– Не пойму я природы твоих речений, хеттеянин, – понизив голос, произнес Дэефет.
      – Так ли? – отозвался тот без всякого почтения. – Она та же, что и у твоих псалмов, Царь иегудейский.
      – Вот оно что. Мне следовало это предвидеть, – пробормотал Дэефет. – Что тебе известно?
      – Многое, что не было известно раньше.
      – Кто пророчил тебе?
      – Тот, кто достойнее тебя, – ответил Урия.
      – Кто еще слышал пророчества?
      – К моей великой скорби, я один.
      – Ты нарушил Закон, узнав будущее, – заметил Дэефет.
      – Мое будущее ясно и без пророчеств. – Урия расправил плечи и улыбнулся. – Твои левиты могут убить меня, но и только. Жить в Иевус-Селиме страшнее.
      – Иди домой, хеттей.
      – Разве пес я, что ты кормишь меня объедками?
      – Ты хоть понимаешь, от чего сейчас отказался, хеттей? – прищурился Дэефет.
      – От тебя.
      – Ты отказался от Га-Шема.
      – Я отказался от покорности и страха. Если это и есть Га-Шем, значит, я отказался и от него. И… – легионер указал на крепостную стену, за которой раскинулся спящий Иевус-Селим, – если это Га-Шем, то лучше бы у Палестины вовсе не было Бога.
      – Ты глуп, хеттей.
      – Я как раз начал умнеть, Царь Иегудейский.
      – Потому что отказался и от жизни, – равнодушно закончил Дэефет.
      – Жизнь моя – самое ничтожное из того, о чем мы говорили. Дэефет подумал секунду, затем кивнул, сказал равнодушно:
      – Ты сделал свой выбор, хеттей, – затем он отвернулся и зашагал ко дворцу. Оставшись в одиночестве, Урия снова завернулся в плащ и лег на землю. Поерзал, устраиваясь поудобнее, закрыл глаза и тут же уснул. Он слишком устал за последние двое суток. Дэефет же, поднявшись в тронный зал, приказал слугам резко:
      – Все для письма. Через секунду ему принесли кожаную полосу, палочку для письма и окрашенную сажей воду. Прежде чем начать писать, Дэефет еще раз взвесил все «за» и «против» своего выбора. То, что Урия должен умереть, он решил твердо. Единственное сомнение, как это лучше сделать? Казнить? Это было бы быстрее и удобнее. С другой стороны, не следует доводить страх до той грани, за которой он становится неуправляемым. Не только хеттей, но и многие другие могут перестать бояться, если страх перерастет их. А вот если Урия погибнет в бою, то это можно представить как кару Га-Шема. Они уже впитали запрет поднимать руку на Царя. Дэефет сам научил их этому, дважды не убив Саула при удобной возможности и раструбив о своем благородстве по всему царству иегудейскому. Если уж он, Царь, не осмелился поднять руку на помазанника божьего, то разве отважится на такое смертный? Важно, чтобы они выучили следующий урок: гнев Га-Шема бывает ужасен даже за дерзкие речения. «Да, – подумал Дэефет, – пожалуй, так лучше всего». Он обмакнул палочку в черную воду и старательно вывел на гладкой коже: «Поставь Урию Хеттеянина там, где будет самое сильное сражение, и отступите от него, чтоб был он поражен и умер»‹$FБиблия. 2-я книга Царств. Глава 11. Стих 15.›. Свернув письмо, Дэефет запечатал его личной царской печатью и протянул стражу:
      – Отдашь это утром хеттею Урии, что спит у ворот.
      – Да, мой Царь, – кивнул тот.
      – Пусть передаст письмо в руки Иоаву, моему племяннику, своему Господину.
      – Да, мой Царь. Дэефет улыбнулся и, повернувшись к слугам, убиравшим остатки ужина, приказал:
      – Оставьте меня. Он хотел отдохнуть. Он хотел побыть один. Он устал. Это был тяжелый день».
      15 часов 07 минут
      – Это плод вашей фантазии, – продолжал выкрикивать профессор. – Не более! Вашей больной фантазии!
      – В самом деле? – не переставал улыбаться Потрошитель.
      – Историки утверждают обратное. Брут в отличие от Каски был смелым, отважным, хотя и не слишком честным человеком. Разъяренная толпа разыскивала заговорщиков, чтобы покарать за убийство Кесаря. Римляне даже разорвали одного из трибунов, по ошибке приняв его за заговорщика.
      – Этого трибуна звали Гельвий Цинна, – подтвердил убийца. – К сожалению, вы правы. Во все времена и в любой стране плебс предан тому, кто больше платит и сытнее кормит. Марк Антоний зачитал духовное завещание Кесаря, по которому народу отходили сады Гая Юлия, а каждый горожанин получал по семьдесят пять динариев. Естественно, толпа тут же возроптала против убийц «милосердного» Кесаря. Не такой уж плохой, выходит, он был. Можно даже сказать – хороший. И даже очень. О народе позаботился. Семьдесят пять динариев – не пустяк. Серьезные деньги. Плебс верит чистому и приятному звону монет, а до возвышенных идей ему дела нет. Идеи нельзя пощупать, пересчитать и положить в карман. Их нельзя попробовать на зуб. На них нельзя ничего купить. Идеи пугают плебс. Кстати, завещание Гая Юлия – не более чем ловкая фальсификация. Банальная фальшивка. Никакого завещания на самом деле не было! Антоний просто умно воспользовался моментом и вызвал у народа нужную себе реакцию.
      – Ну, ваши инсинуации относительно фальшивого завещания смешны. Смешны и абсолютно недоказуемы! Как и утверждение насчет жестокости Гая Юлия.
      – Бросьте, профессор, – засмеялся Потрошитель. – Неужели вы действительно верите в то, что Галльское восстание и Александрийский бунт случились по причине чрезмерного милосердия Кесаря?
      – Насколько мне известно, Общегалльское восстание было восстанием плебса, то же самое и с египтянами.
      – Верно. Но плебс не ропщет и не бунтует от сытой и спокойной жизни! Равно как и свои собственные граждане.
      – Вы, конечно, имеете в виду Гая Помпея?
      – Именно его я и имею в виду. Его, а заодно и три сотни консулов и сенаторов, среди которых был Марк Цицерон, не самый глупый гражданин Рима, между прочим. А также и две тысячи всадников и воинов наиболее преданного Цезарю Десятого легиона Лабиэна. Хотя, – Потрошитель потерянно махнул рукой, – по мнению ваших историков, наверное, все эти люди – обычные злодеи, не способные отличить черное от белого. Что же касается Марка Юния… По вашей трактовке получается, что смелый и отважный Брут был смел и отважен настолько, что, – возглавляя заговор! – возложил самую шаткую, сложную и ответственную его часть на «трусливых» Туллия и Каску. Не кажется ли вам, что это глупо?
      – Но, если заговорщиков поддерживала толпа, почему они бежали из Рима? – ехидно спросил профессор.
      – Из-за Марка Антония, разумеется. Вот уж кто отлично чуял запах власти и грядущего богатства. Пока заговорщики пытались успокоить толпу, Антоний уговорил Восьмой легион ветеранов Цезаря встать на свою сторону, пообещав щедрое вознаграждение каждому солдату. Заговорщики не учли, что кто-то может использовать ситуацию против них. Одним удалось бежать, другие были убиты. Римляне сменили деспотичного Гая Юлия на еще более страшных Марка Антония, Октавиана и Лепида. На Второй Триумвират. К сожалению, именно так и случается чаще всего. – Потрошитель вздохнул. – Благими намерениями вымощена дорога в ад. Саша вяло прислушивался к перепалке. Потрошителю снова удалось поколебать его твердую веру в то, что он стал жертвой аферы. «Ладно, – думал он полусонно, присаживаясь на корточки у стены. – Допустим, видения – результат гипнотического воздействия. С того, первого разговора. Допустим, Потрошитель при помощи нейролингвистических приемов погрузил его в транс и надиктовал фальшивые воспоминания. Такое вполне возможно при использовании глубокого гипноза. А шесть часов – немалое время». Но Саша всерьез сомневался, что дилетант сумел бы настолько легко вывести из себя профессора. Разве что глупостью суждений, но об этом профессор сказал бы сразу. А они ведь беседуют уже… Саша посмотрел на часы. Ого, без малого четыре часа. А он даже не заметил, как прошло время!
      – Вы – демагог! – закричал профессор, вскакивая. – Демагог и самый обычный враль! Прячете ограниченность собственных познаний за дичайшим по своим масштабам и невежеству вымыслом! Потрошитель усмехнулся. Он, как и в начале разговора, оставался идеально спокоен и выдержан. Саша не заметил в нем даже крупицы волнения.
      – Вы утверждаете, что я – лжец? – только и спросил убийца.
      – Совершенно верно! Ваши познания в области древней истории поразительно поверхностны! Школьники пятого класса сведущи в ней куда более вас, милостивый государь! Вы не знаете самых элементарных вещей! И при этом у вас хватает наглости заявлять, что вы все видели своими глазами? Большей лжи мне слышать не приходилось за всю свою жизнь! Из каких фантастических книг вы набрались всей этой псевдоисторической бредятины? Откуда черпали свои, с позволения сказать, «факты»? Потрошитель улыбнулся еще шире и доброжелательней.
      – Хорошо, профессор. Допустим, я плохо разбираюсь в древней истории. Но в новейшей-то истории я разбираюсь очень хорошо. И чтобы вновь не показаться вам голословным, задам один вопрос: вы помните свою студентку, стройненькую, хрупкую блондинку со второго курса, слушавшую ваши лекции как раз по истории Древнего Востока? Помните?
      – Предположим, – надменно сказал профессор. – И что же?
      – Ту самую, которая боготворила и историю, и вас заодно.
      – И что же?
      – Она уже сделала аборт? Или вам так и не удалось ее уговорить? Лицо профессора пошло красными пятнами. Он фыркнул от возмущения и прошипел:
      – Вы на что это намекаете, милостивый государь?
      – Я? Да Господь с вами, профессор, – театрально «изумился» Потрошитель. – Разве же я намекаю? Я как раз выражаюсь совершенно определенно. Или вы опять скажете, что мои слова не более чем наглые инсинуации невежды? Ошалевший от изумления Саша крутил головой, наблюдая за этой пикировкой.
      – Ну, знаете… – профессор задохнулся от бессильного гнева.
      – Знаю, – вдруг очень твердо оборвал его Потрошитель. – Вы – самый обычный чванливый идиот, начисто лишенный воображения. Качества, абсолютно необходимого хорошему ученому. Тем более историку! Вы – тупица, отрицающий все, что не вписывается в крайне узкие рамочки выдуманной вами же истории. Между тем, профессор, реальная история далеко не столь примитивна, как вы полагаете! Она сложнее, многограннее, интереснее и вместе с тем лживее. И если вам так и не удалось этого понять, значит, вы из числа «Плутархов»! Тех самых «историков», которые лишают будущего не только себя, это бы еще половина беды, но и своих детей, и детей своих детей, и детей их детей, и так до бесконечности. Вы убиваете память, вытравливая ее своими кривобокими баснями чище, чем кислотой. – Он на секунду замолчал, а затем продолжил: – В тысяча девятьсот девятом году, в Берне, тридцатилетний ученый Альберт Эйнштейн сказал доктору Рослину Д'Онстону…
      – Кто этот Д'Онстон? – задыхаясь от возмущения, спросил профессор. – Никогда о таком не слышал.
      – Это я, – ответил Саша. – В прошлой жизни.
      – Так вот, – спокойно продолжил Потрошитель. – Эйнштейн сказал доктору Рослину Д'Онстону следующее: «Воображение важнее знания»! А уж Эйнштейн-то был очень неглупым человеком. Помните об этом, профессор. – Он отвернулся к окну, бросив через плечо. – А теперь уходите. Вы мне неинтересны. Профессор вылетел из бокса, словно на него плеснули кипятком. Саша автоматически кивнул и рванул следом.
      – А ты, Гилгул, – по-прежнему через плечо добавил Потрошитель, – тщательнее выбирай себе спутников. Иначе мы зря потратим драгоценное время. Саша, не ответив, выскочил в коридор. Профессор стоял в лифтовом холле, нетерпеливо поглядывая на горящую стрелочку – сигнал вызова кабины. Всем своим видом он выражал смертельную обиду, похоже, что не только на Потрошителя, но и на весь мир, а уж на Сашу, устроившего ему подобный разговор, точно. Саша направился к нему, заметив краем глаза, как из палаты с аппаратурой выходит Юля.
      – Профессор, подождите минуту! – крикнул Саша на весь коридор. – Не уезжайте. – Двери кабины открылись и закрылись, а профессор остался стоять. – Извините. Я не ожидал, что беседа примет столь резкие формы.
      – Ничего, – пробурчал тот. – Вы-то тут совершенно ни при чем, молодой человек. Но, должен заметить, ваш подопечный не сахар. Намаетесь вы с ним.
      – Я знаю, – согласился Саша искренне. – Но не могли бы вы сказать, что думаете о его рассказе? Насколько этот человек отступил от фактов?
      – Да ни на сколько, – воскликнул профессор, снова краснея. – В том-то и дело, что к общеизвестным фактам он и не приблизился! В истории ваш подопечный, конечно, разбирается, надо отдать ему должное, но его интерпретация событий – это… это что-то дикое! Конечно, я допускаю правомочность существования различных версий, но не настолько же безумных! Надо иметь хоть малейшее уважение к трудам историков.
      – Значит, вы не можете определить, лжет он или нет? – разочарованно произнес Саша.
      – Видите ли, юноша, – продолжил профессор, немного успокаиваясь. – Беседа, имевшая место пять минут назад, напомнила мне небезызвестный спор двух, простите, дураков. Один другому – красное, тот в ответ – круглое! Я ему – есть свидетельства, а он мне – вранье! Попробуйте докажите одно или другое! Не-воз-мож-но!
      – Но, – прервал страстную речь профессора Саша, – лично вы подозреваете, что он – лжец.
      – Естественно, – фыркнул профессор. – Разумеется. Двух мнений тут быть не может! Загвоздка в том, что это невозможно доказать. Вот если бы он начал излагать одну из уже существующих версий гибели Цезаря, я бы сразу сказал вам, из какой книги взят тот или иной кусок, кто автор данной версии и в чем она ошибочна. Но он слишком умен, этот ваш Потрошитель. Слишком. Он не пользуется чужими версиями, а создает собственные, абсолютно непохожие ни на одну из ранее существовавших.
      – Его рассказ мог бы оказаться правдой?
      – Ну, если отмести труды целой плеяды гениальнейших историков прошлого, – вздохнул профессор, – мог бы. Саша оглянулся. Юля стояла в метре от них, слушая разговор, но не вмешиваясь.
      – Что? – спросил старик. – Что-то не так?
      – Скажите, – Саша наклонился к самому уху профессора, – это очень важно и, клянусь, останется между нами… Он сказал правду? Относительно блондинки, которую вы уговаривали сделать аборт? Профессор отшатнулся. Щеки его стали пунцового оттенка.
      – Милостивый государь, – сдавленно выдохнул он. – За кого вы меня принимаете? Спросите любого в нашем институте, и вам скажут, что я никогда – слышите, никогда! – не имел интрижек со студентками! Хотя среди них встречались премиленькие! Никогда! Он нажал кнопку вызова лифта.
      – Профессор, извините, – попросил Саша. – Я всего лишь хотел удостовериться…
      – Надо иметь хотя бы элементарное чувство такта, – ледяным тоном ответил старик.
      – Вы просто представить себе не можете, насколько это для меня важно, – вздохнул Саша. – От того, лжет он или говорит правду, зависит… жизнь человека.
      – Ваш подопечный – лжец. – Профессор даже не повернул головы. Так и стоял, уставившись в пластиковую обшивку лифтовой створки. – Уясните это сами и передайте своему человеку! Умный, страшный и очень опасный лжец!
      – Умный, страшный, опасный, – повторил Саша. Створки раскатились, и профессор вошел в кабину. Буркнул:
      – Желаю всего наилучшего.
      – До свидания, профессор. Когда створки захлопнулись, отрезав их друг от друга, Юля подошла к Саше. Она встала у него за спиной и сказала негромко:
      – Я могу вас понять.
      – Что? – Саша обернулся. – В каком смысле?
      – В какой-то момент мне показалось, что этот человек… Потрошитель… абсолютно искренен.
      – Мне это кажется гораздо чаще, – упавшим голосом ответил Саша. Если бы девушка сейчас сказала то же, что и профессор, ему стало бы гораздо легче. Но ведь историк признал, что не может опровергнуть рассказ Потрошителя и что рассказ этот мог бы оказаться правдой… Саша вдруг понял, что Юля что-то сказала, а он пропустил сказанное мимо ушей.
      – Простите, Юля, вы что-то сказали?..
      – Я сказала, что насчет блондинки ваш Потрошитель все-таки ошибся.
      – Откуда вы знаете?
      – Кое-кто из девчонок пытался «подъехать» к нему на экзамене. Но профессора выводят из себя даже игривые взгляды, не говоря уж о чем-то большем. – Девушка улыбнулась. – Он требует снимать макияж перед его лекциями. Представляете? Саша тоже улыбнулся:
      – И что же? Снимаете?
      – А куда денешься? – Юля дернула плечом. – Если нет желания слушать лекцию в коридоре – приходится снимать. А без полного конспекта лекций профессор до экзамена не допускает. И потом… знаете, если кому-то благоволят, это чувствуется. Оценки «натягивают», с ответами помогают, ну и прочее. А у профессора любимчиков нет и никогда не было. Это известно всему институту. – Она засмеялась. – Потому-то и экзамены стараются сдавать кому-нибудь другому. У профессора каждый вопрос по билету – расстрел на месте.
      – Даже так? – усмехнулся Саша. Настроение у него немного улучшилось.
      – Представьте себе, – подтвердила девушка. Она оглянулась. – А почему мы стоим? У вас еще какие-то дела здесь?
      – Нет, – покачал головой Саша. – У меня никаких дел больше нет. – И, припомнив слова известного мультипликационного персонажа, добавил: – До пятницы я совершенно свободен.
      – Хорошо, – Юля снова засмеялась.
      – Может быть, прогуляемся?.. – нерешительно предложил Саша.
      – Давайте, – легко согласилась она. Они спустились на первый этаж, вышли на улицу. Небо по-прежнему скрывала низкая серая туча. «Страх» – вспомнил Саша слова Леонида Юрьевича.
      15 часов 46 минут «- Рагуил, твой корпус нападет на Раббат с юга. Сделаете вид, что хотите разрушить акведук, – говорил веско Иоав, поглаживая пересекающий лицо уродливый шрам – след филистимлянского меча. – Аммонитяне понимают: те несколько колодцев, что есть в Раббате, не смогут обеспечить город водой. Они перебросят на южную стену все свободные силы. В это время ты, Авесса, – единственный глаз Иоава обратился ко второму офицеру, – скрытно подойдешь к стене с востока. Здесь равнина не освещается, и аммонитяне не заметят вас, пока вы не окажетесь под самыми стенами. Теперь ты, Урия, – он повернулся к мрачному, как сама ночь, легионеру. – Возьми сотню воинов. Когда воины отойдут от ворот, чтобы отбить атаки с востока и юга, твоя сотня штурмом возьмет незащищенную стену и откроет ворота. Два легиона будут ждать неподалеку, под прикрытием финиковой рощи. Едва вы откроете ворота, они ворвутся в город. Урия уже понял: план Иоава кажется осуществимым, но только в стадии замысла. В реальности же он обречен на провал. Аммонитяне видели, сколько воинов встало лагерем против Раббата. А два корпуса никак не спутаешь с тремя. Две манипулы воинов? И с такой силой ему придется штурмовать ворота? Да даже если на стене останется всего полтора десятка лучников, его легионеров перебьют прежде, чем они подойдут к городу на полсотни шагов. Ворота слишком хорошо освещены, а еламитяне слишком хорошие стрелки, чтобы рассчитывать на успех. Вот и наступил момент, о котором предупреждал Царь Аммонитянский Аннон и Царь Иегудейский Дэефет.
      – Почему бы нам сразу не начать штурм обоими легионами? – спросил он глухо.
      – Нет, – сказал Иоав. – Караульные заметят вас.
      – Когда начнется штурм? – Урия знал, что спорить бесполезно. Его Господин не изменит решения.
      – Сразу после второй стражи, когда аммонитяне меньше всего будут ждать этого.
      – Я успею помолиться?
      – Недолго, – предупредил Иоав. Урия поднялся и вышел из палатки военачальника. Иоав же через откинутый полог смотрел ему вслед. Он жалел Урию. Хеттей был отличным воином. Храбрым, смелым, послушным. Он не один раз спасал жизнь самому Иоаву. В том страшном бою с филистимлянами… если бы не меч, подставленный верным оруженосцем, Иоав лишился бы не только глаза, но и головы. И теперь он собственноручно посылает хеттея на верную гибель. Военачальник не мог поступить иначе. Как и прочие, он боялся гнева своего дяди, но… где-то в самой глубине души Иоав надеялся, что произойдет чудо. Урии удастся взять стену и открыть ворота. Тогда Иоав сможет доложить о том, что хеттей, практически без поддержки войска, взял Раббат. Может быть, Дэефет смилостивится. Суд над победителем может вызвать недовольство в войсках.
      – Га-Шем, не оставь его, – прошептал он одними губами. А Урия, стоя на коленях в своем шатре и закрыв глаза, просил Господа о том, чтобы тот послал освобождение его жене, Вирсавии, которую хеттей любил больше всего на свете. Легионер не стал просить за себя. В своем будущем он уже не сомневался. Урия даже не знал, к кому обращается, и лишь в одном не усомнился ни на секунду: это был не Га-Шем. В какой-то момент ему вдруг стало легко и спокойно. Он понял, что услышан. Нет, никакого знака не было, просто Урия это почувствовал. Он поднялся, взял меч и вложил его в ножны, а затем вышел из шатра. Шатры его воинов стояли позади офицерских. К ним и направился хеттей. Его солдаты уже надевали латы и шлемы, пристегивали ножны, примеряли к руке щиты. Заметив приближающегося офицера, тысяченачальники и командиры манипул отдали приказ солдатам, и те вытянулись в строй. Урия прошел вдоль плотных, широких шеренг.
      – Тысяченачальники, отойдите в сторону, – приказал он спокойно. – Я буду говорить не для вас. Ночная тишина, нарушаемая лишь потрескиванием костров, позволяла ему не слишком повышать голос.
      – Сразу за второй сменой начнется штурм, – медленно сказал Урия. – Силой двух манипул я должен захватить ворота Раббата после того, как аммонитяне снимут со стены свободных стражей, чтобы отразить ложные атаки с юга и востока. – Он выждал, старясь уловить настроение солдат. Строй хранил бесстрастное молчание. – Мы дрались бок о бок не в одном бою, – продолжал Урия серьезно, – и привыкли доверять друг другу. Я не стану лгать и теперь. Те две манипулы, что пойдут со мной, погибнут. Остальных, скорее всего, оставят в лагере. Те, кто хочет уйти, пусть выйдут из строя. Я вернусь через полчаса. Он ушел в темноту. Солдатам проще принимать решение, когда они не видят глаз командира. Урия не хотел принуждать ни одного из них. Смерть – это слишком серьезно. От нее не отмахнешься, как от москита. Каждый из тех, кто останется в строю, должен почувствовать, понять, даже не умом, – кто знает что-нибудь о смерти? – а душой, на что они соглашаются. Жаль, он не смог сказать им этого день назад. Избыток времени способствует принятию верных решений. Когда Урия вернулся, строй заметно поредел, но и теперь в нем осталось не меньше трех когорт. Слишком много. Четверть часа ушло на то, чтобы отобрать из полутора тысяч сотню самых верных.
      – У вас есть четверть часа на молитву, – сказал им Урия. – Это мало. Но больше я дать не могу. Нам надо готовиться к бою.
 

***

 
      Штурм начался, когда меняли стражу на стенах. Тысяченачальник царской когорты, проверявший караулы, первым заметил тени неподалеку от акведука. Бой вспыхнул сразу с двух сторон. Поднятые по тревоге арамеи разбирали оружие и рассыпались по стенам, готовясь к отражению атаки. Раббат ожил. Зажглись в окнах светильники. По всему периметру стен вспыхивали факелы, окружая город огненным кольцом. Отплясывали на стенах домов причудливые тени. Всполохи огня, подобно ножам, вонзались в усыпанный звездами небосклон. Дробь шагов и крики воинов растекались по городу. Взбегали на стены отдыхавшие после караула стрелки-еламитяне и пращники. Ударили в ночное небо первые тучи стрел. И каменный дождь обрушился на иегудейских пехотинцев. Адраазар, застегивая на ходу ремни лат, бежал к воротам, выкрикивая:
      – Всадников и когорты Разона к воротам! Моего коня! Быстро! На востоке иегудеям удалось подобраться довольно близко. Черная шевелящаяся масса, в темноте напоминающая термитник, катилась к стене, держа над головой штурмовые лестницы. Стрелы обрушивались на эту бескрайнюю человеческую реку и поглощались ею в один момент. Те, кто падал, оказывались под ногами идущих. Со стороны акведука было легче. Воду защищали самые опытные, отборные стрелки. Сейчас они растянулись по всей длине стены и выбивали иегудейских пехотинцев одного за другим. Им удалось погасить первую, самую мощную, волну. Остальных убивали на подступах к акведуку. Горожане подносили от военнохранилища заготовленные стрелы и снаряды для пращей. У ворот тремя широкими колоннами выстроились пехотинцы Разона. За ними – четыре сотни всадников. Все они горели желанием кинуться в бой, но Адраазар выжидал. Он хорошо представлял себе расстановку сил и понимал: ошибка может обойтись им слишком дорого. С востока над гребнем стены выросли лестницы. Стрелки расступились, пропуская вперед мечников. Железо, высекая искры, ударилось о железо. Солдаты налегли на лестницы, отталкивая их от стен. Первая волна захлебнулась. Мечники приготовились ко второму штурму, но, к их удивлению, иегудеи спешно отступили, растворившись в темноте. Это было странно. Тысяченачальник царской когорты недоумевающе вглядывался в ночную мглу.
      – Они уходят! – закричал он, повернувшись к воротам. – Иегудеи уходят!
      – Ворота! – скомандовал Адраазар. Урия и солдаты двух его манипул еще не знали, что остались без поддержки.
      – Вперед! – закричал хеттеянин, вытаскивая из ножен меч. Солдаты, обнажая клинки, молча побежали к стенам Раббата. От города их отделяло не больше стадии, когда створки ворот внезапно распахнулись и навстречу им вывалились пехотинцы Разона во главе с Адраазаром. Несколько секунд арамеи и иегудеи стояли, ничего не предпринимая. Урия медленно поднял меч. Адраазар, глядя на него, поднял свой.
      – Смерть иегудеям! – рявкнул арамей. Сотня иегудейских пехотинцев сошлась с тремя когортами арамеев. Урия дрался так отчаянно, как не дрался еще ни разу в жизни. Вокруг хрипло дышали, рычали, выли от боли. Хеттеянин бил мечом направо и налево. Он чувствовал, как с хрустом входит клинок его меча в человеческую плоть. Иегудейских легионеров становилось все меньше. Урия продолжал драться, даже когда его обступили со всех сторон. Первым ударом его ранили в бедро. Укол нанесли со спины, и он не успел защититься. Урия развернулся, и в эту секунду воин, оказавшийся за спиной, разрубил его наплечник правее шеи. Силы удара не хватило, чтобы убить хеттеянина, но рука повисла плетью. Урия перебросил меч в левую руку. Теперь удары следовали один за другим. Арамеи просто развлекались, заставляя его крутиться, словно собаку. Некоторые удары он успевал отбить. Но большую часть пропускал.