Это началось две недели назад, когда он дежурил на «Скорой». Вечером его вызвали в высотку на Котельнической набережной к больному со смешной фамилией Зелепукин.
      Состояние больного не могло вызвать даже и тени улыбки – он страдал раком печени и медленно умирал, по-видимому, слишком медленно, потому что после того, как врач ввел ему обезболивающее и, следуя неукоснительной привычке, отправился в ванную вымыть руки, и состоялся тот шокирующий разговор.
      Хмурясь и глядя в одну точку, он намыливал руки, стараясь не забрызгать рукав белого халата. По легким шагам, раздавшимся за спиной, врач понял, что в ванную вошла хозяйка. Ему неприятна была такая неделикатность, но он ничем не выказал своего неудовольствия и с превеликой тщательностью стал смывать мыло с ладоней.
      – Возьмите вот это полотенце, – сказала хозяйка. – Оно чистое.
      Он сухо поблагодарил и принял из рук хозяйки полотенце, избегая смотреть ей в глаза. Женщина внимательно разглядывала его, не испытывая, кажется, ни капли стеснения при этом. Он был готов отреагировать на это беззастенчивое разглядывание раздраженной тирадой, но что-то удерживало. И он только пристально посмотрел на женщину. Впервые.
      У нее были правильные, может быть, даже идеальные черты лица, сильно подпорченные временем и привычно жестким выражением. Дорогой домашний халат с тисненым рисунком на лиловой ткани подчеркивал, даже выпячивал, ее безвозвратно потерянную красоту – желтушность кожи, морщины на шее, поблекшие сухие волосы. Однако самоуверенности и властности ей было не занимать.
      – Я хочу поговорить с вами о муже, – произнесла она категорическим тоном. – Федор Никодимович безнадежен. Он страдает. Страдаю я сама. Медицина не может помочь. Вы это отлично понимаете. Так вот ответьте – стоит ли продолжать его страдания?

* * *

      Как ни странно, врач понял ее с полуслова. Однако, как оказалось, понял он не все. Возвращая использованное полотенце, он совершенно равнодушно осведомился:
      – Но чего же вы от меня хотите? Эти вопросы решает господь бог – на небесах... а не мы с вами.
      – Но вы же умный человек! – негодующим шепотом произнесла хозяйка. – Богу нет до нас никакого дела. Мы сами вершим свою судьбу!
      – Не предлагаете же вы мне вершить судьбу вашего мужа? – недовольно сказал он, начинавший уже тяготиться этим нелепым препирательством.
      – Именно предлагаю! – отрезала женщина. – Не даром, конечно. Я заплачу вам. Очень хорошо заплачу...
      – Ну-у, уж это вы... – неуверенно пробормотал он, инстинктивно оглядываясь. – Эвон куда вы махнули! Это не предмет для обсуждения, понимаете?
      Их глаза встретились. Взгляд женщины был пуст и спокоен. Он почувствовал, что их обоих связывает что-то общее, чему трудно подобрать название, – что-то безысходно страшное и неодолимое.
      – Я не собираюсь ничего обсуждать, – заявила женщина. – Обдумайте мое предложение. Только не тяните с этим слишком долго – можете опоздать. Здесь нет никакого риска. Не будет ни претензий родственников, ни вскрытия, разумеется.
      Она протянула ему какую-то бумажку.
      – Что это? – спросил он, нервничая.
      – Это мой телефон. Звоните в любое время.
      Поколебавшись, он взял записку. По губам женщины пробежала легкая усмешка.
      – Только не затягивайте, – еще раз предупредила она. – Не все такие мямли, как вы. Можете опоздать. И будете кусать свои протертые локти.
      Он был готов сквозь землю провалиться. Он не понимал, зачем взял номер телефона, зачем не выбросил бумажку сразу, выйдя на улицу. Он понял только теперь, жарким июньским утром, что уже тогда принял решение и просто боялся признаться в этом самому себе. Две недели ушло только на то, чтобы победить этот страх. Осознав это, он снова испугался. Теперь врач боялся одного – что опоздал. Заказ давно передали другому, а он опять остался с носом. Доктор порывисто сел на постели и озабоченно огляделся. Убогая обстановка его жилища вызывала в нем что-то вроде зубной боли. Но смотрел он не на опостылевшую меблировку – он машинально искал глазами пиджак, в котором был на том вызове. Пиджак висел на плечиках в платяном шкафу.
      Он встал и подошел к шкафу. В комнате было уже совсем светло. Небо за окном приобрело лимонно-желтый оттенок с розоватыми пятнами на месте облаков. Вот-вот должно было встать солнце.
      Ему пришлось порыться в карманах пиджака, что-бы достать клочок бумаги. Кроме телефона, на нем было написано два слова: «Лидия Сергеевна».
      Ага, значит, эту мадам зовут Лидией Сергеевной – в момент посещения он как-то проигнорировал этот вопрос. Женщина позаботилась и об этом – без имени-отчества разговор по телефону выглядел бы неловким.
      Сжимая в руке бумажку, он, как был, в трусах и майке, выскочил в коридор, подбежал к телефону, который стоял в коридоре на тумбочке, схватил трубку и опомнился: неприлично звонить в столь ранний час. Но потом он вспомнил слова Лидии Сергеевны: «Звоните в любое время» – и, подгоняемый нетерпением, лихорадочно набрал номер.
      Трубку Лидия Сергеевна взяла сразу. Он постарался успокоить дыхание и обычным бесстрастным голосом произнес:
      – Доброе утро! Извините, я вас, наверное, разбудил?
      – Я уже давно не сплю, – ответила Лидия Сергеевна. Она узнала его сразу. – Как я догадываюсь, вы тоже? Надумали наконец? Не скоро это у вас получилось.
      – Дело слишком серьезное, – помолчав, сказал врач.
      – Серьезные дела не стоит откладывать, – назидательно сказала женщина. – Но вам повезло. Когда вы можете приступить к работе?
      – А когда вы хотели бы?
      – Вы можете приехать прямо сейчас, – неумолимо произнесла Лидия Сергеевна. – Федору Никодимовичу сейчас особенно плохо. Он не спал всю ночь. Как и вы...
      – Я выхожу через полчаса, – решительно сообщил врач. Ему показалось, что в этот момент он обрушился в ледяную прорубь – таким холодом обдало его с головы до ног.
      – Я встречу вас внизу, – деловито сказала Лидия Сергеевна. – Не забудьте захватить с собой белый халат. И позаботьтесь... – Она на секунду запнулась. – Позаботьтесь о лекарствах!
      – Разумеется, – буркнул он. – У вас все?
      – Да, я вас жду. – Лидия Сергеевна положила трубку.
      Он остался один – в ошеломляющей, невыносимой тишине.
      Предложение Лидии Сергеевны тогда было до того необычным, что врач в первую минуту сгоряча отказался от него наотрез, а все последующие дни ломал голову, не в силах дать себе внятный ответ – должен ли он согласиться. Сначала он даже делал вид, что начисто об этом предложении забыл, что никакие силы не заставят его нарушить писаные и неписаные законы. Но постепенно понял, что просто обманывает сам себя. На самом деле выгодное предложение завладело всеми его мыслями без остатка, и в нынешней беспокойной ночи виновата не одна жара – врача опять мучили сомнения. Решение давалось с огромным трудом, и это было вполне естественно. Ему предложили за большие деньги и практически без риска убить человека.
      Впрочем, это не могло считаться убийством в полном смысле слова. Он не был душегубом, он боялся милиции и на настоящее преступление никогда бы не решился. Но в данном случае надо было ускорить этот процесс, в каком-то смысле помочь, избавить человека от страданий. Конечно, формально это могло считаться убийством – законы слишком неповоротливы и не успевают за требованиями быстро меняющейся жизни. А главное, никто не будет знать о свершившемся, кроме него и жены умирающего. Именно она обратилась с такой необычной просьбой, и на шутку это никак не походило.
      Непрошеная мелкая дрожь снова начинала бить его тело. Он почувствовал, что кожа его сделалась холодной и влажной. Воровато оглянувшись, бросился в туалет и смыл бумажку с номером телефона в унитаз. Наскоро умывшись и вычистив зубы, он оделся и повязал галстук. Завтракать не стал – кусок не лез в горло. Раскрыв черный потертый чемоданчик, он уложил в него белый халат, несколько одноразовых шприцев, а потом, схватившись за голову, упал в кресло и просидел так несколько минут в глубокой и мрачной задумчивости.
      Воробьиный свист и хлопанье маленьких крыльев по карнизу вывели его из задумчивости. Он поднялся и подошел к шкафчику, в котором хранились лекарства, выдвинул ящик. Поколебавшись, врач выбрал коробку с ампулами и внимательно пересмотрел их все до единой. Тень сомнения отразилась на его непроницаемом лице. До сих пор ему никогда не доводилось применять лекарства для того, чтобы убить человека, и он не знал, сработают ли они.
      На белом прямоугольнике потолка вспыхнули золотые солнечные пятна. Он посмотрел на циферблат будильника и порывисто встал. Коробка с ампулами также перекочевала в чемоданчик. Врач захлопнул крышку, озабоченно порылся в карманах, нащупывая бумажник и мелочь на метро, потом взял «дипломат», строго оглядел комнату и решительным шагом направился к дверям.
      Путь, проделанный на метро и затем пешком до высотки, абсолютно стерся у него из памяти. Он находился в каком-то странном состоянии, похожем на опьянение. Мир вокруг словно потерял реальность. Врач ощущал себя кем-то другим, неизвестным и загадочным человеком, блуждающим по бесконечному лабиринту в поисках драгоценной награды, и одновременно словно наблюдал за этим человеком со стороны с болезненным любопытством.
      Это помрачение сохранялось до того самого момента, когда врач вступил в вестибюль высотного здания, где его уже давно ожидала Лидия Сергеевна.
      – Наконец-то вы явились, – констатировала она с неудовольствием.
      – Я нигде не задерживался, – холодно ответил ей мужчина, внезапно обретая трезвый взгляд на вещи.
      – Это не имеет значения, – отмахнулась Лидия Сергеевна. – Я просто волнуюсь.
      Они вошли в лифт. Врач с удивлением отметил, что теперь он абсолютно спокоен и собран. Предстоящее испытание казалось задачей хотя и сложной, но вполне разрешенной.
      – У вас, кажется, есть домработница? – спросил он Лидию Сергеевну.
      – Сегодня у нее выходной, – ответила женщина.
      Внезапно он осознал, что за все время между ними ни разу не обсуждалась сумма гонорара. Это привело его в некоторое волнение. При определенных обстоятельствах вся эта история несомненно теряла смысл. Он уже знал, какой вопрос он задаст первым.
      И задал его, едва за спиной захлопнулась высокая дверь квартиры.
      – Мы не оговорили сумму, – словно продолжая прерванный разговор, сказал он. – Сколько вы намерены мне заплатить?
      Лидия Сергеевна, не отвечая, уверенными шагами направилась в комнаты. Сбитый с толку мужчина едва поспевал за нею. Остановившись возле пузатого старомодного секретера, отливавшего теплым полированным блеском, Лидия Сергеевна открыла дверцу и неуловимым движением извлекла откуда-то пачку стодолларовых банкнот, перехваченную резинкой.
      – Здесь пять тысяч, – значительно произнесла она, протягивая деньги.
      Тут же нахлынуло внезапное разочарование. Ему никогда не приходилось держать в руках такую сумму, но в неясных мечтах ему рисовалось нечто большее. Его колебание не ускользнуло от внимания Лидии Сергеевны.
      – Вам мало? – с удивлением спросила она.
      – Мало.
      – Вот еще новости, – раздраженно сказала Лидия Сергеевна. – Кем вы себя вообразили – киллером? Вас просят убрать президента?
      Он пропустил насмешку мимо ушей.
      – Я возьму десять тысяч, – непреклонно заявил он. Лидия Сергеевна растерялась – впервые за все время.
      – Вы чересчур нахальны, – с неудовольствием сказала она. – Боюсь, у нас с вами ничего не получится.
      Он во второй раз за утро испытал ощущение ледяной проруби. Но на изъеденном лице его не дрогнул ни один мускул.
      – Чего же тут бояться, – сказал доктор хладнокровно. – Не получится, значит, не получится. Всего хорошего! – Он повернулся и решительно направился к выходу.
      – Постойте! – с досадой окликнула его хозяйка. – Черт с вами! Я не могу больше ждать.
      – Вы согласны уплатить десять тысяч? – уточнил он, оборачиваясь.
      – Согласна-согласна! Неужели я неясно выражаюсь?
      Он медленно подошел к ней.
      – Деньги позвольте вперед! – негромко сказал он.
      Лидия Сергеевна беспрекословно выдала ему требуемое. Тот отложил в сторону чемоданчик и, взяв в руки деньги, с превеликой дотошностью пересмотрел банкноты – все до единой. Результатами осмотра он остался доволен и не спеша рассовал деньги по карманам.
      – Вы закончили? – язвительно спросила Лидия Сергеевна. – Меня едва не стошнило, глядя на вас.
      – Когда рискуешь, – объяснил он, – нужно по крайней мере знать, за что рискуешь!
      – Мне нравится ваш подход к делу, – иронически сообщила Лидия Сергеевна. – Надеюсь, вы и дальше будете так же обстоятельны? Что вы предполагаете применить?
      Врач задумчиво посмотрел на нее, не сразу решившись ответить.
      – Я думаю использовать конвалятоксин внутривенно, – признался наконец он. – В повышенной дозе и при быстром введении он должен вызвать остановку сердца.
      – Что значит – должен? – подняла брови Лидия Сергеевна. – Вы что, не уверены?
      – Он ее вызовет.
      Раскрыв чемоданчик, он неторопливо облачился в белый халат и рассовал по карманам шприцы и ампулы.
      – Где больной? – спросил он наконец. – Я запамятовал, где тут у вас спальня.
      Лидия Сергеевна молча взглянула на него и пошла к двери. Так же молча они дошли до спальни, и она легкими движениями подтолкнула его в спину. Врач вошел в комнату, привычно хмуря брови, и поздоровался. Больной лежал на кровати, гневно разглядывал врача, силясь что-то сказать. Доктор наклонился поближе.
      – Какого черта! – грубо пробормотал старик. – Ваша служба стала работать безобразно! Вас не дождешься! В мое время за такую работу людей расстреливали... Понимаете вы это? – Губы его кривились от досады и боли. Высохшая желтая кожа туго обтягивала череп.
      «Ваше время прошло, – подумал он, – вам уже никогда не доведется расстреливать, вам теперь самим бы выжить...» Но вслух только сказал:
      – Мы выехали сразу же, как получили вызов. Без задержек. Просто вас беспокоят боли, и оттого кажется, что долго...
      – Не морочьте мне голову! – задохнулся старик. – Передо мной на стене часы! Больше всего я ненавижу эту трусливую ложь! Вы не находите в себе смелости даже признать вину, мерзавец!
      – Не надо так волноваться! – миролюбиво сказал врач. – Сейчас я сделаю вам укол, все придет в норму... Расслабьтесь!
      Не обращая внимания на ворчание старика, он обнажил его высохшую руку и перетянул плечо жгутом. Затем сноровисто начал наполнять шприц лекарством, надламывая одну ампулу за другой.
      – Чего это вы там собираетесь мне вводить? – подозрительно прохрипел больной, водя по сторонам воспаленными глазами.
      – Как обычно, морфин, – спокойно ответил он, поднимая шприц, и выпустил из иглы тонкую струйку жидкости. – Немного увеличим дозу... Ведь, кажется, двойная доза вам уже не очень помогает?
      – Ни хрена не помогает! – подтвердил старик, напряженно следя за тем, как тот ощупывает бугристую фиолетовую вену на его локтевом сгибе. – Да еще моя стерва намеренно забывает приобрести лекарство! Она хочет, чтобы я мучился! Но ей эта политика еще выйдет боком! Дайте мне только встать...
      Мужчина в белом халате проколол иглой стенку вены и потянул поршень – густая черная кровь с усилием вползла в шприц. Он распустил жгут и, закусив губу, решительно надавил на поршень.
      – Только вы, врачи, не лечите меня ни хрена... – опять заговорил старик и вдруг оборвал речь.
      Врач быстро взглянул на пациента и выдернул иглу из вены. Шприц был пуст. Рот старика открылся, словно он собирался закричать, но наружу вырвался лишь слабый шелест выдыхаемого воздуха. Желтое лицо вдруг страшно побелело – исчезли даже закатившиеся зрачки, и на этом побледневшем лице ясно выделились внезапно посиневшие губы. Больной больше не шелохнулся, и по-прежнему раскрытым оставался безмолвный щербатый рот.

* * *

      – Федор Никодимович! – испуганно позвал он, пытаясь проглотить вставший в горле комок.
      Ответом ему было молчание. Внезапно и остро он ощутил скверный запах, висевший в комнате, – запах немытой кожи, испражнений и пота. Его затошнило, захотелось на воздух.
      – Федор Никодимович! – уже смелее произнес он и нащупал пальцами сонную артерию старика.
      Зелепукин был мертв. Врач вдруг понял, что весь вспотел. Достав из кармана носовой платок, он тщательно вытер лицо и шею. Потом так же тщательно и аккуратно собрал шприцы, пустые ампулы и спрятал по карманам. Перед уходом еще раз посмотрел на старика, но сомнений никаких уже не испытывал. Он справился с этой работой. И пусть он еще не разбогател, но первый шажок к богатству, несомненно, сделан.
      Лидия Сергеевна встретила его мрачным, испытующим взглядом. Доктор подошел к столу, где лежал его чемоданчик, и, не торопясь, сложил туда содержимое своих карманов.
      – И долго вы собираетесь молчать? – враждебно спросила Лидия Сергеевна.
      – Что? Да-да, – спохватился он. – Простите, я немного задумался. Ну что ж, конвалятоксин, как я и полагал, оказал свое действие. Мне здесь больше нечего делать. Прощайте!
      Он направился в прихожую.
      – Доктор! – окликнула его Лидия Сергеевна. – Снимите же с себя этот халат! Или вы собираетесь в таком виде идти до самого дома? Будьте внимательнее, доктор!

* * *

      Итак, я – Ладыгин Владимир Сергеевич, работаю теперь в терапевтическом отделении под руководством милейшего Игоря Станиславовича Макарова. Откровенно говоря, до последней минуты мне в это не верится. Все, что произошло за последние недели в нашей больнице – при моем непосредственном участии, заметьте, – должно было привести к неминуемому увольнению. Нравы нашего учреждения очень строгие. Даже появление на рабочем месте без галстука уже производит небольшой переполох. Что же говорить о том вопиющем случае, когда наша больница стала ареной криминальных разборок!
      Разумеется, затеял их не я, но в силу обстоятельств и некоторой склонности к авантюрам так активно вмешивался в события, что руководство именно меня рассматривало в качестве основного источника неприятностей. Особенно преуспел в этом мой непосредственный начальник, заведующий реанимационным отделением Степан Степанович Ланской. Еще не успели остыть тела погибших, как на стол заместителя главного врача легла его докладная о моем недопустимом поведении. Заместитель главврача Штейнберг Борис Иосифович сам был зол на меня, и от немедленной расправы меня спас только больничный лист.
      – Бросай свою реанимацию! – заявил мне Макаров, едва я снова появился на работе. – Пиши немедленно заявление о переводе, а я замолвлю за тебя словечко...
      Это меня несколько приободрило – к словам Макарова прислушивались. Да и к самой возможности перейти в терапию я отнесся с любопытством – напряженная атмосфера реанимации начинала меня утомлять. Я не стал долго размышлять и написал заявление – склонность к импульсивным поступкам свойственна мне с детства. Макаров забрал заявление, многообещающе подмигнул и до поры до времени исчез. Зато появился Ланской и многозначительно сообщил, что меня просят пройти на ковер. Я послушно пошел за ним, разглядывая его коротко стриженный, жилистый и загорелый затылок, темнеющий, словно кирпич, между белоснежной шапочкой и халатом. При этом я меланхолически вспоминал, как сложно было устроиться на эту престижную работу и сколько хороших людей замолвили за меня словечко.
      Получалось, что я подвел всех. Теперь свой голос за меня собирался подать Макаров, и в этом был для него определенный риск. Правда, в дальнейшем я не рассчитывал привлекать внимание к своей персоне. В конце концов, криминальные ситуации нехарактерны для такого учреждения, как наша привилегированная больница, и теория вероятностей подсказывала, что вряд ли мне доведется в скором времени опять столкнуться с чем-то подобным. Таким образом, я с чистой совестью мог гарантировать свое примерное поведение в будущем. С этими мыслями я и вступил в кабинет Бориса Иосифовича Штейнберга.
      Он сидел за массивным двухтумбовым столом, положив тяжелый подбородок на сжатые кулаки, и смотрел на меня немигающим орлиным взглядом. Завидная густая шевелюра отливала серебристой сединой. Борис Иосифович был величав, осанист, имел рыкающий голос и отвечал всем представлениям о суровом, но справедливом начальнике. С ним боязно было даже встречаться, а не то что получать от него нагоняй.
      По другую сторону стола с завидным спокойствием и непринужденностью восседал Макаров. Его холеное, с крупными чертами лицо выражало сочувствие и доброжелательность. Небрежно закинув ногу на ногу, он поощряюще посматривал на меня и улыбался. Мы поздоровались и подошли поближе. Ланской кашлянул и сообщил:
      – Вот, привел, Борис Иосифович! – При этих словах он обеспокоенно обернулся, словно допуская возможность, что я по пути потерялся.
      – Та-а-ак! – густо сказал Штейнберг. – Ну что же, присаживайтесь, не стойте столбом.
      Мы опустились на стулья, не сводя с начальства преданных глаз. Борис Иосифович уничтожающе посмотрел на меня и, опустив голову, задумчиво перелистал бумаги, лежавшие перед ним на столе.
      – Знаете, зачем я вас вызвал, Ладыгин? – громко спросил он вдруг.
      – В общих чертах, Борис Иосифович! – быстро ответил я.
      Штейнберг пристально посмотрел на меня.
      – Все у вас в общих чертах! – угрожающе сказал он, выделив из стопки бумаг один лист и внимательно вчитываясь в него. – Просите о переводе в терапевтическое отделение?
      Я взглянул на Макарова и кивнул. Борис Иосифович внимательно посмотрел на меня, потом на Ланского.
      – Отпускаешь кадры, Степан Степанович? – спросил он. – Или есть возражения?
      Ланской был растерян.
      – То есть, Борис Иосифович... – замялся он. – Я полагал... докладная... Поведение Ладыгина...
      Он замолчал, недоуменно оглядываясь на меня.
      – Э-э! Ладыгин в данном случае сотрудничал с органами, Степан Степанович! – пробурчал Штейнберг. – Мне оттуда сигнализировали. Возможно, проявляя при этом не всегда уместную инициативу... Но... В общем, этот вопрос закрыт!
      Видно было, что подобное решение не слишком нравится ему самому, но идти против органов он не смел. Ланской сориентировался мгновенно. Намечающийся вариант вполне его устраивал.
      – В таком случае у меня также вопросов нет! – бодро произнес он. – Против перевода Ладыгина не возражаю.
      – Ну так и напиши тогда – не возражаю! – ткнул пальцем в бумагу Борис Иосифович. Ланской быстро поднялся, щелкнул авторучкой и поставил визу на моем заявлении.
      – Все свободны! – объявил Штейнберг и вдруг поманил меня широкой ладонью. Я поднялся со стула и подошел вплотную к начальственному столу. Борис Иосифович откинулся на спинку кресла и несколько секунд презрительно рассматривал меня.
      – Ты, Ладыгин, кто – врач? – спросил он наконец с недоверием.
      – Имею диплом, – заверил я. – В отделе кадров все зафиксировано.
      – Вот именно, врач! – заключил Штейнберг с каким-то странным сожалением. – В отделе кадров ты значишься врачом, правда? Зачем же ты строишь из себя детектива?
      – Сотрудничал с органами, Борис Иосифович! – покаянно сказал я.
      Он с досадой махнул рукой:
      – Брось! Знаю я, как ты сотрудничал! Прежде наломал дров по собственному почину... Послушай, что я тебе скажу... Ты еще молод и многого не понимаешь... Никогда не лезь не в свои дела, понял? Они могут оказаться настолько серьезными, что тебе просто оторвут башку! Это я тебе по-отечески говорю, не обижайся! И ведь не тебе одному оторвут – люди вокруг пострадают, ну?
      – Борис Иосифович! Я все понял! – искренне сказал я. – Больше ничего подобного не повторится!
      – Ладно, верю... Иди работай! – милостиво сказал Штейнберг, но вдруг снова остановил меня. – Спортсмен? – спросил он одобрительно. – Каким видом занимаешься?
      – Скорее бывший, – виновато ответил я. – Бокс, подводное плавание...
      – По фигуре видно, – проворчал Борис Иосифович. – А что бывший, это нехорошо. Бросать не следует – форму держать нужно. Энергию дурную сбрасывать... Сейчас столько клубов существует спортивных... В вашем случае я просто настаиваю – займитесь!
      – Непременно, Борис Иосифович! – пообещал я с горячностью.
      Таким образом, в состоянии эйфории и радужных надежд я переместился в отделение терапии, собираясь сосредоточиться отныне на работе и только на работе. Бесконечные конфликты с Ланским уходили в прошлое. Макаров обещал мне лучезарные перспективы и обширные связи в самых широких кругах.
      Однако ожидания не оправдались – ни мои, ни Макарова. Оправдалась пословица, утверждающая, что свинья грязь всегда найдет. Все началось с невинного разговора, случившегося между мной и одним из пациентов терапевтического отделения – полковником МВД в отставке, носящим знаменитую фамилию Чехов. Звали его, правда, Юрием Николаевичем, и на писателя Чехова он был совсем не похож. Он скорее был похож на борца вольного стиля, вышедшего в тираж, – коренастый, плотный, несколько раздавшийся в талии, с мясистым широким лицом, на котором настороженно сверкали прищуренные бесцветные глаза. Страдал он хроническими заболеваниями желудочно-кишечного тракта, не в порядке у него было все – печень, желудок, кишечник и поджелудочная железа, – и, возможно, по этой причине на жизнь смотрел весьма мрачно. Хотя, если верить его собственным признаниям, основания для этого имелись достаточные.
      Служил он до недавних пор в московском РУОПе и продолжал бы служить, но, как следовало из рассказов Юрия Николаевича, между ним и руководством РУОПа возникли непримиримые противоречия. Получалось, что, вместо того чтобы бороться с нарушителями законности, руководители РУОПа сами этот закон злостно нарушали. Юрий Николаевич намекал на расхищение бюджетных средств, незаконное распределение квартир, контрабанду оружия и выколачивание денег из коммерческих структур. Впрочем, сердитый полковник не опускался до намеков. Едва коснувшись излюбленной темы, Юрий Николаевич приходил в сильнейшее возбуждение, страшно ругался и выкладывал все тайны открытым текстом, упоминая при этом такие известные фамилии и в таком нелицеприятном контексте, что даже мне становилось как-то не по себе.
      – Профессионалов в МВД осталось – раз-два и обчелся! – убежденно заявлял Чехов своим сердитым, с командирской хрипотцой голосом. – Они там не нужны. Чтобы там служить сейчас, нужны совсем другие качества, которыми я лично обделен, к сожалению! – с горькой иронией заключил он.
      – Неужели все так плохо? – вежливо удивлялся я.
      – Молодой человек! – с глубочайшим презрением воскликнул Юрий Николаевич. – Я всю жизнь занимаюсь тем, что ловлю бандитов! Ничего больше я делать не умею. Я думал, что так и умру на посту. Но теперь никто не ловит бандитов – с ними предпочитают дружить. Откройте глаза! Я на таких условиях работать не могу, поэтому я и ушел!
      Не знаю, каков был процент правды в его словах, но говорил он убедительно и безапелляционно, словно зачитывал приказ, и очень возмущался, если слушатель выражал хотя бы малейшее недоверие. В то же время к чужому профессионализму он относился достаточно скептически, а рекомендации врачей не ставил ни в грош. Лечебную диету он считал шарлатанством и, несмотря на категорический запрет, не прекращал употреблять в пищу жирное, соленое, копченое и перченое, попадая на больничную койку с обострением не реже чем четыре раза в год. Вдобавок он неумеренно курил и с удовольствием пил водку.
      – Водка под соленые грибы – для вас гибель! – убеждал я его.
      Юрий Николаевич скептически кривился и, не моргнув глазом, заявлял:
      – Вы, врачи, ни хрена не понимаете! Вы бродите в потемках и на ощупь ищете дорогу. Теперь вот нащупали – правильный образ жизни! Чепуха! Присмотрелись бы лучше к феномену Черчилля – мужик всю жизнь прожил неправильно, а чувствовал себя прекрасно и умер в преклонных годах!
      – Мы говорим сейчас не о феноменах, – сердито возражал я. – А о конкретном пациенте Чехове Юрии Николаевиче, который немедленно сводит на нет усилия врачей...
      – Ловко хотите устроиться! – парировал настырный полковник. – Кабы я не пил, не курил и не ел грибов – нужны бы мне были ваши усилия! Будьте любезны меня вылечить, невзирая на посторонние обстоятельства! Вот тогда я поверю, что имею дело с профессионалами, а не с благостными проповедниками!
      Возражений он никаких не принимал, неколебимый в своих заблуждениях, как скала.
      – И не уговаривайте меня! – грозно заявлял он. – Меня за всю жизнь никому не удавалось уговорить. Под дулом пистолета!
      В общем, пациентом он был сложным и невыгодным. Однако чем-то он притягивал меня – какой-то агрессивной цельностью натуры и независимостью суждений. Причем поговорить он любил – видимо, в иных обстоятельствах это ему нечасто удавалось – и выкладывал все, что приходило в голову, без обиняков.
      – Вот лечусь я уже лет десять, – сказал он однажды во время осмотра. – А результатов – ноль. Все только хуже и хуже. Иной раз задумаешься – а на хрена нужна такая жизнь? Ведь мало того, что тебя достают со всех сторон, – еще и внутри горит, словно утюг раскаленный проглотил! Только не начинайте, прошу вас, старую песню про диету!.. Суть не в этом. Вот задумываюсь я, а что будет через пять лет, через десять? Повидал я, что делает с людьми болезнь и старость... Был орел, бабник, гроза преступного мира, а стал? – Чехов с отвращением махнул рукой. – Развалина, труп! Идет на полусогнутых, глаза слезятся, колени дрожат, сердце екает... тьфу! Мое мнение – человека надо, как коня: захромал – пулю в лоб и на кладбище! Не мучь себя и других!
      – Это мысль не новая, – заметил я авторитетно. – По-научному называется эвтаназия. Между прочим, в нацистской Германии весьма поощрялась. Сейчас, видите, и у нас всплыла. Наверное, сложное экономическое положение располагает к возникновению бредовых идей...
      – Эх, Владимир Сергеевич! – укоризненно сказал Чехов. – При чем тут Германия? Я же не в смысле внедрения... Исключительно индивидуально! Если я полагаю свое существование невыносимым и бессмысленным – для чего же цепляться за жизнь? Имею право на милосердие...
      – На милосердие – имеете! – строго сказал я. – А на подобные разговоры – нет! Будь моя воля – я бы за такие провокационные идеи давал лет десять!