– Молодой человек, – замахал руками профессор, – оставьте эти ваши… Оставьте! Если уж вы действуете сталинскими методами, то хотя бы потрудитесь соответствовать. И не надо играть тут со мной… Не надо! Я уже пуганый! Меня в пятидесятом такие пугали – не чета вам! И ничего! Жив, как видите! Костя слез со стола, обошел стул и встал позади профессора, упершись руками в спинку стула, наклонился к самому уху и прошептал:
      – Ничего, профессор. Это ненадолго. – Он посмотрел на дергающуюся щеку старика и добавил все там же вкрадчивым шепотом: – Кстати, надо бы посоветовать этой вашей студенточке белобрысой поскорее аборт сделать. С вашим-то нынешним здоровьицем, профессор, на зоне больше года не протянуть. Опять же, студенточка эта… Любочка, кажется? Любочка. Так вот, Любочка обязательно подпишет заявленьице, что вы ее сперва изнасиловали, а потом склонили к сожительству. Непременно подпишет, вот увидите. Когда узнает, что вы помимо нее спали с половиной курса. Уязвленная женская гордость, она, знаете ли, пострашнее пистолета будет.
      – Прекратите говорить об этой девушке гнусности! – выпалил профессор. – Я запрещаю вам, слышите? Оперативник вздохнул, выпрямился. Лицо профессора было бледным, подбородок трясся, по лбу и щекам катился пот. Костя усмехнулся, сказал уже громко, буднично:
      – И правда, стоит ли говорить о ней гадости? На кой ляд вы сдались этой Любочке? Молодая, красивая. Фигура опять же. А темперамент… Сказка, а не девушка. И такая должна передачи вам в тюрьму таскать? Смеетесь, что ли? Тоже мне, нашли жену декабриста. Ей ведь, профессор, не вы нужны были, а квартирка ваша замечательная в центре да блага профессорской женушки. Симпозиумы за бугром, санатории престижные, круг общения, ну и прочие трали-вали. А что вы не могли ее удовлетворить в половом отношении, так Любочка – девушка не только красивая, но еще и общительная. Она с лихвой окупала недостаток семейного тепла институтскими и профессорскими «связями». Причем иногда не с одним, а сразу с двумя пар…
      – Вы лжете! – закричал профессор, вскакивая и замахиваясь на Костю сухоньким кулачком. Оперативник даже не стал уклоняться. Просто ткнул старика согнутым пальцем в солнечное сплетение, и тот задохнулся, упал на колени перед Костей, схватился за сердце.
      – Ну вот, – насмешливо сказал оперативник. – А говорите, не кидаетесь с кулаками.
      – Вы бессовестно лжете! – прошептал сдавленно профессор.
      – Хотите проверить? – деловито предложил Костя. – У меня в сейфе как раз лежит рапорт одного нашего внештатного сотрудника, «стукача», проще говоря. Так вот, в этом рапорте очень интересные фактики содержатся. Хотите узнать, как отзывается о вас ваша Любочка, когда занимается групповым сексом? Кстати, Сашук, Юленька Ленина тоже принимала участие в этих оргиях. Причем неоднократно и с удовольствием. – Он снова повернулся к профессору. – А может быть, вам интересно, как Люба называет партнеров и особенно партнерш во время предварительных ласк? Или какой вид сексуальных извращений доставляет ей самое большое удовольствие? Или что она кричит в момент оргазма?
      – Это… это фальшивка. Грязная подделка!
      – Вам бы, конечно, этого очень хотелось, – кивнул Костя. – Я понимаю. Ладно, чтобы развеять ваши сомнения, давайте отправим за вашей Любочкой машину. Ее привезут через сорок минут, а заодно и «стукача» этого прихватят. И еще нескольких ребят и девочек из тех, чьи фамилии значатся в рапорте. Хотите? А потом посадим их в этом кабинете, всех вместе, при вас, и начнем задавать вопросы. Тогда и увидим, лгу я или говорю правду. – Старик вдруг закрыл лицо ладонями и зарыдал. Плечи его заходили ходуном. Спина ссутулилась. – Ну, ну, профессор. Что это вы? Давайте-ка присядем на стульчик. Во-от. Чего вы на полу-то, да еще и на коленках? Здесь ведь не подвалы Лубянки. Да и, как вы верно подметили, времена не те. Перед нами на коленках стоять не обязательно. – Так, приговаривая едва ли не по-сыновьи, Костя ухватил старика под руку, заботливо помог подняться и усадил на стул. – Так получше, профессор? Удобно? Ну и хорошо.
      – Вы – садист, молодой человек, – пробормотал профессор, сразу старея лет на двадцать. – Чудовище, палач.
      – Наконец-то вы, профессор, поняли, с кем имеете дело, – улыбнулся, ничуть не обидевшись, Костя. – Я очень рад. Поздравляю.
      – Оставь человека в покое, – сказал Саша.
      – А ты вообще помолчи, – отмахнулся от него, словно от мошки, оперативник. – А то грохнешься опять, морду разобьешь.
      – Оставь человека в покое! Костя, быстро повернувшись, ударил Сашу тыльной стороной ладони. Сильно ударил. Тот не сумел сохранить равновесия и упал, опрокинув стул. Ударился головой об пол и уже плывущим сознанием услышал, как Костя спокойно говорит:
      – Так что уж лучше, профессор, оставить все как есть. Никого не вызывать, ни о чем не спрашивать. А рапорт этот я сожгу. Вот прямо на ваших же глазах и сожгу. И будем считать, что ничего не было. Представим, что я просто пошутил. Ну, согласны? Согласны, профессор? По глазам вижу, что согласны.
      – Согласен, – покорно пробормотал тот.
      – Вот и правильно, профессор. И очень даже умно. Кому нужны лишние неприятности? О, смотрите-ка, – воскликнул Костя в деланном изумлении. – Кажется, пока мы тут с вами болтали, наш задержанный упал. Вы заметили, профессор?
      – Да, – еще тише ответил тот и снова заплакал. – Упал. Я заметил. Упал он. Упал. Он упал. Упал. Упал. Его никто не бил. Он упал.
      – Ну, ну, ну, ну, ну. – Костя присел на корточки, цепко схватил старика за подбородок, вздернул голову, достал из кармана носовой платок и принялся вытирать слезы, приговаривая увещевающе, словно ребенку: – Это что еще за истерика, профессор? Взрослый человек, уважаемый. Жена-красавица. Ребеночек скоро родится. А вы в слезы, как девица. Не надо, не надо. Некрасиво. Все хорошо. – Оперативник погладил старика по седым волосам. – Все очень хорошо. Легко и просто. Ну, успокоились? – Старик кивнул и шмыгнул носом. – Вот и чудненько. Но в следующий раз, когда он упадет, вы уж мне скажите обязательно. А-то я заболтаюсь с вами, ничего и не замечаю вокруг. Хорошо? Вот и договорились.
      – Я… могу уйти? Мне… надо домой. Мне плохо. Мне нужно домой. Вызвать врача.
      – Конечно, конечно, профессор. Только запишем ваши показания относительно этого деятеля, – кивок в сторону Саши. – И я вас немедленно отпущу. Даже машину предоставлю. Мой шофер лично отвезет вас. На квартиру или в больницу, как скажете. Мы же не звери, в конце концов. Ну? Получше вам? Может, валидольчику под язык? Нет? Ну, смотрите. А вот я выпью. Разволновался с вами, понимаешь. Это же вы на вид только старики, а на деле ваше поколение еще ого-го! Кого угодно можете до инфаркта довести. Уф-ф-ф. Вроде отлегло. Ладно, не будем терять времени, начнем потихоньку. Итак, профессор, постарайтесь припомнить, в то утро, в воскресенье, задержанный не упоминал об убитых женщинах? Может, случайно, вскользь? Нет? А вы напрягитесь, профессор, напрягитесь. Припомните. Я подожду. Время терпит… Продолжения разговора Саша не слышал. Он потерял сознание.
 

***

 
      «Они прошли Большой цирк и за Палатином, у Форума, свернули направо, к театру Помпея. Каска встревоженно оглянулся.
      – Мы идем не на Марсово поле? – спросил он, хмурясь.
      – Кесарь пожелал провести заседание Сената в театре, – пояснил Туллий. – Разве тебе не все равно, где будет убит Гай Юлий? Сенаторы готовы. Ты сам назначил день. Пятнадцатое марта. День мартовских ид.
      – Да-да, – кивнул Каска, но остался мрачен. Это известие было похоже на насмешку. Словно бы Кесарь потешался над смертью, выбрав для собственной смерти театр, выстроенный в честь его жертвы! «Неужели Предвестник догадался о том, что должно произойти? – подумал Каска и тут же успокоил себя. – Нет, нет. Если бы Кесарь хоть на миг усомнился в личности Гилгула, он бы приказал арестовать и убить всех магистраторов, а если бы понадобилось, то и преторов, и даже консулов».
      – Тебя что-то беспокоит? – спросил Туллий.
      – Нет, ничего, – ответил Каска. – Идем. Разве мог он рассказать Кимвру все, пусть даже тот был его другом? Да и захочет ли Туллий знать? Каска в этом сомневался. Его замысел срывался. Он рассчитывал, что собрание Сената пройдет именно на Марсовом поле, за крепостью Капитолия. Там множество Храмов. Чтобы не возбуждать подозрений Предвестника, Каска рассчитывал воспользоваться его тогой. Некоторое количество крови впиталось бы в материю, но от театра Помпея ему не удалось бы донести окровавленную тогу до Храма. Весть о смерти Кесаря мгновенно облетит город. В этом у Гилгула не было сомнений. Сенаторы, не поддержавшие заговор открыто, постараются обезопасить себя и, конечно, придут на Форум, чтобы сообщить гражданам Рима о случившемся. Но менять что-либо было уже поздно. Когда они подошли к театру, здесь собралась толпа. В основном магистраторы, не имеющие даже империев‹$F‹›Империй – от глагола «imperare» («управлять, властвовать») и буквально означает «приказание». Этим словом римляне обозначали право командовать римскими войсками. В республиканском Риме различалось три вида империев: полный, большой и малый. Полным империем наделялся только диктатор. Большой империй имели консулы. Малый – преторы, заместители консулов. Все остальные магистраторы империем не располагали. Их полномочия рассматривались как «potestas» (власть). Они могли высказывать волю государства, налагать штрафы и удерживать имущество до уплаты долга. За пределами Рима любой империй мог действовать в полном объеме.‹››. Среди них Каска заметил Гая Кассия, претора. Но вот Марка Юния он не увидел, как ни тянул шею. Зато увидел легата Децима Юния, двоюродного брата Марка. При их появлении многие магистраторы обернулись, а патрульные легионеры приложили правые руки к груди в знак приветствия. Каска, не обращая внимания на толпу, пробился к Дециму и, остановившись рядом, спросил негромко:
      – Кесарь здесь?
      – Здесь, – кивнул тот. – Гадатель Спурина наболтал ему что-то плохое о мартовских идах. Да и Кальпурия не хотела, чтобы Кесарь сегодня шел в Сенат. Но мне удалось его уговорить, – Децим улыбнулся с налетом торжества.
      – Где твой брат? – серьезно спросил Каска. – Я не вижу его.
      – Он не смог прийти, – улыбка быстро сползла с лица магистратора Брута. – Сказал, что плохо себя чувствует после вчерашних возлияний.
      – Я так и думал. Он все-таки отказался. У него не хватило решимости сделать это.
      – Но ведь отсутствие Марка не сможет поколебать нашу решимость? – торопливо, с некоторым беспокойством отозвался Децим. – Здесь же Гай Кассий! Он тоже претор. И у него есть малый империй.
      – Это Марк сказал тебе? – усмехнулся Каска.
      – Да, это его слова, – охотно подтвердил тот. – Марк просил заверить, что всецело поддерживает заговор и… словом, он на нашей стороне.
      – Умный Марк Юний Брут, – покачал головой Каска.
      – Надеюсь, ты не осуждаешь его, – снова обеспокоился Децим.
      – Нет, что ты, – Каска усмехнулся криво. – Напротив, я восхищаюсь его умом. – «Жаль только, что ум этот – плод трусости», – хотел добавить он, но промолчал. – Не был бы ты таким простодушным, последовал бы примеру брата и постарался бы побольше выпить вчера вечером.
      – Зачем? – непонимающе захлопал глазами тот. Каска только взмахнул рукой, отметая вопрос.
      – Марк Цицерон и Вентидий в Сенате?
      – Да, – подтвердил Децим. – Я видел, как они входили в театр. И оба брата Цицерона и Вентидий.
      – Это хорошо, – кивнул Каска. – Нам понадобится красноречие первого и влияние второго, когда горожане узнают о смерти Кесаря.
      – Ты полагаешь, будут народные волнения? – нахмурился магистратор.
      – Консул Марк Антоний тоже в Сенате?
      – Да, он здесь.
      – Тогда волнений не избежать. Антоний слишком жаждет власти. И волнения плебса – именно то, что ему нужно. Он постарается не упустить такой шанс и взять контроль над толпой и армией в свои руки.
      – Но всадники на нашей стороне, – возразил взволнованно Децим.
      – Всадники – еще не вся армия. – Каска оглянулся. Толпа смотрела на него, ожидая сигнала к началу расправы. – Следите за тогой Кесаря.
      – Зачем? – спросил кто-то в толпе. Каска и сам не знал зачем. Только чувствовал, что это очень важно. И ответил честно, так, как чувствовал:
      – Это важно, – а затем добавил: – Пойдемте. Заговорщики вошли в театр. Здесь, вокруг арены, на белых скамьях сидели сенаторы. В самом же центре арены, в кресле из слоновой кости, восседал Кесарь, Гай Юлий. Он как раз что-то говорил, когда на арене появилась толпа. В белом хитоне и пурпурной, вышитой золотом тоге, с простертыми вперед руками, Кесарь выглядел очень величественно. Большой рост, отличное сложение и гордая осанка создавали ощущение, что Кесарь на голову выше остальных сенаторов. Единственное, что портило благородную внешность Цезаря, – обширная лысина с зачесанными на нее жиденькими прядками светло-пепельных волос, сквозь которые проглядывала розовая кожа. На шум у входа Кесарь замолчал, повернул голову и взглянул на приближающихся людей. Конечно, он не мог не узнать претора Гая Кассия, с которым общался более близко, нежели с другими. Но и брата Марка Юния он узнал тоже. Однако лицо его осталось бесстрастным. На нем не отражалось ни оживления, ни ожидания. Каска сунул руку под тогу и огляделся. Кто-то из сенаторов напрягся. Другие смотрели с любопытством. Цицерон – высокий, сильный мужчина с лошадиным лицом – исподволь наблюдал за действиями заговорщиков. Приблизившись к Кесарю, Туллий Кимвр поднял руку и прижал ее к груди.
      – Правосудия! – попросил он. Гай Юлий поморщился. Он не любил, когда его перебивали.
      – С какой просьбой ты пришел к нам, магистратор? – спросил он, не повышая голоса.
      – Я хотел просить о помиловании брата, – ответил тот, склоняя голову в поклоне. – Он брошен в Туллианум ‹$F‹›Туллианум – тюрьма в Риме.‹›› за долг до уплаты. Сжалься над ним, милосердный. Туллий шагнул вперед, протягивая просительное письмо. Каска тоже сделал шаг, оказавшись за плечом Кесаря. Отсюда он отлично видел розовые проплешины за ушами Гая Юлия, которые не могли прикрыть волосы. Плотнее сжав в пальцах рукоять ножа, Каска замер в ожидании условного знака. Кесарь быстро развернул письмо, прочел его и протянул обратно.
      – Мы не можем удовлетворить твою просьбу. Ты знаешь закон, магистратор. Твоего брата не отдали в рабство. Заплати его долг, и он будет отпущен. Это наше слово.
      – Подожди, великодушный Кесарь. – Туллий сделал еще шаг и оказался в полуметре от Цезаря. – Я еще не привел все аргументы.
      – Говори скорее, магистратор, – нетерпеливо кивнул тот. – У нас много дел и мало времени. Остальные заговорщики пошли вперед, словно для того, чтобы поддержать просьбу Кимвра. Туллий сделал совсем крохотный шаг и схватил Кесаря за запястья.
      – Это насилие, магистратор! Гай Юлий попытался выдернуть руки, но Туллий, скорее от страха перед начатым, чем из-за отваги, держал очень цепко. Он с такой силой сжимал руки Кесаря, что кисти того мгновенно приняли синюшно-фиолетовый оттенок. Расшитая золотом тога поползла с плеч Кесаря, открыв загорелую, жилистую шею. Краем глаза Каска безразлично отметил, что кое-кто из сенаторов вскочил и побежал к выходу. «Надо было оставить там несколько человек», – подумал он отстраненно, выдергивая из-под тоги нож. Это был первый раз, когда он лично мог убить Предвестника, и Гилгул ощущал нечто, напоминающее удивление. Неужели это действительно случилось? Он убивает Предвестника? Каска опустил взгляд и встретился глазами с Туллием. Тот умоляюще смотрел на него. И тогда Каска, почти не размахиваясь, ударил Гая Юлия ножом в шею, целя немного выше плеча. В последний момент Кесарь дернулся, пытаясь освободиться, и клинок, не нанеся серьезной раны, вспорол кожу. Кровь Гая Юлия брызнула на белый хитон, делая его одного цвета с тогой. Невероятным усилием Кесарь высвободил руки и обернулся. Каска увидел бездонные черные глаза римского диктатора.
      – Гилгул, – Гай Юлий оскалился, по-звериному обнажив зубы. – Значит, это был не Помпей!
      – Ты ошибся, – быстро ответил Каска. И снова ударил Кесаря ножом, на сей раз попав в плечо. Горячая кровь хлынула ему на лицо и руки, залила хитон. Превозмогая боль, Кесарь выпрямился и резким движением набросил на голову тогу, покрывая голову. В ту же секунду последовал удар в спину. Гай Юлий обернулся. За его спиной стояли Туллий и Децим Юний. Остальные пока жались в стороне, все еще не решаясь накинуться на Кесаря.
      – И ты, Брут… – пробормотал Кесарь и усмехнулся презрительно. Из пробитого легкого кровь попадала ему в рот, и казалось, что зубов нет, остались только десны.
      – Умри, – прошипел в лицо Гаю Юлию Децим и ударил снова. И тотчас бросились вперед остальные заговорщики. Теперь удары сыпались на Кесаря со всех сторон. Беспорядочная толчея мешала убийцам. Многие в порыве слепой ярости ранили друг друга. Кесарь упал. Он пытался ползти, но ножи настигали его, правда, попадая все больше по рукам и ногам. Лишь два или три укола оказались сильными. За Кесарем тянулась смазанная кровавая дорожка. Сенаторы в панике выбегали из театра, метались по арене. Только некоторые остались на месте, чтобы увидеть, чем же все закончится.
      – Остановитесь! – закричал Каска, рванувшись вперед и отгоняя обезумевших заговорщиков. – Разойдитесь! Однако прежде, чем ему удалось призвать к порядку, Кесарь получил еще несколько ударов. Наконец магистраторы расступились. Они тяжело дышали. Лица их были красными, перекошенными яростью, залитыми потом и кровью. Каска шагнул к Кесарю и перевернул его на спину. Тот все еще был жив, хотя почти не мог говорить. Он только едва заметно шевелил губами, на которых пузырилась кровь. Каска наклонился, стараясь услышать.
      – Я вернусь, Гилгул, – прохрипел чуть слышно Кесарь. Глаза его закатывались.
      – Славь Господа в царствии его, – прошептал беззвучно Каска и ударил Кесаря ножом в сердце. Тот дернулся, выгнулся дугой и мгновение спустя обмяк и опрокинулся в пыль. Каска поднялся.
      – Аве Каска! – крикнул кто-то. Однако тот не слушал. Он оглядывался, ища что-то на земле.
      – Где тога Кесаря? – наконец спросил Каска. – Кто взял ее? Заговорщики принялись озираться. На лицах многих было написано недоумение. Спустившись на арену, подошел легат, претор Квинт Цицерон.
      – Каска, – окликнул он. – Если меня не подвело зрение, тогу Кесаря забрал Марк Антоний.
      – Ты сам это видел, претор?
      – Мне так показалось. Каска опустил руки, медленно вытер окровавленный клинок о хитон и спрятал его под тогу. Откуда-то из-за стен театра докатился рев толпы. Каска поднял голову, прислушался, скривился в отчаянии.
      – Мы опоздали, – пробормотал он. – Марк Антоний успел первым. – И, оглядев молчавших заговорщиков, сказал: – Теперь ничего не изменишь. Бегите из города. – Каска подумал и добавил: – И не верьте Октавиану, когда он предложит вам прощение. Иначе многие из вас погибнут».
      09 часов 58 минут Сначала он услышал гул голосов. Постепенно голоса проявлялись из темноты, насыщались тембром. Вскоре Саша даже узнал их. Костя беседовал с Таней. Голос у него не был напряженным или ядовитым. Нормальный треп двух чуть ли не приятелей.
      – А вот двадцать седьмого марта, между десятью и… где это?..
      …вот, двумя часами ночи, что он делал?
      – Двадцать седьмого? «Двадцать седьмого, – повторил про себя Саша. – Что же я делал двадцать седьмого марта с десяти до двух? Где был, разве вспомнишь сейчас? Он толком-то не помнит, что неделю назад делал, а уж в марте-то, хоть в конце, хоть в начале… Нет, не вспомнить».
      – Двадцать седьмого марта мы были у моей подруги на дне рождения. «А ведь точно. Были. То ли у переводчицы, то ли у гида какого-то. Народу тьма там еще гуляла. Весело было…»
      – И что, Александр Евгеньевич все время находился на ваших глазах? Никуда не удалялся, да? – напирал Костя.
      – Ну почему не удалялся? Удалялся, – ответила Татьяна.
      – Куда?
      – В туалет, кажется.
      – И надолго?
      – Знаешь, я за часами не смотрела.
      – Скажите, а машина, на которой вы приехали, чья?
      – «Девятка»? Моя.
      – И документы на нее есть?
      – Кость, ну чего ты дурью-то маешься? Вопросы какие-то идиотские задаешь… Знаешь ведь, что с документами все в порядке.
      – Я тебе не Костя, – негромко сказал оперативник, – а товарищ старший оперуполномоченный. А ты мне сейчас не Татьяна, а Татьяна Николаевна Лерих, между прочим, подозреваемая в соучастии. Поняла? И поэтому попрошу отвечать на мои вопросы точно, четко и по существу. Саша услышал, как Татьяна хмыкнула озадаченно:
      – В каком соучастии? Костик, у тебя совсем, что ли, крыша съехала «на почве»?
      – Так. Ознакомься с протоколом осмотра.
      – С протоколом осмотра чего?
      – Машины твоей, дура. «Жигулей» «девятой» модели, цвет «свежая вишня». Регистрационный номер… Ты что думаешь, я тебя зря тут полтора часа байками развлекал? Пауза. Долгая, кромешная, черная пауза.
      – Что за чертовщина? – озадаченно спросила Татьяна. – Какие следы, какой крови, под каким ковриком?
      – Под левым, со стороны водителя! – рявкнул вдруг Костя. – И группа крови, между прочим, совпадает с группой крови последней жертвы! Поняла? Кому машину давала? Быстро? У кого ключи от твоей машины есть? Ну? Живо отвечать! Сука, овца тупорылая! Будет она мне строить из себя королеву гишпанскую! Кому машину давала, а? – заорал он. – Ты у меня сейчас узнаешь, у кого тут «крыша съехала»! Кому давала машину, отвечать быстро!
      – Никому, – совсем сухо ответила Татьяна. У нее всегда становился такой голос, когда разговор бывал ей неприятен.
      – Какому это «никому»? Где он живет? Адрес, телефон! Быстро!
      – Обалдел, что ли? – заорала она в ответ. – Никому не давала! И хлесткий звук пощечины. Тут-то Саша понял, что и Таню Костя «сломает» тоже. Не труднее, чем профессора.
      – Ты, дура, – прошипел оперативник. – Сама-то хоть понимаешь, что сейчас сказала, а? Понимаешь? Нет? Я тебе объясню. Ты сейчас сказала вот что: «Саша Товкай – не убийца, а убийца – я». Ты это хоть поняла, а? Поняла?
      – Почему я? – растерялась Татьяна.
      – Да потому, что если ты никому ключи от своей машины не давала, значит, никто, кроме тебя, эти убийства совершить не мог! Значит, сама ты села в машину, сама доехала, грохнула девицу и вернулась обратно! И снова села пить, гулять да веселиться! А тачку твою, «девятку» ср…ю цвета «свежей вишни», регистрационный номер такой-то, видели в ночь убийства аккурат рядом с местом преступления. Вот так! – хрипел Костя. Татьяна дышала тяжело, с едва ли не болезненным хрипом. Саша представил себе эту картинку: она сидит на стуле напротив стола, а Костя, как в кино, упершись руками в стол и направив лампу Татьяне в лицо, выкрикивает свои идиотские вопросы провокатора. Саша открыл глаза. Он собирался вскочить… ну, или уж, на худой конец, подняться и… что-то сделать. Стукнуть его, или, может быть, что-нибудь еще, главное, прервать эту уродливую цепочку наводящих вопросов и отдающихся ответов. Но вместо этого он снова закрыл глаза. То, что Саша увидел, показалось ему чудовищным сном. Они… трахались. Нет, не занимались любовью. Это нельзя назвать любовью. Нет. Именно так: «трахались». Еще – «спаривались». Животный секс, – она грудью на крышке стола, он сзади, – когда нет чувств, а есть только необузданное желание овладеть. Ов-ла-деть! Костя и овладел. Саша ошибся. Косте не пришлось ломать Татьяну. Он ее просто взял. Право победителя. Саша лежал и ждал. А перед глазами у него стояло бледное лицо Татьяны, закушенная нижняя губа, – чтобы не до крика, – и капельки пота над верхней губой и у переносицы. Ей это нравилось. Саша-то знал Татьяну достаточно хорошо, чтобы сделать подобный вывод.
      – И что мне теперь делать? – с хрипотцой спросила она.
      – Подпишешь показания против этого кретина – и все дела. И снова долгая пауза, тяжелое дыхание, хрипотца и нарастающее постанывание. Саша стиснул зубы и открыл глаза.
      – Таня, – громко позвал он. Она вздрогнула, но Костя повелительно ухватил ее за шею и пригнул, прижал к столу. И Татьяна даже не попыталась вырваться.
      – Что, очнулся? – весело поинтересовался Костя. – Слаб ты стал на башку, Сашук. Слаб. – Он облизнул губы. – А мы вот тут показания снимаем.
      – Таня, – снова позвал Саша, отхаркивая кровь. – Скажи мне, ты занималась этим с кем-нибудь еще?
      – Старик, это называется секс, – напомнил Костя, совершая фрикции.
      – Ты занималась этим с кем-нибудь еще? В последний месяц? Костя задергался, лицо его покраснело, на лбу выступил пот. Татьяна начала поскуливать совсем по-собачьи. Наконец оперативник выпрямился, деловито подтянул брюки, застегнул «молнию». Татьяна не без труда поднялась со стола, прикрываясь, неловко начала натягивать узкие джинсы. На мгновение Саша увидел белую полоску ее бедер и отвернулся.
      – Что ты спрашиваешь, Сашук, – засмеялся Костя через одышливое дыхание. – Она же нимфоманка. Ты посмотри на ее лицо. – Он ухватил Татьяну за подбородок и повернул лицом к Саше. – Ей понравилось, видишь? Не хотелось бы тебя расстраивать, старик, но факт есть факт. Ты не просто м…к, ты – слепой м…к. Потому что не видишь того, что видят все. – В доказательство своей правоты он грубо поцеловал женщину. Взасос, долго. Она не отстранилась, хотя и не бросилась ему на шею. – Ну, видишь? – Костя довольно усмехнулся. – А теперь мы подпишем протокольчик и… аля-улю, Сашенька. Дельце в прокуратурку, оттуда в суд. А там… пишите письма, шлите передачи.
      – Татьяна, – позвал Саша, глядя на девушку, – кто отец твоего ребенка?
      – Не ты, – вдруг оскалилась она, поворачиваясь и глядя ему прямо в глаза. – Удовлетворен? Тварь, я три года жизни на тебя угробила. Думала, поженимся, как люди. Кому я теперь нужна с этим ребенком? Психиатр хренов. Шизофреник. Дебил недоразвитый! – выкрикивала она, заходясь душащей, бессильной злобой и сатанея еще больше от собственного бессилия. – Кобель, ублюдок, тварь больная! Заткнись, понял? Заткнись!
      – А ты ударь его, – посоветовал Костя легко, с улыбочкой. – Давай, врежь ему как следует.
      – Таня, – сказал Саша. – Ты не понимаешь, это очень серьезно и очень страшно. Кто отец этого ребенка? Она вдруг одним кошачьим броском оказалась рядом с ним и действительно ударила мыском острой туфли под ребра. Саша захрипел, скрючился, забился в кровавом кашле.
      – О-отменно, – оценил Костя и захлопал в ладоши. – Танюша, солнышко мое, а ты не хочешь к нам на работу устроиться? У тебя, я смотрю, способности. Талант даже.
      – А ты тоже заткнись, понял? – закричала Татьяна, поворачиваясь к нему. – Понял? Вы все одинаковые! Все! Костя шагнул к ней и хлестко ударил по лицу.
      – Откроешь рот еще раз, подстилка дешевая, – безразлично сказал он, – я тебя на твоих собственных чулках повешу. Теперь сядь и не выеживайся. – Татьяна всхлипнула, опустилась на стул. – Так, чтобы с тобой здесь базары лишние не разводить, – спокойно сказал Костя, – вот тут и тут подпись свою поставь. А сверху напиши: «С моих слов записано верно». О-о-от. «Верно». Правильно. Молодец. Я потом впишу все, что нужно, и завезу ознакомиться. – Костя подмахнул повестку. – Иди.
      – Когда? – спросила Таня негромко.
      – Что «когда»?
      – Когда завезешь?
      – Когда приспичит, – жестко оборвал он. – Все, пошла отсюда. – Женщина медленно направилась к двери. Костя проводил ее, закурил спокойно, присел на краешек стола. – Ну что, Сашук, – оперативник похлопал по лежащей на столе папке. – Вот они, изобличающие тебя показания. Теперь выбор маленький. Чистосердечное и «четвертной» или без чистосердечного «вышак». Что скажешь? Он курил, щурясь от заползавшего в глаза дыма, и смотрел на скрюченного Сашу.
      – Помоги встать, – наконец, произнес тот. – И наручники сними, а то ручку держать не смогу.
      – Ну вот, – улыбнулся по-дружески Костя. – Другое дело. Видишь, как все просто. Я же тебе, дураку, добра желаю. А попал бы к другому следователю – он бы с тобой цацкаться не стал. Он бы тебя в пресс-хату определил, и все. Тебя бы там самого оттрахали за милую душу. Почки бы опустили. Вышел бы калекой. А так отправишься лет на пять-шесть в больничку, полежишь, подлечишься. И выйдешь. Молодой еще, здоровый. Сороковник – это для мужика разве возраст? Самый сок. Думаешь, зачем я психиатра приглашал? Для тебя же, дурака, старался. Все хочу как лучше. – Говоря это, Костя ухватил Сашу поперек груди, взгромоздил на стул. – А ты обижаешься. Вместо того, чтобы оценить.
      – Я оценил, – прошамкал Саша распухшими губами.
      – Ну и правильно. – Костя расплылся. – Что я тут могу поделать? Служба такая. Я вообще к тебе нормально отношусь. Ты – хороший парень, просто так уж сложилось неудачно. Система, сам понимаешь. Против нее не попрешь. У нас ведь как – не ты, так тебя. Думаешь, при Брежневе система была? Или при Сталине? Не-ет, старик. При них ерунда была. Сегодня ты к стенке ставишь, а завтра тебя ставят. Сейчас система! Делай, что хочешь, никто в твою сторону и не посмотрит. Главное, чтобы результат налицо, а как уж ты его получил… Сашук, это же темный лес, Сашук. С волками и медведями. Все так и норовят друг друга сожрать. Думаешь, у нас одних так? Ха! У нас еще дисциплина. Ты бы посмотрел на ФСБ или на армейских. Вот где бардак, я тебе скажу! – Он бормотал, а сам тем временем доставал бланки, ручки, сгребал в сторону «дела». – Ты, может, курить хочешь? Или водички попить? Так скажи, не стесняйся… Не хочешь? Ну, смотри, хозяин – барин. Наше дело предложить. А выйдешь из больнички, мы с тобой на рыбалочку закатимся. Девочек прихватим, туда-сюда, трали-вали, – Саша поднял голову и посмотрел Косте в лицо. Издевается, что ли? Но оперативник был совершенно серьезен и, похоже, говорил искренне. – Чего ты? Из-за Таньки, что ли, переживаешь? Да брось, Сашук. Не бери в голову. Ее же половина Москвы уже перетрахала. Говорю тебе, она нимфоманка. – Он придвинул Саше чистые листы бумаги, ручку. Обошел стул, снял с Саши «браслеты» и сунул в карман пиджака. – Вот, значит, тебе ручка, вот бумага, давай действуй. Строчи свое чистосердечное, а я пока Танькины показания «зафиксирую».