Он выбил окно ногами и кубарем влетел в актовый зал. Осколки стекла с шелестом осыпались вокруг. Он осмотрелся. Справа, на сцене, клубилось варево человеческих тел в одинаковых серых спецовках – зэки.
      – Шату-ун! – заорал из толпы Бош. – Мишаня-а-а!
      Михаил побежал на зов, давя трещащие под ногами стулья, прыгнул на сцену и начал молотить зэков дубинкой по головам. Серая масса дрогнула, изменила окраску и поперла на него с выпученными глазами, оскаленными зубами и хищно пронзающими воздух заточками.
      Михаил молотил направо и налево, со свистом рассекая воздух дубинкой, щитом отжимая тех, что слева, и пробиваясь к Бошу и Мулле. Резко ухудшилась видимость – это полетели через окно газовые гранаты. Толпа дрогнула и потекла со сцены вниз и к выходу. Бош сидел у стены, расставив руки в стороны, словно распятый на кресте.
      – Бош! – позвал он. – Бош! Ты живой?!
      Бош не отвечал.
      Михаил вгляделся. Из подмышек Боша, единственных не защищенных бронежилетом местах, веером торчали заточки. Он был мертв.
      Михаил глянул правее. Там, на залитом кровью полу, лежал Мулла. Его достали ломом, который так и торчал откуда-то снизу, между ног. Михаил наклонился, рывком выдернул лом и, заметив боковым зрением неясную тень, инстинктивно пригнулся. Что-то жестко чиркнуло по шлему, он развернулся и наотмашь саданул ломом в газовый туман. Зэк хрюкнул и сел на пол.
      Там, у дверей актового зала, еще давилась надрывно кашляющая толпа, и Михаил, отбросив щит, взял лом наперевес и двинулся к ней. Серая масса судорожно подергивалась, но передние застряли в проеме и мешали задним. Михаил выдавил их наружу и погнал «железной розгой» сначала по лестнице вниз, а затем и по тротуару.
      Справа и слева уже сомкнули сверкающие на солнце щиты бойцы из батальона ВВ, и зэкам деться было некуда. Они отслаивались от толпы, падали под ударами спецгруппы, пытались отползти, но их тут же окружали солдаты, и бунтовщики быстро становились похожими на сочащуюся свежей кровью отбивную. Михаил гнал их до самого пищеблока, чувствуя, как хрустят под его ударами позвонки и черепа и трещат порванные заостренным концом лома одежда и плоть. Зэки еще пытались укрыться в подсобках при столовой, но и здесь их поджидали.
      Последнего зэка Михаил зажал в угол, как мышь на кухне. Тот заметался, но понял, что деваться некуда, повернулся к нему лицом и умоляюще посмотрел в глаза.
      Это был совсем мальчишка. Лет восемнадцати. Хотя выглядел он еще моложе. И на кого-то был похож…
      – Не надо, дяденька! – хватал он воздух ртом. – Не надо!
      Михаил зачем-то придержал удар и вдруг понял, что ему смертельно хочется испытать, как хрустнет эта хилая грудная клетка под его ударом. Он снова занес лом, и пацан затравленно вжался спиной в угол, ожидая смерти.
      Далеко сзади устрашающе громыхал щитами спецбатальон, добивая отрезанные от основной массы группы бунтовщиков.
      Его дыхание тяжело рвалось из противогаза, и Михаилу стало нестерпимо душно, он взмок и теперь уже хотел только одного: закончить с этим поскорее… Он снова занес лом и… проснулся.
 

* * *

 
      Отец Василий подскочил, сел на кровати и вцепился пальцами в большой серебряный нательный крест.
      – Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, помилуй!
      По лицу катился пот, дыхание было прерывистым, отчаянно разнылся пробитый в тот раз бок. Он огляделся, словно для того, чтобы еще раз убедиться, что с той, прежней, жизнью покончено. Мирно тикали ходики, повернулась на бок и прижалась к его подушке Олюшка, а за окном уже занимался июльский рассвет. Отец Василий тяжело поднялся с кровати и побрел на кухню. Включил свет и глянул на часы: 4.30 утра.
      Он взял с расписной дощечки большую алюминиевую кружку, набрал из ведра воды и выглянул в окно на заваленный строительным материалом двор.
      «Стройку надо завершать! – покачал он головой. – Нехорошо будет, если доски под снег уйдут!»
      Отец Василий отпил из кружки и сел на заляпанный присохшей краской табурет у окна. Этот сон преследовал его уже восемь лет подряд, сначала чаще, потом реже. И каждый раз он метался во сне, судорожно пытаясь проснуться чуть раньше того момента, когда он ЭТО сделает, и вскакивал в поту и смятении.
      На самом деле он мальчишку так и не ударил. Старлей окликнул его и тут же направил в пищеблок на помощь второму взводу. Но каждый раз во сне он этого не знал.
      Бунт разразился внезапно по какому-то пустяковому поводу, хотя ситуация созревала давно. Начальство било тревогу еще в девяносто втором, когда на зоне прикрыли деревообрабатывающее производство, но стране было не до того. Затем зону подуплотнили, затем на воле начался передел сфер влияния между авторитетами… Вот и нагнеталась обстановка – шаг за шагом, этап за этапом. Понятно, что, когда дела не идут, начальство подналегает на дисциплину, и правильно делает – иначе развал и распад. Так было и в этот раз, но в чем-то зам по режиму просчитался. Результат: трое заживо сваренных в паровых котлах пищеблока стукачей, четырнадцать трупов среди зэков, двое убитых солдатиков и два погибших бойца роты специального назначения, в которой служил сержант-сверхсрочник Михаил Шатунов, ныне отец Василий.
 

* * *

 
      Тогда он был еще далек от понимания своей судьбы.
      Карьера строилась неровно, служба протекала с перебоями, но все-таки держалась в едином русле. Сначала два года срочной в Афгане, легкое ранение и орден Красной Звезды. Затем подвернулись «покупатели» из службы охраны западного посольства и ребята из роты спецназа, и он выбрал спецназ – два тяжелых ранения и еще один орден Красной Звезды. А потом начались проблемы. Роту по непонятным, а точнее, по вполне понятным для специалистов причинам расформировали, и ему снова пришлось искать работу.
      Пять лет он то взлетал, то падал, но всегда держался своих и точно знал: то, что он делает, может быть, самое важное, самое нужное для страны, потому что если они не смогут унять этих отморозков, то кто вообще сможет их унять?!
      А потом к ним пришел поп. Это было в девяносто третьем, когда власти уже вовсю заигрывали с церковью и даже сам президент с удовольствием стоял перед камерой со свечкой в руке и масляной улыбкой на холеной роже.
      – Слушай меня, бойцы! – объявил перед визитом ротный. – Сегодня вместо общественно-политической подготовки будет батюшка; никому не ржать, шибко умных из себя не строить! Если кто не понял, объясняю: уйдет батюшка – шкуру спущу!
      – А если я, к примеру, мусульманин? – ехидно поинтересовался Мулла.
      – Значит, просто сиди, – придавил его взглядом к стулу ротный. – От тебя не убудет.
      Священник оказался молоденький, но прыткий. Свою позицию он изложил в популярной, доступной, почти казарменной форме, в два часа уложился, а в качестве презента раздал каждому из бойцов по маленькой книжке в пластиковой обложке.
      – И эта вся Библия?! – поразился тогда Михаил. – Не гу-усто…
      – Если кому не надо, не выкидывать, – своевременно вмешался ротный. – Придут молодые, будут читать.
      – Перед сном! – заржал Гусь. – Чтоб лучше дрочилось.
      – Отставить смефуечки! – рявкнул ротный.
      – А при чем здесь это? – повернулся к Гусю Михаил.
      – Знаешь, Шатун, – зло хмыкнул Гусь. – Меня этим фуфлом с четырех лет пичкали! Вот где сидит! – он провел рукой поперек горла. – Кто с кем спал, да кого родил, да кто своих дочерей поимел…
      – Да ну?! – не поверил Михаил.
      – Бля буду, Шатун! – сплюнул на газон Гусь. – Ее озабоченные писали!
      Михаил пожал плечами, раскрыл книжку и прочитал: «Ибо всякий, делающий злое, ненавидит свет и не идет к свету, чтобы не обличились дела его, потому что они злы».
      Фраза показалась ему интересной, и он начал примерять ее то к одному своему знакомому, то к другому. Подходило… Настоящих-то отморозков среди них не было; настоящим он лично ребра ломал на каждом выезде, но вот что удивительно: человечки, все до единого, отчаянно сторонились освещения своих темненьких сторон – тем отчаянней, чем темнее делишки! Михаилу показалось это забавным.
      Следующие две-три недели он развлекался: самым невинным тоном спрашивал у людей о чем-нибудь таком и с наслаждением наблюдал, как багровеют их лица и сжимаются кулаки. Они все «боялись света». Набить ему – Шатуну морду никто не мог, да и вопросы он задавал самые невинные. Но как их цепляло! В «десятку»! Такого классного развлечения у него еще никогда не было.
      «Придурки! – с презрением думал он. – Как же вы, козлы, еще умудряетесь себя уважать?» Он понимал, что не смог бы с таким говном внутри отважиться ни на один боевой выезд, и уже видел, что только поэтому они все и не занимаются настоящей мужской работой, а так, по офисам да конторам копейки сшибают, доносы один на другого строчат да тех, кто послабее, подсиживают.
      Собой он гордиться мог. За двумя орденами кое-что стояло – товарищей не бросал, от опасности не уклонялся.
      А потом случился этот бунт…
      Ровно три дня носил в себе это Шатун, огрызаясь даже на ротного, а потом понял: было! Было и в нем такое, в чем он не признался бы никому. И ордена уже не помогали. Он слишком себя уважал, чтобы прятать это от себя: он хотел убить того молодого пацана у стены пищеблока. И не потому, что тот что-то сделал, юный заключенный никаким боком не был причастен к убийству Боша и Муллы. И не потому, что пацан был зэк, а значит, по-любому, виновен. Тогда Мишке было на это абсолютно наплевать. Он просто хотел ощутить, как лопнут эти косточки под его ударом и с каким аппетитным причмоком войдет в тщедушное тельце его лом…
      А на четвертый день ротный пригласил его в кабинет, усадил рядом с собой и положил свою тяжелую, красную руку ему на плечо.
      – Вот что, Шатунов, – сказал ротный. – Я понимаю, что такое – гибель товарищей, сам терял. Но ты не должен себя винить! Это – наша работа, и каждый из нас готов исполнить свой долг до конца. Поверь мне, их смерть – не твоя вина, и эта смерть не напрасна!
      – Я знаю, – проглотил комок в горле Михаил.
      – Бошкевича и Муллаева не вернуть, – вздохнул ротный. – Но жизнь вместе с их гибелью не кончилась, и служба наша боевая не кончилась. Даю тебе неделю. Напейся, бабу себе новую подцепи, ну я не знаю… домой, что ли, съезди, если захочешь, или вон к нашему штатному психологу зайди – классный мужик, говорят, хоть и работает у нас всего неделю… но с таким настроением надо кончать. Ты все понял?
      Михаил только покачал головой.
      Он заперся в своей комнатке в общаге на Подгорной улице и думал. Если честно, ему было плевать на того пацана, да и вообще на всех, кого он, как теперь понимал, увечил не только во благо Отчизны. Все они были отморозки и знали, на что шли. Ему и теперь было на них наплевать. Но на себя он наплевать не мог. Он привык себя уважать, а теперь это не получалось.
      «Ибо всякий, делающий злое, ненавидит свет и не идет к свету, чтобы не обличились дела его, потому что они злы…» – мысленно повторял он и все глубже осознавал, что ненавидит свет и что никому в мире не позволит узнать скрытую за наградами и благодарностями реальную истину о себе. Он слишком этого боялся. И если с этими злом и ненавистью внутри он жить еще мог, то делить стол, постель и всю свою жизнь с этим страхом не собирался. Но он знал только один способ победить страх – идти ему навстречу.
      На третий день своего странного «отпуска» он пошел в церковь, но не смог выдавить из себя ни слова. Тогда он вернулся домой и оставшиеся четыре дня готовил свою «исповедальную речь». Все казалось простым: тайна исповеди гарантирована… кто что узнает? Ну, поп… и, может быть, Этот, если он, конечно, есть… Но и во второй раз все окончилось точно так же. Ужас признания передавил горло и не позволил вымолвить ни звука.
      Выйдя на службу, он положил рапорт на стол, а через два с половиной месяца, подготовив себе из молодых более-менее полноценную замену, уехал домой, в Усть-Кудеяр.
 

* * *

 
      – Доброго утречка, батюшка, – вышла в кухню Ольга.
      – Благословенна будь, Олюшка, – отозвался отец Василий.
      – Никак на крылечко смотрите, батюшка? – невзначай поинтересовалась Ольга.
      Отец Василий крякнул. Крыльцо, ведущее на летнюю кухню, требовало доделки. Сама расположенная метрах в полутора над землей летняя кухня была спроектирована и поставлена безупречно. Они с Олюшкой уже теперь любили смотреть на открывающийся из ее окошек вид: косогор, краешек Волги, березовая рощица у оврага… Но строители сляпали крылечко, что называется, «на живую», и подниматься по ступенькам следовало с превеликой осторожностью – один раз оно уже завалилось.
      Отец Василий крылечко поднял и поленцем подпер, но он и сам понимал, что это – полумера. Новый дом весь требовал доделки. Не проведен водопровод, и воду Оля носила на себе от цистерны на въезде. Так и не доведена до ума отопительная система. А впереди еще предстояли окраска, шпаклевка, наклейка обоев и плитки, – в общем, все, что так долго делать самому и за что так дорого берут строители.
      Оля поставила на плиту кастрюльку с постными щами, достала хлеб и вытащила из холодильника банку с компотом. Она все делала молча, но отец Василий видел, что жена встревожена, хотя и пытается это скрыть. Конечно же, она поняла, что ему приснилось; она читала в его глазах так легко, как иные и в книгах не читают. Но она всегда считала, что причитать неумно и муж со всем справится сам. Она знала, за кого вышла замуж.
 

* * *

 
      Когда она встретила его, ей уже было двадцать шесть – по всем меркам старая дева, причем в классическом смысле этого слова. А на знаменитую на весь Загорск аллею ее притащила Светка, подружка, вместе с которой Ольга и совершала эту краткую автобусную «экскурсию выходного дня».
      Поповские дочки со всей, наверное, России сидели на лавочках и чинно и неторопливо прохаживались по тенистой аллее, посматривая на симпатичных бородатеньких выпускников семинарии. Собственно, это было единственное место в Загорске, а то и по всей России, где будущий священник мог выбрать себе невесту, отвечающую нормальным церковным требованиям: хорошая семья, полноценное православное воспитание и, конечно, глубокое понимание, с кем и как ей предстоит прожить всю свою жизнь.
      Подружка охала, хихикала, что-то жарко шептала ей на ухо, но Ольга ничего, кроме неловкости, не чувствовала, словно без спросу вошла в чужую квартиру.
      Он появился внезапно и шел навстречу – большой, заросший, с глубокими взрослыми глазами. И он выделялся на фоне молоденьких жизнерадостных попиков, как сильный, опытный волкодав среди ухоженных домашних болонок. Именно таким она его увидела, даже не понимая, насколько окажется права.
      «Если бы он…» – неожиданно для себя подумала Ольга.
      «Если бы она…» – как позже признался он ей, подумал Миша и подошел.
      – Здравствуйте, – без обиняков сказал он и сразу представился: – Михаил Иванович Шатунов.
      – Здравст-вуй-те, – растерянно сглотнула комок в горле Ольга, не замечая, как вцепилась ей ногтями в руку подруга. – Ольга… Федотова…
      Они стояли и молчали неприлично долго, пока Светка не потянула Ольгу за руку.
      – Нам пора, – извиняющимся тоном сказала она. – Мы проездом.
      – Жаль, – сдвинул брови Михаил Иванович и вдруг с надеждой заглянул в Ольгины глаза. – А может быть, не стоит так торопиться?
      – Я не тороплюсь, – неожиданно для себя пожала плечами Ольга.
      Светка бурно выпадала в осадок, такой она свою подругу еще не видела. А вечером они с Мишей посадили ее в экскурсионный автобус, помахали Светке рукой и пошли в гостиницу – устраивать Ольгу. Так что к ее родителям в Зеленоград они поехали уже вдвоем.
      Как довольно быстро поняла Ольга, никто от этого их решения в особый восторг не пришел, ни ее родители, кажется, уже привыкшие к ее хронически незамужнему состоянию, ни духовные наставники ее жениха, желавшие видеть на ее месте какую-нибудь поповну. Но с волей Михаила Ивановича посчитались и те и другие – сказывалась его внутренняя мощь.
 

* * *

 
      Отец Василий поел щей, выпил кружку компота, оделся и, нежно поцеловав Ольгины ладошки, вышел за дверь. Солнышко уже встало, и облюбовавшие придорожные березки птицы пели и щебетали на все лады, славя сотворенный господом мир. А у самой линии горизонта, там, где синее небо становится белым, блестела далекая Волга. И был во всем этом такой покой, такое неброское, но истинное величие, что у отца Василия нет-нет да и наворачивалась слеза. Ему было искренне жаль, что люди на рассвете большей частью спят, неразумно пропуская возможность увидеть, почувствовать, ощутить всей кожей, каждой клеточкой своих тел эту одухотворенную красоту Божьего Творения.
      Отец Василий вышел на дорогу и ровным, размеренным шагом тронулся в путь. Он никогда не приезжал домой на своих «Жигулях», так и оставляя их под опекой храмового сторожа, поскольку терять это ежеутреннее наслаждение Божественной красотой мироздания не хотелось.
 

* * *

 
      Путь в приход был долгим – шесть лет. Шесть лет труда, размышлений и покаяния. Он вернулся к матери в Усть-Кудеяр, устроился грузчиком на товарный двор и каждый день, придя домой и дав матери в очередной раз убедиться, что он не пьян, не обкурен и не обколот, закрывался в своей комнате.
      Она не понимала, что с ним происходит, как, впрочем, и все остальные. В течение недели он отшил всех своих бывших друзей и подруг и поставил на работе жесткую границу между собой и людьми. Иначе бы он с этим не справился – или убил бы кого, или покалечил.
      – Мишаня точно «подвинулся»! – говорили за его спиной друзья.
      – Войну мальчик прошел, – понимающе вздыхали подруги матери.
      – Да что вы такое говорите! – возражали те, что помоложе. – Он с Афгана какой приехал – загорелый, бравый… а теперь? Не-е, это все Москва проклятущая парня искалечила!
      – А может, у него там любовь осталась? Ань, у него с этим как – все нормально?
      Мать возмущалась, и после этого разговор переключался на Москву, москвичей и москвичек.
      А вечерами в своей комнате Миша ходил из угла в угол, и даже ему самому это все более напоминало сумасшествие. Но и поделать с собой он уже ничего не мог. Темных углов оказалось больше, чем он думал. На том пацаненке все только началось.
      Он вспомнил двух старых душманов, которых лично приговорил и лично привел приговор в исполнение. Он вспомнил ту смуглую девчонку, совсем еще соплюху, которую оставил Кабану, хотя прекрасно знал, чем это закончится. Он вспомнил, как еще в карантине бросил-таки товарища разбираться со своими проблемами самого, и вот это воспоминание далось ему куда тяжелее остальных.
      «Да нет же, – убеждал он себя. – Колесов сам виноват. Чего я об этом думаю?!» – но тут же вспоминал: «Ибо всякий, делающий злое, ненавидит свет и не идет к свету…»
      Большинство его поступков было формально безупречным. Но он вспоминал их подоплеку, и почти всегда оказывалось, что за внешней благообразностью скрывается совсем иное: или спесь, или жестокость.
      За примерную работу его поставили бригадиром над грузчиками, а вскоре и начальником смены, и жизнь потекла монотонно и однообразно. Он приходил домой, отсыпался, а потом натягивал кроссовки и бежал через рощу за поселком, а оттуда все дальше и дальше, мимо совхозных полей, мимо дубового лесочка у речки Студенки, мимо всего…
      Он гнал себя еще жестче, еще беспощаднее, чем это делали с ним в учебке, но, как ни странно, дышать становилось легче.
      В одну из таких пробежек, недалеко от Самсоновки, он и наткнулся на полуразваленную часовню. Михаил, сам не понимая, зачем это делает, резко свернул с трассы и, постепенно сбавляя скорость, вошел под своды. Прямо у порога сидел на табуретке дедок в рясе.
      – Т-сс! – поднял палец дедок. – Осторожнее…
      – А что случилось? – таким же шепотом спросил Михаил.
      – Не наступите на обломки, это четырнадцатый век, – сказал дедок.
      Михаил огляделся. Весь пол был усыпан серыми замшелыми кусками штукатурки.
      – Это фрески, – объяснил дед. – Великого мастера работа. Вот уж действительно ангелы его рукой водили…
      Дед оказался монахом из расположенного километрах в шестистах от Усть-Кудеяра монастыря, а сюда приехал в командировку, или, как он сказал, «на послушание», восстанавливать эту самую часовню, только что возвращенную православной церкви. Одно время здесь был склад, затем клуб, а теперь государство решило проявить добрую волю и вернуть хозяину пришедшую в почти полное запустение украденную в тридцатых годах собственность.
      Работа предстояла серьезная, но хуже всего было то, что финансирование реставрационных работ должны были открыть только в следующем году, а спасать бесценное наследие наших православных предков надо было уже сейчас. Ведь сырость не щадила ничего.
      Они просидели за беседой четыре часа, и давно уже Михаилу не было так хорошо. Дед не влезал в его жизнь, не доставал нравоучениями, но на вопросы отвечал, словно понимая каждое движение его души. Такое Михаилу было в диковинку. Он задал парочку провокационных вопросов, но дед ответил столь просто и с таким пониманием сути, что Михаил устыдился своего «наскока».
      Некоторое время он еще забегал к деду – один-два раза в неделю, делая в день по шестьдесят четыре километра в оба конца, а однажды взял билет на автобус – жаль стало времени.
      Он помог деду обкопать фундамент часовенки до предусмотренного шестьсот лет назад уровня, так, чтобы влага не подтягивалась к штукатурке, и бережно собрал и сложил во фруктовые ящики каждый кусок отвалившихся фресок, чтобы с ними могли работать реставраторы. Впервые за много лет он ощутил что-то большее, чем вечный надрыв и желание доказать всем вокруг бог весть что. Словно вернулся к себе.
      Однажды он навязал деду Григорию острый спор о вере, но дед оказался не прост.
      – Чтобы верить, нужно мужество, – неожиданно тихо произнес монах.
      Михаил удивился. С его точки зрения, завсегдатаи храмов, неважно каких, напротив, перекладывают свою ответственность на других. На Бога, например. И это вместо того, чтобы самому справиться с проблемой, как и полагается сильному человеку.
      – Чтобы верить, нужно иметь немалое мужество, – повторил священник. – Тебе не кажется, что люди отказываются поверить только потому, что боятся?
      – Чего?
      – А ты представь себе, Миша, каково человеку злому принять, что все, что он натворил, будет жить с ним вечно…
      Михаил поежился.
      – Многих вполне устраивает, чтобы потом ничего не было. Они, аки дети малые, укрываются одеялом с головой и кричат: «Меня нет! Меня не видно!» – и боятся даже голову из-под одеяла высунуть. Ведь, если они это признают, прежнюю слабую, трусливую и бессмысленную жизнь будет продолжать невозможно.
      Михаил хмыкнул – дед попал в самую точку.
      – А иногда люди прячутся за свою гордыню, как черепаха в панцирь, – продолжил дед, – и делают вид, что способны со всем справиться сами.
      – Я способен, – не согласился с ним Михаил.
      – Причиняем зло другим, а прощаем его себе сами?! – наклонил голову дед. – А тебе не кажется, что это уже осознанное зло? И прощению оно не подлежит, просто потому что в нем не нуждается…
      Крыть было нечем.
      – Ты, Миша, вот что, – умиротворяюще закончил дед. – Поспешных выводов не делай, а Слово Божие почитай, да еще раз все хорошенько обдумай. Может, что и надумаешь…
      Так Михаил взял в руки Новый Завет во второй раз.
      Книжка читалась на удивление легко. Ее умершие две тысячи лет назад авторы говорили с ним не так, как говорили бы Бош или Мулла, но все было понятно. Со многим он не соглашался, но главное ухватил.
      «Не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить», – читал он и понимал, что так оно и есть. Те, что убивают душу, страшнее. Видел он одного капитана…
      «Они – слепые вожди слепых. Если слепой ведет слепого, то оба упадут в яму», – написал ему кто-то две тысячи лет назад, и Михаил от души смеялся, вспомнив, как облажался их ротный на показушных учениях.
      «И познаете истину, и истина сделает вас свободными», – тут он хмыкал, сегодня полная истина казалась ему такой же недоступной, как приличный банковский счет.
      «Все, что ни попросите в молитве с верою, получите», – обещал ему Иисус, и Михаил недоверчиво ухмылялся. Если бы все желания исполнялись так легко…
 

* * *

 
      Новый, 1995 год он встречал практически один. Старых друзей он без сожаления оставил, а новых так и не приобрел. Да и водка в последнее время как-то не шла, вместо беззаботного веселья он каждый раз почему-то сразу погружался в тяжелые и в конечном счете бесполезные думы.
      Михаил посидел немного с матерью и ее лучшей подругой за бутылочкой сухого винца и вышел погулять на улицу. Вокруг рвались петарды, заливисто хохотали усть-кудеярские девчонки. Они все были моложе его лет на шесть-семь, и порой Михаил даже не мог сообразить, как кого зовут. Но они почему-то помнили его и более чем приветливо здоровались, вызывая законную ревность у своих зеленых ухажеров. Но это ничем не кончалось, на Шатуна здесь никто бы прыгнуть не рискнул.
      Он спокойно прошел через поселок, спустился к Студенке и присел на берегу. По льду, балуясь, скользила парочка, тоже совсем молоденькие, наверное, еще школьники.
      Тут явно была большая любовь, и Михаил, понимающе крякнув, уже поднялся и направился в сторону, чтобы найти себе другое место, как услышал короткий вскрик.
      Он обернулся. На льду осталась только одна фигура.
      «Блин! – ругнулся он. – Что за дела?!»
      Течение у Студенки в этом месте довольно сильное, но незамерзающая часть по-любому должна быть метров на тридцать ниже. Он побежал вперед, на ходу срывая куртку и шапку, но не понимал, куда делась девчонка. Он видел, как парень наклонился и, взмахнув руками, с тем же криком осел вниз и исчез. Михаил сорвал с себя и сапоги и подбежал ближе. Так и есть! Лед был проломлен.
      Какое-то смутное воспоминание вспыхнуло в голове. Вроде бы лет восемь назад где-то здесь утонул командировочный из Калуги… Михаил упал на лед, стремительно скользнул к самому краю и пошарил в проломе рукой – пусто.
      Он набрал в грудь воздуха, ухватился за край льда пальцами, перегнулся через него и нырнул. Голову словно сжало щипцами. Михаил открыл глаза, но темнота была абсолютной. Он знал, что искать нужно быстро, пока тело не утащило течением.
      Михаил поплыл вниз по течению и сразу же наткнулся рукой на мех. Схватил. Подтянул к себе. Это был парень, и он отчаянно барахтался. Михаил рванул назад, к пролому. Вынырнул. Схватил воздуха и начал подтаскивать парня к себе, наверх. Тот вынырнул и тяжело задышал.
      Михаил схватил его за ворот и вытолкнул на лед по пояс.
      – Она здесь?! – спросил он.
      – Да! – прохрипел парень.
      Михаил снова нырнул и поплыл по течению. Девчонку, скорее всего, уже отнесло метра на четыре… Но ее нигде не было, руки хватали только ледяную воду.
      «Здесь немного вправо сносит…» – вспомнилось откуда-то из детства.
      Он повернул правее и сразу наткнулся на шубку. Но шубка была пуста.
      «Молодец! Скинула!» – натужно похвалил девчонку Михаил и понял, что ему уже невмоготу – голову сдавило невероятно. Он заставил себя сделать еще шесть гребков и наткнулся на волосы. Схватил и рванул назад. Теперь еще и не хватало воздуха.
      Рука была занята, плыть приходилось против течения, и он знал, что будет продвигаться невыносимо медленно. А проплыть надо было метров шесть. Когда, по его расчетам, он их проплыл, сверху был все тот же лед.
      «Потерял!»
      Он подтянул девчонку к себе поближе – она уже не шевелилась. Пошарил сверху рукой – везде только гладкая и скользкая поверхность льда. Воздуха отчаянно не хватало. Проплыл еще немного и понял: конец! Он не найдет этого маленького пролома.
      «Господи! Выручай!» – взмолился он и тут же понял, что придется плыть вниз. Метров через тридцать будет настоящая, огромная промоина – не промахнешься. Но тридцать метров даже по течению он уже проплыть не мог.
      Девчонка слабо шевельнулась, и он подтянул ее к груди, ухватил зубами за свитер и, освободив руки, ринулся вниз по течению! Он плыл и плыл, но лед над головой не кончался, а воздуха уже просто не было.
      «Господи! – взмолился он. – Дай доплыть!»
      И он плыл еще бесконечное количество метров, чувствуя, как сводит спазмами лишенные кислорода легкие, как уже не на воле к жизни – ее давно не было, – а бог знает на чем движется его тело.
      Лед кончился в тот самый момент, когда он понял, что уже не живет. Михаил вынырнул, хватанул ртом воздуха пополам с водой и, хрипя и откашливаясь, поплыл к поросшему кустарником берегу. Он выполз на берег полумертвым, сверхусилием воли подтащил девчонку к себе и перегнул через колено головой вниз. Кажется, что-то вылилось, но он этого не видел и не слышал. Начал делать искусственное дыхание, но вскоре понял, что у нее просто не бьется сердце.
      Михаил потащил ее вверх по склону, там было немного светлее от недалеких поселковых фонарей. Кинул на снег и остолбенел – это была Катька Звонцова, Иркина сестренка! Он бросился делать ей массаж сердца, но сведенные кисти не слушались и съезжали с хрупкого тела. Раз за разом, шаг за шагом, он делал все заученные на медчасах процедуры, но все было бесполезно.
      – Господи! – заорал он. – Ну помоги же! Я не могу так!!!
      Он не успел подобрать слов – сердце завелось само. Михаил поднял девчонку на руки и кинулся было в поселок, но вспомнил про пацана.
      – Блин! – ругнулся он, рывком перекинул Катьку через плечо и кинулся назад, к промоине.
      Мальчишка так и лежал: половина тела на льду, половина в воде. Михаил кинул девчонку в снег и побежал к парню, а метров за пять упал на живот и пополз. Добрался, схватил за ворот и рывком вытащил на лед. Всмотрелся. Было темно, но Михаил понял, что парню совсем хреново.
      Он оттащил его за собой поближе к берегу, поднял и попробовал поставить на ноги. Пацан был никакой. И тогда он перекинул его через одно плечо, Катьку через второе и, как был, в носках, побежал в больницу.