2

Ближе к ночи стало «замолаживать», стебли иван-чая и борщевика стали такими ломкими, будто побывали в чане с жидким кислородом, а дневная слякоть принялась быстро покрываться тонкой коркой. Когда шли низинами, под ногами вовсю хрустело стеклянным крошевом. А когда случался подъем, приходилось взбираться «елочкой» — армейские боты, смазанные ледяной кашицей, проскальзывали.

Прощальные огни свекольного заката не сулили и на завтра большого тепла. Оттого и бледный шар луны казался необыкновенно холодным. И тогда Серега спросил меня:

— Что там, Дрон, за окном?

Я, будучи в тот момент дежурным по стеклу, ответил несколько поэтично:

— Взошла студеная луна.

— Уже взошла? — удивился Серега.

— Уже, — подтвердил я.

— Тогда — привал.

Этот приказ застал нас у подножия холма, на вершине которого росла одинокая осина. И не зря при нашем появлении задрожала всем своим серебром это Иудино дерево — почуяло, видать, что лишится тех ветвей, до которых мы сумеем добраться. Мы за гринпис, конечно, и всё такое, но нам нужен был костер — не хотелось тушняк из сухпая чавкать неразогретым.

Когда Гошка вытащил тесак и подошел к осине, нам был знак — проснулась сидящая на нижней ветке черная птица и взлетела ввысь могильным вороном, тяжело и безмолвно.

Мы знак проигнорировали.

Мы не из тех.

Мы из этих.

Пока американец рубил по живому, я курил и рассказывал историю про то, как однажды где-то в Мексике, в долине навроде нашей, киношники кино снимали. И там тоже дерево было. Правда, засохшее. Огромное, старое, засохшее дерево. Причем единственное на всю долину. И эта коряга, попадая в кадр, здорово портила оператору картинку. Он и так и сяк, чтоб поворот дороги на фоне гор в кадр попадал, а дерево — нет, ну никак не выходило. А солнце уже садится. А смета горит. И тогда режиссер, не заморачиваясь на эту тему, приказал срубить сухостой, к чертовой матери. Под самый корешок. Срубили. И только потом они узнали, что местные индейцы уже лет двести называли эту долину Долиной Мертвого Дерева.

— Теперь называют Долиной, Где Когда-то Было Мертвое Дерево, — предположил Гошка.

— Или Долиной Мертвых Киношников, — сказал Серега.

— Ты думаешь, индейцы их почикали? — спросил я.

— Я бы на месте индейцев почикал, — кивнул Серега.

— Злой ты, — сказал я.

— На место уходящей легенды должна приходить другая, — оправдался Серега.

А потом мы коптили небо дымом своего костра. Небо в ту ночь было насыщенно-фиолетовым, и звезды сидели в нем глубоко, будто вдавлены были в него, как стекляшки в пластилин. Я глядел на эти звезды и обалдевал. Думал, ведь я и раньше про них знал, что многих из них нет — в школе же научили, что вижу я не сами эти светила — сами-то они давным-давно погасли, — а летящий сквозь мертвое пространство прощальный их свет. А теперь я узнал, что звезд нет вообще. Нет их и не было никогда. В принципе. Но, блин, до чего ж прекрасным было сияние этих дважды не существующих штук! Несмотря на всё это мое новое знание. Даже, подозреваю, это знание делало для меня их сияние еще более прекрасным. Такая же фигня, полагаю, должна была происходить и с нравственным законом внутри меня. Но внутрь себя я не стал заглядывать. Побоялся.

Пока я с интересом рассматривал, как Малая Медведица лижет тающий леденец Южного Креста, Гошка возился с провизией, а Серега связывался по эР сто семьдесят четыре с Аней. Хорошо, кстати сказать, что выдали именно эР сто семьдесят четвертую. Если бы всучили какую-нибудь, положим, сто пятьдесят девятую, то вообще бы заманались. Мало того что при полной выкладке стекло перли, так тут бы еще и этот чемодан без ручки пришлось бы.

Связаться с «Базоем» у Сереги получилось достаточно быстро. Доложил, что он, «Фира», первый пункт отработал на ноль сорок четыре, сообщил координаты и, экономя аккумулятор, сразу дал конец связи до следующего сеанса.

Потом мы основательно так заморили червячка.

И когда кровь отхлынула от головы к желудку, Гошка признался:

— Вот оно счастье.

— В чем счастье-то? — спросил Серега.

— Ну как, — пожал плечами Гошка. — Смысл в жизни появился — это раз. Ночь, звезды, костер — это два. Ну и друганы при мне — это три. Сюда б еще Монтану.

— Скоро будет тебе Монтана, — сказал Серега.

— В смысле? — не понял Гошка, но тут же понял: — А-а, в этом смысле. Но тогда не только мне, а и вам тоже будет Монтана.

— Пожалуй, Великое Делание — это для нас действительно единственный способ ее поделить, — сказал я, прикуривая от головешки. — Зря мы думали, что Адепт про нее забыл. Не забыл. Просто она для нас не повод останавливаться, а как раз наоборот — повод идти и делать. Ведь как ни крути, чуваки, а мы все ее любим. Пусть и по-разному…

Серега промолчал. А Гошка, забросив в костер остатки хвороста, важно заявил:

— Но эта любовь не должна мешать нашей старой дружбе. Особенно сейчас.

Я от этих его слов чуть дымом не подавился. Так потешно стало. Еле сдержался, чтобы не рассмеяться. Побоялся обидеть — уж больно пафосно он эти слова произнес, как будто искренне верил в то, что сказал. Я так и подумал, что это он для собственного внутреннего употребления выдавал желаемое за действительное.

И всё же я не удержался и, пытаясь скрыть иронию, заметил:

— Смотрю, для тебя наша дружба не пустяк.

— Конечно, — сказал Гошка. — А как по-другому? Друзья — это же первое дело по жизни.

Я прислушивался к его интонации и пытался понять — шутит он или как? Непривычно мне было, что Гошка на такую тему — «друзья не растут в огороде» — себя пяткой в грудину лупит. Думал, может, на подкол высаживает?

Но нет, не прикалывался он, а картонными словами из передовиц «Пионерской правды» старые грехи замаливал.

И, продолжая замаливать, он вот еще чего сказал:

— Без друзей никак нельзя. Друзья — это о-го-го! Вот что, Андрюха, для тебя такое друг?

— Человек, который подставит меня последним, — отшутился я по-черному. Я на такие интимные темы не люблю всуе порожняк гнать.

— Эка ты! — возмутился Гошка. — А знаете, что для меня такое друг? Друг для меня, чуваки, — это всё! Помните, в одном старом фильме Ален Делон сказал: если тебе позвонит ночью друг и скажет, что убил человека, надо пойти и помочь ему избавиться от трупа. Я под этими словами готов обеими руками расписаться. Реально.

Серегу после этих Гошиных слов аж передернуло всего. Он посмотрел на меня. Я покачал головой. Нет, ничего я Гошке про ту тяжкую ночь не рассказывал. И другим не рассказывал. Что я, дурак? Никому. Ни слова, ни полслова. Только в своем живом журнале короткую запись сделал по секрету всему свету, чтобы хоть как-то выговориться. Да и то там так написал, чтобы никто ничего толком не понял. Честно. Можете сами посудить.

Я там, приблизительно, так.

Серега позвонил в полтретьего ночи.

— Привет, — сказал Серега.

— Привет, — ответил я.

— Ты мне нужен.

— Угу… Куда подъехать?

— Я у подъезда.

— Иду.

Я положил трубку и подошел к окну. Серегина «тойота» одиноко серебрилась под фонарем.

В инфернальном конусе света дрожала моросящая хрень. Я поежился. «Дружба — понятие круглосуточное», — вспомнил я чьи-то слова и пошел одеваться.

Спускаясь, увидел, что пацаны опять сорвали почтовые ящики. Засранцы. «Поймаю — убью», — вяло подумал я. Но это я так.

В машине было тепло и уютно. Звучала композиция «Still As The Night» в исполнении ребят Джеймса Ласта.

И вообще…

Я захлопнул дверь. И мы поехали.

Серега всю дорогу молчал. Уперся взглядом в полотно и — привет. Я тоже ничего не спрашивал. Зачем?

Выехали на Александровский, и Серега отпустил.

Шины «Бриджстоун» нежно массажировали ночное шоссе.

Я прикрыл глаза. Спать не хотелось. Мысли разбегались лучами. Думал — вот мы только что были там, а сейчас не там и уже не здесь — и не здесь — и не здесь… Нет того момента, когда мы «здесь»… Прошлого уже нет, будущего еще нет. Настоящее… Настоящее — попытка прошлого не допустить будущего…

Свернули на тридцать девятом. Дорога была выложена вначале плитами, потом выродилась в обычную грунтовку. Лес темнел непрерывной стеной. Дорога петляла. Места были знакомые. По прошлой жизни…

Не доезжая до развалин пэвэошной базы, Серега притормозил. Выключил двигатель. Пять минут сидели в полной тишине.

— Пойдем, — наконец решился Серега и нажал на рычаг багажника.

— Пойдем, — согласился я, приподнял ворот куртки и вылез из машины.

В багажнике лежал длинный мешок из черного пластика. За ним блестели штыками две лопаты. Серега их вытащил, и мы взялись с двух концов за груз.

Он был тяжеловат. Но не для двоих. Мы затащили его метров на пятнадцать в лес. Плюхнули на мокрую траву. И Серега пошел к машине. За лопатами.

А я в тот момент посмотрел на небо. Звезд, слава богу, не было. Я так тогда и подумал: очень хорошо, что нет звезд. Не знаю, почему я так подумал. Но в тот момент я четко понимал — это правильно, что нет звезд.

Зато была луна. Она расплылась, как чернильное пятно на промокашке. И этого хватало.

Пока рыли, я вначале старался думать, что всё это происходит не со мной. Это помогало…

А потом я вообще ни о чем не думал. Просто рыл…

Лопаты на обратном пути скинули в затопленный карьер на тринадцатом.

Серега всю дорогу молчал. Уперся взглядом в полотно и — привет. Я тоже ничего не спрашивал. Зачем?

Только перед городом я ему напомнил:

— Завтра… сегодня уже вагоны должны из Читы…

— Не парься, — ответил Серега, не глядя на меня, — я переадресую на базу. Пусть сами возятся.

— Тогда ладно, — кивнул я. И мы опять замолчали.

Возле развилки перед мостом остановились и зашли в кафе. Серега заказал себе двойной кофе, а мне — немного коньяка. В углу громко гуляла компашка отвязных мажоро. Один, проходя мимо нас к стойке, задел Серегу. Может, и не специально. Но Серега стряхнул кофе с рукава куртки, встал и, слова не говоря, вмазал парню без замаха. Обычно он так не делает. Но — тут такие дела…

Остальные вскинулись, я достал пушку, и всё уладилось.

Когда вышли из кафе, я выстрелил в потертую рассветом луну. Ведь если вытащил, стреляй… Иначе зачем?

Поднимаясь по лестнице, я подумал, что обязательно надо повесить ящики на место. Обязательно…

Потом я долго стоял под душем.

Выйдя из ванной, разогрел суп. Захотелось… Суп был грибной. Суп был никакой. А вчера нравился.

Я знаю, что Серега всё это как-нибудь переживет. Наверное, и я со временем справлюсь. Ведь надо же жить.

А пока у меня депрессняк. Лежу, читаю Акунина.

Такие дела.

Да, такие дела были.

Ладно.

Короче, мы похлебали на дорожку кипятку, я выкурил еще одну сигарету, Серега дал команду.. Прикопали банки, зассали костерок и двинули.

И тут, как назло, небо стало затягивать. Через полчаса затянуло полностью, и сразу повалил снег. Будто кто-то хорошо тряхнул долину — помните, в детстве такие игрушки были: стеклянный шар, а в нем спирт, ну или что-то вроде? — тряхнешь, и там, внутри, начинают хаотично плавать серебринки? Очень похоже.

У меня, кстати, был не шар, а полусфера. Внутри нее мостилась Красная площадь в миниатюре. Всё как положено: брусчатка, стена Кремлевская, Мавзолей с часовыми и даже ели. Голубые, разумеется. Когда я тряс эту штуку, внутри начинался натуральный снегопад. И я очень, помнится, любил это дело. Потом разлюбил. Представил однажды — с чего уж, не знаю, — что, когда я землетрясение устраиваю, засушенный Ильич сваливается со стола, а персоналу, маленьким человечкам, живущим там внутри, приходится каждый раз поднимать его с пола и водружать на место. Я эту картину так себе ярко тогда представил, что после этого больше ни-ни. Засунул куда-то. Или обменял. Не помню. Ну, в общем, став ответственным богом, потерял к своему заспиртованному миру всяческий интерес. И то — что толку созерцать тишь и благодать в застекольной Вселенной, когда отказал себе в удовольствии тряхануть ее от души? Оно же тяжело, когда руки чешутся, а нельзя. Трудно быть богом. Имею в виду — порядочным богом.

Во-о-от…

Точно, поди, обменял я тогда эту забаву. На какой-нибудь самопальный пугач…

Снег вскоре стал стеной — шли чисто по приборам. В смысле — по компасу. И без малого через три часа вышли на полотно железной дороги. Вообще, с этой самой дорогой странно было: она начиналась «вдруг», то есть ничего не было, ничего не предвещало и — вдруг сразу под ногой шпала. Как здрасьте.

Но нам, впрочем, какая разница была, что шла она из ниоткуда, да пусть она даже шла в никуда, главное — точно на сто три градуса. И хотя между шпалами трава прямо из щебня росла, а сами шпалы прогнившими были, но всё же по ним гораздо легче и веселее было идти, чем по полю-то, — это в любом случае не сквозь подмороженные джунгли продираться.

Вскоре совсем хорошо стало — снег прекратился. Облака ветром сдуло, и луна покатилась вместе с нами по ржавым рельсам.

И катилась до самой будки Железного Дорожника.

Будка была точно такой, какие обычно строят на жэдэ переездах, — ну, представляете? — такой домик приподнятый, из которого при появлении поезда выскакивают зачем-то заполошные тетки с желтыми флажками.

Здесь никакого переезда не было, служебный перрон с перилами тоже отсутствовал, зато — как раз напротив домика — имелась механическая стрелка, за которой железнодорожное полотно раздваивалось. Вновь образованные пути бодро разбегались друг от друга под небольшим углом, но оба метрах в ста обрывались гравийными сугробами. В одном тупике стояла сцепка из трех нефтяных цистерн, двух полувагонов и двух товарных. А во втором одиноко ржавел маневровый паровоз. Между путями, сразу за штабелем черных просмоленных шпал, возвышался навсегда ослепший семафор, а еще дальше — технологическая мачта, с которой свисал на проводах и тоскливо повизгивал на ветру не то раскореженный репродуктор, не то корпус убитого прожектора.

Железный Дорожник нас уже ждал — вышел встречать на крыльцо с «летучей мышью». Немолодой, сутулый человек в стеганом форменном пальто.

Странноватый человек.

Нет, так-то ничего. Просто, разговаривая, он старательно избегал взгляда собеседника. Всё время смотрел куда-то в сторону. Я только потом понял почему: на левой щеке у него было большое сизое пятно, и, наверное, это его здорово смущало. Видимо, он боялся увидеть, что собеседник рассматривает этот его изъян…

Нет, пожалуй, всё же не так.

Скорее он всё-таки боялся, что собеседник смутится, когда заметит, что он увидел, как собеседник рассматривает это его, похожее формой на Южную Америку, родимое пятно. Да, скорее так. Ну я так думаю.

Что на это сказать? Бывает. Небольшой у человека комплекс. У кого их нет? Я, например, стесняюсь использовать при разговоре слово «паштет». Оно у меня как-то не так звучит, как у большинства человеков. Высмеяли когда-то в детстве, и как отрезало. Не использую. Комплекс. У меня и еще один комплекс есть — боюсь летать на самолетах. А Серега, например, комплексует из-за того, что не умеет рассказывать анекдоты. А Гошка — что лысеть рано начал. У всех комплексы есть. Почему бы не быть и у Дорожника. Пусть даже и у Железного.

Свое смущение он, кстати, поначалу пытался скрыть напористой манерой общения: говорил нарочито громко, избыточно уверенно и несколько даже, на мой слух, безапелляционно. Давал этакого нахрапа, про который в народе говорят, что он и отмолчится так, как будто обругает. Ни «привета» тебе, ни «как дошли», а сухо, через губу: «Заходите, живо. И дверь за собой плотнее. Не май месяц».

Я заметил, что начальственный тон Железного Дорожника Серегу напряг. Мне даже пришлось другана за рукав подергать, мол, расслабься, чего ты. Нам с этим дядькой детей не крестить.

Серегу вообще-то трудно завести. Но хамства он не переносит. Терпит-терпит, а потом взрывается. Как граната. Вот недавно… Хотя…

Ладно, времени еще, похоже, есть немного — расскажу.

По-быстрому.

В конце июня — числа двадцать пятого, что ли, — случился у нас какой-то такой небывало суетный день. Накопилось чего-то так всё к концу недели и навалилось разом. Нужно было всё здесь и сейчас и всё равно срочно: по четырем точкам мясо кур зарядить, оформить вагон с пиловочником, пробить цены на гречку, подшаманить какие-то левые сертификаты, с кем-то встретиться, кому-то позвонить — короче, запарка. И тут еще одной фирмочке дилерской желательно было за сухое молоко проплатить (просили срочно, потому что типа цена поплыла). Приехали платить, часть суммы привезли векселями Сбербанка, а они уперлись — хотим наличкой. Хотим — и всё тут. Как дети малые. Мы в свой банк метнулись — перевести на карточку. Верунчик пообещала за два часа справиться. И справилась. Но это дело застало нас уже на левом берегу — нужно было в одно место договор с синей печатью завезти. Время поджимало, и мы сунулись в ближайшее отделение Сбербанка. Но там, как услышали, что нам двести штук надо снять, сразу опупели. У них и на десять-то, оказывается, надо за два дня записываться. Короче — со-вет-ский цирк. Ну нет и нет. До свидания. В смысле — прощайте. Пошли на выход. Но тут Серега обратил внимание на то, что возле одного окошка трутся старушки. Десятка три. Древние такие бабульки. Галдят чего-то, валокордин глотают. Нам бы мимо пройти, так нет — Серега возьми да спроси, за какой такой надобностью они в такую жарищу в такой духотище в очередь выстроились. Оказалось, за утраченные в девяносто втором вклады компенсацию получают. По штуке на брата. В смысле — на сестру. Поскольку братьев, родившихся до двадцать восьмого включительно, уже давным-давно всех выкосило. Тут Серега на лицо строгости напустил, к окошку протиснулся и спрашивает, дескать, почему только один операционист на эти выплаты задействован. Девчонка сразу старшую позвала, а та Серегу вежливо-вежливо так послала подальше. Серега сразу к служебному ходу, я, естественно, за ним. Охранник-парниша попытался дернуться, но мы его смяли — чего там вдвоем-то? — и в кабинет к управляющему, четвертая табличка по коридору слева, без стука. Я на двери встал, плечом припер, а Серега прошел и поинтересовался у пупсика зализанного в спецовке от Армани-кармани про все эти дела. Типа какого хрена ты, уважаемый, тут под кондиционером кайфуешь и марьяж по монитору распихиваешь, когда у тебя в цеху бардак натуральный творится. А уважаемый Серьге спокойно так, не отрываясь: пошел вон.

Ну и Серега взорвался.

Взял его за галстук от Гучи-фигучи и носом его несколько раз об итальянскую полировку. До тех пор, пока юшкой кровавой все входящие-исходящие не уделал.

Ну, Серега его, конечно, не просто туда-сюда возил, а еще при этом инструктировал, чтобы в зубах эти копейки несчастные кинутым старушкам по домам разнес.

Проинструктировал его Серега, и пошли мы себе. Дальше российскую экономику из руин поднимать. ВэВэПэ удваивать. Но не вышло: на выходе богатыри из подъехавшего наряда энергично руки нам скрутили и с мигалкой в райотдел доставили. Ну, там мы в глухую несознанку, конечно, намылились — свидетелей-то не было. Думали легко отделаться. Но, как оказалось, в кабинете у мажора камера слежения установлена была, и дело закрутилось. Ограбление банка нам, естественно, не стали лепить. Глупость. Но на полном серьезе инкриминировали нанесение легких телесных повреждений. Сотрясение мозга. Все дела. Статью не помню.

Решил этот сучонок в носках от Хубоссссса упаковать нас основательно.

Ага! Так и легли мы под него.

Ведь это не он, а мы себе давали слово. Не сходить с пути прямого. И мы кое в чем сильны. Потому что сила, она в правде.

Дальше так.

Через полчаса дядя Лева Купер подъехал, залог оплатил, и мы сразу к Стасу Хасанову, к начальнику штаба минюстовского «Беркута» (шесть командировок в Чечню, зона ответственности — Аргун) порулили.

Стас — наш человек, вопрос порешать не отказался. Чего ему тот мажор? Не мажор же пацанов из его отряда в командировку к чехам жратвой, шилом и приборами ночного видения обеспечивал. Не-а, не мажор. А Блинов Сергей Иванович. Индивидуальный предприниматель. С которым он, Стас Хасанов, позывной «Хан», восемь лет учился в одном классе.

Ну и он сразу свой административный ресурс через авторитетов с пятнадцатой включил (как Жванецкий говорил, кто кого охраняет, тот того и имеет) — в ту же ночь у банкира его новехонький «лексус» из гаража пропал. Как и не было его там. Все сто пять замков на месте, а тачки нет. Сеанс практической черной магии. Телепортация в натуре. Корова языком слизала.

Он там помыкался недельку, кнопки по записной книжке понажимал и даже в РУБОПе в отделе у Сан Саныча лично сопли попускал со ссылками на дядьку своего — пом-упол-пол-преда. Но фиг ему. Потому что, говорю же, в правде сила. И циркулирует эта правда не по властной вертикали, а по горизонтали человеческих отношений.

Потом уже правильные люди намекнули ему, как в таких случаях грамотный человек поступать должен. Поступил — заявление свое забрал. Ровно через десять минут прозвонил ему на мобилу незнакомый доброжелатель и сообщил, на каком пустыре «лексус» евойный стоит.

Вот так вот.

Вот так…

Считаете, что мы неправы были? Согласен. Мы были неправы. Считаете, что не по закону всё это и дурно пахнет? И тут согласен. Не по закону. И дурно пахнет. Согласен. Эта наша гордость всегда будет напоминать нам о нашем позоре.

Но, блин…

А над бабульками измываться и за штуку девяностого года штуку ноль четвертого — это по закону? И унижать их при этом — по закону?

В задницу такие законы!

Я знаю, что социальная справедливость — химера. Не было ее никогда, нет и никогда не будет. И знаю, что всякие там революции — чушь несусветная. Знаю и никогда на это дело не подпишусь. Тем более сейчас, когда…

Но.

Но тем, кто мамок наших мамок на такое кидалово подсадил, стоило бы, пожалуй, горло перегрызть.

Зубами перегрызть. И бросить подыхать…

А потом, конечно, спасти.

Великим Деланием…

В домике у Железного Дорожника было тепло — в углу чадила буржуйка, сработанная из небольшой бочки. Из-под неприкрытой ее вьюшки сифонил и расползался по полу сизый угар.

Изнутри стало видно, что домик собран из старых шпал. Шпалы были настолько щербаты, что казалось, это именно у них по законам сталинского шариата расстреляли всех смертников ГУЛага.

Гошка сразу плюхнулся на топчан — был там такой, и даже с матрасом, — и стал расшнуровывать правый бот. Он уже несколько часов ныл, что, видимо, натер от этого новья мозоль. Решил проверить.