А Илья Свиридов снял себе дорогущую проститутку за две тысячи баксов. Где только такую нашел. Причем русскую по национальности.
      После того как Свиридовы и Фокин возвратились в Россию, Владимир сказал Афанасию о мрачных жизненных перспективах – сказал в тот памятный вечер в ресторане, вечер, разбросавший Владимира, Илью и Афанасия… …После того памятного вечера в ресторане Фокин очнулся в кромешной тьме. Сначала он не понял, где, собственно, находится.
      Потом понял: в канализационном люке.
      Где-то неподалеку, буквально в метре-другом, хлюпала труба, огромная жирная крыса прошмыгнула мимо самого носа Афанасия, и его – неожиданно для себя самого – пронизала искра упругого животного страха.
      Он вспомнил статью из какой-то газеты, в которой красочно живописалось о целых крысиных городах в московских подвалах и катакомбах.
      Вспомнил о том, что не раз находили в канализации донельзя обглоданные серыми грызунами трупы людей, по всей видимости, бомжей, нашедших здесь единственный – и, как оказалось, последний – приют.
      Афанасий вскочил на ноги так резко и пружинисто, что в глазах поплыли круги, голову окольцевал гулко пульсирующий обруч, а в груди, ногах, руках и спине заворочалась тупая, ломкая боль.
      – Здравствуй, мама, возвратились мы не все… босиком бы пробежаться по росе… – пробормотал Фокин и только тут увидел, что на его правой ноге отсутствует туфля, а недавно купленные в Ницце джинсы от Гуччи измазаны какой-то отвратительной зеленоватой слизью, пахнущей какими-то омерзительными миазмами из серии «смерть фашистским оккупантам». …Когда он выбрался на поверхность, уже светало. По мостовой полз разгорающийся серый рассвет, где-то за домами уже наползало серое, с алыми размывами дымное облако восходящего солнца… За рассветом по мостовой брел босиком какой-то вдупель пьяный гражданин в рваной майке и протертых штанах.
      Видимо, он тоже бурно провел вечер прошедшего дня, да и ночь была нескучной.
      Фокин упорно не помнил, каким образом он мог оказаться в канализации, тем более что он твердо знал: в ближайших окрестностях не было того ресторана, в котором они накануне нажрались.
      Судя по всему, отдых не обошелся без драки, хотя подробности, да и сама батальная сцена начисто стерлись из головы Афанасия, синяки и кровоподтеки давали веские основания считать именно так.
      В голове было совершенно пусто. Ни единой мысли. Только лишь сплошное желание похмелиться.
      Фокин выворотил карманы и обнаружил в одном из них жалкую горстку мелочи и зверски скрученный, смятый полтинник. И облегченно вздохнул: на первичную опохмелку хватит.
      А дальше… дальше можно действовать по принципу величайшего из полководцев всех времен и народов – Наполеона Бонапарта: нам бы лишь ввязаться в бой, а там как бог пошлет…
      Хорошо бы бог послал Владимира на машине и с деньгами – тогда он смог бы добраться до московской квартиры братьев Свиридовых.
      И только тут Афанасий понял, что добираться, по сути, некуда: он не знал адреса.
      В голове мелькали обрывки мыслей, смутно прорисовывались какие-то взятые с потолка цифры, но упорно не желали складываться во что-то жизненно необходимое. Например, номер свиридовского мобильника. …Номер всплыл позже, когда Афанасий выпил три бутылки пива и с облегчением констатировал, что жить еще можно и нужно.
      Впрочем, номер не помог: когда Афанасий добрел до какого-то телефонного аппарата и с помощью в общем-то нехитрого фокуса позвонил с него без телефонной карточки, он услышал сакраментальное: о том, что номер абонента отключен или абонент находится вне зоны досягаемости.
      – Роуминг по всей территории страны, общенациональный роуминг… по всей территории страны… – проворчал Фокин. – Фуфло, бля… Говорил… купи себе какой-нибудь этак спутниковый «Иридиум», – добавил он – очевидно, в адрес Володи Свиридова – тоном, каким кот Матроскин выговаривал Шарику: «Говорил я этому охотничку: купи валенки. А он что?» – «Что он?» – «Взял… и кеды купил! Они, грит, красивше…»
      Но положение Фокина было не самым веселым. Без денег, без понятия о том, что же ему, собственно, делать, с пожирающим его желанием напороться (хорошо, не уколоться, как в песне Высоцкого) и забыться – все это едва ли сулило ему радужные перспективы.
      – А, найду… – пробормотал Афанасий и медленно побрел по тротуару. …Нет. Не нашел. Ни московской квартиры Свиридова, ни самого Свиридова.
      Вместо этого судьба свела его со старым знакомым, Александром Никитиным, который знавал Фокина еще по Афганистану, а теперь работал не кем-нибудь, а главным прокурором одного из районов Москвы.
      Никитин, как мог, помог Фокину – устроил его в свое ведомство рядовым следователем. Впрочем, Афанасий не сумел работать в предложенной ему должности: нервы были уже не те, да и желания работать не было ни малейшего, что неудивительно для человека, который, по сути, всю жизнь ничего не делал. …Работа в «Капелле» не в счет.
      Так что после того, как Фокин разделал под орех какого-то особенно наглого клиента, Никитину ничего не оставалось, как снять его с должности и дать место – по просьбе самого Фокина – дворника при прокуратуре с окладом в пятьсот рублей.
      Плюс премии и так далее – набегало ну максимум тысяча с небольшим.
      Так сбылось предсказание Владимира Свиридова.
      На должности дворника Фокин работал уже шестой месяц…
 

* * *

 
      Афанасий посмотрел на старика Егорыча, который, «не вынеся позора мелочных обид», уронил плешивую голову на грязный стол и уснул, и, медленно поднявшись, пошел в свою комнату.
      Хотя комнатой это назвать было сложно, скорее занюханная тараканья каморка с видом на помойку и покосившийся от времени кривой домишко напротив – такой же коммунальный бедлам, как тот, в котором вот уже несколько месяцев жил Афанасий.
      Фокин тяжело упал на пахнущую прокисшими щами и нафталином кровать и забылся коротким, тревожным, неверным сном без сновидений. …Проснулся он оттого, что словно кто-то толкнул его в бок – организм еще не забыл многолетних привычек, сигнал к побудке в определенное, четко установленное время еще не был вытравлен беспутной жизнью и злоупотреблениями алкоголем.
      Была половина шестого утра. Пора.
      Афанасий наскоро перекусил какими-то не очень свежими консервами, заел это все двумя луковицами и запил чаем, а потом, наскоро сварганив пару бутербродов, напялил поверх свитера старенькую телогрейку и объеденную молью, зато натуральную шапку, которую Афоня купил за бутыль сивухи у соседа-алкоголика из дома напротив.
      Тот где-то стянул ее, а потом держал в кладовке, очевидно, в запое запамятовав о ценном, хоть и незаконном приобретении.
      Там шапку и настигла моль.
      Одевшись и натянув стоптанные сапоги на искусственном тараканьем меху, Фокин глянул на себя в треснутое зеркало, криво висевшее в прихожей. Было оно и мутным, и грязным, но всякий раз, как Афанасий смотрел на него, ему на ум приходила известная поговорка: неча на зеркало пенять, коли рожа крива. …А рожа была крива.
      Из зеркала на Фокина смотрело неаккуратно выбритое лицо с повисшими щеками, лбом в вертикальных и горизонтальных морщинах и глубоко запавшими глазами. Полгода назад лучащийся самодовольной ленью и сытостью лик, круглый, отъеденный, красный, теперь спал и отощал просто разительно.
      От постоянного недоедания Афанасий похудел на двадцать с лишним килограммов, и это, между прочим, изменило его фигуру к лучшему. Ведь еще не так давно он был поперек себя шире, весил едва ли не полтора центнера и как-то в Сан-Тропе едва не убил своим животом девицу, которая добросовестно делала ему минет.
      Теперь же фигура его приобрела даже некоторую стройность. О талии речь пока что не шла, но дворницкая диета неумолимо выедала из организма Фокина все новые и новые килограммы, так что в плане талии можно было смотреть в будущее с оптимизмом.
      Фокин выругался и, плюнув на пол, который не знал иной влаги, кроме как содержащейся в слюне, уже несколько месяцев, вышел на улицу.
      Было морозно и темно. Звезды глядели остро и холодно, где-то там, высоко в небе, глухо выл ветер и словно рвались струны, а здесь, внизу, было тихо. Лишь скрипел снег под ботинками идущего на работу дворника Афанасия Фокина.
      Через несколько минут он уже был у знакомого серого здания прокуратуры.
 

* * *

 
      – Здорово, Афанасий!
      – Здорово, Тимофеич, – буркнул Фокин в ответ мрачно поздоровавшемуся с ним представительному мужчине в синем форменном мундире прокурора. Это и был прокурор Александр Тимофеевич Никитин. – Что-то ты сегодня рано.
      – Дела, – неопределенно отозвался тот. – А что у тебя с лицом? Опять бухал?
      – Да не без того…
      – Сколько раз я тебе говорил: давай я тебя закодирую! А ты – нет да нет, дескать, сам выплыву.
      – Да сам я… – мрачно фыркнул Афанасий. – Не надо мне кодироваться. Сам не хочу больше с этими уродами… в говне копаться. Они никогда не жили… не понимают, что такое жить по-человечески.
      – А ты знаешь? – угрюмо-насмешливо осведомился прокурор.
      – Знаю, – твердо сказал Фокин.
      – Ладно, мне пора. Зайди ко мне после обеда. Даже можешь после одиннадцати. Я смотрю, тебе надо немножко поправиться.
      – А может, сейчас?
      – Нет, – отрезал прокурор. – Не сейчас.
      Фокин не стал спорить. …Было уже около десяти часов утра. К тому времени Афанасий уже почистил снег во дворе, и только закончил, как в ворота въехал великолепный темно-зеленый «Кадиллак», сопровождаемый серебристым «мерседесовским» джипом.
      Фокин еле-еле успел посторониться, и «Кадиллак», описав по двору полукруг, остановился у самого входа в здание прокуратуры.
      Джип встал рядом.
      Дверь «Кадиллака» распахнулась, из него выбежал здоровенный парень лет около двадцати пяти в стильной кожаной куртке, подскочил к задней двери и открыл ее.
      Фокин прищурил глаза.
      Из авто неспешно выбрался высокий мужчина в черном пальто, потоптался у двери, а потом зашагал по ступенькам к серой двери здания районной прокуратуры. Парень в кожаной куртке хотел было последовать за ним, но тот, не оборачиваясь, сделал какой-то неопределенный жест рукой, и телохранитель остановился. Вернулся к машине и, вытащив сигарету, закурил.
      Фокин подошел к парню и произнес:
      – Слушай, земляк, сигаретки не найдется?
      Тот окатил дворника ледяным взглядом, потом покопался в кармане и, вытащив одну, молча протянул Афанасию.
      Это была не сигарета, а сигарилла «Кэптэн блэк». Фокину, который в последнее время курил только «Приму», «Астру» и иногда – по большим праздникам – какой-нибудь «LD» или «Монте-Карло», давно не приходилось перехватывать такой щедрой подачки.
      Но взгляд угрюмого рослого атлета-охранника был таким выразительным и таким оскорбительным, что Афанасий даже не поблагодарил и молча отошел в сторону – перекурить и потом догребать выпавший за ночь снег.
      А чего ему обижаться? Он сам виноват. Ведь, помнится, Свиридов предупреждал его об этом.
      Интересно, где сейчас Володька Свиридов? Быть может, в самом деле, стал каким-нибудь жиголо? Бабы всегда вешались на Свиридова пачками, да и фигуру он, в отличие от Афанасия, сохранил в идеальном состоянии, несмотря на то, что никогда не сидел на диетах и режимах и предавался различным излишествам в равной с Фокиным степени.
      Жиголо? Мальчик по вызову? Глупости! Свиридов не пропадет! Работает, наверное, где-нибудь, заколачивает бабки. Если, конечно, он ушел тогда живым из этого проклятого ресторана.
      Да нет, конечно, ушел! Свиридов всегда отличался редкостной живучестью. …А вот он, Афанасий, так и не заметил, как стал при Владимире приживалом – ведь он жил на деньги Свиридова, по сути, года полтора.
      И так привык, что совершенно потерял иммунитет, получил пробоину и пошел ко дну – и теперь барахтается на этом дне в черном иле с самым что ни на есть отребьем.
      Фокин догреб снег, а потом глубоко вздохнул и побрел в здание, в тепло. Надо немножко погреться и опомниться от густо замешанной на похмелье утомленности работой. Как говорил Владимир, цитируя своего излюбленного Пастернака, «мне хочется домой, в огромность… квартиры, нагонящей грусть. Войду, сниму пальто, опомнюсь, огнями улиц озарюсь».
      «Хочется домой…» …В самом деле, кто бы мог подумать, что ему, Афанасию Фокину, человеку, в свое время находившемуся в федеральном и даже международном розыске, станет даже не вторым, а чуть ли ни первым домом это угрюмое серое здание, под завязку набитое памятью о зле совершенном и предчувствиями еще большего.
      Прокуратура…ского района Москвы.
 

* * *

 
      Фокин стоял неподалеку от кабинета Никитина и осовело смотрел в стену, когда дверь прокурора отворилась и оттуда вышел тот самый человек, что приехал в прокуратуру на «Кадиллаке».
      Афанасий не видел его лица, потому что человек, не обернувшись, размашисто зашагал по коридору в противоположную от Фокина сторону.
      Он все так же был в пальто и, по всей видимости, так и не снимал его в кабинете прокурора.
      Судя по всему, этот посетитель не отличался скромностью и деликатностью.
      Фокин медленно прошел по коридору и осторожно вошел в приемную. Секретарша, миловидная дамочка лет под тридцать, воззрилась на Фокина без особого восторга, а потом быстро спросила:
      – К Александру Тимофеевичу?
      – Ну да.
      – Я думаю, что сейчас не самое лучшее время, – сказала она. – Александр Тимофеевич сейчас… – секретарша замялась, подбирая наиболее подходящее слово, и Фокин договорил за нее:
      – Немножко не в себе, да?
      – Можно сказать и так.
      – После посещения этого представительного господина на «Кадиллаке»?
      Секретарша нетерпеливо постучала накрашенным ноготочком по столу, словно говоря: да вали ты отсюда, козел. И без твоей небритой синей морды проблем хватает!
      – Александр Тимофеевич сам велел мне зайти к нему после одиннадцати.
      – Сейчас без десяти одиннадцать.
      Афанасий терял терпение.
      – Вот что, моя милая, – с раздражением произнес он. – Я, конечно, понимаю, что вместо того, чтобы целенаправленно пендюрить тебя на столе, господин прокурор лечит коньячком разгулявшиеся нервишки, а тебе и твоей половой жизни от этого ни тепло, ни холодно.
      Секретарша буквально задохнулась от изумления и ярости, а Афанасий, выдав вышеозначенный образец галантности и такта, проскользнул в кабинет Никитина прежде, чем дамочка за секретарским столом обрела дар речи.
      Никитин сидел на столе и в самом деле мрачно пил коньяк. На появление дворника он обратил внимания не больше, чем на вышедшего на обеденный моцион засланного солнцевской ОПГ таракана.
      – Але, Тимофеич, – окликнул его Фокин. – Ты что такой скуксенный?
      Прокурор молчал.
      – Ну тогда налей, коли так.
      Никитин молча вынул из шкафа второй стакан, плеснул туда коньяка и протянул Афанасию.
      Они, не чокаясь, выпили, а потом Никитин, нервно поковырявшись спичкой в зубах, вдруг разразился таким потоком грязных ругательств, что Фокин от неожиданности икнул и недоуменно уставился на обычно спокойного и выдержанного прокурора.
      – Проглоты, мать их ети! – закончил пышно расцвеченную многоэтажными нецензурными оборотами речь. – Ссученные твари! Кровососы! Думают, что вся Россия им х… сосать будет? Да вот им!!!
      Никитин снабдил свои слова в высшей степени выразительным непристойным жестом, а потом резко выдохнул и продолжил:
      – Наглая сука! Явился, как к себе домой, чуть ли не ноги на стол… разговаривает через губу и условия ставит, гнида, с таким видом, как будто ему Касьянов кум, а Путин сват!
      – Кто? Который от тебя только что вышел?
      – Ну да!
      – А кто это такой?
      Прокурор взглянул на Фокина как-то странно.
      – А зачем это тебе, Афоня, а? Своих проблем мало, что ли?
      – Много.
      Никитин махнул рукой:
      – А что делать из этого секрет? Все равно вся Москва только об этом и говорит. Ты знаешь, кто такой БАМ?
      – БАМ? Это… типа, Байкало-Амурская магистраль, что ли?
      – Ага! – зло ответил Никитин. – Байкало-Амурская магистраль! «Я поехала на БАМ, котлован копала, если б не моя манда, с голоду б пропала!» – остервенело продекламировал он. – Ты что, с луны свалился, Афоня? Байкало-Амурская магистраль… тьфу ты, господи! БАМ – это Борис Александрович Маневский, по инициалам выходит: Б.А.М.
      Фокин поскреб в голове.
      – Это олигарх такой, что ли? Типа Березовского с Гусинским и Абрамовичем?
      – Вот именно. А тот добрый молодец, что у меня только что был в костюмчике за пять тысяч долларов и в туфлях за три, – это, как говорят, его главный цепной пес.
      – В смысле?
      Никитин свирепо зыркнул на Фокина уже несколько помутневшими от коньяка глазами и процедил:
      – В смысле – один из руководителей его службы безопасности. А именно – некоего второго отдела, который, как то следует из довольно достоверной информации, занимается отстрелом особо неугодных Борису Александровичу особ. И вот этот мудак, что тут сейчас разговаривал со мной, как с мальчишкой-следаком на первой стажировке, – шеф этого самого второго отдела службы безопасности. Организовано куда получше, чем в госструктурах! – горько хмыкнул прокурор. – Да и бабки там колоссальные.
      – Причем из этих бабок они, Тимофеич, небось финансируют твое начальство.
      – Может, и так… – неопределенно сказал Никитин, уставив взгляд в стол.
      – Значит, наглая тварь?
      – Ну да! – Никитин подошел к расписанному морозными узорами окну и глянул вниз, туда, где только что из дверей прокуратуры вышел его недавний визитер. – Вон он… красавец!
      Слово «красавец» было произнесено с нарочитым ударением на последний слог.
      – И эта глупая сука, Верка-секретарша, на него пялилась… тварь безмозглая! – плюнул Никитин. – Конечно, у него есть там на что посмотреть… отморозок!
      – Да что ты так нервничаешь, Тимофеич? Так всегда было – у кого больше денег и прав, тот и на коне. В общем, все по схеме: ты начальник, я дурак!
      – Умничаешь, Афоня? – скривился Никитин. – Умничаешь? Вот поэтому и сидишь на дворницком жалованье, а эта понтовая тварь на «Кадиллаке» борзо рассекает и баксы центнерами гребет.
      Фокин пожал плечами:
      – Все быстро меняется, Тимофеич. Я тоже еще не так давно в Ницце и Пальма-де-Майорка был. Знаешь, в центре Пальма-де-Майорка есть такой фонтан… в виде огромного члена. Эрегированного, естественно. Время от времени он включается, и те, кого он обрызгивает пеной, должны в скорости разбогатеть и вообще… это приносит счастье. Вот и я попал под эту пену.
      – И что? Много счастья тебе это принесло.
      – Первое время – да. А потом… да что там говорить? Сам видишь… богатею и кайфую.
      – Вот и меня кто-нибудь так полил… из фонтана в форме члена, – сказал прокурор, бросив на Афанасия пристальный взгляд.
      Человек в черном пальто тем временем чуть приостановился на последних ступеньках и, вынув мобильный, поднес его к уху – очевидно, начальнику второго отдела службы безопасности БАМа кто-то позвонил.
      – Он у меня сидел буквально минут десять, – с ненавистью выговорил Никитин, – так у него этот мобильник стрекочет два раза в минуту… видать, человек нарасхват!
      Впрочем, недавний посетитель прокуратуры не стал долго разговаривать: бросив две-три короткие фразы, он сунул телефон обратно во внутренний карман пальто и спустился к машине.
      Фокин прищурился: в походке и жестах этого человека мелькало что-то неуловимо знакомое, грациозно-позерское.
      – У меня такое ощущение, что я его где-то видел, – выговорил он.
      – А и видел, – откликнулся Никитин, – его хозяин владеет телеканалом федерального значения. Так что все прихвостни БАМа время от времени мелькают по «ящику». Хотя вот этот – вряд ли… …Охранник никитинского визитера распахнул перед боссом дверь «Кадиллака», тот наклонился и проскользнул в машину, но перед тем, как совершенно скрыться в салоне, он поднял лицо и бросил один-единственный короткий взгляд на затянутое кружевными морозными узорами окно, за которым стояли и наблюдали за ним Фокин и Никитин.
      Афанасий издал короткий горловой звук и отступил от окна. Никитин вздрогнул и посмотрел на него с удивлением и досадой:
      – Ты чего?
      – Н-ничего, – пробормотал Афанасий. – Налей-ка мне еще полстаканчика, Тимофеич, и пора мне на работу. А то у меня еще сортир не убран, а там какая-то тварь наблевала.
      Никитин покачал головой, но ничего не сказал, хотя по его лицу было видно, что неловкая отговорка Фокина не ввела его в заблуждение.
      Афанасий залпом выпил поднесенный ему коньяк, промусолил слова благодарности и вышел из кабинета под взглядом сначала настороженного Никитина, а потом разозленной секретарши, которая, естественно, не могла забыть фокинских слов касательно ее «половой жизни».
      Афанасий был потрясен.
      И было отчего.
      Потому что в человеке, которого так долго и остервенело материл Никитин, в «новом русском», не последнем человеке в службе безопасности Маневского, Фокин узнал так долго и безуспешно разыскиваемого им единственного своего друга.
      Владимира Свиридова…

Глава 6