– А ты не допускаешь, что Костя и санкцию может получить быстро, и бумажку ему удастся подписать без проволочек?
      – Допускаю.
      – И что тогда?
      – А тогда, Саша, твоего Костю возьмут под белы ручки и отведут в архив. А там ящиков – огромный зал, до самого потолка. Скажут: «Работайте, дорогой товарищ мент. Попутного ветра вам в лицо и якорь в то самое место. Дерзайте». И никто не станет ему помогать и подсказывать. А то еще и путать начнут. Ой, мол, это мы ошиблися ненароком. Не туда пальцем ткнули. Промахнулись. На две версты. – Андрей посерьезнел. – Твой Костя в архиве пять лет будет рыться, да еще и не найдет ничего!
      – М-да, – разочарованно протянул Саша, с интересом глядя на приятеля. – Серьезно.
      – А ты думал? Книжная мафия – организация очень серьезная.
      – Ну а что, если все-таки срастется у него? И ордер получит, и подпись, и бумажку нужную в архиве найдет?
      – Саш, не надо таких вопросов задавать, ладно? – поморщился Андрей. – Не надо, прошу тебя.
      – Нет, ну а все-таки? Приятель вздохнул:
      – Тогда, Саш, поедешь ты на Дорогомиловское, или на Ваганьковское, или где у твоего Кости место куплено, слушать прощальный ружейный салют. А потом на траурное застолье.
      – Вот даже как.
      – Саш, не будь ты дураком. В антике, в том числе в книжном, такие «бабки» крутятся – страшно сказать. А то еще уснуть не сможешь – жаба заест. А тебе это вредно, – попытался съюморить Андрей, но шутка не удалась. Утонула в темной тине разговора. Приятель покосился на пакет. Улыбнулся натянуто. – Ладно, старик. Не принимай близко к сердцу. Это ведь я так, в порядке трепа. Не всерьез. Побегу. Дома насладюсь трофеем.
      – Скажи, Андрюш, – спросил Саша, – а тебе не страшно во всем этом г…е бултыхаться?
      – Саш, – Андрей улыбнулся. – Не потопаешь – не полопаешь. Оно, конечно, может, и г…о, но в нем столько золота… Да. – Он остановился на пороге, сказал весело, как бы невзначай. – Ты все же своему Косте наш разговор воздержись пересказывать. Зачем расстраивать человека? Тем более что книга попала в хорошие руки. В мои.
      – Дело ведь не в книге, – ответил Саша.
      – Да нет, старик, в книге. В книге. Так что ты лучше забудь, о чем я тебе здесь говорил. Чепуха это все. Ерунда. Туфта.
      – Ну да. Я так и подумал.
      – Вот и умница. И правильно. Ну ее, книгу эту, к бесу. Было бы из-за чего расстраиваться, – Андрей улыбнулся. – Все. Побежал. Значит, до завтра. – Саша покачал головой. – Да, а реланиум ты все-таки прими. Не помешает.
      – Обязательно.
      – Давай. Все. Саша закрыл за приятелем дверь, заперся на все замки, прошел в комнату, тяжело сел на кровать, огляделся. Он ощущал странную апатию. Хотелось лечь и лежать, неподвижно, как труп. Стало быть, из-за книги вся эта бодяга? Нет, не из-за книги. Если бы из-за книги, Потрошитель не стал бы отдавать ее Саше. Кстати, а зачем вообще он ее отдал? Судя по словам Андрея, цены «Благовествование» немалой. Вот если бы Потрошитель хотел заполучить книгу, тогда да. А отдал зачем? Кто же его знает? Саша упал поперек кровати, закрыл лицо руками, вздохнул. Надо поспать. Он хотел окунуться в блестящую, как антрацит, черноту сна. И лучше без сновидений. Но вместо этого встал, прошел в кухню, порылся в шкафчике, где хранились лекарства, нашел розовую коробочку с надписью «Реланиум», забросил в рот сразу пару таблеток, запил водичкой прямо из чайника и только после этого рухнул в постель, закрыл глаза и вздохнул с облегчением. Диван плавно тронулся с места и уплыл у него из-под спины.
 

***

 
      «Когда он сказал, что собираются сделать старейшие, к чему призывают, когда гордо испросил разрешения, Аннон промолчал. Не потому, что ничего не почувствовал, а потому, что ему захотелось умереть. Выйти за ворота, к иегудейским воинам, отдать себя в их руки, пройти под свист плетей и насмешливое покрикивание всадников до Иевус-Селима и умереть на глазах у сотен за стенами Скиньи, плеснув кровь свою на жертвенник всесожжения под ножом Верховного жреца Иегудеи Авиафара. Адраазар же поджал губы и задумчиво посмотрел на старика. Тот стоял, гордо подняв голову, глядя в некую точку над высоким царским троном, куда-то за стены храма, за горизонт, туда, откуда должно было прийти солнце, их солнце, солнце их Бога, Бога света и радости, милосердия и справедливости, Бога, улыбающегося своим детям, Бога, любящего их.
      – Скажи, старик, – спросил Адраазар негромко. – Ты не боишься?
      – Чего? – тот усмехнулся.
      – Смерти, – Адраазар прищурился. – И гнева Господнего.
      – Ты – пришлец, Царь Сувский, и многого не понимаешь. Хотя народ Раббата благодарен, что твои воины сражались за него. Я попытаюсь объяснить тебе. – Старик безбоязненно взял Адраазара за руку, подвел к балкону и отдернул полог. – Посмотри, Царь Сувский. Это был прекраснейший город под оком Господа нашего. Аммонитяне никогда не желали никому смерти и никогда не вели несправедливых войн. – Адраазар смотрел сквозь голубоватую лунную пелену на светящиеся окна домов, на высящийся над городом храм, на стены, по которым размеренно двигались огни факелов. – Что осталось от нашего города? Сады вырублены. В театрах – солдаты и кони. Наши дети и внуки умирают от голода. – Старик помолчал несколько секунд, затем добавил: – Раббату никогда уже не стать прежним. Таким, каким помним его мы, старики. На этот город легла печать проклятия Царя Дэефета. В нем поселился страх, которым отравлен народ иегудейский. Разве смерть страшнее? – Адраазар продолжал смотреть на город. – Всего год назад Раббат утопал в зелени садов. Теперь их вырубили, чтобы сделать древки для стрел. Мы разбираем каменные стены театров, чтобы получить снаряды для пращников. Мы собрали все женские украшения и посуду, чтобы медники отлили из них наконечники для стрел и копий. В Раббате не осталось ни единой нетронутой постройки, кроме храмов. Мы сражаемся не ради города, Раббата больше нет. – И, обернувшись к Аннону, добавил: – И даже не ради тебя, мой Царь. Но ради Господа нашего. Мы не ропщем из-за того, что в городе стоит четыре легиона арамейских воинов, – хотя для отражения иегудейских атак вполне хватило бы и десяти аммонитянских когорт, а наши дети и жены уже шатаются от слабости. Потому что мы знаем: вы тоже деретесь не ради славы или военной добычи, но ради Господа. С начала войны прошло девять месяцев. Я не знаю ни одного случая, когда бы осада продолжалась так долго. Видно, Дэефет решил показать всем, что случается с теми, кто не принимает в сердце свое его Господина, Га-Шема. – Старик наклонился к Адраазару и прошептал: – Я боюсь смерти, Царь Сувский. Может быть, даже больше, чем ты. К старости учишься по достоинству ценить каждый прожитый день. Но… – голос его окреп, – если наш город до сих пор не пал, значит, так угодно Господу. И мы, дети Его, должны сделать все, чтобы Раббат не сдался на милость царя-убийцы. По-твоему, наше решение заслуживает гнева Господнего?
      – Прости, – Адраазар коснулся широкой ладонью сухого плеча старика. – Я сказал не подумав. Вы приняли очень мужественное решение, но, боюсь, оно не спасет Раббат от разрушения. Старик выпрямился, и глаза его сверкнули благородным негодованием.
      – Ты все еще не понял, пришлец, – громко воскликнул он. – Если Раббат простоит лишний месяц – это уже очень много! Пусть народы Палестины увидят, что даже все силы Царя Иегудейского не могут сломить нас. Но… – Он посмотрел Адраазару в глаза. – Ты, Царь Сувский, и ты, – старик повернулся к Аннону, – мой Царь, должны теперь же дать мне слово перед Господом.
      – Какое слово, старик? – спросил Адраазар, в то время как Аннон молча вперился взглядом в старейшину.
      – Мы кормили твоих солдат, забирая у своих жен и детей, – ответил ему тот. – Ты, мой Царь, не услышал от нас ни одного упрека за эти долгие месяцы. Теперь же, перед ликом Господа, я хочу, чтобы вы оба поклялись. Ты, мой Царь, что не отдашь Раббат Царю Иегудейскому. Ты, Царь Сувы, что останешься верен моему Господину. Что твои воины станут сражаться за него и за наших детей и, если понадобится, отдадут за них свои жизни.
      – Ты знаешь, что требовать, старик, – после долгой тяжелой паузы ответил Адраазар.
      – Я клянусь тебе в том, что Раббат никогда не сдастся на милость Дэефета, – Аннон поднялся с трона. – Но не требуй клятвы от арамея. Не заставляй брать на душу грех клятвопреступления.
      – Разве ты помышлял о бегстве, Царь Сувы? – удивленно вздернул седые брови старик, и на остро обтянутых кожей скулах перекатились желваки. – Разве арамеи забыли о том, что такое честь? Адраазар несколько секунд смотрел на него, затем вдруг опустился на колено и склонил голову.
      – Жив Господь‹$FЗдесь аналог слова «клянусь».›! Я буду драться с иегудеями, пока Он не призовет меня к себе. И верь, я не сделаю твоему Господину зла. А еще я возьму клятву со всех своих подданных, до последнего пастуха, что и они станут преследовать сынов колена Израильского до тех пор, пока последний из иегудеев не сойдет в землю. Это самое малое, что я могу сделать для вас, уходящих, и для Господа, принимающего ваши души.
      – Замолчи! – вдруг рявкнул страшно Аннон. На лице его было написано бешенство. – Замолчи, Царь Сувы! Ты сам не ведаешь, что говоришь! Эти люди, – он указал на старика, – хотят умереть не ради того, чтобы умер Дэефет, а с ним колено Израилево! Они призывают смерть ради того, чтобы свет Господа воссиял над миром!!!
      – Это одно и то же! – воскликнул Адраазар, поднимаясь. Весь вид его говорил о том, что ему нанесено тяжелейшее оскорбление. – Царь Иегудейский сеет страх и требует поклонения Га-Шему. Убей Дэефета и тех, кто поклоняется его Господину, и вернешь остальным возможность верить в твоего Бога!
      – Аммонитяне не сеют смерть ради смерти! – выкрикнул Аннон. – Пойми же! Смертью эти старики попирают смерть! Это семя любви, а не ненависти! Жизни, рождающейся из смерти!
      – Ты говоришь, как наивный пастух, а не как Царь, – вспыхнул Адраазар. – Это не слова воина!
      – Ты говоришь, как Царь Иегудейский, но не как арамей! Я призываю не к войне! – ответил ему запальчиво Аннон. – Аммонитяне хотят Добра, но не Зла!
      – Невозможно желать Добра, не уничтожив Зло!
      – Невозможно желать Добра уничтожая!
      – За Господа надо драться! Только смерть иноверцев приведет остальных к истине!
      – Ради моего Господа не надо убивать! В моего Господа надо верить! Мой Господь любит своих детей и не желает их гибели! И только любовь приведет остальных к истине, но не смерть! Адраазар замолчал. Не меньше минуты он смотрел на Аннона, затем покачал головой.
      – Мне жаль, если ты действительно так считаешь, Царь Аммонитянский. Тебе не справиться с Дэефетом. Ты погубишь себя. Ты погубишь свой народ. Через десять лет уже никто и не вспомнит о том, ради чего умерли благородные аммонитяне. Через пятнадцать – никто не вспомнит о тебе. А через двадцать все забудут о твоем любящем Боге! А вот Дэефета будут помнить вечность. И именно потому, что ради своего Га-Шема он уничтожает без всякой жалости легионы легионов, легионы оставшихся поклонятся Га-Шему и примут его в сердце своем!
      – Замолчи! – крикнул Аннон. – Не смей говорить о том, чего не знаешь! Он вдруг остановился и как-то странно посмотрел на Адраазара, словно увидел того впервые.
      – Нет, это ты не знаешь, – рявкнул в ответ Царь Сувский и демонстративно повернулся к старейшине. – Иди с миром, старик. Я дал тебе клятву, а арамей никогда не нарушает данного слово. Старейшина повернулся к Аннону.
      – Мой Царь… – сказал он.
      – Твое предложение стоит много дороже, чем ты думаешь, – сказал тот тихо. – Я не могу приказывать. Это ваш выбор. Я могу только просить.
      – Будет так, как будет, – твердо ответил старейшина. – Но у меня к тебе последняя просьба, мой Царь. Разреши нам умереть в храме Господнем. Мы верим, Господь отпустит нам грех призванной смерти, если кровь наша упадет на жертвенник, – спокойно пояснил он. – Храм – Дом Господень. Мы хотим умереть в царствии Его. Но без твоего приказа священники не позволят нам сделать этого.
      – Будет так, – кивнул Аннон. – Я прикажу священникам пустить вас в храм и зажечь траурные факела. И… мы станем просить Господа за вас.
      – Благодарю тебя, мой Царь, – старик улыбнулся и гордо направился к дверям.
      – Ответь мне, Царь Аммонитянский, – резко сказал Адраазар, когда старейшина покинул притвор. – Ты действительно думаешь так, как говорил только что? Или твои слова были словами утешения? Аннон повернулся к нему:
      – Зло не родит ничего, кроме Зла. Лицо Адраазара застыло, стало жестким, как камень. В глазах появились странные проблески.
      – До сих пор ты не производил впечатления глупца, Царь Аммонитянский. М-да. Твой отец, Царь Наас, был смелым и решительным человеком. Но не все рождаются для боя. Кто-то должен быть и пастухом. Вот только… – Адраазар прошел через притвор, поднял с гостевого ложа плащ, набросил его на плечи. – Жаль, что у пастухов слишком короткая жизнь. Особенно у тех, которых невзлюбил Царь Иегудейский. И забывают о пастухах гораздо скорее, чем о Царях и воинах. – Он решительно застегнул плащ, поправил верхнюю одежду. – Нам нужны сутки на сборы. Послезавтра утром, в последний день недели, мы уйдем из Раббата. Не хочу, чтобы твои подданные говорили, будто арамеи зря едят их запасы. Раз ты не собираешься сражаться, моим воинам нечего делать в Раббате. Арамеи привыкли отрабатывать пищу. – Он направился к двери, потом обернулся и спросил: – Ты ничего не хочешь сказать, прежде чем я уйду, Царь Аммонитянский? Аннон вздохнул:
      – Ты так ничего и не понял, Царь Сувский.
      – Возможно, – качнул головой Адраазар. – Но я дал клятву этому несчастному старику и намерен сдержать ее. Он резко развернулся и вышел. Оставшись один, Аннон растерянно оглянулся. Сейчас ему следовало быть сильным. Адраазар уходит, и случилось это раньше, чем рассчитывал Аннон. Теперь придется искать иной способ выбраться из Раббата. Он тяжело опустился на трон, ссутулив плечи и положив руки на колени. Старейшина, уговоривший всех стариков города убить себя ради того, чтобы женщины, дети и защитники Раббата смогли продержаться лишний месяц… Его вера была безграничной и естественной, как сама жизнь. Но разве Господу нужна смерть этих стариков? Разве не было иного пути? Или это еще одно испытание из бесконечной цепочки, конец которой теряется в его, Аннона, жутком будущем?
      – Разве этого Ты хотел? – внезапно спросил он. Голос его звучал с той тусклостью, за которой легко угадывается сокрушительная ярость. – Почему Ты забираешь жизни невиновных? Почему Ты не защищаешь своих детей, как это делает Га-Шем? Почему избираешь на смерть нас, а не иегудейских воинов, что стоят под стенами Раббата? Что же Ты молчишь? Почему не ответишь мне? – Аннон поднял голову и обвел блуждающим, безумным взглядом пустой притвор. – Разве я и мои люди плохо служили Тебе? Разве хоть раз отвернулись от Тебя? Разве помыслили хулу на Тебя? Почему же Ты так больно ранишь? Отвечай! Или, по-твоему, я не достоин ответа? – Аннон поднялся с трона. Сам не замечая, он сжал кулаки с такой силой, что из ладоней, там, где в плоть впились ногти, выступила кровь. Лицо его стало белее снега. – Я должен умереть, но почему Ты лишаешь жизни остальных? – бешено закричал Аннон, хватая лежащий рядом с троном меч, вырывая его из ножен и затравленно оглядываясь, словно тот, с кем он говорил, находился в притворе. – Разве так Ты понимаешь Добро и справедливость? Или тебе мало одной моей жизни? Но тогда чем ты отличаешься от Га-Шема? Или… – крик перерос в безумный шепот. По щекам Аннона катились слезы, но он не замечал их. – Или, может быть, Адраазар прав? Любовь и Добро уже ничего не значат в этом мире? Может быть, мне следует утвердить тебя и себя, пройдя по Палестине, Арамее и Ливии с мечом, не щадя никого: ни ребенка, только рожденного, ни старика, ни скот? Превращая города в пепел, а плодородные земли в пустыни, сея, подобно Дэефету, ужас в сердцах иноверцев? Тогда Ты оставишь моих людей в покое? Ответь, я хочу знать! Или Ты презрел нас, и я напрасно взываю к тебе? Скажи мне, пока я еще верю в тебя!!! – заорал он, поднимая меч и рассекая пустоту. – Ответь, иначе, клянусь, я сам остановлю все и изберу иной путь! И пусть тогда три Земли твоих содрогнутся от ужаса! И пусть люди забудут о жестокости Царя Иегудейского, назвав ее добродетелью, и пусть в страхе шепчут по ночам детям своим: «Бойся прихода Царя Аммонитянского»! И пусть говорят мужья женам, старики молодым, дети родителям, а сестры братьям: «Вот всадник бледный. Имя ему – Смерть! И Ад следует за ним!» Аннон остановился и огляделся вокруг. В глазах его отплясывало безумие. Налетевший порыв ветра всколыхнул занавеску. Аннон, и без того бледный, как сама смерть, вдруг побледнел еще сильнее. На лице его отчетливо проступили голубые дорожки вен. Пальцы разжались, и меч со звоном упал на кедровый настил. Аннон судорожно распахнул рот, схватился за живот и, медленно согнувшись пополам, рухнул на колени. Через мгновение он покатился по полу, сжимаясь от боли. Ему не удавалось даже закричать. Крик рождался в его животе, поднимался к горлу и там умирал, так и не прозвучав. Боль накатывала страшными спазмами, иногда отпуская, и тогда Аннон со всхлипом втягивал воздух. Страшней муки он еще не знал. Даже когда его ранили год назад, можно было терпеть, но эта боль… Так продолжалось минут десять, и вдруг все кончилось. Аннон лежал, сжавшись в комок, и жадно дышал. Глаза его были закрыты, когда же он открыл их, то увидел женщину. Белое облако висело в воздухе посреди притвора. Руки ее были сложены на груди так, словно она держала младенца, но ребенка не было. Аннон увидел лишь темное мутное пятно, тающее с каждой секундой. Он понял, что произошло, и прошептал пересохшими губами:
      – Свершилось… Свершилось… Свершилось… Нафан выполнил его просьбу. Ребенок Дэефета родился мертвым. Ожидая новых приступов боли, Аннон перевернулся на спину, выпрямился и с облегчением понял, что все закончилось. Ему следовало встать и идти, но он… Он пока еще не набрался сил. Лежал посреди тронного зала и плакал. Ему не понадобилось много времени, чтобы понять: никуда он не денется. Сейчас соберется с силами, встанет и пойдет к военнохранилищу за кожаными латами, мечом и щитом простого солдата. Благо, что все медные доспехи переплавлены в наконечники стрел и копий и теперь арамейские легионеры не отличаются от аммонитянских воинов, а те от иегудеев. И надо призвать тысяченачальника царской когорты. А дальше… Дальше пусть будет так, как будет. Гончий выполнит свое предназначение и умрет. Гилгул же пойдет своим путем. На то он и гилгул».
      02 часа 02 минуты Пробуждение было неприятным. У Саши возникло ощущение, будто кто-то тронул его за плечо. Он открыл глаза и резко сел на кровати, пытаясь установить природу этого тяжелого чувства. Оглянулся – просто так, на всякий случай, – проверить, не сидит ли в кресле, ухмыляясь язвительно, плод его сумасшествия, Леонид Юрьевич. Нет, не сидит. И вообще, в квартире посторонних не было. Не ощущал Саша чужих флюидов в собственном жизненном пространстве. Однако что-то его потревожило. Конечно, вдруг язвительно ухмыльнулся он. И ему даже известно ЧТО. Шиз. Великий и ужасный. Слез с кровати, жалко шмыгнув носом, подтянул трусы, поскреб в затылке и пошел в кухню. Наклонившись над раковиной, попил холодной воды прямо из-под крана. Сразу стало легче. Зачерпнул водички в пригоршню, плеснул на шею и аж крякнул от удовольствия. Хорошо. Морфей отлетел и теперь махал крыльями где-то в необозримой дали. Саша-то отлично знал собственный организм. Проснулся посреди ночи – все. До утра не уснуть. Газетку, что ли, почитать? Так нету, не покупал сегодня. Библию? Ему без нужды теперь. После своего шиза он вряд ли сможет когда-нибудь взять ее в руки. Книжку? Не хочется. Саша открыл холодильник, достал миску с леонид-юрьевичевскими котлетами, сел за стол и принялся есть, без хлеба, доставая осклизлые от жира котлетины пальцами и запихивая в рот сразу по половине. Нет, что ни говорите, а в безумии есть и приятные стороны. Можно, например, забыть о правилах приличия. Так он и сидел, равнодушно пережевывая котлеты и безразлично глядя в потолок. Резкий звонок в дверь заставил его лениво повернуть голову. «Леонид Юрьевич пришел? – подумал он. – Сейчас открыть дверь и котлетой по благородной физиономии. С размаху. А потом заржать кладбищенским смехом. Вот так…» Саша попытался воспроизвести тот самый «кладбищенский» смех, но подавился котлетой и принялся сосредоточенно дожевывать, чтобы не оплошать в нужный момент. Звонок повторился. В ночной тишине Саше показалось, что он слышит на лестнице голоса: «Спит?» – «Не должен. Свет в окнах горит.» – «Может, помер?» – «Да ладно. Что-то тебе сегодня повсюду покойники мерещатся». – «Позвонить еще разок?» – «Позвони, дело хорошее». И снова звонок. А вместе со звонком вернулось чувство тревоги, от которого он проснулся. Аж сердце зашлось в дурном предчувствии. Саша поднялся, вытер сальные пальцы полотенцем и пошел открывать. На площадке стояли двое. Одному лет сорок, дешевенькое пальтишко, неказистая, приплюснутая заячья шапка-ушанка, мятый костюм. Второй помоложе. На молодом – кожаный плащ, белое кашне, костюм. Словом, выглядит щеголем.
      – Александр Евгеньевич Товкай? – спросил тот, что постарше.
      – Да, я, – подтвердил Саша. – Александр Евгеньевич.
      – Аркадий Николаевич Волин, следователь райпрокуратуры. – Он продемонстрировал удостоверение. – Простите, что побеспокоили среди ночи.
      – Ничего, я не спал, – ответил Саша. – Проходите, а я пока халат накину. А то неловко как-то. Вы в костюмах, я в трусах.
      – Ничего, ничего, – хмыкнул молодой. – Нам не привыкать.
      – Перестань, Саша, – одернул его старший и, повернувшись к хозяину квартиры, добавил доброжелательно: – Конечно, идите, Александр Евгеньевич, мы подождем.
      – Да чего ждать-то, – пожал плечами тот. – Дверь закрывайте и проходите в кухню. Вы же не спокойной ночи пожелать зашли?
      – Да уж, – хмыкнул молодой. – Это вы верно подметили.
      – Значит, будет разговор. А разговаривать лучше в квартире. Иначе всех соседей перебудите.
      – Хорошо, спасибо, – ответил старший, и они шагнули в прихожую. Саша прошел в комнату, накинул халат и вернулся в кухню.
      – Скажите, Александр Евгеньевич, – быстро спросил Волин. – Когда вы последний раз видели Андрея Николаевича Якунина?
      – Кого? – опешил тот.
      – Вашего коллегу. Якунина. Андрея Николаевича, – жестко бросил молодой, и они переглянулись. Этот перегляд Саше очень не понравился.
      – Андрея, что ли? – догадался наконец Саша. – Так бы сразу и сказали.
      – Давайте, мы будем задавать вопросы, – предложил без большой приязни молодой. – А вы просто отвечайте. – И добавил вроде бы с издевкой: – Тезка.
      – Да ради Бога, – ответил Саша.
      – Итак, когда вы в последний раз видели Андрея Николаевича Якунина?
      – Сегодня. То есть уже вчера. Вечером. Он заезжал ко мне за книгой.
      – За какой?
      – За «Благовествованием». Волин сунул руку под пальто и достал пластиковый пакет. Тот, что был у Андрея. Он не торопясь развернул его, вытащил газетный сверток, развернул и его тоже. Положил на стол «Благовествование».
      – Это та самая книга?
      – Да, это она, – подтвердил Саша.
      – Скажите, а вы не заметили ничего странного в поведении Андрея Николаевича? Саша задумался, перебирая в памяти разговор с Андреем. Затем покачал головой.
      – Нет. Он вел себя как обычно. Собирался завтра прийти на работу. Нет, я ничего странного не заметил. А в чем дело? Что-нибудь случилось?
      – Видите ли, Александр Евгеньевич, ваш коллега, Андрей Николаевич Якунин, покончил жизнь самоубийством, – ответил старший.
      – Как? – опешил Саша. – Когда?
      – Прошлым вечером. Его нашли в парке, около десяти. Андрей Николаевич удавился на брючном ремне.
      – Постойте, – нахмурился Саша. – Это невозможно. Андрей ушел от меня в начале десятого. И в плане психики… он был в полном порядке. Суицид – очень серьезный шаг. До него надо… «дозреть». Во всяком случае, это не происходит за час. Нет, заявляю вам категорически, Андрей не собирался кончать жизнь самоубийством.
      – Вот и жена Андрея Николаевича говорит то же самое, – многозначительно заявил молодой. – Сказала, обещал вернуться к десяти. И вдруг такое. Вам не кажется это странным, Александр Евгеньевич?
      – Кажется, – вдруг окрысился тот. – Я вам хочу сказать вот что. Если это обвинение, приносите ордер, выписывайте повестку или как там у вас это делается. Если же нет… выкатывайтесь из моей квартиры к едрене матери.
      – Ну зачем вы так, – устало вздохнул старший. – Никаких обвинений мы вам предъявлять не собираемся. Экспертиза установила, что ваш коллега свел счеты с жизнью сам. Это не убийство. Просто мы подумали, что вы можете дать нам какую-нибудь полезную информацию. Вы же видели Якунина последним. Если бы в поведении Андрея Николаевича проявились какие-либо странности, вы бы это заметили, не так ли?
      – Наверное, – ответил Саша.
      – Вот именно. – Старший поднялся. – Ладно. Нам пора.
      – Постойте, – Саша посмотрел на «Благовествование». – А книга? Вы не будете использовать ее в качестве вещественного доказательства?
      – Нет, – терпеливо покачал головой старший. – Если бы она пропала, ее бы искали в качестве возможного мотива убийства. Тогда книга могла бы послужить вещественным доказательством. Но поскольку Якунин удавился сам, книга никакой роли не играет. Ремень – да, а книга…
      – Он же не на книге повесился, – вставил молодой.
      – Саша, – цыкнул на него старший.
      – Молчу, Аркадий Николаевич, – откликнулся тот.
      – Понятно, – ответил Саша. – Значит, книга остается у меня?
      – Конечно. Она же ваша?
      – Моя.
      – Тогда остается. Они протопали в прихожую.
      – Еще раз извините за беспокойство, – сказал Волин.
      – Ничего страшного.
      – Всего доброго.
      – До свидания, – хитро сказал молодой.
      – До свидания, – ответил Саша. Он запер дверь, вернулся в кухню, уселся за стол и принялся рассматривать «Благовествование». Отчего-то ему казалось, что самоубийство Андрея каким-то мистическим образом связано именно с книгой. Скорее всего, это тоже было сумасшествие. Шиз. Саша ощущал странные токи, идущие от «Благовествования». Покалывание в кончиках пальцев, на висках, на задней стороне шеи и в груди. На всякий случай он отодвинул книгу подальше и снова взялся за котлету. Жевал и смотрел на книгу. И чем дольше смотрел, тем больше крепла в нем уверенность, что книга тоже смотрит на него. Она живая. Он доел, вытер руки. Затем умылся, почистил зубы и принялся одеваться. Спокойно, не торопясь, точно зная, что намерен делать. Натянув туфли и пальто, Саша пересчитал деньги. Немного, но еще где-то была заначка. На «черный день». А день-то наступил – куда уж чернее. Он вышел на площадку, запер дверь и спустился вниз. Через спящий двор, мимо бойлерной, детского сада и гаражей, к залитой ярко-оранжевым неоновым светом улице. И побрел к метро. Не потому, что рассчитывал дождаться открытия подземки, просто у метро было проще поймать такси. Ему повезло. Он подхватил частника. Молодой паренек с громким провинциальным говором согласился подбросить до Склифосовского всего за семьдесят. Через полчаса Саша барабанил в дверь приемного покоя. Открыл ему заспанный охранник. Посмотрел, лениво позевывая, спросил с оттяжкой:
      – Н-но? Че надо?
      – Мне срочно нужно поговорить с больным.
      – Утром приходи, – лаконично ответил тот и закрыл дверь. Саша забарабанил снова. Дверь опять открылась.
      – Мужик, – с угрожающей ласковостью процедил охранник. – Ты, я смотрю, нормального языка не понимаешь, да? В репу хочешь получить? Так это мы тебе сейчас мигом сообразим.
      – Я – врач, – сказал Саша. – И мне срочно нужно поговорить с больным.
      – А мне по хрену, понял? – осклабился охранник. Саша вдруг почувствовал внутри себя странную ледяную пустоту. Она вращалась, втягивая легкие, сердце, желудок, не мешая, однако, думать. Мысль, крутящаяся в его голове, была проста и ненавязчива. «Сейчас я его убью», – думал некто, сидящий в Сашиной голове. Наверное, это тоже был Шиз. Великий и ужасный.
      – Слышь, врач, – позвал ласково охранник. – Иди-ка ты на х…, пока тебе морду не набили. И снова закрыл дверь. Саша опять постучал. Вежливо, костяшками пальцев, не рукой даже. Просто аккуратно постучал.
      – Врач, – донеслось до него сквозь щелканье замка. – Слышь, врач? Ты меня, б…ь, достал. Сейчас я тебе мозги прочищу. Раз ты по-хорошему не понимаешь. Сейчас я тебе все табло раскурочу… Он открыл дверь, и в этот момент Саша шагнул вперед, ухватил его двумя пальцами за нос и одновременно дернул вправо и вниз. Он почувствовал, как хрустит, ломаясь, переносица и услышал утробный вой.
      – Врач, б…ь, ты мне нос сломал, сука, – стонал охранник, падая на колени и зажимая лицо в ладонях. Из-под пальцев потекла кровь. Саша подтянул полы пальто, опустился на корточки и тихо сказал:
      – Если ты еще раз заговоришь со мной в подобном тоне, я тебя убью. Ты понял меня?
      – Понял, – простонал тот, раскачиваясь из стороны в сторону. Саша поднялся. Ему было страшно. Он словно наблюдал за собственными поступками со стороны. Ощущение напоминало сон, который ему привиделся в кафе. Он вошел в больницу и направился к лифту. Через полминуты Саша был на двенадцатом этаже. К немалому его удивлению, охранники не спали. Симпатичная сестричка с очаровательно припухшими глазками выскочила из ординаторской, спросила сдавленным шепотом:
      – Молодой человек, вы куда?
      – Туда, – Саша указал на дверь нужного бокса.
      – Зачем? – продолжала допытываться девушка.
      – Затем. Ответы не отличались изысканной вежливостью, но Саша сейчас не желал вдаваться в подробности своих отношений с Потрошителем.
      – К нам, – буркнул сержант сестричке. Этого «к нам» оказалось вполне достаточно. Девушка, словно истребитель сопровождения, «отвалилась» и ушла куда-то в сторону. Подойдя к боксу, Саша спросил одного из охранников, указав на дверь:
      – Спит?
      – А он вообще спит когда-нибудь? – проворчал тот.
      – А что делает?