– Задержанный, вы узнаете этот предмет? – Костя сунул ему под нос «изъятый вещдок». Саше пришлось неестественно вывернуть голову. Правым глазом он не видел. Этот был нож Потрошителя. Не такой же, а именно тот самый. Саша узнал его по царапине на черной прорезиненной рукояти. Только теперь на лезвии темнели бурые кровавые подтеки.
– Задержанный, вы узнаете этот предмет? – повысил голос оперативник.
– Это нож, – ответил Саша, с трудом разлепляя разбитые губы.
– Какой нож? – с торжеством спросил Костя.
– Мой нож.
– Понятые, прошу вас засвидетельствовать: задержанный опознал этот предмет как свой нож. – Оперативник вновь повернулся к Саше. – Этим ножом вы убивали женщин?
– Этим, – ответил Саша, вдруг успокаиваясь.
– Отлично. Зафиксируйте признание в протоколе. Понятые, подпишите, пожалуйста. Вот здесь. Прекрасно. Вы, товарищи, засняли все, что хотели? Превосходно. Так, поехали. Участковый, опечатай квартиру. Ну что, пошли, друг. Плащик накиньте на него кто-нибудь. На Сашу накинули плащ, потащили к дверям. Он не сопротивлялся. Спокойно спустился вниз, остановился на тротуаре рядом с сине-желтым милицейским «бобиком». С неба сыпался дождь. Крупный, весенний. Саша поднял голову, подставляя лицо холодной воде. Пусть смывает кровь. Пусть смывает.
– Пошли, – подтолкнул его в спину сержант.
– Покури пока, – придержал автоматчика Костя. – Пускай подышит маленько. Последние минутки на свободе. А я с телевизионщиками пообщаюсь. Узнаю, когда показывать будут. По какой программе там, все такое. Остальные «леопарды» в масках забрались в закрытый «РАФ». Автоматчик же, вняв приказу, закурил. Однако глаз с задержанного не спускал. А Саша ничего не видел. И не слышал. Его вообще уже не было здесь…
***
«- Все случилось именно так, как ты и предсказывал, – мрачно вещал гость, рослый, плечистый мужчина с округлым лицом. – Помпей бежал к Клеопатре, в Египет. Кесарь сказал, что приедет за ним, но кентурион Септимия, ритор Теодот и царский опекун Ахилла, видно, решив доставить Кесарю удовольствие, отрубили Помпею голову.
– Это мне известно, – негромко ответил Каска, застегивая фибулой тогу. – Что-нибудь еще?
– А тебе известно, что по прибытии в Египет, узнав о казни Помпея, Кесарь вышел из себя и приказал казнить убийц? Каска криво усмехнулся. Подобное произошло уже однажды, в Палестине, во времена Дэефета и Аннона. Нет ничего странного в том, что Предвестник пришел в ярость. Ведь Гончий, фактически уже попавший ему в руки, снова был убит не на Святой земле. Кесарь не знал о своей ошибке. Да и Помпея вполне можно было принять за Гилгула. Честен, храбр, справедлив, милосерден. К тому же открыто выступил против Кесаря. Что же, Помпей своей смертью облегчил работу Гончему. Предвестник, то есть Гай Юлий, уверен, что с Гилгулом покончено. По крайней мере, в этой жизни. Теперь Кесарь будет беспечен. Других он не боится. А Каска уверен в точности собственного выбора.
– Почему ты молчишь? – Мужчина выглядел встревоженным.
– Весь Рим знает Помпея, – сказал Каска, застегивая пояс. – Теперь мы можем не бояться волнений.
– Да, – Кимвр усмехнулся криво. – Кесарь приказал бесплатно накормить всех римских граждан, он заплатил налоги за их жилье на год вперед, он заплатил каждому легионеру, кентуриону и трибуну. Более того, он приказал заплатить еще и каждому гражданину Рима по одной мине. Римляне уже забыли об убийстве Помпея и готовы слагать гимны в честь убийцы. Ты слишком хорошо думаешь о своем народе, Каска. Если мы сейчас убьем Кесаря, не миновать большой беды.
– Ты послал записку Юнию Бруту, Туллий? – спросил вместо ответа Каска.
– Я посылал претору записки каждый день, – прежним мрачным тоном заявил Туллий Кимвр и принялся расхаживать по залу, в волнении вытирая ладони. – Все, как ты и велел. И еще я тайно переговорил с остальными магистраторами, преторами и консулами.
– Что же они? – Каска наконец справился с фибулой, одернул тогу.
– Триста человек поддерживают заговор. Они согласны, что Кесарь должен умереть, если не удается свергнуть его законным путем. Жестокость Гая Юлия стала чрезмерной. Рим никогда еще не знал такого количества гражданских войн и бунтов, как при Кесаре. Цицерон говорил с Лабиэном. Десятый «преторский» легион на нашей стороне. А еще наместник Регин, представитель всадников, сказал, что всадники поддерживают заговор. Сам Регин постарается склонить на свою сторону Восьмой легион царских ветеранов.
– Сколько всадников? – быстро спросил Каска.
– Две тысячи человек.
– Мало. Как мало.
– Но если Восьмой легион встанет на нашу сторону…
– Царские ветераны пойдут за Антонием. Ты их переоцениваешь, Туллий. Тебе известно, что для легионера главное. Деньги. После убийства Помпея Кесарь подарил каждому легионеру по пять тысяч динариев. Вот о чем они сейчас думают. Не о жестокости Гая Юлия, превосходящей даже жестокость Суллы, но о том, как лучше потратить свое богатство.
– Люди могут отличать добро от зла, – неуверенно заметил Кимвр. – Стоит лишь открыть им глаза…
– Это стоит слишком дорого, – вздохнул Каска. – Но даже если открыть им глаза, не уверен, что и тогда они разглядят что-либо. – Каска вздохнул. – Блеск золота слишком слепит.
– Похоже, Боги благоволят Гаю Юлию.
– Злые Боги, Туллий.
– Но Боги, – ответил тот. Каска быстро подошел к нему, схватил за плечи, тряхнул и заглянул в глаза.
– Ты боишься, Туллий?
– Я? – Кимвр отвел взгляд. – Да, ты прав. Я боюсь. Я боюсь тех двухсот сенаторов, что не присоединились к заговору. Я боюсь, что кто-нибудь из них предупредит Кесаря. Я боюсь, что Брут снова проявит нерешительность, а тебя Сенат не поддержит. Ты не консул, не триумвир, и даже не претор.
– Преторы Юний Брут и Гай Кассий – приверженцы Помпея. Это всем известно, – заметил Каска. – Если заговор свершится, у них не останется иного выхода, кроме как присоединиться к нам. К тому же в случае смерти Кесаря Брут и Кассий получат гораздо больше, чем потеряют.
– Всем также известно, что твоя жена была когда-то женой Помпея и что она до сих пор любит своего бывшего мужа, – веско ответил Кимвр. – А ты любишь свою жену.
– Никто не поверит, что магистратор убил Кесаря из-за любви к женщине и из-за ее ненависти к убийце бывшего мужа, – возразил Каска и улыбнулся. – Тем более что это и неправда. Все подумают на Брута и Кассия. У обоих есть куда более веские причины возглавить заговор. Надо лишь начать.
– Ты ступаешь на очень опасный путь, Каска.
– Я давно ступил на него, Туллий. Туллий Кимвр посмотрел на собеседника, затем снова вздохнул и покачал головой:
– Надеюсь, что ты прав в своих суждениях, Каска. Очень надеюсь.
– Подожди меня здесь, – попросил тот. – Я хочу сказать несколько слов Цесонии.
– Поторопись, – предупредил Кимвр. – До заседания Сената осталось не так много времени. Каска вышел в соседнюю залу. Цесония, сидя на ложе, просматривала свитки из домашней библиотеки. Каска подошел ближе, поддернув хитон, опустился на колено и склонил голову. Женщина отложила свиток и молча посмотрела на него.
– Я иду, – сказал он тихо. Она протянула руку и положила ладонь на его голову.
– Ты выглядишь сейчас, как воин перед битвой, – задумчиво сказала женщина.
– Так оно и есть, – ответил Каска негромко. – Ты даже не представляешь, насколько близка к истине.
– Ты убьешь его? – спросила она еще тише, чтобы не слышал гость.
– Я собираюсь сделать это, – ответил Каска.
– Если Кесарь умрет сегодня, – твердо сказала женщина, – я стану твоей рабыней.
– Мне не нужна рабыня, – улыбнулся Каска, поднимая голову и глядя ей в глаза. – Я люблю свою жену. Цесония наклонилась и легко, одним касанием, поцеловала его в губы.
– Пойди и убей его, – попросила она. – Не ради меня. Просто пойди и убей. Кесарь заслуживает смерти.
– Я знаю, – ответил Каска, поднимаясь с колена.
– Избавь народ Рима от чудовища. Каска прошел в комнату, где хранились кираса, шлем, оружие, взял боевой нож и спрятал его в складках тоги. Когда он вышел в гостевую залу, Кимвр, нервничая, расхаживал от двери до ложа и обратно.
– Хвала Богам, – воскликнул он. – Я думал, ты не вернешься.
– Пойдем, – кивнул Каска. Они вышли на улицу».
18 АПРЕЛЯ. УТРО. ОТСТУПНИЧЕСТВО
08 часов 18 минут Ему пришлось провести ночь в камере для временно задержанных. Он даже умудрился покемарить пару часов, хотя вряд ли кто-нибудь назвал бы это нормальным отдыхом. Свет не выключался сутки напролет. Двое небритых «сокамерников» бурчали что-то в углу, косо поглядывая на Сашу. Очень хотелось вытянуть ноги, но мешали скованные за спиной руки – на спину не повернуться, а на боку неудобно. К тому же камера не отапливалась и холод стоял жуткий. Когда утром щелкнул замок, открылась дверь и молоденький лейтенант громко объявил в пространство, ни к кому конкретно не обращаясь: «Товкай, на выход», Саша испытал настоящее облегчение. В коридоре было тепло, и он с удовольствием выпрямил плечи, стараясь отогреться на сутки вперед. На лестнице пахло табаком, и Саше сразу же нестерпимо захотелось курить. Они поднялись на нужный этаж и направились… Ну да, ошибки быть не могло. К кабинету Кости. Вот уж кого Саше сейчас хотелось видеть меньше всего, так это старого друга. Однако его личные симпатии и антипатии абсолютно никого не интересовали. Лейтенант ввел Сашу в кабинет, отрапортовал:
– Товарищ капитан, задержанный доставлен.
– Хорошо, лейтенант. Свободен, – равнодушно отозвался тот.
– Так точно.
– Видишь, Сашук, какой бардак, – сказал Костя, когда за лейтенантом закрылась дверь. – Переезжать собираюсь, в новый кабинет. Бардак действительно имел место. На столе стопкой были сложены папки, лежали какие-то бумаги, самые разные предметы в пластиковых прозрачных пакетах с бирками, начиная от авторучек, заканчивая… на него Саша обратил внимание сразу, как только вошел, охотничий нож «Гербер», модель «6969».
– Вот, – озабоченно продолжал Костя, – подумал: чего тянуть? Друг ты мне, в конце концов, или нет? Чего тебя по камерам зря мурыжить? Закончим, а потом уж и перееду. С чистой совестью, как говорится.
– С чистой совестью, говоришь? Саша хотел усмехнуться саркастически, но не смог. Мышцы лица все еще отказывались повиноваться. Он и говорил так, словно рот был набит кашей. Невнятно, глухо, едва шевеля рассеченными губами.
– Ага, Саш, с чистой, – на «голубом глазу» ответил Костя. – Кристально. – Он присел, посмотрел на Сашу. – А ты чего стоишь-то? Садись, не стесняйся. Садись. – Саша сел. Спина ныла, и стоять, конечно, было тяжело. – А ты чего это уселся-то? – тут же спросил оперативник. – Тут тебе, друг ситный, не санаторий. – Саша послушно поднялся. – Вот и постой. На пользу пойдет. Саша разлепил запекшиеся губы.
– Я требую отвод, – произнес он. Губы мгновенно потрескались, и на них выступили капельки крови. – Ты – мой знакомый и не можешь объективно вести следствие. Еще я требую адвоката и доктора.
– Ну требуй, требуй, – махнул рукой Костя. – Как закончишь требовать – скажи. А докторов мы тебе предоставим. Скоро и в большом количестве. – Он принялся рыться в вещах, разложенных по столу, не переставая, однако, говорить: – И насчет моей объективности – это ты зря сомневаешься. Необъективное следствие – это когда знакомый тебя выгораживает. А я-то тебя по знакомству сажать буду. Курить хочешь? Ах, да, я и забыл, ты же бросил. Может, попить хочешь или поесть? Так ты скажи, у нас же не бериевские застенки. У нас демократия теперь. Можно просить все, что хочешь. Так что ты проси, а я посижу пока, передохну. Не хочешь, что ли? – спросил он с деланным удивлением после минутного Сашиного молчания. – Значит, отметим в протоколе, что от еды отказался. Зря, Саш. Это, к твоему сведению, нарушение внутреннего режима. Пятнадцать суток ШИЗО. Придется сообщить начальству, когда в «Матроску» тебя повезем. Мол, склонен к нарушению режима. – Костя откинулся на стуле, с любопытством уставился на приятеля. – Я ведь тебя сразу раскусил. Вот когда ты насчет ножа сказал, в Склифе, тут-то я и понял: «Что-то с тобой не так». Больно много ты знаешь. Как носил убийца нож, какой нож. И насчет второго Юрьевича тоже хорошо придумал. Как бишь его… Далуия? Я ведь не поленился, навел справочки. Далуия Леонид Юрьевич по указанному в паспорте адресу не проживал и не проживает. Это ведь ты был, верно? Я так сразу и понял. А уж когда ты убил гражданина Якунина, тут бы и тупой догадался: женщины – твоих рук дело.
– Андрея Якунина? – спросил Саша. – Я его не убивал. Он покончил жизнь самоубийством.
– Нет, друг мой. Самоубийством здесь и не пахнет. Хочешь, расскажу, как все было? Якунин приехал к тебе вечером за книгой. В разговоре он понял, что ты – того. – Костя покрутил пальцем у виска. – Псих. И даже записал в блокнот, очевидно, пока ты отходил. Но ты, Сашук, успел-таки заметить, как он убирал блокнот в карман. Когда Якунин вышел от тебя, ты направился следом, догнал возле парка и удавил, набросив на шею петлю. Потом повесил на брючном ремне, пытаясь создать видимость самоубийства. Скажешь, не так было?
– В кого ты превратился, – прошептал Саша.
– Понятно. Короче, давать чистосердечные показания мы не желаем.
– Я не убивал его.
– Ну да, конечно. Я тебе верю. Кстати, – Костя порылся в стопке, вытащил бумагу. – Вот заключение судебных медиков о том, что Якунин был убит.
– Если его убил я, почему же вы обнаружили записную книжку?
– Так книжку-то нашли эвон где, у тебя на лестничной площадке, в электрораспределительном щитке. Хорошо, у меня глаза на месте, – увидел. Костя улыбнулся.
– Ясно, – Саша переступил с ноги на ногу.
– Дальше. Где ты был вчера, с трех до четырех часов дня?
– Дома.
– Кто это может подтвердить? Саша подумал о Леониде Юрьевиче, но не звать же ему Ангела в свидетели. Потому и ответил коротко:
– Никто.
– Значит, не было тебя дома, – по-прежнему с игривой легкостью заметил Костя. – А был ты в это самое время на улице Измайловская, где и убивал гражданку Ленину Юлию Викторовну.
– Кого? – Саша почувствовал, как в горле встал тяжелый ком.
– Свою знакомую, Юлю Ленину. Скажи еще, что не помнишь такой.
– Помню, – не стал отпираться Саша. – Но ее я тоже не убивал.
– Какой же ты все-таки тупой, Саша, – ухмыльнулся оперативник. – Конечно, ты и убил. Измайлово. Тот самый район, где мы взяли фальшивого Потрошителя. Да, насчет Потрошителя. Вот ты не подписал бумажку, теперь он будет гулять, а ты – сидеть. А могло бы быть наоборот.
– Не могло, – уверенно заявил Саша. – Мы оба знаем, что я не убивал Андрея. И Юлю тоже не убивал. Насчет Андрея Якунина не скажу, но Юлю убил ты. И подбросил мне нож.
– Правда, что ли? – с деланным изумлением спросил Костя, раскачиваясь на стуле. – Может, скажешь еще, что и нож мой?
– Нож – Потрошителя.
– Нож, изъятый у Потрошителя, лежит в моем сейфе, – оперативник указал оттопыренным большим пальцем себе за плечо.
– Нет. В сейфе другой нож, похожий. Я даже скажу тебе, где ты его взял. Ты его купил. На Пушкинской, в переходе. Там палатка есть, в которой эти ножи продают. Костя поджал губы и развел руками:
– А кто это видел? Никто. А вот где ТЫ взял этот нож, мы скоро выясним.
– Я напишу заявление на имя твоего начальства, – пообещал Саша.
– Пиши, пиши, писатель, – усмехнулся Костя и снова принялся раскачиваться на стуле. – Только кто тебе поверит, придурок? Ты же придурок! Вот, у убитого тобой Андрея так записано. И профессор-психиатр, специально приглашенный мною на задержание, подтвердил правильность диагноза. Ты же самый настоящий придурок, Сашук!
– Я нормален. А вот ты болен. Очень тяжело болен. И мир, в котором существуешь ты, Костя, и тебе подобные, – больной мир. В таком мире невозможно жить. Сначала его нужно вылечить. И за этим есть я. Я защищаю нормальных людей от твоего Господина, от тебя и тебе подобных.
– Да нет, Саш, – вдруг совершенно серьезно ответил Костя. – Это ты болен, если до сих пор не понял: наш мир – совершенно нормален, а ты – обычный м…к. Идеалист в вонючих штанах. Нормальность же мира, к твоему сведению, достигается за счет страха перед такими, как я. Перед законом. Перед Богом, Президентом, карательными органами, перед начальством, перед внешним врагом, перед кем угодно, но всегда – всегда! – за счет страха. Страх – основа любого хорошего государства и первое условие стабильного прогресса. Мир же отличается от страны только тем, что вместо отдельных граждан он состоит из государств. Да еще тем, что масштабы страха немного другие. Боятся уже не полиции как организации, а ядерной бомбы, или экономической блокады, или военного вторжения, или прекращения оказания финансовой и гуманитарной помощи, или еще чего-нибудь. Но тоже боятся. Я это понял и принял и поэтому сижу за столом, а ты не понял, потому что м…к. А не был бы м…ком – не стоял бы сейчас передо мной в наручниках и с разбитой мордой. И не боялся бы меня.
– Я не боюсь тебя, – тихо сказал Саша.
– Да что ты? – Костя засмеялся. – А вчера ты в штаны на…л от большой храбрости, что ли? Боишься, Саш. Боишься. Еще как.
– Не боюсь. И есть еще люди, которые не боятся.
– Ага. Дошло до дела, и мы сразу заговорили о каких-то «людях». Нет таких людей, Сашук. Боятся все.
– Есть.
– Хочешь проверить? – спокойно, без всякой злости, предложил оперативник. – Вот смотри. Я пригласил двоих твоих знакомых. Татьяну и этого… как его… ну, профессора, с которым ты ездил в институт. У нас сейчас демократия, заметь. Можно ничего не бояться, говорить, что думаешь. Так давай поспорим, что оба «сдадут» тебя с потрохами? – Саша молчал. – Что же ты не кричишь о честности и смелости? – «удивился» Костя. – Куда подевался весь твой запал?
– Я все равно не боюсь тебя.
– Ну и хорошо. – Костя достал из стола бумажку. – Смотри, это постановление о твоем освобождении. Вот я его заполнил, так? – Он действительно заполнил постановление. – Даже распишусь. Значит, если хоть один из этих двоих вступится за тебя, считай – повезло. Я снимаю с тебя наручники и отпускаю на все четыре стороны. Но если оба дадут показания против тебя – ты мне подписываешь чистосердечное. Идет?
– Я не стану заключать с тобой никаких соглашений.
– Вон как? Ну гляди. Хозяин – барин. – Костя посмотрел на него с интересом. – Тогда так. Если эти двое тебя «сдадут», я сниму трубочку вот с этого телефончика, – он кивнул на черный аппарат, – позвоню в дежурную часть и вызову одного сержанта. – Костя махнул рукой и засмеялся. – Что это я? Ты же его знаешь. Он вчера тебя охранял. Помнишь? – И засмеялся, увидев, как невольно напрягся Саша. – Вижу, что помнишь. Потом, стало быть, я пойду пообедаю, а он покараулит. А то что-то ты сегодня снова неважно выглядишь. Как бы опять не упал ненароком. Не расшибся бы. Здесь ведь твердых предметов много, не дай Бог, пальцы переломаешь или голову пробьешь. А вот когда я вернусь, ты мне подпишешь не только чистосердечное, но и все прочее, что я тебе дам. Саша сглотнул. Напугал его Костя. Напугал. Тоном своим спокойно-палаческим, равнодушием к чужому страданию, готовностью причинить боль, с легкостью, мимоходом, даже не остановившись. Напугал. Но Саша подумал о том, что ему, точнее, Гилгулу, за все его жизни пришлось пережить столько, столько раз пытались его ломать, что поддаться на угрозы Кости сейчас означало бы скомкать шесть тысяч лет перенесенных страданий и боли и зашвырнуть их в мусорное ведро.
– Не пойму, зачем ты это делаешь, – пробормотал он. – Какая тебе от всего этого польза?
– Говорю же, ты – м…к, Сашук, – засмеялся Костя. – Потрошителя-то поймали всем скопом, а тебя, дурака, я один. И если уж меня за Потрошителя к начальнику отдела представили, то уж за тебя-то я так скакну… Ну и за книгу, естественно. Так сказать, в порядке братской взаимопомощи.
– Значит, из-за книги это все?
– Просто надо быть благодарным. Мне люди добрые глаза раскрыли. Объяснили дураку, почему одни получают все, а другие последний хрен без соли догрызают. Был дурак, стал умный. Понял, что к чему. Надо же людей заботливых отблагодарить как-то.
– Я ничего не подпишу, – сказал решительно Саша.
– А вот ты как был дураком, так дураком и помрешь, – продолжал спокойно Костя.
– Ты слышал? Я ничего не подпишу.
– Подпишешь, Сашук, – равнодушно пообещал Костя. – Еще оттаскивать от стола придется, ручку из пальцев вырывать. – Посмотрел на часы. – Что-то заболтались мы с тобой. Девять. Профессор-то должен бы подойти уже. Саша закрыл глаза. Он думал. Ему надо было очень быстро думать и принимать решения. Они убили Юлю. Кому-то из двоих «Ангелов» это стало выгодно? Леонид Юрьевич хотел, чтобы Саша убил Татьяну. Значит, смерть Юли нужна Потрошителю. Так? Судя по всему. Тогда понятно, из-за чего вся эта свистопляска с арестом. Впрочем… нет, насчет Святой земли он забыл. Как же Потрошитель его убьет, если он, Саша, будет сидеть на Петровке, в камере? А если… Что-то тут не клеится. Леонид Юрьевич соврал? Если бы Сашу не арестовали, он бы, допустим, убил Татьяну. Саша запутался в собственных рассуждениях…
– Добрый день, профессор, – услышал он словно сквозь вату голос Кости. – Проходите, пожалуйста, присаживайтесь. Давайте пока заполним протокольчик. Документик ваш позвольте, я данные спишу. Благодарю… Костин голос мешал. Он был ядовит и отравлял душу. По капле. Мягкой вежливостью обвивался вокруг сердца и сдавливал его, замедляя биение и призывая смерть. Саша вздохнул поглубже, стараясь успокоиться. Ему нужно отсюда выйти. Выйти, чтобы исполнить то, что он должен исполнить. У него еще есть время. До вечера. «Интересно, – подумал он отстраненно, – что означает слово «вечер» в понимании Леонида Юрьевича? Семь? Восемь? Девять часов? Позже? Или, наоборот, раньше? Нет, раньше девяти вряд ли. Они разговаривали в девятом часу и Леонид Юрьевич сказал, что у Саши в запасе сутки. Значит, будем считать, девять. К девяти Предвестник должен быть мертв». В эту секунду Саша понял, что именно подразумевал Потрошитель, когда говорил об Апокалипсисе. Боль и ужас Адмы. Вот такие Кости везде. Левиты. Они все левиты. Служители ужасного Бога! На каждом более-менее значимом посту. Пугающие и боящиеся. Пугающие тех, кто внизу, и боящиеся тех, что сверху. Трех всадников. Белого, рыжего и черного. А те боятся стоящего над ними. Четвертого всадника. Всадника бледного, имя которому Смерть. У каждого из четверых будет свой страх. Страх повсюду. Страх, когда человек боится жить и вместе с тем боится умереть. И пришедший ЗА НИМИ шестой ребенок. Имя ему Ад. Ужасный, всесильный Бог, которого боятся все, в том числе и Предвестник. Тотальный страх. Страх, достигший абсолюта, ставший принципом существования. Это и будет Ад. Самый настоящий. Апокалипсис. «Зверь». Слово-аллегория, выражающее степень ужаса, испытываемого по отношению к тому, кто придет шестым. Саша должен выполнить свой долг. Он обязан спасти души, которые еще можно спасти. Ради этого он и шел сквозь время, ради этого умирал и воскресал, чтобы снова умереть. Саша открыл глаза.
– …узнаете этого человека? – спрашивал Костя, указывая на него.
– Э-э-э… Мне кажется, это тот самый юноша, с которым мы посещали одного… э-э-э… несомненно, больного молодого человека, содержащегося под охраной в Институте Склифосовского. Но, должен заметить, с момента нашей встречи внешность его претерпела весьма значительные изменения, причем далеко не в лучшую сторону.
– Он упал, – объяснил Костя, улыбаясь.
– Что? – Профессор повернулся к нему и рассеянно кивнул, вновь посмотрев на Сашу. – Может быть. Хотя… Знаете, я вам почему-то не верю.
– И правильно делаете, – засмеялся Костя. – Правильно делаете. Кто же верит сотруднику правоохранительных органов? Здесь же работают одни лгуны. Верно, профессор?
– Ну зачем же так однозначно, – смутился тот. – Просто юноша может не сказать вам правды, исходя из личных соображений, например, в том случае, если его побили сокамерники.
– Что-то я не пойму вас, профессор. – Костя поднялся, обошел стол, сел прямо на крышку так, чтобы быть вплотную к посетителю. – Во-первых, откуда вам известно, что данный, как вы выражаетесь, юноша, содержится под стражей? Во-вторых, вы что, хотите сказать, будто сотрудники правоохранительных органов попустительствуют рукоприкладству во вверенных им исправительных учреждениях? Так, по-вашему, получается? – Он слегка повысил голос, не до крика, но ровно настолько, чтобы профессор понял: страж порядка недоволен его ответами.
– Я только хотел сказать… – нерешительно произнес профессор, переводя взгляд на Сашу, словно спрашивая: «Что здесь происходит?» – Знаете, молодой человек, – добавил он, – судя по вашей манере вести беседу и по тому, что царапины на лице этого юноши, – кивок в сторону Саши, – совсем свежие, у меня такое ощущение, будто я перенесся лет на пятьдесят назад. Во времена НКВД Ежова и Берии.
– Очень уместное замечание, профессор, – лицо Кости напряглось и помертвело. – А вам известно, что этот «юноша» убил шесть женщин и собственноручно удавил своего коллегу по работе?
– Как? Не может этого быть.
– Может, профессор, все может быть. Последняя его жертва – ваша студентка. Юля Ленина. Помните такую?
– Разумеется, помню, – потерялся профессор. – Но то, что вы говорите, это… абсолютно невозможно. Я вам не верю.
– Ну что же, прекрасно. – Костя поставил ногу в щегольской начищенной до зеркального блеска туфле на стул, между ног профессора, полюбовался ею, скомандовал негромко, словно между прочим: – А ну-ка, встать, выб…ок.
– Что? – На лице профессора появилось озадаченное выражение. Костя поднял на него равнодушный взгляд.
– Я сказал: встать, – и, почти не размахиваясь, ударил профессора по лицу. Это нельзя было назвать ударом в полном смысле слова. Костя лишь легко «мазнул» ладошкой по чисто выбритой профессорской щеке. Точно так же, как сделал это бритоголовый амбал на Арбате с Сашей. Тот же жест, та же небрежная легкость, то же равнодушие во взгляде, та же пустая насмешливость. «Они не считают нас за людей, – подумал Саша. – Так человека не бьют. Так бьют раба, покорное животное, на которое достаточно лишь замахнуться, чтобы оно испуганно поджало хвост».
– Вы что себе позволяете, молодой человек? – возмутился профессор.
– Заткни пасть, старый п…рас, – спокойно, промокая уголок глаза мизинцем, сказал Костя.
– Сейчас, слава Богу, не тридцать седьмой год! – не унимался профессор. – Вас никто не боится!!! Я на вас быстро управу найду.
– Да, – согласился Костя. – Сейчас не тридцать седьмой. Сейчас хуже! – Он наклонился вперед, схватил профессора за отворот пиджака и рывком вздернул на ноги. – Стоять. Ты кому это грозить вздумал, а? – И уставился на профессора тяжелым немигающим взглядом. – Я тебя в лагерную пыль сотру, козел старый.
– Я знаком с профессором Мальцевым…
– А мне по хрен, с кем ты знаком, – лениво ответил Костя и тут же сменил тон на подчеркнуто доброжелательный. – Что же это вы, профессор, со студенточками своими спите? – Профессор побледнел. – Оценки заставляете отрабатывать? – Оперативник снова промокнул уголок глаза. – Черт, попало что-то… А если об этих ваших «невинных шалостях» в институте станет известно? Как тогда, а? Между прочим, вы хоть знаете, какой срок полагается за принуждение к сожительству, профессор? Пять лет. А ну как я завтра приглашу сюда ваших студентов и сниму с них показания? Вполне ведь можете на уголовное дело нарваться. А если и не нарветесь, то с работы вас уволят – это на раз. Причем с «волчьим билетом». Заграница – симпозиумы разные и все такое прочее – для вас накроется. Из всех ученых союзов, ясное дело, вышибут. И останетесь вы, профессор, один-одинешенек на старости лет. Никому не нужный, без работы, без денег.
– Я… Да как вы смеете! Это наглая клевета! – Лицо профессора пошло пятнами. – И… вы плохо думаете о людях! Мои студенты никогда не совершат подобной низости! Костя засмеялся и толкнул профессора в грудь. Тот плюхнулся на стул.
– Еще как совершат, профессор. Еще как совершат, – уверенно заявил оперативник. – Помяните мое слово. Сталинская школа, она, знаете, живуча. И по сей день живее всех живых. Нет, – он усмехнулся, – не подумайте ничего дурного. Меры физического воздействия в наших органах никогда не применялись и применяться не будут. Все строится исключительно на добровольном сотрудничестве. – Он усмехнулся многозначительно. – Никакого принуждения. Просто намекнем, что в случае отказа направим официальное требование о переэкзаменовке. Мол, по имеющимся данным, оценки, проставленные профессором таким-то таким-то ученикам, проставлены незаконо, на основании… И подробненько распишем, что к чему. Мол, по фактам принуждения к сексуальным контактам студентов и студенток такого-то и такого-то курса профессором таким-то, возбуждено уголовное дело.
– Но это клевета! Подлог! Низость!
– Конечно, – легко согласился Костя. – Но вы полагаете, хоть один человек в вашем институте об этом задумается? Вы считаете, кому-нибудь будет дело до того, состоится суд или дело в результате закроют «ввиду отсутствия»? Нет, профессор. Все кинутся спасать свои задницы, защищать свою репутацию. Чтобы, не дай Бог, и на них чего такого не подумали бы. И учениц этих отчислят в тот же день, независимо от того, спали они с вами или не спали. Так что напишут ваши студенточки показания, накатают. Посмущаются для вида и напишут. Старательно, от души. Кстати, – Костя слез со стола, закурил, зашел сидящему профессору за спину. – Вот вы тут сидите, оскорбляете наши правоохранительные органы и меня лично. Даже с кулаками бросаетесь…
– Я? – изумился профессор. – Я бросаюсь с кулаками на вас?
– Именно вы, профессор. У меня и свидетели есть. Они на планерке сейчас, но позже я могу вас познакомить, если угодно. Так вот, вы бросаетесь на меня с кулаками, вынуждая заподозрить вас буквально черт знает в чем, а между тем я лично желаю вам только добра.
