Там в маленьком уютном городке, оплетенном виноградными лозами, он пробыл почти до последнего времени. Была там и юная француженка, которая к нему привязалась и очень удивлялась, что русский офицер так рвется на свой дикий заснеженный север. И на это он с печалью отвечал: «Rendez mon mes frimas...» .
      Денис Давыдов слушал эту удивительную, почти неправдоподобную историю, происшедшую в действительности с его братом, и невольно думал о том, что она вполне бы могла послужить своим сюжетом для захватывающего романа.
      Впрочем, эта история, долго бытовавшая в изустных офицерских преданиях, найдет свое отражение и в литературе. Сохранится свидетельство Пушкина о том, что свое романтическое стихотворение «Пленный» Константин Батюшков написал именно тогда, когда узнал о приключениях раненого брата Дениса Давыдова во французском плену.
      Томительное обостренное чувство родины, пылкий патриотический порыв этих стихов переживет свое время, а заодно и сохранит добрую память о храбром и честном русском офицере, брате Дениса Давыдова — Евдокиме.
 
      Вслед за первою радостью почти тут же последовала и вторая.
      Мария Антоновна Нарышкина, пообещавшая похлопотать за Дениса, видимо, времени даром не теряла. При следующей же встрече в ее доме она с улыбкою известила Дениса, что дело его решилось и он приписан адъютантом к князю Петру Ивановичу Багратиону, только что назначенному командиром авангарда действующей армии. О лучшем для себя Давыдов не мог и мечтать! Что за славный подарок ему к новому, 1807 году!
      — А твой-то доброхот граф Каменский что выкинул, слышал ли? — весело спросила Мария Антоновна. — Не иначе после того, как ты его ночью в «Северной» гостинице припугнул, он теперь и совсем умом тронулся. Лишь неделю всего армией и главнокомандовал. Но за неделю сию таких приказов надавал, что всех запутал и сам запутался. Потом в завершенье явился перед войском в заячьем тулупе, голова платком повязана и возопил: «Братцы, спасайтесь как можете!.. Кругом измена!» С тем сел в коляску да и укатил в свою деревню. А государю депешу прислал, дескать, стар я и глуп и к ответственности эдакой не способен.
      — А кто же принял армию? — поинтересовался еще не знавший этих последних известий Давыдов.
      — Поначалу Буксгевден. А теперь, когда от генерала Беннингсена прибыл курьером граф Васильев с нежданной вестью о победе при Пултуске, государь будто бы намеревается препоручить главнокомандование Беннингсену. Впрочем, — ласково усмехнулась она, — бог его ведает, я этих дел не касаюсь. И так тебе лишку наговорила, — хотя по всему свободному, чуть озорному и лукавому виду красавицы Марии Антоновны было приметно, что она и к этим, и ко многим прочим державным делам касательство имеет, и отнюдь не последнее. «Одно слово этой женщины было тогда повелением», — напишет о ней позднее Давыдов. И в этом он убедится еще неоднократно...
      Третьего января 1807 года, распрощавшись с друзьями и братом Евдокимом, Денис Давыдов на почтовых выехал из Петербурга в армию, действующую за границей.
      Где-то около Пскова Денис догнал тоже направляющегося в главную квартиру знакомого корнета кавалергардского полка князя Федора Гагарина, с которым недавно в числе других офицеров праздновал возвращение брата Евдокима. Далее решили ехать вместе: и веселее, и расходы можно делить на двоих. Для только что крупно проигравшегося князя это тоже имело значение.
      Миновали Вильну, где еще гремели веселые и беззаботные новогодние балы, потом Скидель и Гродну и наконец пересекли российские пределы.
      Пятнадцатого января в 9 часов утра Давыдов со своим попутчиком князем Гагариным приехали в Либштадт к главной квартире в тот самый момент, когда она уже снималась с места, чтобы спешно вместе с войсками выступить к Морунгену, где за два дня до этого была атакована и разбита часть русского авангарда под командою генерала Маркова.
      В ставке главнокомандующего все было охвачено сборами и суматохой. К удовольствию своему, Денис увидел немало знакомых лиц. Его тут же обступили и начали расспрашивать о петербургских новостях. Уважив приятелей и ответив на их вопросы относительно здоровья родных и близких, Давыдов поспешил к главнокомандующему, для которого ему в столице было передано несколько официальных пакетов. Его тотчас представили генералу Беннингсену, которому он и вручил привезенную корреспонденцию.
      Войска меж тем уже начинали движение. Чтобы следовать с армией, Давыдову еще нужно было позаботиться о лошади. Своих у него пока еще не было, поскольку он прибыл к главной квартире на почтовых.
      Выручил один из только что встреченных приятелей, дал на время своего коня. В путь Денис отправился, пристав к Павлоградскому гусарскому полку, шефа которого генерал-майора Чаплица несколько знал по Петербургу. Во время марша познакомился еще с несколькими полковыми офицерами, и среди них — со Степаном Храповицким, который в грозовом 1812 году окажется в его партизанском отряде и станет одним из ближайших его помощников и сподвижников по боевым действиям во французском тылу...
      Сейчас же покуда война являлась Денису Давыдову лишь с внешней, картинной стороны. Он во все глаза смотрел вокруг себя, и все естество его переполнялось восторгом.
      Давыдов ехал размеренным шагом со своими новыми знакомыми, павлоградскими гусарами, рассказывал им недавние петербургские новости, шутил, смеялся, сыпал остротами и каламбурами, вызывавшими их восхищение, и не знал, что до первого, совсем иного зрелища войны, которое потрясет его до глубины души и заставит о многом призадуматься, оставалось всего несколько верст...
      Сначала взору предстало приткнувшееся к покатому холму разрушенное и спаленное селенье, посредине которого сиротливо торчала закопченная кирка с опрокинутым и болтавшимся на ржавых железных прутьях шпилем. Ни одного дома с нею по соседству целого не было — лишь груды камня и обгорелого дерева, в которых с ленивым безразличием, как показалось Давыдову, копались несколько жителей с пустыми серыми лицами. Никто из них даже не поворотился и не глянул на проходившие мимо войска. Сразу же за селеньем вбок раскрывалась довольно широкая долина, перерезанная петляющим ручьем и сплошь усеянная какими-то обломками.
      — Ну вот, здесь основное дело и было, — сказал кто-то из гусар. — Наших, сказывают, много полегло, но и французам досталось...
      — Тут полковник Ермолов отличился с конною артиллерией. Он и сдержал будто бы Бернадота. Кабы не сей полковник, никому бы, я слышал, из марковцев отсюда ноги не унести, — отозвался другой.
      У Давыдова от известия о подвиге двоюродного брата сладко заныло сердце. Однако своего родства с уже известным артиллеристом он афишировать не стал.
      Полк продолжал двигаться к Морунгену, до которого, судя по всему, было уже недалеко. А Давыдова неодолимо повлекло взглянуть на ратное поле, и он, сказав, чтобы его не ждали, поворотил коня в ту сторону.
      То, что он увидел, превзошло все его ожидания. Денис до этого прочел немало военных книг, хорошо помнил батальные рассказы отца и брата и многих своих друзей и сослуживцев и все же даже представить себе не мог столь ужасающих и страшных последствий неистовой и беспощадной человеческой бойни, которая зовется войною. Впрочем, как он потом сам неоднократно убедится, в бою многого и не видишь, хотя вокруг и кровь и смерть, но это проходит как бы мимо сознания, поскольку сам ты находишься в движении, а все твое существо захлестнуто яростным порывом атаки либо ожесточенным напряжением самозащиты.
      Ошеломленный и потрясенный, Денис тихо проехал вдоль нашей позиции, а потом вдоль линии наступления французов. Он видел места рукопашных схваток, заваленные горами истерзанных, сцепившихся в последних неистовых усилиях и судорогах трупов, видел срезанные ермоловской картечью целые порядки неприятельской пехоты и кавалерии, видел искореженные и опрокинутые орудийные лафеты, возле которых тоже шла ужасающая резня...
      От всего представшего перед ним Дениса Давыдова охватила какая-то тупая, сперва окостенившая тело, а потом прохватившая его ознобной дрожью слабость. Сначала он даже не понял, что это страх, причем такой пронзительный и изматывающий, которого он никогда еще в жизни не испытывал. Впрочем, потом он не побоится в этом признаться: «...По мере воли, даваемой мною воображению своему, я — со стыдом признаюсь — дошел до той степени беспокойства относительно самого себя, или, попросту сказать, я ощутил такую робость, что, приехав в Морунген, я во всю ночь не мог сомкнуть глаз...»
      Этот страх он, конечно, сумеет пересилить, но мучительно и далеко не сразу. Чтобы победить его, он не раз сам будет проситься в самые опасные места, будет сломя голову кидаться в жаркие яростные схватки, прослывет рисковым малым и отъявленным рубакой, но лишь позднее обретет ту спокойную, рассудительную, диктуемую осознанной необходимостью твердость собственных действий перед лицом противника, которая и отличает подлинную неустрашимость.
 
      Шестнадцатого января рано поутру Давыдов сторговал себе у разбитного уланского вахмистра трофейную французскую лошадь, взятую, как тот выразился, «истинно с бою», и на ней в сопровождении казака отправился из Морунгена к штабу Багратиона. Путь туда, как предупредили в главной квартире, неблизкий. В дороге скоро выяснилось, что французская кобыла, которую Денис про себя уже окрестил изящным именем Мари, оказалась с большими причудами. На ходу она ни с того ни с сего вдруг неожиданно останавливалась как вкопанная и начинала, крутя хвостом, пританцовывать на задние ноги. Сдвинуть ее снова с места стоило немалых усилий. Кроме того, она частенько подкашивала глазом назад и, едва Денис терял бдительность, как тут же пыталась ухватить его за колено.
      — О, вражина, — кивал на нее сопровождавший Давыдова казак, — это уж точно хранцуженка, все ухватки ихние, то тебе крупом крутит, и тут же норовит зубами... Намучаетесь вы с нею, ваше благородие, как пить дать!
      Проведя весь день в дороге и переночевав в дивизии Николая Тучкова, занимавшей Любемиль, Давыдов, выехав затемно, с первыми солнечными лучами был уже в расположении князя Багратиона. Штаб его размещался в большой прусской крестьянской избе, весь пол которой был устлан мягко шуршащей золотистой соломой. Такая же солома была густо набросана и на простую, крепко сбитую кровать, стоящую в углу просторной горницы с наброшенной поверх черной кавказской буркой. Это, по-видимому, была постель князя Петра Ивановича, не терпевшего в походе, как известно, как и его учитель Суворов, никакой роскоши.
      Багратион в будничном мундирном сюртуке с одною звездою Георгия 2-го класса сидел за столом над раскинутой картой. Здесь же были офицеры свиты и штаба и военачальники подчиненных ему частей. Среди присутствующих, к своей великой радости, Денис первым увидел Алексея Петровича Ермолова в артиллерийском полковничьем мундире, сразу же широко улыбнувшегося и по-свойски подмигнувшего ему.
      Попросив дозволения у Багратиона, Денис представился.
      — Вот он, тот самый маладец, — окинув его чуть прищуренным взглядом, улыбнулся князь Петр Иванович, — который над моим выдающимся носом, данным мне родителем и природою, публично потешаться изволил в своей сатире «Сон», собственноручный текст коей, правда, он, помнится, у Марии Антоновны Нарышкиной сам мне преподнес в подарок, за что был мною прощен и даже взят в адъютанты. С этой минуты он исполняет сию должность. Прошу любить и жаловать!..
      — При всех свидетельствую, ваше сиятельство, — живо откликнулся Давыдов, — что затронул столь известную часть вашего лица единственно из зависти, поскольку сам оной части почти не имею, — и указал на свой заносчивый носик пуговкой.
      Горница загудела от дружного смеха. Заливисто хохотал и сам Багратион. Даже на бесстрастном лице Барклая, плоховато знавшего русский язык, изобразилось некое подобие улыбки.
      — Так и быть, штаб-ротмистр, претензий к вам я не имею, однако оставляю за собою право, — добродушно предупредил Багратион, — при случае отстоять преимущество своего носа перед вашим... Долг, как говорится, платежом красен.
      Скоро такая возможность князю Петру Ивановичу, любившему шутку и острое слово, действительно представится. Денис Давыдов, ездивший по поручению Багратиона к Беннингсену, прискачет однажды с весьма спешным известием.
      — Главнокомандующий приказал доложить вашему сиятельству, — выпалит он, запыхавшись, — что неприятель у нас на носу, и просит вас немедленно отступить!..
      — Неприятель у нас на носу? — невозмутимо переспросит князь в присутствии офицеров штаба. — На чьем? Ежели на вашем, так близко; а коли на моем, так мы успеем еще отобедать.
      Эта шутка Багратиона тотчас же разлетится по всей армии, а потом станет историческим анекдотом и еще долго будет передаваться из уст в уста. Дойдет она и до Пушкина, который запишет ее в своих знаменитых Table-talk («Застольных беседах»)...
      Вступив в должность адъютанта Багратиона, Давыдов довольно быстро сумел разобраться в тех событиях, которые разворачивались на прусском военном театре. Наполеон пока почти целиком владел инициативой и теснил русскую армию, стремясь обходными маневрами поставить под угрозу пути ее снабжения и связи с Россией. Об очередном таком весьма опасном маневре Бонапарта стало известно 21 января. В этот день полковник Юрковский, командующий аванпостными линиями Багратиона, прислал князю Петру Ивановичу перехваченного нашими казаками французского курьера, ехавшего с приказом императора к Бернадоту. Из этого приказа явствовало, что Наполеон 22 января с главными силами намеревается выйти к Алленштейну и с ходу нанести русской армии фланговый удар. Наши же силы были в это время значительно растянуты, что как нельзя лучше способствовало замыслу предводителя французов.
      Багратион, оценив обстановку и поняв всю ее серьезность, спешно отправил главнокомандующему бумагу, добытую у неприятельского курьера, а сам, не дожидаясь приказов, повел марш-броском свой авангард в Янково на соединение с главными силами. Как выяснилось на следующий день, Беннингсен никаких выводов из предостережения Багратиона не сделал, и левый фланг армии оказался под угрозой. Вечером стало известно, что Наполеон стремится к неукоснительному выполнению своего плана: по его приказу в стык русских корпусов активно действовали маршал Сульт и генерал Гюйо, захватившие мост через Алле и значительную часть обозов, принадлежащих левому крылу русской армии.
      Единственным спасением в этой ситуации был спешный и сосредоточенный отход наших частей к Вольфсдорфу. Промедление в сем деле действительно могло обернуться не только подобием, но и самою смертью.
      Ночной марш по узким лесным дорогам, по колено, а где и по пояс в снегу, с неприятелем на фланге на расстоянии пушечного выстрела, был ужасен. Он запомнится Денису Давыдову надолго. «Я в продолжение службы моей был свидетелем многих отступлений, — вспомнит он впоследствии, — но никогда не видал ничего подобного!..»
      23 января главным русским силам удалось наконец сосредоточиться у Вольфсдорфа. Это оказалось возможным благодаря хладнокровному Барклаю, успешно прикрывшему отступление. Князь Багратион вполне заслуженно представил его за доблестное отражение французского натиска к очередной награде.
 
      Наступало 24 января — день, который останется памятным для Дениса Давыдова навсегда, поскольку ознаменуется его первым боевым крещением.
      Около десяти часов утра Багратиону донесли, что неприятель начал сбивать передовую нашу цепь под Варлаком, что верстах в четырех от Вольфсдорфа. Князь Петр Иванович поставил весь авангард, превратившийся теперь в арьергард, в ружье, чтобы прикрыть дорогу, по которой ему следовало отходить вслед за отступавшей армией. Вольфсдорф для сбережения этого селения он приказал войскам оставить и встретить французов на открытой местности.
      С передовой нашей линии уже трещала ружейная перестрелка, перекрываемая иногда глухим уханьем пушек.
      Денис твердо решил для себя, что непременно должен сегодня побывать в бою и испытать, на что способен. После убийственного зрелища под Морунгеном и изнурившей его робости это нужно было сделать во что бы то ни стало.
      С этой мыслью он и отпросился у Багратиона в передовую цепь, будто бы для наблюдения за движением неприятеля.
      Вскочив на трофейную Мари, к которой за последние дни успел приноровиться, разговаривая с нею, как со светскою дамою, исключительно по-французски, Давыдов поскакал туда, откуда слышалась неторопливая пальба, и скоро увидел казаков, лениво перестреливающихся с наступавшими на них неприятельскими фланкерами , за которыми в отдалении виднелись сомкнутые колонны пехоты и перемещавшиеся массы конницы.
      На серьезный бой, к коему себя внутренне готовил Денис, дело покуда вовсе не походило. Французские стрелки не спеша продвигались вперед, а казаки крутились перед ними и столь же неторопливо отходили к своим. До вражеских фланкеров, вытянувшихся в редкую цепь, было совсем недалеко, отсюда можно было даже различить их усатые смуглые лица. Ближе прочих к Давыдову оказался высокий и тощий француз в синем плаще и лохматой медвежьей шапке, показавшийся ему своим гордым и независимым видом офицером. Денису не терпелось совершить что-нибудь отчаянное и смелое. Он подскакал к казакам и крикнул срывающимся от волнения голосом:
      — Братцы! А не отбить ли нам сего офицера, что от своих выдвинулся? Ежели дружно навалимся, глядишь, и захватим! А? Ну как, братцы?..
      У казаков его предложение, к удивлению, никакого энтузиазма не вызвало.
      — Да нехай себе едет, — ухмыльнулся один из них, — мы их не шибко тревожим, а они нас. Чего же на рожон-то лезть?
      Давыдов, конечно, не выдержал и выскочил навстречу офицеру один и тут же пальнул в него из пистолета. Француз ответил из своего. Несколько других фланкеров выстрелили по Денису из карабинов.
      Над ухом его с тонким и каким-то сверлящим посвистом пролетели первые пули. Это показалось не таким уж страшным и неожиданно разозлило Давыдова. Он выхватил саблю, начал ею яростно размахивать и, осыпая неприятельского офицера отборными французскими ругательствами, вызывать его на поединок, предлагая ему сразиться перед цепью. Фланкер ответил такою же бранью, однако вылетать навстречу столь задиристому русскому офицеру, видимо, не спешил.
      Тут к Давыдову, горяча коня, подскакал казачий урядник. Лицо его было хмуро и недовольно.
      — Не дело, ваше благородие, эдак-то ругаться, — сказал он. — Грех! Стражение — святое дело, браниться в нем все то же, что в церкви: бог убьет! Пропадете, да и мы с вами. Ступайте лучше туда, откуда приехали.
      Только тут Денис понял разумом свою пустую горячность и, устыдившись рассудительных слов казачьего урядника, уехал из цепи к Багратиону.
      — А, Давыдов, — обрадовался тот, увидев его подле себя. — Дело есть для тебя, и весьма важное, от выполнения коего много зависит. Пулею лети к 5-му егерскому полку с моим приказом оставить немедля занимаемый ими лес и двинуться к Дитрихсдорфу, где избрана для арьергарда вторая позиция. Если сейчас сего не исполнить, то полк будет отрезан обходом и истреблен. Допустить этого никак нельзя! Понял? Действуй, братец!..
      Давыдов помчался к егерям и четко выполнил поручение. Однако на обратном пути его начало мучить сомнение относительно того, не поспешил ли князь Багратион оставить место при Вольфсдорфе без сильного отпора неприятелю. Те же егеря, например, как он только что убедился, не сделали по французам еще ни выстрела. Да и так ли действительно им угрожает обход? Может, это лишь мнимое опасение Петра Ивановича?
      У него тут же мелькнула дерзко-сумасбродная мысль: а что, если ударить передовою цепью встречь неприятелю? Увидев это, его поддержат и собирающиеся на опушке егеря. А там, глядишь, и Багратион, заметив перемену в обстановке, поддержит этот успех всем авангардом. Тогда уж и главнокомандующий повернет армию обратно... В конце концов, читал же Денис о том, что иногда волею случая отчаянный смельчак увлекал за собою войска и решал участь больших сражений!
      Подъехав к цепи, которую он незадолго перед тем оставил, Давыдов снова увидел знакомого строгого урядника.
      — А что, брат, ежели бы сейчас по французам ударить? — спросил он его.
      — Для чего ж нет, ваше благородие, — проявил тот нежданную сговорчивость, — давеча мы одни были, а теперь вон и пехоту нашу видать, есть кому поддержать.
      — Ну так ты уговори казачков, — обрадовался удаче Давыдов, — а я подобью к сему делу гусар и улан, их вон в рассыпном строю неподалеку тоже взвода два наберется...
      Атака, как ни странно, удалась. Русская цепь, возглавляемая Давыдовым и казачьим урядником, дружно гикнула и со свистом и криком «ура!» обрушилась на французских фланкеров, видимо, уверовавших в свою силу и двигавшихся вальяжно и не ожидавших такого отчаянного налета.
      Загремели выстрелы, засверкали клинки. Давыдов помнил лишь, что он мчался вперед во весь опор на своей бесноватой Мари, которая во время схватки почему-то начала неистово ржать, с кем-то сшибался, в кого-то палил из пистолета, по чьей-то лохматой шапке почти вслепую наотмашь рубанул саблей...
      Почти все французские застрельщики оказались смятыми, опрокинутыми и порубанными. Оставшиеся в живых кинулись прочь. И снова пальба и азартно-слепящая горячка погони.
      — Стой, ваше благородие! Сто-ой! — услышал он вдруг почти у самого уха срывающийся крик урядника и тут же уловил какой-то глухой накатывающийся гул. — Драгуны, — зло выругался казак и махнул рукою. — К лесу! Всем к лесу!..
      Денис увидел, как из-за ближнего холма на них стремительно летела темная и огромная, как показалось ему, туча тяжелых всадников. Уже видны были развевающиеся конские хвосты на гребнях металлических шлемов и посверкивающие холодным устрашающим блеском вскинутые в небо неестественно длинные и прямые лезвия палашей.
      Русская летучая цепь на более легких и прытких конях кинулась к спасительной лесной опушке, где теперь, к несчастью, уже не было способных прикрыть огнем наших егерей, и, влетев в заросли, наконец врассыпную ушла от погони. Правда, кого-то тяжело грохочущая драгунская туча успела накрыть и подмять под себя...
      Проскакав какое-то время по лесу, Давыдов скоро убедился, что обочь его никого из своих нет.
      Вокруг было на удивление тихо, никакой пальбы более не слышалось. Придя в себя после всего только что пережитого и перечувствованного, он ехал довольно тихо и клял себя за то, что по своей опрометчивости чуть было не погубил всю нашу аванпостную линию.
      Уже намереваясь встретить своих, Давыдов из низины поднялся на небольшой взгорок и тут почти лицом к лицу столкнулся с шестью французскими конноегерями, бывшими, должно быть, в наблюдательном разъезде. Всё решили какие-то мгновения. Французы от неожиданности, видимо, чуть призамешкались, и Давыдов дал шпоры лошади, которая вихрем взяла с места. Вслед ему вразнобой застучали выстрелы из карабинов. Мари, должно быть, оказалась раненой. Давыдов почувствовал, как она разом дрогнула на скаку всем телом и хотя не сбавила хода, но задышала чаще и запаленнее. А неприятельские конноегеря, почувствовав легкую добычу, уже мчались следом, обходя слева и справа.
      Денис ощутил вдоль спины противный холодок страха. И еще какую-то острую, пронзившую горло обиду за свою глупую беспомощность. Денис не мог даже отстреливаться, пистолеты у седла были пусты, после атаки на фланкеров он даже не успел их перезарядить,
      Положение было действительно отчаянным. Мари продолжала скакать, но, как с ужасом понимал Давыдов, из самых последних сил. Один из французов, лошадь у которого была, должно быть, порезвее, настиг его уже настолько, что сумел ухватиться за край развевающейся, схваченной у горла на одну пуговицу шинели. Рванув ее на себя, он чуть было не выдернул Дениса из седла. Слава богу, не выдержала пуговица, и в руках преследователя осталась одна шинель.
      Однако Мари, неистово проскакав еще саженей двести, влетела в какое-то припорошенное снегом болотце, с размаху увязла по брюхо, дернулась и грянулась замертво. Денис, заляпанный жирной коричневой тиною, успел вскочить, намереваясь в последнем отчаянье рубиться до последнего, покуда не сомнут либо не застрелят, и вдруг, еще сам не веря в свое чудесное избавление, увидел, что настигающий его конноегерь, уже почти нависший над ним с обнаженным клинком, круто поворотил коня и помчался куда-то вбок, увлекая своих товарищей. И только тут услышал карабинную пальбу и знакомый казачий посвист.
      На тело его разом навалилась какая-то неимоверная тяжесть, ноги подогнулись, и Денис, не в силах более с ними совладать, присел на сырую промозглую болотистую кочку возле мертвой Мари.
      Сюда к нему подъехали его спасители — казаки все с тем же знакомым урядником.
      — Ну, спасибо, братцы, век не забуду, — сказал Денис растроганно...
      Вскоре Денис предстал перед Багратионом как был — без шинели, в заляпанном тиною, еще недавно сияющем новизною лейб-гусарском доломане, на чужой лошади. Князь вопросительно вскинул свои разлетные брови. Денис отрапортовал о происшедшем.
      — Так это ты с аванпостными во фронте у французов столько шуму наделал? — радостно удивился Багратион. — И как только в голову тебе это пришло! Как нельзя кстати оказалась сия демонстрационная атака! Неприятель своею тяжелой кавалерией успел-таки обойти наших егерей. Еще бы чуть, и не было бы им выходу. Тут-то как раз и началась твоя пальба, чему я и сам поначалу подивился. А французы, видимо, тем паче. Они тут же порешили, что я перешел здесь в отпор всем авангардом, и, оставив егерей наших, кинули сюда свою конницу. Благодаря чему пятый полк вышел в полном составе, не потеряв ни единого человека, а неприятель все движение свое замедлил, видимо, до сей поры в том, что свершилось, еще никак не разберется... Так что — маладец! За дело, тобой учиненное, будешь представлен к награде! — заключил князь и, заметив, что улыбающийся Денис совсем посинел и продрог от холода, велел подать свою знаменитую лохматую бурку и уже с мягким рокотом в голосе добавил: — А это от меня. Взамен утраченной шинели. Бурка сия меня еще в Альпах от стужи спасала. Пусть теперь тебе послужит. Дарю! Ты ее, брат Денис, достоин!..
      Впоследствии Денис Давыдов сумеет заслужить немало боевых наград. Но, пожалуй, ни одна из них не будет для него столь дорога и близка сердцу, как эта видавшая виды, пропахшая пороховым и бивачным дымом славных суворовских походов черная кавказская бурка князя Багратиона.

Глаза в глаза