо. – Батя встает, начинает расхаживать по зале. – Но они же не остановятся.

– Не остановятся. Это не чье-то личное решение. Историческая, мать ее, необходимость.

Кхин останавливается. Стискивает пальцами край стола. Суставы белеют, биопластиковый костюм триумвира пробуждается, и натуральное дерево трескается в могучей хватке.

– Либо мы, либо они, – продолжает Ценкович. – Иначе никак, и середины тоже нет. Как ни смотри. Тиша бы до конца разыскивала середину, но они сами ее убрали с дороги…

Только что Батя отдавал приказы. Недолгое совещание привело к принятию контрмер, и уже сейчас из Степного летят распоряжения – развернуть идущие на Землю караваны, в том числе с медицинской техникой и фармпрепаратами, больше ни грамма биопластика, ни капли сырья; усилить готовность гарнизонных флотов; координаторам РС рассчитать развитие событий, подготовиться к началу особых воздействий.

– Будет сумбур, – спокойно говорит Борода, – неразбериха, паника, журналисты сойдут с ума, рейтинги обвалятся, биржа вскипит, навыносят вотумов недоверия… опять-таки, аварии, катаклизмы, общественный протест, пятая колонна, что там бишь еще. То, что могло бы случиться и без помощи наших ребят. Просто реализуем закон Мерфи: осуществим все возможные неприятности.

– Но Земля не перестанет хотеть Третью.

– Не перестанет.

Кхин огибает стол шаткой походкой, обрушивается в скрипящее кресло. Смотрит в стену, щурясь так, точно у него болят глаза.

– Первое победоносное сражение Великой войны, – внезапно говорит он, – битва за Третью Терру.

– Ты это к чему?

– Мля, – тоскливо шепчет Иван. – Ведь драка будет.

– Не драка, Ваня, – отзывается Элия. – Война. И она – уже.

– Да.

…идет. Давно. И Древняя Земля успела нанести страшный удар. Мысль об этом мучает Ивана, как пуля в теле.

– Почему ее? – спрашивает Батя кого-то, сидящего в пустоте и сумраке за спиной Ценковича. – Я плохой человек. Я много зла сделал. Почему ее? Почему не меня?!

– Михалыч, – дергает его Борода, – пойдем поедим.

– Сгинь.

– Михалыч, пойдем поедим водки. Мы тут ничего не сделаем. Там Васильев, Тихорецкая и Аветисян, три штуки корректоров, ансамбль песни и пляски. Если есть вероятность, что Тиша выкарабкается, они ее вытащат насильно. А мы старые люди. Нам головой думать надо.

Стенные панели вспыхивают белым светом, и никто больше не сидит в пустоте и сумраке, не смотрит на энергетика Высокой тройки странным усталым взглядом. Элия молчит о том, как почти всемогущий Синий Птиц, уставившись на него васильковыми глазами, с фанатичной верой выдыхал: «Эльнаумыч, сделайте что-нибудь», – и как слышал в ответ: «А что я могу, дети? Я могу только вам пинков раздать. Чтоб завертелось».

А еще он молчит о том, надолго ли двое переживут третью.

В серебряной колыбели покоится спящая. Лицо ее, тихое и умиротворенное, кажется совсем молодым. Полупрозрачная белизна сгустившимся облаком обнимает тело, словно парящее внутри большой и глубокой ванны, полной медицинского биопластика. Мало кто в Ареале может рассчитывать на такую реанимацию, но сейчас и она не дает никаких гарантий.

Даже надежды дает немного.

Алентипална была еще в сознании, когда в столовую вошли солдаты. Только видеть уже ничего не видела, но успела спросить у Севера, что творится вокруг, сколько жизней она не смогла уберечь.

– Все живы, – не моргнув, соврал Шеверинский, и чуть не взвыл, поняв, что она поверила – она, которую даже хитроумный, как Одиссей, Борода ни разу не сумел обмануть.

– Хорошо как… – едва слышно прошептала Алентипална, а потом улыбнулась краешками глаз и утомленно прикрыла веки.

Теперь Бабушка спит, утопая в слабо пульсирующем белом облаке; кровотечение прекратилось, сканеры не находят повреждений, опасных для жизни. Биоритмы замедлились, температура тела и давление понижены. Предельное нервное истощение и упадок сил, вот и все…

Уже несколько дней ничего не меняется.

Серебряная колыбель, мягкий свет, и тихо-тихо, на пределе слышимости, звучит Моцарт, юный и вечный.

Света дремлет, съежившись на неудобном кресле у двери. Ей снится каменная скамья и чаша, в которую падает тонкая струйка воды, мелодично и сладко журча, как флейты в адажио. Нет смысла сидеть здесь, они уже сделали все, что могли, и большего не сумеют, но все равно приходят и сидят, точно внуки возле бабушкиной постели.

…Алентипална открывает глаза.

Флейта просыпается мгновенно, вихрем кидается к серебряному ложу, разворачивая дрожащими пальцами браслетник.

– Светочка…

– Да, баба Тиша!

– Ты чего здесь сидишь? – спрашивает та обеспокоенно и ласково. – Долго уже сидишь, я почувствовала…

– Жду, – неожиданно для самой себя всхлипывает Света. – Я…

– А сколько времени?

– Четыре. Утра.

– С ума сошла девчонка…

– А вы выздоровели?

– Уж чего не знаю, того не знаю, – Бабушка чуть улыбается. – Иди спать.

– А вы? Давайте я доктора вызову, или, может, Костю лучше позову, чтоб он…

– Нет-нет, – Алентипална почти напугана. – Тормошить начнут, не хочу. Иди спать, Светочка, и я тоже еще немножко посплю. Ладно?

– Ладно, – улыбка сияет сквозь слезы, как солнце в дождь. – Все будет хорошо, да?

– Я уверена. И, Светочка…

– Что?

– Передай ребятам… – шевелятся ее губы, все медленней и трудней, – что я их… всех очень… люблю.

– Ага…

Флейта уходит, намеренная все-таки кого-нибудь разбудить и, по крайней мере, сообщить радостную новость, а Бабушка вновь смыкает веки. Летят минуты; сменяются симфонии, легкие и солнечные, словно бабочки; наконец, приходит сон, сон тихий и сладостный, какой достается святым.

Вязкая плоть биопластика перестает едва заметно пульсировать и начинает отделяться от тела Алентипалны.

В четыре тридцать утра семнадцатого октября 2*** года Валентина Павловна Надеждина, председатель комиссии по делам несовершеннолетних, куратор Райского Сада, третий триумвир Седьмой Терры, скончалась.

В сокровенном сердце родового жилища – прохлада и полумрак. Пусты стены, некогда украшенные; нагое ложе ожидает в углу. Здесь, в своих покоях, Цмайши хранила вещи, привезенные из дома, с Кадары. Почти все распродано. Что-то раньше, что-то позже ушло в лапы не-людей, торговцев экзотикой… То немногое, что осталось, великая старейшина сама велела унести.

Сколь малого она хочет: всего лишь умереть под родным солнцем.

Судьба не уделит ей такой милости.

Женщины, что в ее власти, осторожничают, боясь ее гнева: говорят мало, умалчивают о многом. Но разума Цмайши пока достаточно, чтобы догадываться и знать. Для того, чтобы душа ее нашла покой, чтобы сердца ее остановились в счастье, нужна сущая малость. Связь с Кадарой восстановлена, сообщение становится регулярным, и вслед за послами к прародине расы отправляются уже гости, дети, старухи, помнящие былое… говорят, там рады были вновь увидеть благородную Суриши, женщину, что от вождя зачала и родила вождя.

Сам вождь благоразумно занимается другими делами.

Так.

Вернуться. Вернуться в давным-давно разоренный дом, на пепелище, которое успело зарасти лесом и вновь стать ожогом на теле земли, вернуться, спустя много десятилетий снова полюбоваться пляской воздуха ввечеру над кряжем Ненэрхар. Увидеть, как меркнет Солнце, и загораются сопутствующие светила, Сетайя и Чрис’тау. Почувствовать кожей ветер, летящий со злых песков Аххарсе. Услышать яростные крики детей, загоняющих добычу. Пройти по развалинам Шайраи-Тхир, великой столицы, найти место, где два века назад увидела свет, выбравшись из материнского чрева. Сидеть под куполом неба, изукрашенным звездами, думать о прошлом, вспоминать совершенное. Приметить на горизонте разгорающийся свет утра, улыбнуться и испустить дух…

Уйти хорошо.

Это так просто сделать.

Нужно всего лишь пойти на поклон к выродку.

Он ничтожен, он мягок сердцем, он до сих пор не решился убить Цмайши, и он не посмеет даже отказать ей, зная, какие злые слова скажет она о нем на Кадаре. Мерзавка Эскши оскалит клыки, но мягкосердечие – заразная немощь, и она, сильная женщина, не сумеет пойти поперек Л’тхарны.

Так просто.

Так немыслимо.

Даже светлой смерти Цмайши не пойдет просить у выродка.

Особенно – светлой смерти.

Что же, тогда она просто уйдет в чистоте. В четырех безликих стенах, в доме, выстроенном еще до войны – до той, первой войны, выстроенном людьми, не знавшими поражений. Дух мощи еще не покинул дом. Строители не пытались сберечь традиций, они жили ими.

Цмайши грезит.

Единственный сундук перед нею нарушает пустоту покоев. Цмайши перебирает мужские украшения столетней давности и думает о войне – так, как думают об умершей дочери. Мышцы ее ослабели, клыки затупились, сосцы иссохли: о, с какой любовью она вскармливала войну! Х’манки оказались слишком хитры, и чийенки, союзники, предали, и рывок рассеялся в пустоте, выпив последние силы людей.

Но есть одна мысль, которая сладка Цмайши, как сладка под ее пальцами округлость х’манкского черепа, звена в ожерелье. Вот она, эта мысль: во времена тяжких испытаний у людских женщин не рождаются выродки.

В прежние, счастливые времена, такова была кара за покой и достаток: на три крепких выводка приходилось одно дитя, которому не хватало соков материнского тела, или же братья и сестры еще во чреве били его, ломая кости, сокрушая мозг. В древности считалось, что недоразумный, слабый и уродливый ребенок отдал свою силу и ум прочим, и потому не следует быть с ним жестоким, нужно убивать сразу. Так и поступали. И была примета: если выродков рождается меньше, жди пору невзгод.

На Диком Порту, после спешной эвакуации, на синтетической пище, плохо очищенной воде и грязном воздухе, почти без отопления, практически без медицины – все дети рождались здоровыми.

До последнего времени.

Два или три выродка появилось на свет…

Близится новый день.

Цмайши грезит. Страшна и величественна история ее жизни, но сейчас она вспоминает свою зарю. Она рождалась в блеске клинков, в отрочестве ей не было равных; и даже брат ее того же выводка, брат, что осмелился выйти из чрева прежде нее и доказал потом свое право отодвигать женщин, даже он остерегался ее. Р’харта…

…и он хохочет, машет рукой ей, несравненной среди юниц; серьги в его ушах – из металла, не из кости, и это значит, что войны еще не случилось. Впереди грозовыми тучами клубится пыль: там два гигантских самца цангхьяр схватились за самку. Цмайши скрещивает на груди мускулистые руки – детское развлечение, для детей устроено зрелище! – но смех брата заразителен, и она улыбается, встряхивая роскошной гривой. Т’нерхма, «второе лезвие» Р’харты, стоит рядом, щурясь с веселой укоризной. Он отменно красив и статен: косы, блистающие металлом зажимов, опускаются до узких, как у подростка, бедер, и глаза – яро-золотые и раскосые, обведенные черной каймой, и кожа светла, и рот широк… Цмайши думает, что зачнет от него детей.

Рхарта снова машет ей, зовет подойти ближе. Что-то кричит. Шум такой, что не разобрать слов. Брат раздраженно мотает головой, касается своей серьги, пробуждая передатчик; в ухо Цмайши повторяет что-то незамысловатое и радостное…

И она идет, идет к нему, туда, где молодость, где сражаются звери, повинуясь природному зову, где люди смеются, красивые, сильные и отчаянные… идет…

Пальцы Цмайши разжимаются, и воинское ожерелье падает на пол. Трескается пополам череп безымянного чужого солдата, зубы рассыпаются бусинами.

Далеко от дома старейшины, в замке-небоскребе Рихарда Люнеманна, в апартаментах начальника охраны стоит у окна рритский верховный вождь. По зеленоватому стеклу текут дождевые капли. В ночи пылает океан искусственного света – сигнальные огни, окна, вывески; перед башней галактической связи огромный голографический экран вместо рекламы занимают срочные новости.

Л’тхарна не смотрит их.

Его браслетник лежит, развернутый, рядом на столе, и включен тот же самый канал. Тонкий бархатистый голос дикторши приглушен почти до неслышимости.

В замке-небоскребе Рихарда Люнеманна, в апартаментах начальника охраны стоит рритский верховный вождь и с компьютера х’манков, на языке х’манков слушает новости о начале войны между х’манками и х’манками.