Откуда же он ждал подкрепления? Но уже покатилась с предгорья Галаада человеческая река. Темные фигуры останавливались у подножья, принимая боевой порядок. И отступили уцелевшие иегудейские легионеры. И остановился бой. Адраазар опустил дымящийся меч, отбросил за спину пропитавшийся кровью плащ, и тот влажно шлепнул о медную чешую лат. Он поднял черное от крови и пыли лицо, вгляделся и сказал сипло, задыхаясь, скаля белые зубы в гримасе бессильной ярости и отчаяния:
      – Легионеры Това. – И, обернувшись, страшно выкрикнул сорванной глоткой: – К атаке! А свежие пехотинцы Това уже бежали по равнине, ударяя мечами и копьями о щиты и крича: «Цваот Га-Шем! Веийрду!» И впереди широкой полосой, отблескивая алой закатной медью, шла конница. Шатающиеся от усталости пикейщики и копьеносцы Адраазара и Аннона выстроились в линию, подняв оружие, но было их слишком мало и были они уже слишком слабы, чтобы погасить атаку двух полных легионов. Даже поддержка стрелков и моавитянской пехоты, отважно вставшей в линию наравне с копьеносцами, не могла исправить положения. Через несколько секунд все они были сметены конницей Това. За считанные минуты арамеи, аммонитяне и моавитяне потеряли воинов больше, чем за всю битву.
      – К городу! Пробивайтесь к городу!!! – кричал Аннон, ожесточенно рубя мечом направо и налево. В этот момент он понял, что проиграл окончательно. Дэефет купил не предательство легионов Това. Царь Иегудейский купил жизнь своего врага».
      08 часов 17 минут Это было как взрыв. Словно что-то толкнуло его изнутри. Он сел, еще окончательно не проснувшись. Перед глазами плыл жемчужный свет, свитый в тугой жгут безвременья. Саша в нем задыхался. Он еще чувствовал тяжесть меча в скользкой от крови руке, ощущал обод шлема на голове, плотный охват латных ремней на плечах и наколенников на голенях и жуткий огонь в ступнях, с которых вымокший кровью, подобный наждаку песок содрал кожу. И жила еще тупая ноющая боль в усталых мышцах. Одним словом, чувствовал себя Саша совершенно разбитым. Он посмотрел в потолок. Постепенно пришли воспоминания ночи. «Сон, – подумалось ему. – Все сон. Но какой правдоподобный-то. Леонид Юрьевич словно все еще сидел здесь, в кухне. Или…» Саша оторвал голову от подушки. Нет, тихо. Значит, все-таки сон. Бывает. Иногда начитаешься на ночь всякого, и снится потом… Он кряхтя скинул ноги с кровати, выдохнул через оттопыренную нижнюю губу. Это не принесло облегчения. Саша выключил торшер, повернул голову и мутно вгляделся в циферблат электронных часов. Начало девятого. Слава Богу, ему не нужно сегодня на работу. И сразу вспомнил о том, что договорился с Костей поехать в «Ленинку». Надо проверить, не был ли записан в ней Потрошитель и не имел ли он доступа к библиотечному экземпляру «Благовествования». Правда, Андрей сказал, что книга в спецхране, но сейчас такое время, что ни в чем нельзя быть уверенным. Может быть, микрофильм сделали ему на заказ. Или копию на лазерный диск. Или еще что-нибудь. Саша огляделся. Книги не было. Чтоб тебя… Где? Он ощутил приближающуюся панику. Где?!! Ну где же? Он ведь заснул с ней в руках! Сразу и резкость в глазах навелась, и легкость в теле появилась необыкновенная. Саша отшвырнул подушку, сдернул пустой пододеяльник. Вот. Вот она, родимая, здесь. Схватил книгу, с силой сжал в пальцах, словно кто-то хотел отобрать ее. Даже умываться Саша пошел, положив «мраморный» фолиант на журнальный столик и прижав ладонью, будто для памяти. Умылся, почистил зубы, направился в кухню и там, уже без всякого внутреннего волнения, открыл холодильник. Миска с котлетами стояла на верхней полке. Саша застыл, как стоял, полусогнувшись. Значит, это был не сон. Приходил все-таки Леонид Юрьевич, Ангел. Саша зажмурился, затем открыл глаза. Миска не исчезала. А может быть, он все еще спит? Спит и видит во сне, что проснулся? Саша ущипнул себя за предплечье и скривился от боли. Нет, не сон. Та-ак. Попробуем сообразить, зачем приходил Леонид Юрьевич? Поджарить котлет, поболтать за жизнь? Ерунда. То, что ночной визитер – не вор, тоже ясно. «Благовествование», во всяком случае, он оставил. Но не воспринимать же всерьез весь этот треп об Ангеле и Предвестнике Зла. Ангел, ночами подрабатывающий на Земле жаркой котлет? Смешно. Тогда что? Надо будет у Кости спросить. Может быть, подскажет какой-нибудь вид преступления, когда приходят среди ночи, готовят, а потом уходят, так ничего и не взяв. Саша ткнул в котлету пальцем. Нормальная котлета. Холодная. Он решительно отрезал два толстых ломтя хлеба, обстоятельно намазал их маслом и не без ехидства шлепнул сверху пару широких котлетин. Смешно, но именно поедание котлет стало для него актом окончательного признания, что Леонид Юрьевич действительно сидел в этой кухне вчера ночью. Налив в большую чашку горячего кофе, Саша откусил от бутерброда. Смачно откусил, широко, с душой. Ничего, вкусно. Принялся жевать, разглядывая в окно голые тополя, березы, машины, продрогшего кота у подъезда и соседей, бодрой армейской рысью бегущих к автобусной остановке. Вышел во двор сине-рыжий, дородный, вечно поддавший дворник. Фигура колоритная и по-своему даже обаятельная. Постоял, слегка покачиваясь, приноравливаясь к пьяной гибкости метлы, и взялся за работу. С ожесточением взялся, словно каждый клок сырого рыхлого снега был его личным «кровником». Он мел и время от времени срывал приветливо плоскую, как тарелка, серую кепчонку, здороваясь с жильцами «своего» дома. Наблюдая за битвой дворника с зимой, Саша размышлял о первоочередных делах на сегодня. Во-первых, раз уж все равно встречаются у заветного домика на Петровке, надо зайти к Косте, просмотреть материалы, собранные на Потрошителя, и заодно уж попросить выяснить насчет Леонида Юрьевича Далуия. Фамилия редкая. Косте не составит труда получить соответствующую справку. Втравил, пусть теперь отрабатывает. Затем в «Ленинку». Хорошо бы еще пообщаться со специалистом-книговедом. Узнать, есть ли в мифологии что-то о Гончем. «И вот еще, – думал Саша, отправляя в рот последки второго бутерброда и вытирая жирные пальцы бумажным полотенцем. – Надо навестить врача. Того самого, который первым беседовал с Потрошителем. Узнать, чего же он так испугался. Может, убийца показал ему «взгляд василиска»? Кстати, интересная штука, надо будет попробовать как-нибудь. Но перед зеркалом и непременно в одиночестве. А то еще решат, что у него на почве долгого общения с клиентурой случился в головушке маленький сдвиг». Быстрый взгляд на часы. Пятнадцать минут девятого. Пора. Лучше подъехать пораньше. Формально появится причина зайти, посмотреть материалы на Потрошителя. А то ведь Костя еще заставит сперва ехать в библиотеку, а потом возвращаться на Петровку. С него станется. Саша прошел в комнату, оделся, взял со столика книгу и бережно положил в пакет. Сверху кинул запечатанную пачку сигарет, а открытую сунул в карман вместе с зажигалкой. В прихожей натянул пальто, туфли и охнул от боли. Ну да, стер же песком кожу, стер, до кровавых рубцов. Снова стащил туфли, носки и внимательно, покряхтывая от усердия и выворачивая ступни, осмотрел ноги. Никаких рубцов. Даже потертостей нет. Странно. Снова обулся. Но больно ведь. Нет, серьезно, больно. Ладно. Не сидеть же теперь целый день дома. А если завтра ему приснится, как Дэефет отрубает Аннону голову, помереть прикажете? Смешно же! Да, смешно. Но больно. Он не без труда выполз из квартиры, запер дверь на все замки. Старательно подергал ручку. Заперто. Точно, заперто. Пошел вниз по лестнице, морщась на каждом шагу от неприятной, хотя и негромкой боли в ступнях. На улице постоял с минуту, поеживаясь под порывами прохладного ветра. Дворник, отхвативший у погоды уже половину двора, торопливо сорвал кепку и поклонился почтительно. Знает, что скоро придет. Тот, кто каждый день выпивает от пятисот эмгэ до литра, рано или поздно приходит к Саше. Или к кому-нибудь из его коллег. Или отправляется в куда менее приятное, хотя и более спокойное местечко. Саша тоже наклонил уважительно голову, улыбнулся. Пошел через двор, прихрамывая. В автобусе ему уступил место юноша раннего пионерского возраста. Правда, сперва наступил на ногу и увидел перекошенное страданием лицо. Все-таки иногда сесть бывает очень приятно. Сидящий человек – символ исключительности. Из общества. Все стоят, он сидит, кулацкая морда. Значит, есть в нем что-то эдакое. Что-то такое, чего нет в других, стоящих. Например, инвалидность. Или наглость безграничная. В любом случае, стоящие сидящего ненавидят искренне, всей душой. Через турникет проходил, как наркокурьер через таможенный контроль, медленно и осторожно. Под подозрительным взглядом эскалаторной хранительницы доплюхал до чудо-лестницы и спустился на платформу. Путь от дома до Костиной работы плавно превращался из просто пути в дорогу страданий. И ничего бы еще переполненная подземка – все-таки жил на конечной, удалось «застолбить» место в самом уголке, где пассажиров поменьше, – но вот отрезок от метро до Петровки, – это уж будьте любезны. Сперва туфли напоминали вериги, потом волчьи капканы, в конце – знаменитые «испанские сапожки». У проходной Петровки Саша уже готов был разрыдаться от боли и рухнуть пластом прямо на асфальт, вопия: «Ни шагу больше!» И, если уж честно, что-то стало ему страшновато. Правда, страшно. А не сошел ли он с ума? Ноги-то, натертые в приснившемся бою, болят. Постучав по стеклу проходной, привалился к стене взмокшей спиной, перевел дыхание. Суровый лейтенант выглянул из будки, увидел бледного Сашу, поинтересовался:
      – Вам плохо, товарищ?
      – Мне прекрасно, – стискивая зубы, сообщил Саша. – Лейтенант, вызови Балабанова из оперативного. Скажи, тут его психиатр дожидается. Несмотря на двусмысленность фразы, лейтенант серьезно кивнул и скрылся в будке. Через минуту высунулся:
      – Товарищ, как ваша фамилия?
      – Товкай, – простонал Саша. – Александр Евгеньевич Товкай.
      – Правильно, – согласился лейтенант. – Балабанов сейчас спустится, – и снова скрылся в будке. «Он похож на кукушку из ходиков, – подумал Саша. – Высунется – спрячется – снова высунется». И словно в воду глядел – не прошло десяти секунд, как растерявший суровость лейтенант появился в третий раз, чтобы спросить участливо:
      – Может, вам «Скорую» вызвать?
      – Спасибо. – Саша тряхнул головой. – Полегчало уже. Обойдусь. – И сполз по стеночке прямо на асфальт, потому что ноги болели невыносимо, даже колени подгибались.
      – Давайте я все-таки вызову «Скорую», – сказал лейтенант, строго изогнув бровь. Саша хотел было так же решительно отказаться, да не вышло решительно. Вообще никак не вышло. Сидел он на асфальте безвольно, словно деревянная марионетка, забытая склеротичным кукольником. Перед глазами плыло от боли, и дергался судорожно в горле кусок яблока, когда-то торопливо проглоченный Адамом, а из желудка поднималась горячая волна. «Это вам не натертые ноги, – думал тупо Саша, глядя в черную бездну сырого асфальта. – Это похоже на отравление или на болячку какую-нибудь». Он вытянул ноги, откинулся на стенку будки, свесив к плечу голову, а затем и вовсе прилег. Лежа было удобнее. Спокойнее, легче и вообще лучше.
      – Ну-ка, ну-ка, – услышал сквозь комариный звон в ушах озабоченный голос Кости. – Сашук, ты что это, брат, развалился-то посреди улицы? Голос надвинулся, завис над самой головой. Сашу тронули за плечо, аккуратно перевернули на спину, и он зажмурился, когда лучи закатного солнца жадно лизнули его веки. А потом увидел над собой розовые осколки гор, отразившиеся в остывающем фиолетовом небе, и последний отсвет дня на окровавленных медных латах сомкнувшихся вкруг него пехотинцев охранной когорты. Вдруг нахлынули звуки боя и призывный стон тревожных труб. И знал Саша, что сейчас в военнохранилище горожане разбирают оставшееся невостребованным оружие и бегут к караульным башням, карабкаются на стены, чтобы защитить свой город, и своего уже почти мертвого Царя, и тех, кто защищал их. Его несли на плаще. Трясло немилосердно, и боль растекалась по всему телу. Боль настолько жгучая и страшная, что он даже не мог понять, куда же и чем его ранили. Голова моталась из стороны в сторону, глаза были открыты, хотя их и заливала кровь, и он видел перевернутый мир. Вонзившиеся кронами в голубую землю финиковые пальмы, поросшее окровавленной травой небо, заваленное трупами, быстро редеющие ряды аммонитянской пехоты, оттесняемой легионерами Това и остатками корпуса Иоава, и разворачивающуюся цепь арамейской кавалерии, прикрывавшей их отход. А затем, сквозь звон мечей, лошадиное ржание и крики воинов, он услышал спокойный мужской голос:
      – Ну, учитывая, что ваш товарищ не мог в это время года ходить в сандалиях… Вы говорите, он в последнее время не ездил за границу? В какую-нибудь восточную страну? В Грецию, на Кипр, нет?
      – Нет, доктор, не ездил, – ответили голосом Кости.
      – Вы в этом уверены?
      – Абсолютно, доктор. Да вы сами посмотрите, он же бледный, как смерть. Какая Греция, какой Кипр, к едрене фене? Прошу прощения.
      – Да ничего, – безразлично отреагировал первый и добавил со вздохом: – Ну, раз он не был на Кипре или в Греции, тогда…
      – Что «тогда»? – быстро пульнул в него вопросиком Костя.
      – Тогда я бы сказал, что это похоже на стигматизм, – пробормотал доктор.
      – На что похоже? – переспросил Костя.
      – Стигматы. Пятна и язвы, появляющиеся на теле человека без каких-либо внешних раздражителей. «Без внешних раздражителей, – вяло повторил про себя Саша. – Все правильно. Никаких внешних раздражителей не было, если не считать того страшного боя при Раббат-Аммоне. Впрочем, для НИХ это, конечно, не раздражитель. Интересно было бы посмотреть на этого доктора, если бы его поставили в цепь аммонитянской пехотной когорты против иегудейской конницы. Что бы тогда запел этот умник насчет отсутствия раздражителей?»
      – Чаще всего, – продолжал тем временем доктор, – стигматы являются признаком истерии.
      – У кого истерия? – недоверчиво хмыкнул Костя. – У Сашки истерия? Да вы что, доктор? Он же спокойный, как слон. Психиатр.
      – Молодой человек, – устало ответил тот. – Во-первых, именно у психиатра, ввиду специфики трудовой деятельности, вполне может развиться психологическая предрасположенность к истерии. Во-вторых, раз уж вы лучше меня знаете, что с вашим другом, то, может быть, вы и возьмете на себя труд его лечить?
      – Извините, доктор, – пробормотал примирительно Костя. – Я просто подумал, что это важно. Он всегда выглядел таким спокойным.
      – Стигматы не появляются на теле без всякой причины, – отрезал доктор. – И дело не во внешнем спокойствии. Отнюдь.
      – А… Это надолго? – спросил Костя.
      – Что?
      – Ну, полосы эти у него на ногах.
      – Боюсь, не смогу дать вам точного ответа. Видите ли, стигматы исчезают, как и появляются, совершенно внезапно, сами по себе. И мы не можем лечить их, не установив причин, – ответил доктор. – В первую очередь я имею в виду причины психологические. «Да, – вяло подумал Саша сквозь туманное спокойствие анальгетиков, – попробуй я рассказать ему причину, и меня сразу же отвезут в Алексеевскую, бывшую Кащенко». Дальше он ничего не помнил. Провалился в темноту беспамятства.
 

***

 
      «Ночная прохлада пролилась от Иегудейских гор на Иевус-Селим, и Дэефет вышел на обнесенную высокими перилами кровлю дворца. Он не ждал вестников Иоава, хотя те сейчас мчались на самых быстрых колесничных лошадях от Раббата к Иевус-Селиму. Ему обо всем уже рассказал ветер. Ночь нашептала о том, что теперь Аннон не в состоянии помешать приходу истинного Господа на Землю. А светлая луна, серебряным нимбом повисшая над срезом Елеонской горы, соткала для него картины близкого прошлого. Дэефет стоял совершенно неподвижно, повернувшись лицом к востоку, и улыбался. Его ноздри чуть подрагивали, впитывая далекие запахи пряных трав, раскаленной дороги, дозревающей смоквы, цветников и крови. Крови, пролившейся совсем недавно там, далеко, за Иорданом, над равниной, что залегла в разломе Галаадских гор. Он уже знал, что воины Иоава, подкрепленные легионами предателей из Това, быстро присягнувшие ему на верность за горсть жалких динариев, разбили аммонитян. Об арамеях и моавитянах Дэефет не беспокоился. Конечно, было бы лучше, если бы когорте Избранных удалось захватить Царя Аммонитянского, но пробиться сквозь легион пехоты и конницы, да еще через тысячу отборных воинов царской охранной когорты, очень и очень не просто. Зато им удалось надежно запереть Аннона в Раббате, исполнив при этом строжайший приказ Дэефета: «Царей Арамеи и Моава убить, но Царь Аммонитянский должен остаться живым». Теперь, когда Аннон был повержен, два арамейских корпуса Совака не представляли угрозы. Ни арамеи, ни моавитяне, ни прочие не подозревали, что именно Царь Аммонитянский сдерживал всевластие Дэефета и его Господина. Ранее, но не теперь. Царь Аммонитянский Аннон, Гилгул, Гончий, повержен, войска его разбиты и заперты в Раббате.
      – Теперь ты видишь, сколько стоит твоя жизнь? – прошептал он, адресуя свои слова тому, чье окровавленное тело лежало сейчас на плетеной, застеленной циновками скамье посреди внутреннего двора царского дворца в Раббате. – Я заплатил царю Това десять талантов серебра, и он был счастлив. Не так много, если учесть, что я получаю за эту цену. Дэефет медленно пошел по краю кровли, придерживаясь рукою за перила. Улыбка все еще не сходила с его уст. Он осматривал лежащий за стенами крепости город. Свой город. Город Веры своего Господина.
      – Потерпи, – шептал он. – Осталось совсем недолго. Теперь Гилгул не помеха нам. Пусть сидит в своем дворце, пока я не приду и не сровняю Раббат-Аммон с лицом земли. Дэефет вытянул руку и коснулся пальцами листьев кипариса, растущего у дворцовых стен. Он ненавидел кипарисы, но именно ненависть помогала ему в течение долгих лет оставаться сильным. Теперь Гончий не мог предпринять сколь-нибудь серьезных шагов, а значит, пришло время позаботиться о будущем. Он практически до конца исполнил свое предназначение. Еще совсем немного, и ему удастся занять место у трона Га-Шема, Отца его. Дело за малым. Нужно привести в мир того, в ком воплотится Га-Шем. Сделать это просто, достаточно лишь зачать ребенка. Единственное условие рождения – зачатие вне брака. Но для Царя это не могло быть проблемой. Стражники приведут ему любую женщину, на какую он укажет пальцем, и никто не посмеет поднять голос против царской воли, потому что он – истинный посланник Господа на земле, и все, что делается им, делается именем Господа. Его подданным хорошо известно, как поступает Дэефет с теми, кто осмеливается противиться воле Господней. Пожалуй, пришла пора прогуляться по улицам Иевус-Селима и подыскать Невесту Господа. «Любопытно, – подумал он, забрасывая на плечо расшитый золотой нитью плащ, – женщина, которая завтра, а то и сегодня ночью станет Невестой Господа, смела хотя бы надеяться стать матерью самого Господина?» «Конечно, нет, – ответил сам себе Дэефет. – Ни одна из смертных не могла представить подобного даже в самых сокровенных мечтаниях. Выйти замуж за знатного – вот заветное желание большинства из них». Дэефет обернулся к лестнице и замер, потому что увидел Его. Он появился у кромки кровли, между перилами и стволом кипариса. Последние рубиновые лучи солнца проходили сквозь Него, не отбрасывая тени.
      – Это ты? – Внезапно побледневший Дэефет решительно сжал губы. Бесплотный гость молчал. Лицо его оставалось безучастным, словно каменная египетская маска. В нем читалось безграничное спокойствие забвения.
      – Скажи Господину, что я все приготовил к Его приходу, – несмотря на душивший его страх, Дэефет улыбнулся. – Гилгул заперт в капкан. Через девять месяцев Господин сможет появиться на свет. И тогда же я сотру Раббат с лица земли. Клянусь.
      – Ты хвастлив и беспечен, как большинство земных, – прозвучал в его голове грозный раскатистый голос, а на белой маске спокойствия блеснули кроваво-красными углями нечеловеческие глаза. – И глуп, как все люди. Ты еще не сделал того, что хочет Га-Шем. Гилгул заперт, но не стал менее опасным. Ты недооцениваешь его. Он умен и может помешать приходу Господина. Тебе придется быть настороже, если ты действительно хочешь, чтобы Господин пришел в мир.
      – Клянусь, я хочу этого всей душой, – ответил Дэефет и оскалился в страшной улыбке.
      – Тогда тебе следовало сначала покончить с Гилгулом, – произнес гость, и пламя в его глазах стало жарче.
      – Да, но я хотел всего лишь ускорить рождение. Раббат же взять непросто. Цитадель очень хорошо укреплена. На то, чтобы осадить ее, может уйти и год, и два, и даже больше…
      – Ты – глупец, – раскатистый голос, подобный скрежету каменных жерновов, впился в мозг Дэефета острыми крючьями. – Господин ждал вечность. Что для него два жалких года! Огненный взгляд гостя опалил лицо Царя Израильского. Тот почувствовал, как пламя сжирает кожу, превращая ее в пепел, хрустящий на обугливающихся костях черепа, выжигает глаза, высушивает язык, и застонал, стиснув зубы. Он попробовал вдохнуть, и пламя мгновенно ворвалось в легкие, причинив невыносимую боль.
      – Вот что ты должен был сделать с Гилгулом и всеми, кто встал за ним!
      – Гилгулу никуда не деться из Раббата, – выдохнул Дэефет поспешно, чувствуя, что сходит с ума от боли. – Я… Оставь это, прошу тебя!!! Жар отступил, и Дэефет получил возможность открыть глаза и вдохнуть. Он поспешно поднял руку и провел кончиками пальцев по щеке. Никаких следов ожога.
      – Сегодня же я пошлю два… нет, три отборных пехотных корпуса к стенам Раббата. Никто не сможет пройти через осадные ряды. Даже если Гончий… Гилгул попытается бежать, его схватят. И на этот раз я лично позабочусь о том, чтобы кровь пролилась на жертвенный алтарь. Клянусь, теперь ему не ускользнуть от меня! Огонь в глазах гостя медленно остывал, становясь все более тусклым. Призрачная фигура таяла в кровавых лучах солнца.
      – Ты не должен совершать ошибок, – услышал Дэефет едва различимый шепот. – Покончи с Гилгулом. Господин ждет! Гость растворился в вечернем воздухе. Дэефет же остался на кровле. Он чувствовал дрожь в коленях и страшный холод, разлившийся в сердце. В этом его Господин. Страх – главное чувство, внушаемое им своим слугам. И оно нужно людям. Из страха и только из страха рождается истинная любовь и истинная праведность. Любовь из благости забывается так же быстро, как и возникает. Только страх укрепляет Веру и делает ее вечной. Страх не дает людям забыть о Господе, возвеличивает пастыря и привязывает к нему паству. Он направляет, указывая верный путь. Но страх должен прорасти, подобно виноградной лозе, опутать сознание и стать привычным. Только истинные служители Господа понимают это! Дэефет звонко хлопнул в ладоши. На призыв его откликнулись мгновенно. Не прошло и минуты, а на кровле уже стояли трое. Первый был в льняном хитоне, меире голубой шерсти, ефоде с наперстником на груди и складчатом виссоновом кидаре‹Хитон – общепринятая верхняя одежда. ‹M›Меир – риза первосвященников. Изготавливалась из шерсти и окрашивалась в голубой цвет. ‹M›Кидарь (кидар) – вид головных уборов священников. Представлял собой подобие тюрбана. У первосвященников дополнялся золотым венцом.› первосвященника, с надписью на передней части: «Святыня Господня». Второй – в легких кожаных латах и алом плаще военачальника. Третий… третий носил простой хитон без каких-либо украшений, перетянутый полотняным поясом, и увясло‹Увясло – обычная головная повязка. У женщин служила для убранства волос.›, покрывающее голову. Все трое остановились на значительном расстоянии, склонившись в знак почтения.
      – Сегодня же три корпуса отправятся к Раббату, – негромко сказал Дэефет, не сомневаясь, что будет услышан и понят. – Они должны встать против стен города, взяв его в кольцо. И вести осаду. Это касается тебя, Рагуил. – Человек в латах военачальника поднял голову. – Ты поведешь корпуса, а прибыв к Раббату, передашь командование войском Иоаву, моему племяннику. И запомни, ни один аммонитянин не должен уйти из Раббата. За любого ушедшего, будь то женщина, ребенок, муж или седоголовый старец, я казню каждого десятого воина каждого пятого легиона, включая сотников и тысяченачальников. Теперь ты, Авиафар. – Настала очередь первосвященника поднять взгляд на Царя. – Проведи праздничное богослужение в честь победы над войском аммонитянским и Царем Анноном. Потом же вели левитам подготовить Скинью‹Скинья Союза – шатер, аналог храма, в святая святых которой хранился золотой Ковчен со скрижалями Закона, врученными Богом Моисею на горе Сион.›, священные сосуды и музыкальные инструменты, а для себя – золотую одежду.
      – Выбрать агнцов для жертвенника, мой Царь? – спросил Авиафар.
      – Не надо. Агнец уже выбран Господом, – улыбнулся Дэефет. – Пусть левиты будут готовы тронуться в путь. Это может случиться в любой момент.
      – Хорошо, мой Царь, – первосвященник снова почтительно склонил голову.
      – Идите! – Дэефет остановился рядом с третьим мужчиной. – Ты не уходи, Нафан. Я хочу посоветоваться с тобой.
      – Да, мой Царь, – дрогнувшим голосом ответил старик. Когда Авиафар и Рагуил удалились, Дэефет спросил спокойно:
      – Давно ли ты перестал снимать увясло, Нафан?
      – С тех пор, как глаза мои стали бояться солнечного света, мой Царь, – ответил тот после короткой паузы.
      – Ты слепнешь, Нафан?
      – Так, мой Царь, – кивнул тот.
      – Значит ли это, что ты стал хуже видеть то, что не дано видеть другим?
      – Я вижу все, что позволяет мне увидеть Господь, мой Царь, – ответил пророк.
      – Тогда почему ты не приходишь больше во дворец, Нафан? Или тебе, пророку, стало скучно с твоим Царем?
      – Я уже немолод, мой Царь, – спокойно ответил Нафан. – Ноги плохо слушают меня, а ступени твоего дворца слишком круты. И, кажется, ты сейчас не нуждаешься в моих советах. Твои деяния достойны всемерной радости и восхваления. Когда же человеку благоволит Господь, он сам становится пророком и перестает слушать чужие пророчества.
      – Любые дела, Нафан, достойные радости, легко могут обернуться слезами. Ты об этом знаешь лучше других. И к пророчествам твоим я готов прислушаться в любое время. Дэефет дошел до угла, теперь он находился у Нафана за спиной. Старик чувствовал, как по коже его бежит неприятный холодок. Он физически ощущал исходящую от Дэефета мощную силу. Знать бы еще, что это за сила и кто наделил ею Царя Израильского.
      – Открой мне, пророк, падет ли царствие аммонитянское? И что станет с Царем Аммонитянским, Анноном, сыном Наасовым? Нафану показалось, что раскаленный взгляд ожег его сутулую спину. Он распрямил плечи, хотя это и стоило ему большого труда и мужества.
      – Царствие аммонитянское падет, мой Царь. Стены Раббата превратятся в пыль. Царь Аннон будет убит, а ты украсишь голову свою его венцом. Дэефет засмеялся. Смех его звучал все громче. В нем слышались торжествующие ноты.
      – Я всегда знал, что ты говоришь мне правду, старик! – воскликнул он. – Верно, тебя послал сам Га-Шем, чтобы помогать мне и направлять меня! – Дэефет подошел к Нафану и, ухватив пророка за тонкие плечи, заглянул тому в лицо: – Подтверди правоту слов моих, Нафан, чтобы я уверовал в истинность своего выбора. Голубовато-туманные глаза старика смотрели точно в черные провалы зрачков Дэефета и видели внутри них разгорающееся мертвое пламя.
      – Ну же! – требовательно воскликнул Царь. – Верно ли, ты ведешь меня путем, который указывает Господь? Сухие, пепельного цвета губы старика шевельнулись, произнося:
      – Разве я не доказал это своими пророчествами, мой Царь?
      – Я верю тебе, Нафан! – Дэефет снова расхохотался, запрокинув голову. – Нет такого твоего пророчества, которое бы не исполнилось! Так ты сказал, царство аммонитянское падет?
      – Да, мой Царь.
      – И я надену венец убитого Аннона?
      – Так, мой Царь.
      – Как скоро это произойдет, Нафан?
      – Через два года, мой Царь. Дэефет внезапно нахмурился. На лицо его словно набежала тень. Хотя, может быть, это и была тень. Тень сгущающейся ночи.
      – Ответь, Нафан, удастся ли кому-нибудь покинуть Раббат прежде, чем стены его превратятся в пыль?
      – Твои воины не увидят лица аммонитянина за стенами Раббата, мой Царь, – спокойно ответил Нафан. Дэефет улыбнулся. На лице его отразилось торжество.
      – А скажи мне еще вот что, Нафан. Родится ли у меня шестой сын?
      – Если ты захочешь родить сына теперь же, мой Царь, – кивнул пророк, – то первого заберет из чрева Господин наш, Га-Шем, за ослушание Закона его. Но потом будет второй. И он станет велик. И о нем заговорят по всему миру, во всех землях Господних. Люди будут восхвалять его и мудрость его, дарованную ему Господом. И станет он вечен. Имя ему будет Иедидиа. Возлюбленный Господом. Когда он родится, Раббат-Аммон падет.
      – Иедидиа, – повторил шепотом Дэефет. Он задумчиво посмотрел на пророка. – Ты и верно послан Господом. Я прикажу перестроить лестницу так, чтобы ступеньки не казались тебе слишком высокими, Нафан.
      – Благодарю тебя, мой Царь, – чуть наклонил голову старик, и непонятно было, то ли пророк выражает почтение, то ли прячет глаза. Дэефет с прежней улыбкой отошел к перилам и остановился, глядя на город. Внезапно он подался вперед. От городских стен, со стороны Овчих ворот, донесся звук сигнальной трубы. Это означало появление путника. Страже понадобилось некоторое время, чтобы выяснить, с какой целью прибыл путник в Иевус-Селим, и открыть уже запертые на ночь ворота. Еще через несколько минут у крепостных стен послышался топот лошадиных копыт. С кровли были хорошо видны мелькающие между гранатовыми деревьями и кипарисами фигурки факельщиков и стражей, спешащих к воротам крепости. Тяжелая створка приоткрылась с мрачным гулом, пропуская всадника. Дробный топот копыт звучал уже под самым дворцом. Всадник осадил лошадь, а уже через мгновение стоял на ногах. Бросив повод слуге, он побежал вверх по ступеням к открытому двору.
      – Вестник военачальника Иоава к Царю! – выкрикнул внизу хриплый голос. Затопотали шаги на лестнице, ведущей с пиаццо на кровлю, замелькали во дворе факелы. Тускло-желтые отсветы их ложились на стены, и Нафан видел черные уродливые тени, мечущиеся по белому камню. Он ждал, затаив дыхание. Его пророчества были пророчествами Аннона. И раввуни действительно никогда не ошибался. Однако Нафану очень хотелось услышать, что на этот раз Аннон ошибся. Стук сандалий по дереву становился все ближе, но Дэефет даже не обернулся. Он смотрел куда-то вниз, мимо кипарисов и пальм, мимо цветников и гранатовых садов. А Нафан ждал, чувствуя, что сердце его готово выскочить из груди.