Владимиру приходилось слышать о Кашалоте: это был один из крупнейших криминальных авторитетов Калининграда, если не самый крупный, и по совместительству бизнесмен, судовладелец и – что в наше время уже не вызывает особых эмоций – член Законодательного Собрания области.
      Те бандиты, что сейчас пьянствовали в «Лиссе», наперебой хвалясь своими успехами, были просто мелкими сошками, брехливыми шавками на фоне этого монстра калининградского большого бизнеса.
      – А ты что стоишь, как «попка» на сторожевой вышке? – услышал Свиридов чей-то ленивый, пропитанный нотками сытого довольства жизнью голос, и его потянули за руку и заставили присесть.
      – Пей!
      Свиридов принял предложенный бокал и задержал взгляд на протянувшем ему эту водочную порцию рослом парне с чисто выбритым благообразным лицом, выгодно выделявшимся на фоне пьяных бритых образин, мелькавших там и сям.
      – Пей, Влодек! – вдруг вплелся в пьяный гам мелодичный женский голос. И Свиридова словно прошила электрическая искра, а в глазах метнулась и мгновенно растаяла нежная алая пелена – потому что только один человек на земле называл его так, на польский манер, – Влодек.
      Только один...
      Владимир посмотрел поверх плеча благообразного парня и уперся в точеные черты бледного лица.
      На него пристально смотрели зеленые глаза женщины, которая много лет назад смогла и захотела стать его, Владимира Свиридова, женой.
      Глаза, в которые он боялся заглянуть, чтобы не быть околдованным и навеки впавшим в рабство.
      Как не хотят заглянуть в затянутое мутной прозеленью зеркало тихого омута, боясь того, что предательски закружится голова, неотвратимо притянут чьи-то смеющиеся влажные глаза в слепой глубине – и ты уйдешь туда без права возвратиться и раскаяться в своей роковой ошибке...
      – Алька!
      – Здравствуй, Влодек. Давно не виделись, правда? Ты уже забыл меня, наверное.
      ...Но Владимир помнил.

* * *

      Он помнил, как все началось.
      Холодным подслеповатым сентябрьским вечером в угрюмой и неласковой Москве девяносто третьего. Да, той самой будоражащей осенью, когда в Первопрестольную снова, как в незабвенные августовские дни девяносто первого года, дни путча, ввели танки.
      Владимир прекрасно помнил тот остывающий осенний вечер, конвульсиями рваного ветра мечущийся между стволами вязов и ив старого парка.
      Парка, по которому медленно шел он – молодой человек двадцати семи лет – тогда еще только двадцати семи! – с тонким лицом интеллигента в, как говорится, надцатом поколении и чуть раскосыми миндалевидными глазами. И в этих умных и равнодушных глазах тускло тлело спокойное, отстраненное довольство окружающим беспокойным миром. Миром, где жалобно плещут на ветру ветви старых деревьев и докучливый мелкий дождик стучит по плечам, как нищий бродяга в дом у дороги.
      Молодой человек не спеша шел по краю дорожки, а сильные пальцы – длинные тонкие пальцы профессионального музыканта – сжимали ручку черного футляра для скрипки.
      Он преодолел длинную аллею в красно-желтых водоворотах опавших листьев и вошел в подъезд внушительного пятиэтажного дома, расположенного возле парковой ограды.
      Молодой человек поднялся на третий этаж и, подойдя к внушительной железной двери с цифрой «21», впился в нее пристальным взглядом сузившихся от напряжения глаз. И, коротко звякнув металлом в кармане невзрачного серого полуплаща, извлек связку отмычек.
      В его руках оказался – нет, вовсе не канонический набор примитивных отмычек, которым пользуются заурядные воры-домушники! – а куда более совершенный комплект, представлявший собой шедевр конструкторских бюро ФСБ и ГРУ.
      Отмычки замелькали в руках интеллигентного молодого человека со скрипкой с бешеной скоростью.
      Молодому человеку со скрипкой потребовалась одна минута, чтобы открыть дверь, на которую наверняка были написаны тома гарантийных свидетельств, красочно живописующих полнейшую ее, двери, тотальную надежность и неприступность.
      Проскользнув в темную прихожую, не зажигая света, он тщательно вытер подошвы ботинок о половичок и прошел в комнаты.
      Окна гостиной выходили на парк, и подходы к подъезду прекрасно просматривались.
      Молодой человек бросил напряженный, как струна его скрипки, взгляд вниз, туда, куда только что подъехала черная «Ауди», и вышедший из нее плотный мужчина – по виду охранник – почтительно распахнул заднюю дверь и подал руку сначала пожилому лысеющему господину с хищным ястребиным носом, а потом средних лет невысокой женщине в дорогом стильном пальто, модной шляпке, с миловидным капризным лицом и порывистыми движениями.
      Владимир положил футляр скрипки на подоконник и открыл его.
      В футляре лежали части дальнобойной винтовки с оптическим прицелом и глушителем, а также пистолет итальянская «беретта» с уже установленным глушителем и заправленной обоймой.
      Именно он и оказался в узкой артистической руке с тонкими пальцами профессионального музыканта...
      В то же самое время мужчина с ястребиным носом медленно поднимался по лестнице и говорил идущему рядом с ним и почтительно поддерживающему его под руку охраннику:
      – А где Алиса? Она сказала, во сколько сегодня придет домой?
      – Она сказала, что задержится у подруги, Владимир Казимирович, – ответил тот. – Если останется ночевать, то позвонит.
      – Хорошо, Артур. Ты свободен.
      И мужчина с ястребиным носом сделал неопределенный жест рукой, который, вероятно, должен был обозначать, что сегодняшний рабочий день его шофера и по совместительству личного бодигарда закончен.
      Тот почтительно кивнул и, коротко попрощавшись с боссом и его спутницей, исчез в мраке лестничного пролета.
      Звуки его шагов затихли, и женщина, оглянувшись, проговорила, чуть кривя губы:
      – А ты не боишься, Володя, что она попала в дурную компанию?
      Владимир Казимирович досадливо поморщился и, неспешно набрав четырехзначный цифровой код, вставил ключ в замочную скважину.
      – Что же ты молчишь? – с нотками проклюнувшейся досадливой сварливости в голосе добавила женщина.
      – Да ладно тебе, Марина, – отмахнулся мужчина, – гонишь тут не по делу. Нормальная она девка. А что ты хотела... чтобы она в восемнадцать лет сидела дома и никуда вообще не выходила? Вот тогда надо кипешиться... то есть беспокоиться, а сейчас, мне кажется, все в норме.
      – Вот ты так всегда, Владимир Казимирович, – перешла на сухой официоз Марина. – Стоит тебе сказать о дочери, так ты тут же строишь из себя беззаботного, прекраснодушного бодрячка и начинаешь петь песенку из серии «Все хорошо, прекрасная маркиза».
      Владимир Казимирович, которому такие свирепые демарши супруги, по всей видимости, были не в диковинку, пробурчал под нос что-то сдавленно-неодобрительное и открыл дверь.
      Щелкнул выключатель, и Владимир Казимирович машинально прикрыл рукой глаза.
      Когда же он отнял ладонь от лица и приоткрыл зажмуренные глаза, то увидел перед собой молодого человека весьма приятной наружности, стоящего в дверях гостиной и со сдержанным любопытством рассматривающего Марину, снимающую обувь.
      – Вы... вы кто такой? – наконец выдавил Владимир Казимирович, и его хриплые слова совпали с коротким захлебывающимся криком Марины:
      – Вы что... с Алисой, да? Она уже домой начала водить... этих самых... своих...
      – Вы Владимир Казимирович Бжезинский? – спокойно спросил молодой человек, не обратив ни малейшего внимания на несносную даму.
      – Да, но как...
      – Можете больше ничего не говорить, господин Бжезинский. Оказывается, мы с вами тезки. Мне очень жаль.
      Владимир Казимирович не успел даже испугаться, – настолько приятное и успокаивающее впечатление производил этот нежданный гость, – как из-за спины «музыканта» с завораживающей, неуловимой для глаза обычного человека быстротой вынырнула рука... с зажатым в ней пистолетом.
      Марина перекосила рот в беззвучном крике, увидев, как окаменел, привалившись к двери, ее муж... и тотчас же под аккомпанемент негромкого хлопка на лбу Бжезинского нелепой и жуткой кляксой возник кровавый росчерк пронизавшей голову пули... Но увидеть, как муж, словно мешок с отрубями, сполз по двери на пол, ей уже было не суждено.
      Холодный взгляд киллера на какую-то невозможно малую долю мгновения оценивающе упал на скомканную пароксизмом животного страха женщину, и тут же его мозг четко продиктовал единственно возможное в данной ситуации решение: никаких свидетелей.
      Он перевел на нее дуло пистолета и дважды выстрелил в перекошенное судорожным, обвальным ужасом лицо.
      А когда она упала, хладнокровно произвел еще два контрольных выстрела в голову бизнесмена Владимира Казимировича Бжезинского и его супруги Марины Алексеевны Смоленцевой.
      А на следующий день после этого мастерски выполненного заказа Владимир сидел в ночном клубе.
      ...В последнее время он все чаще засиживался допоздна наедине с самим собой в самых дорогих элитных ночных заведениях Москвы (благо деньги, перечисляемые ему за отработку заказов, вполне позволяли жить на широкую ногу) и, смеясь над собственной фальшивой слезливостью, думал о своей роли в этой жизни.
      О страшной роли чистильщика, палача, волка криминальной России, который призван уничтожать все то, что могло привести к разрастанию куда большего зла, нежели содержащееся в нем самом.
      Бесспорно, он, офицер спецназа ГРУ, особого отдела «Капелла», обученный и вышколенный по недосягаемо высоким стандартам, обязан был выполнять все приказы своего начальства и лично начальника спецотдела «Капелла» полковника Платонова. Но, с другой стороны, степень мотивированности этих приказов всегда оставалась для него, исполнителя, непроясненным и попросту ненужным связующим звеном в классической цепочке заказчик – организатор – исполнитель.
      Организатором являлся полковник Платонов. Исполнителями – они, четырнадцать офицеров спецназа ГРУ из особого отдела «Капелла», переориентированных с внешних приоритетов противостояния на внутренние.
      Враг был обозначен предельно четко: буйным цветом расцветшая преступность, тесно связанная с криминализированным бизнесом и с властными структурами.
      Заказчиком же во всех случаях являлось государство...
 
      ...Владимир сидел за столиком в полном одиночестве и неотрывно смотрел на неотвратимо – раз за разом – пустеющий бокал. Иногда он привычно косился на застывшее где-то там, в полумраке стенной ниши, металлически поблескивающее зеркало: оттуда в отсветах трех свечей выплывало его собственное каменное лицо.
      Слепая, замкнувшаяся сама на себе сосредоточенность, упирающаяся в обреченность, придавали его молодым и отточенным чертам выражение, присущее только людям, много испытавшим на своем веку.
      Страдания наемного убийцы... нарочно не придумаешь. Тоже мне – Манфред и Лара, мелькали и хороводили иронические мысли, и терялись, растворяясь в рое более насущных размышлений...
      Нарастающий с каждым последующим бокалом шум в ушах не давал отойти от мрачных мыслей и переключиться, ну, скажем, на созерцание сидящей через столик юной девушки.
      Наконец Владимир поднялся и, несколькими шагами преодолев разделяющее их расстояние, присел за ее столик и тихо, но внятно произнес:
      – Я вижу, у вас такое же человеконенавистническое настроение, как и у меня. Давайте лучше ненавидеть друг друга, чем весь мир сразу.
      Девушка вскинула на него большие зеленые глаза, и Владимир увидел, что она в самом деле еще очень молода – не больше восемнадцати лет.
      Но в этих глазах глухо тлело что-то такое, что сразу наталкивало на мысль: на самом деле ей гораздо больше лет, чем прошло с момента ее рождения.
      – А я и не ненавижу весь мир, – ответила она. – Это удовольствие для истеричных тинейджеров, тыкающих всем в нос своим гипотетическим суицидом. Много чести его ненавидеть. Вы, наверно, выпили немного больше, чем следовало бы. А у вас что, сегодня день рождения?
      – Как вы догадались? – вымученно улыбнулся Владимир.
      Девушка передернула хрупкими плечами:
      – Просто я ненавижу свой собственный день рождения. И когда в этот день ко мне приходит куча гостей с еще большей кучей подарков и начинает говорить всякие глупости о моем цветущем виде и в высшей степени замечательной фигуре... так вот, на моем лице появляется точно такое же выражение, как вот сейчас было на вашем.
      Свиридов улыбнулся.
      – Почему-то многие люди, напротив, любят свой день рождения, – произнес он. – А я думал, что я один такой урод, который терпеть не может ощущать себя именинником.
      Девушка в изумлении подняла брови.
      – Урод? Ничего себе. По-моему, вы вовсе не урод. Вы, между прочим, самый красивый мужчина, которого я когда-либо видела. Как вас зовут?
      – Владимир.
      – А меня Алиса. Надеюсь, сегодня ночью вы свободны... Влодек?
      – У вас какие-то неприятности? – почти перебил ее Свиридов, которого такая откровенная категоричность неожиданно взбудоражила и полоснула горькой болезненной тревогой. – Не молчите... Ведь что-то случилось, правда?
      Девушка покачала головой, а потом, не сводя со Свиридова глаз, выпила бокал с бледно-желтым коктейлем и тихо произнесла:
      – Просто вчера вечером я осталась совсем одна. Совсем... одна. Вот так.
      И – с беспощадной, пугающей деревянной откровенностью – добавила:
      – Просто вчера вечером убили моих родителей.
      – А ты... что же ты?.. – машинально вырвалось у Свиридова.
      – А я ушла из дома. Сбежала куда глаза глядят от всех этих нарисовавшихся на наследство родственничков, дядюшек и тетушек. И не буду возвращаться.
      – А ты? – будто не в силах сойти с колеи одной и той же короткой фразы, вновь спросил Владимир.
      Девушка хрипло рассмеялась.
      – А что – я? Я просто не хочу сойти с ума.
      – Расскажи, – коротко попросил он.
      ...И она на едином дыхании рассказала ему, как пришла домой в одиннадцать утра и, открыв дверь, обнаружила буквально на пороге квартиры трупы отца и матери.
      Прибывшая через полчаса бригада следователей и куча невесть откуда появившихся родственников и коллег отца по работе показалась ей просто никчемным шумом и беспорядочным мельканием рук, ног и соболезнующих лиц. Все для нее уже кончилось.
      Она никогда не питала чрезмерной любви ни к своему высокомерному отцу, жуликоватому и нечистому на руку воротиле теневого бизнеса, ни к матери, истеричке и самодурке, но все же... Это были единственные близкие люди на всей земле.
      – Мне сказали, что их убили прямо в квартире и что человек, который сделал это, вошел туда до них, открыв дверь какими-то отмычками, – медленно произнесла Алиса. – Этот следак еще сказал, что, по всей видимости, работал классный спец... дескать, видно по почерку. Почерк! Вот он и расписался на лбах моих родителей!
      Свиридов, похолодев, опрокинул в рот только что принесенную ему текилу, которую он терпеть не мог.
      Таких совпадений не бывает! Просто потому, что не может быть!
      Но одно из таких несуществующих совпадений сидело лишь в метре от него...
      Вот эта девочка.
      Да, совпадение – потому что во всей огромной Москве она наткнулась на единственного человека, который смог бы назвать ей имя убийцы.
      Это он, Владимир Свиридов, уничтожил семью этой девочки с такими широко распахнутыми горькими глазами и тихим, раздавленным голосом!
      Это он, и никто другой!
      – Прости, – дрогнувшим голосом сказал Владимир. – Наверно, мне лучше уйти. Я не знаю... как...
      Он попытался подняться, но девушка, схватив его за руку, заставила сесть на место.
      – Не уходи! Я даже не знаю, кто ты такой и откуда... но не уходи... Я не могу остаться вот так... чтобы... Не надо, Володя. ...Они ушли из этого клуба в три часа ночи и пошли прямо к Владимиру.
      На его служебную московскую квартиру, которую оплачивало ведомство, приговорившее к смерти бизнесмена Владимира Казимировича Бжезинского, отца Алисы.
      Владимир никогда не забудет, как они шли по ночным улицам, не замечая луж и время от времени прыгая обеими ногами в хлещущие ручьи так, что брызги летели во все стороны...
      – Я так прыгала в детстве... на Черном море... – обронила Алиса. – Только что прошел теплый дождь, и я скакала по этим лужам и до крови расшибла ногу, а папа взял меня на руки и отнес в домик...
      Сложно даже предположить, что в эту секунду творилось в душе Владимира. Бесспорно, он знал, что отец Алисы был бесчестным дельцом, который раздразнил спецслужбы и потому получил вполне заслуженную пулю в лоб...
      Но когда видишь влажные и совсем еще юные глаза дочери тех, кого только недавно отправил на тот свет...
      А потом – потом ничего не было.
      Ничего из того, что так красочно демонстрируют в дешевых душевыворачивающих триллерах.
      Ничего.
      Ни взрыва страсти, до предела обостряемой несчастьем и горьким привкусом непоправимой утраты на губах. Ни шекспировских монологов о ненависти и любви...
      – Вот так, Алиса...
      – Вот так, Влодек.
      Они не говорили о себе. Пытались не думать о возникших на пепелище боли – с одной стороны – и невозможности говорить откровенно – с другой – отношениях, так смахивающих на какой-то совместный психоз.
      Они просто молча сидели у окна свиридовской квартиры и пили давно остывший кофе, дотлевавший на губах бессонной горечью, от которой хотелось плакать.
      Это было так завораживающе, что Свиридов невольно почувствовал: он не сможет оторваться от этой девушки. Точно так же, как не сможет к ней прикоснуться.
      Только время позволит ему сделать это. И она, Алиса, она тоже чувствовала, что этот человек, которого она назвала самым красивым мужчиной в своей жизни... что он не мог встретиться ей просто так.
      Их свело вместе то, что обозначают до слезливости банальным и до банальности слезливым: дескать, сама судьба протянула руки, чтобы пересечь ваши пути.
      Никакой любви с первого взгляда.
      Никакого успокоения.
      Просто – способ увести себя от засасывающих в трясину мыслей.
      А наутро, когда слепой, по-детски беспомощный серый рассвет начал неуклюже тыкаться в окна и тереться о стекла ветвями облетевших тополей, как преданный щенок трется о ногу хозяина... Владимир неловко коснулся губами щеки буквально провалившейся в сон девушки и произнес:
      – Ну что ж... пусть я потом буду думать, что у меня белая горячка и что я редкий дурак... Но только мне кажется, что она будет моей женой. Ничего не могу сделать по-человечески...
      ...Свиридов никогда не бросал слов на ветер и в тот же день, повинуясь какому-то непреодолимому императиву всего своего существа – перевернуть, изменить что-то в слепой и бездарной своей жизни! – они стали мужем и женой.
      Просто взяли да пошли в ЗАГС и поставили в паспортах мертвые и ничего не значащие черные штампики.
      И потом Алиса стала жить у Свиридова, не зная, кем является человек, которого она знала только сутки и которого так категорично, отшвырнув скулящие сомнения, избрала себе в мужья.
      Да, это просто пародия на плохую мелодраму, – думал Владимир позднее, когда судьба развела их. Пародия – если бы все было не так обжигающе жутко и не могло произойти на самом деле.
      Но в конце концов каждый человек имеет право хотя бы на одно безумство за всю свою жизнь. И офицер элитного отдела спецслужб не исключение...

      Свиридов некоторое время неотрывно смотрел на Алису, а потом выпил протянутый ему стакан водки и сказал таким тоном, словно они расстались только вчера и при самых обыденных, повседневных обстоятельствах:
      – Ну... как ты, Алька?
      – Ничего, – медленно ответила она, не глядя на Владимира и не снимая руки с мощного плеча своего спутника. – А ты, я смотрю, не так процветаешь, как прежде?
      – Почему ты так решила?
      – Просто раньше ты не был на побегушках у таких уродов, как вот эти, – она кивнула на горланящее сборище, – напротив, они были на побегушках у тебя.
      – Нет, я в порядке, как говорят в американских боевиках крутые парни после того, как прошибут своей башкой пять стен, размолотят кулачищами десятки черепов и уложат из автомата пару сотен злых и нехороших хулиганов, – ответил Владимир. – Можно сказать, моя жизнь... ну просто песня.
      – Какая песня? Свиридов хитро прищурился, притаив в глазах, как клинок в ножнах, горькую, печальную иронию, и после короткой паузы ответил:
      – Знаешь такую – «полковнику никто не пишет, полковника никто не ждет»? Милая песенка, правда?
      – Да, – ответила Алиса. – Понятно.
      – Давно ты в Калиниграде?
      – Да нет... не очень. Выпьем?
      – Выпьем, – машинально ответил Владимир.
      – Только не здесь. Ты посмотри на этих орангутангов, – презрительно сказала Алиса и покосилась на сидящую прямо на столе в нескольких метрах от нее довольно миловидную и совсем еще юную девицу лет восемнадцати, рот которой нафаршировывал клубникой здоровенный амбал с лицом сторожа звероводческого хозяйства где-нибудь этак на Таймыре.
      – Да я уж третью неделю любуюсь на это пиршество фауны. Но в таком количестве и концентрации, признаться, видеть не приходилось.
      – Э-э-э... Алиска... – внезапно обернувшись и попутно свалив два блюда, вазу с фруктами и два бокала с героиновым пойлом на колени своему собутыльнику, промямлила восемнадцатилетняя дама на столе. – Ты че... типа срыгивать собралась отсюда?..
      – Пойду прогуляюсь. А что?
      – Ты мне это, Алиска... не вздумай св-в-валить. Ты же бате слила, что типа за мной присмотришь... типа чтобы непоняток не было. А то я вот...
      Конец фразы был съеден вместе с изрядным количеством клубники, которую горстью отправил в рот вульгарной малолетки «сторож звероводческого хозяйства».
      Закрыв таким образом ей рот, гоблин налил огромный бокал – чуть ли не на пол-литра – вина и протянул Алисе:
      – На-ка, Алиска.
      Свиридов невольно побледнел: выпей Алиса предложенное ей вино, она немедленно ужабилась бы в хлам, как то красочно определял Фокин.
      Свиридов взял молодую женщину за локоть и негромко произнес:
      – Не надо пить. Пойдем отсюда.
      – А ты... вообще уткнись, халдей, – попытался было приструнить инициативного работника общепита собутыльник вульгарной девицы, но Свиридов только отмахнулся от него, как от назойливой мухи.
      Они вышли на палубу. Парень с благообразным лицом, бывший, по всей видимости, личным охранником Алисы, последовал за ними на некотором расстоянии.
      – Нахальная леди, – произнес Владимир. – Что-то я ее тут раньше не видел, но ведет себя, как будто в собственном доме.
      – А она и есть как в собственном доме, – негромко проговорила Алиса. – Вся эта богадельня принадлежит ее почтенному папаше.
      – Понятно. Честно говоря, я до сих пор не знаю, кто владелец этой посудины.
      – А ты про него сегодня много слыхал. Всякие байки про глистов из задницы таджикского ослика как средство для кардинального похудания.
      – Я так и думал, что это реальное лицо из местных толстосумов и толстопузов.
      – Куда уж местнее. Котов Филипп Григорьевич. Он же Кашалот. Это его «шестерки» тут куражатся.
      – Это сборище – Кашалотова братва?
      – Ну да. Это так... «бычки». А настоящая Кашалотова братва по прокуратурам, администрациям губернатора да по Законодательным Собраниям заседает. Не говоря уж о всяких там ГИБДД и налоговых полициях.
      – Милый и законопослушный гражданин, – тоном резюме проговорил Владимир. – Понятно. Но как ты-то попала в это привилегированное общество?
      Алиса покосилась на Владимира и, неопределенно пожав плечами, посмотрела на выползшего из зала ресторана бритоголового молодого человека, которого буквально тащили под руки его собутыльник и дама, раскрашенная так интенсивно, что не представлялось возможным определить, сколько ей лет.
      Молодой человек, судя по всему, допившийся до кондиции, в которой не станет находиться ни одна уважающая себя свинья, перегнулся через борт и начал усиленно загрязнять водную стихию разноцветными рвотными массами.
      – Так, ладно... Не будем об этом... Какие у тебя планы на вечер? – быстро спросил Владимир, чувствуя, что его – неожиданно для него самого – по коже продирает искристый мороз почти мальчишеского волнения. Давно... давно ему уже не приходилось чувствовать подобное.
      – Планы на вечер? Ну... ты же слышал... мне отсюда никуда нельзя. Да и мои сопровождающие меня не отпустят.
      Владимир покосился на застывшего у борта здоровяка с культурным лицом библиотекаря-тяжеловеса и откликнулся:
      – И что?
      – Да ничего. – Алиса прислонилась к борту, а потом, приблизив к Владимиру свое бледное лицо с темными зеленовато-серыми глазами, проговорила, слегка понизив голос:
      – Ты помнишь, что я спасла тебе жизнь?
      – Спасла?
      – Я хотела сказать, что... ты помнишь, что я сохранила тебе жизнь, когда... когда по всем понятиям ты был достоин смерти?
      – Когда это ты стала жить по понятиям?
      – Не придирайся к словам, – строго произнесла Алиса. – Я не о тех понятиях, о которых ты подумал.
      – Прости. Я не хотел тебя обидеть. Конечно, я все помню, Алька.
      – Ну, так вот, – сказала Алиса. – Я сохранила твою жизнь, а теперь ты... Теперь ты помоги сохранить мне мою.

* * *

      Конечно, Владимир прекрасно помнил, что имела в виду Алиса, когда говорила о сохранении его жизни и о том, что он был достоин смерти.
      Такое не забывают.
      ...Они прожили с Алисой даже не неделю – шесть дней. Потом грянул расстрел Белого дома, в события вокруг которого был активно вовлечен Свиридов. И Владимир исчез из жизни Алисы на несколько лет.
      В девяносто восьмом они встретились на вилле Валерия Маркова – саратовского авторитета по прозвищу Китобой. Валерий Леонидович был известным бизнесменом, который располагал весьма эффектным рычагом воздействия на конкурентов.
      Этим «рычагом» был суперкиллер, известный под именем Робин, или Стрелок.
      В это же время Алисе удалось узнать, что ее родителей отработал именно киллер Робин. Но его паспортных данных она не знала.
      Впрочем, ФСБ (естественно, сотрудничество не носило официального характера) за весьма значительную сумму помогло вычислить место нынешней дислокации убийцы ее родителей.
      Вот со всем этим Алиса и отправилась в Саратов, чтобы уже на месте узнать, как можно выйти на Робина и познакомиться с ним поближе.
      На Китобоя надавили, и он вынужден был дать согласие на сдачу своего суперкиллера: он пригласил его на свою загородную виллу на торжество к дню своего сорокалетнего юбилея. На юбилее он должен был указать на человека, который носил звучное имя староанглийского героя Робин Гуда.
      Но, не успев этого сделать, он погиб в своем роскошном бассейне в результате взрыва, подстроенного ему какими-то «доброжелателями».
      Личность киллера по имени Робин продолжала оставаться неизвестной.
      И, тщательно проанализировав всю имеющуюся у них информацию и подытожив свои наблюдения за гостями Китобоя, Алиса и ее куратор из ФСБ майор Шепелев, он же Ян, пришли к выводу, что Робин – это священник Воздвиженского храма Саратова отец Велимир.
      В миру он звался Афанасием Фокиным.
      Шепелев и Алиса Смоленцева предъявили ему обвинение, но Фокин не смог ни опровергнуть его, ни подтвердить: события стали развиваться так бурно, что никто не успевал отслеживать их и анализировать.
      Но вот настал момент, когда Алиса, Фокин (точнее, его бесчувственное тело) и Владимир Свиридов остались одни.
      – Твой лучший друг – убийца, Влодек. Он наемный убийца, – с усилием произнесла Алиса. – Он раньше работал в спецотделе Главного разведуправления... «Капелле»... может, слыхал? Ты же тоже в каком-то спецназе служил, да, Влодек?
      Свиридов кивнул, не сводя с нее внимательного, цепенеющего взгляда. – Помнишь, когда мы встретились с тобой тогда, в ночном клубе... много лет назад? Ты еще сидел мрачный и пил все подряд. В тот день тебе исполнилось двадцать восемь лет. Ведь помнишь?
      – Да, конечно, Алька, – машинально проговорил Свиридов, уже холодея от предчувствия того, что угадал следующие слова Алисы. – Конечно, помню.
      – Так вот, накануне убили моих родителей. Застрелили в упор. Я... я долго искала того, кто сделал это... И все пыталась понять, кто и за что... я даже училась в школе при... при... в общем, я нашла этого человека. Этого убийцу. В документах «Капеллы» он числится как... и здесь, в этом городе, он известен как Робин.