— Проклятый день! Мы были на волосок от поражения. У меня до сих пор стоит в ушах крик русов. Я никогда прежде не видел их так близко.

— Мой император, с нами был Бог. Сам святой Федор на белом коне скакал впереди твоих легионов.

— Ты путаешь святого Федора с желтой бурей, — поправил собеседника Цимисхий. — Если бы не этот спасительный для нас ураган со смерчами, мы сейчас уже бежали бы к Клиссурам.

— Однако сего не случилось, император.

— Этого не случилось сегодня, проэдр, — уточнил Иоанн. — Но если утром князь Святослав снова двинет на нас дружины, мне придется уйти от крепости, даже не приняв боя. Ибо никакая небесная или земная сила уже не заставит моих солдат выступить против русов. Неужели киевский князь победил меня?

Отведя глаза в сторону, проэдр ушел от ответа, перевел разговор на другое.

— Император, как поступить с болгарином, лазутчиком боярина Самуила, обманувшим своего господина? Как пригодились бы в сегодняшней битве те легионы, что по его вине ушли к македонским перевалам. Очень жаль, что наш человек при болгарском патриархе Дамиане слишком поздно узнал и сообщил, что князь Святослав и Дамиан не достигли согласия, а потому мятежные охридцы комита Шишмана не могут ударить по нашим войскам в Македонии и соединиться с русами воеводы Владимира. Из-за ложного донесения этого болгарина-лазутчика ты и не смог одержать сегодня победу, император.

Спокойный доселе голос Иоанна перешел в крик.

— Пусть с ног этого предателя сейчас же снимут кожу и посадят его в чан с рассолом. А утром бросят в яму к голодным псам.

— Как жаль, император, что этого нельзя сделать со всеми врагами Империи, — хихикнул Василий.

Иоанн не поддержал шутки. Отсутствующим взглядом он еще какое-то время смотрел на огонь светильника, затем перевел его на подобострастно согнувшуюся фигуру Василия.

— Проэдр, ты пришел ко мне глубокой ночью. Знаю, что перед этим ты принял гонца из столицы. Значит, он явился с чем-то важным?

— Да. Из Константинополя сообщают, что Варда Фока поднял в Азии восстание. Часть твоих войск перешла к нему, бунтовщики движутся на столицу.

Иоанн молчал. Во взгляде, которым он уставился теперь в серое полотнище шатра, читалась безнадежность.

— Проэдр, Империя бессильна против русов, — с тоской выговорил он. — Тем более она бессильна одновременно против двух врагов. Киевский князь смел и бесстрашен, честен и прям, поэтому он не так страшен и опасен, как способный на любую подлость Фока. Завтра утром ты отправишься послом к князю Святославу и предложишь ему мир. Обещай все, чего он захочет и потребует, соглашайся уплатить дань на всех живых и мертвых русов. Не скупись на обещания и болгарам, его союзникам. Но только мир, какой угодно ценой!

— Император, даже простодушные и доверчивые русы не позволят обмануть себя во второй раз. Ведь со времени предыдущего мирного договора с Русью, нарушенного нами этой весной, не прошло еще года.

— Поэтому я посылаю тебя, Василий. Тебя, который единственный в Империи носит звание проэдр, то есть первого после императора. Если подобное не по силам тебе, кто другой сможет это сделать?

Иоанн дернул за висевший возле кресла шнур. Над входом в шатер зазвенел колокольчик, появился слуга.

— Пусть приведут пленника, — приказал Иоанн. Сверкая обнаженными мечами, в шатер вошла плотная группа легионеров. Перед креслом императора они разомкнулись, открыв взору Цимисхия сотника Всеслава со связанными за спиной руками. Русич стоял без шлема, в разрубленной в нескольких местах кольчуге. На его голове зияла рана, лицо было в запекшейся крови. Сотник спокойно, без признаков страха смотрел на Иоанна.

— Кто ты? — спросил по-русски Цимисхий.

Умный и опытный военачальник, он давно усвоил, что знание нравов и обычаев противника часто играет в ходе боевых действий далеко не последнюю роль. Не преуменьшал он и умения самому понимать язык врага. Готовясь зимой к предстоящей войне со славянами, Иоанн постарался, по мере возможности, узнать о русах и болгарах как можно больше, уделив часть времени и знакомству с их языками. Врага, с которым Империя постоянно воевала и никак не могла покорить, нельзя было не знать даже императору Нового Рима!

— Я русич, император, — гордо прозвучал ответ.

— Ты храбрый воин, рус. Я всегда мечтал иметь у себя таких солдат, как ты.

— Ты мой враг, император ромеев. Поэтому твое желание так и останется несбыточной мечтой.

— Жалею об этом, ибо ценю отвагу не только у собственных солдат, но и у воинов противника. Ведь прежде чем мои легионеры взяли тебя в плен, многие из них заплатили за это жизнью.

Всеслав презрительно скользнул взглядом по обступившим его византийцам.

— Император, тебе надлежит знать, что воины-русичи предпочитают полону смерть. Если сейчас я стою перед тобой живым, то лишь потому, что меня ослепил песком Перун и отдал, незрячего, в руки врагов.

— Я не совсем понял его, — обратился Иоанн к находившемуся среди легионеров-конвоиров толмачу-переводчику.

— Рус говорит, что в бою от него отвернулись его языческие боги. Только поэтому он в твоих руках, император, — почтительно ответил переводчик.

— Этот варвар обуян гордыней, — высокомерно проговорил Цимисхий. — Скажи ему, толмач, что за смерть моих солдат он достоин того же. Лишь в моей власти решить, даровать ему жизнь или лишить ее.

Всеслав бесстрастно выслушал слова переводчика, что-то быстро ему ответил, с улыбкой посмотрел на Иоанна.

— Рус говорит, что не страшится смерти, император, — произнес переводчик, не дожидаясь обращения Цимисхия.

— Это я понял и сам, — сказал Иоанн, внимательно прислушивавшийся к словам пленника. — Но он сказал нечто еще, чего я не разобрал. Именно это и вызывает у руса радость, что весьма странно в его положении. Что же может его веселить?

— Рус говорит… он жалеет… ему очень обидно, что не удастся дожить до завтра, — с запинками произнес переводчик.

— Выходит, он все-таки боится умереть! — торжествующе воскликнул Цимисхий.

. — Это не совсем так… — уклончиво сказал переводчик.

Иоанн нахмурился.

— Я хочу слышать, что ответил рус, — глядя в глаза переводчика, медленно и жестко проговорил он. — А если ты станешь утаивать правду и юлить, я велю вырвать твой лживый язык и бросить его собакам.

— Он не страшится смерти, но сожалеет, что не доживет до завтра, — скороговоркой начал переводчик, съеживаясь под недобрым взглядом Цимисхия. — Ибо завтра на этом холме и в том шатре будет великий князь Святослав с русами. И пленный русский центурион печалится, что тоже не окажется здесь со своими воинами.

— Он дерзок, этот рус, — процедил сквозь зубы Иоанн. — И все-таки сегодня он не умрет. Толмач, скажи ему, что византийский император не враг Руси, наоборот, он желает дружбы с князем Святославом и не помышляет о захвате Болгарии. Скажи, что я предлагаю великому киевскому князю мир, готов сполна уплатить ему дань за всех мертвых русов, а также щедро вознаградить живых. Скажи, что император Нового Рима приглашает князя Святослава к себе в гости… как равного, как своего друга. Нам, властителям могучих держав, есть о чем поговорить и обсудить.

Пока толмач переводил сказанное Всеславу, Иоанн пристально следил за выражением лица пленника. Когда переводчик смолк, Цимисхий обратился к проэдру:

— Теперь рус пусть умоется, приведет себя в порядок, поест. Накормите и напоите его так, чтобы этот поздний ужин или ранний завтрак он запомнил до конца дней своих. Затем верните ему оружие, дайте по его выбору любого моего коня. И после отправьте к князю Святославу с предложением о мире.

Шатер опустел, в нем опять остались Иоанн с Василием,

— А ты, проэдр, поскачешь в крепость рано утром, прежде чем появятся первые лучи солнца. Ты должен успеть в Доростол раньше, чем князь Святослав сможет двинуть против нас своих русов. Добейся у него на любых условиях мира и предложи встретиться со мной. Убеди князя, что от нашего с ним разговора может многое измениться в отношениях Византии с Русью. Пусть сам назначит место встречи, берет с собой любую стражу — я вверяю жизнь в его руки.

— Ты ничем не рискуешь, император, — заметил Василий. — Русы всегда держат свое слово и не нарушают обещаний.

— Знаю это, проэдр. И хотя не верю, что смогу склонить князя Святослава к тому, что задумал, все равно не терпится увидеть его, понять, что он за человек. Ибо великий князь Руси тот единственный в моей жизни враг, которого я не победил.

На расстоянии в несколько полетов стрелы от Доростола высокий дунайский берег покато спускался к воде, постепенно переходя в мелкозернистую песчаную отмель. Именно здесь, примерно на одинаковом пути от крепости и византийского лагеря, должна была состояться встреча великого киевского князя и императора Восточно-Римской Империи. В целях предосторожности Цимисхий явился на условленное место гораздо раньше назначенного срока и сейчас, восседая на рослом жеребце у самого уреза воды, поджидал князя Святослава.

За его спиной, соперничая друг с другом богатством одежд и украшений, виднелась толпа придворных и полководцев. Там, где кончалась речная отмель, и начинался поросший шелковистой травой берег, выстроились в парадных доспехах ряды конных «бессмертных». Византийцы не спускали глаз с приближавшейся к ним от Доростола небольшой одиночной лодки. Вначале она плыла посередине Дуная, затем взяла направление на византийское посольство. Еще несколько минут — и лодка уткнулась носом в песок напротив Цимисхия, дружинники-гребцы вытащили из уключин весла. Все приплывшие русичи были в белых полотняных рубахах, серых боевых кольчугах. Их шлемы были сняты и лежали на коленях, из оружия имелись только висевшие на поясах мечи. Сидевший на скамье вместе с гребцами князь Святослав не спеша встал, придерживая рукой ножны меча, глянул на Цимисхия.

— Здрав будь, император Нового Рима. Ты желал встречи со мной. Я перед тобой.

Подавшись в седле вперед, Цимисхий с нескрываемым любопытством смотрел на великого князя. Прямой открытый взгляд, чуть прищуренные глаза. Длинные седеющие усы, бритая голова со спадавшей до шеи единственной прядью волос… В левом ухе золотая серьга с крупным рубином и двумя жемчужинами, такая же белая рубаха, как и на гребцах, кольчуга, красные сафьяновые сапоги, длинный прямой меч в обыкновенных кожаных ножнах. По внешнему виду киевский князь ничем не отличался от пленного русского центуриона, который несколько часов назад стоял в шатре Иоанна. Однако гордо вскинутая голова, плотно сжатые губы, холодный пристальный взгляд, который русский князь нисколько не пытался смягчить и упирался им в глаза собеседника, выдавали в нем суровую, решительную натуру, привыкшую повелевать и смело идти к намеченной цели. Да, с таким врагом не стыдно разойтись на равных, и лучше всего это сделать как можно раньше и на более длительный срок. Цимисхий перевел взгляд с киевского князя на Дунай за его спиной, ответил на приветствие.

— Благодарю, великий князь. Да, я хотел встречи с тобой, чтобы говорить о Руси и Византии.

— Внемлю тебе, император.

Князь Святослав вновь сел на скамью, положил на колени меч, как ни в чем не бывало посмотрел на Иоанна. Великий киевский князь не только считал сам, но и зримо являл всем присутствовавшим, что он, будучи во всем равным императору Нового Рима, волен вести себя в его присутствии как пожелает. И Цимисхий был вынужден смириться с подобным поведением собеседника.

— Великий князь, — спокойно начал он, — ты — рус, я — византиец, а о судьбах наших народов мы говорим на Дунае, на земле Болгарии. Неужто нет у нас дел дома, разве не ждут нас там? Почему тебе не вернуться на Русь, а мне в Византию?

— Ты прав, император, нас обоих ждут дома, — согласился Святослав. — Если ты покинешь Болгарию, я тоже отправлюсь на Русь. Однако пусть между нами будет Болгария, а в ней останутся только болгары, самостоятельно вершащие судьбу своей державы.

— Великий князь, Болгарию раздирает смута, в Охриде комит Шишман не признает власти законного кесаря Бориса. И тот просил меня, как брата по вере, помочь ему.

— Кесарь Борис и комит Шишман — болгары. Так пусть свои дела решают сами. Знай, император, что покуда в Болгарии будут оставаться твои легионы, Русь тоже не уйдет с Дуная.

Голос великого князя звучал громко и резко, от его стройной крепкой фигуры воина исходило ощущение такой уверенности и несокрушимой силы, что Цимисхий отчетливо понял, что хитроумнейшие словесные иносказания и ловушки, которыми всегда так славилась византийская дипломатия, совершенно неприемлемы в разговоре с русским князем. И Цимисхий решил, не теряя напрасно времени, говорить открыто и начистоту, беря в этом пример с собеседника.

— Ты хочешь войны, великий князь?

— Война уже есть, император, — ответил Святослав. — Мы же здесь для того, дабы говорить о мире. И прошу тебя не забывать, что среди нас еще нет победителя.

Лицо Иоанна покрылось румянцем, он облизал губы.

— Согласен с тобой, великий князь, мы встретились, чтобы говорить о мире. Пусть будет он и с Болгарией.

— Тогда и я молвлю: да будет мир!

— Великий князь, мы не первые, кто говорит о дружбе и мире Руси с Новым Римом. Поскольку среди нас нет победителя и побежденного, пусть между нами все останется так, как было прежде, до твоего прихода в Болгарию.

— Да будет так, — молвил князь Святослав. — Однако вспоминать о старых договорах могут наши послы, нам же, император, лучше обратиться к сегодняшнему дню. Чего хочешь ты?

— Мы оба покидаем Болгарию, и Русь с Новым Римом отныне вновь друзья. Теперь скажи, чем могу я помочь тебе, великий князь?

На редкость самолюбивый, Цимисхий всегда стремился избегать даже подобия унижений, тем более в последнее время, когда стал императором. Сейчас он тоже постарался построить разговор таким образом, как будто после только что заданного вопроса ему предстоит выслушать не условия врага, а просто оказать обычную услугу вновь приобретенному другу и союзнику. Киевский князь понял это, на его лице мелькнула понимающая усмешка.

— Император, прежде всего ты дашь каждому моему дружиннику на обратный путь по две меры хлеба.

— Я сделаю это, великий князь, — без какого-либо промедления ответил Иоанн. — Сколько у тебя воинов?

— Вместе в теми, кто придет на Дунай из Македонии, нас будет двадцать две тысячи. Чем скорее мы встретимся в Доростоле с нашими братьями из-за перевалов, тем быстрее уйдем домой.

— Ты получишь хлеб и своих пребывающих в горах русов, — по-прежнему не задумываясь, сказал Цимисхий. — Это все, великий князь?

— Со мной в Доростоле и болгары. Пусть уйдут из крепости и они. Причем куда хотят.

— Я прикажу не трогать ни одного из них. Они вольны избрать свой путь, куда пожелают.

— На Дунае твой флот, император. Вели ему подняться вверх по реке на два дня пути.

— Он поднимет паруса завтра утром.

— У меня все, император. Пора прощаться.

Цимисхий торопливо поднял руку.

— Не спеши, великий князь. Империя и Русь не первый раз льют кровь в борьбе друг с другом. Скажи, что приобрели они взамен тысяч погубленных жизней? Ничего. Зачем им враждовать и дальше? Разве мало вокруг каждого из нас других земель и народов? Так к чему нам мешать один другому, великий князь? Не лучше ли разделить мир поровну между Русью и Новым Римом, признав нерушимой границей между ними Дунай? Что ответишь на это?

Несколько мгновений, опустив глаза, князь Святослав молчал, затем твердо сказал:

— Одно, император. Русь — уже половина Европы, ей не нужны чужие земли и подневольные народы. Однако русичи и не безродные сироты. Они — старший брат в единой славянской семье и всегда готовы встать на защиту единоплеменников, по какую сторону Дуная они не обитали бы. Помни это всегда, император.

Князь Святослав поднялся со скамьи, прищурившись, посмотрел на развевавшееся над рядами «бессмертных» знамя. Сиял на его полотнище вышитый золотом лик Христа, блестела под ним размашистая надпись «Побеждай!».

— Император, ты веришь в своего распятого иудеями бога? — поинтересовался князь Святослав у Цимисхия.

Вопрос был настолько неожиданным, что Иоанн от изумления на какое-то время опешил.

— Я христианин, великий князь, — ответил он, — Все, что вершу, я делаю по воле бога и для его вящей славы.

— Тогда помолись сегодня хорошенько Христу, — усмехнулся князь Святослав. — Ибо твой бог воистину силен. Он спас тебя… на сей раз. До новой встречи, император.

— Прощай, великий князь.

Святослав взмахнул рукой, тотчас дружно ударили по воде весла. Лодка с русичами начала быстро удаляться от берега. Цимисхий, зажав в кулаке бороду, задумчиво провожал ее глазами. К нему подъехал Барда Склир, осторожно наклонился к плечу.

— Мир, император? — тихо спросил он.

— Да, мир, — не оборачиваясь, ответил Иоанн. — Русы покидают Болгарию и уходят домой.

— Значит, ты все-таки победил, император?

— Если это и победа, Барда, то паче чаяния. Ибо победа радует, а не страшит.

— Страшит? — удивился Склир. — Ты добился своего, император. Что тебя может заботить?

— Это не победа, Барда, — угрюмо произнес Иоанн. — И даже не мир, а просто кратковременное перемирие. Причина его — вовсе не воспылавшие друг к другу любовью Русь и Новый Рим, а обоюдное полное истощение сил и невозможность для обоих продолжать войну. Это знаю я, это отлично понимает киевский князь. Он уводит из Болгарии больше двадцати тысяч русов, этих страшных и упорных, никого и ничего не боящихся на свете воинов, наших непримиримых врагов. Подумай, сколько он может привести их сюда через год, два? А множество болгар, единомышленников князя Святослава, которых по договору с ним я вынужден, скрепя сердце, беспрепятственно отпустить на все четыре стороны! Стоит русам снова появиться на Дунае, они в тот же миг соберутся под их знамя. Склир пожевал губами, разгладил бороду.

— Император, киевский князь — человек из плоти и крови, а все люди смертны. Особенно, если у них много врагов, — многозначительно добавил Барда.

Лицо Цимисхия оживилось. Во взгляде, который он бросил на полководца, читался явный интерес.

— Варда, — медленно проговорил он, — я согласен за смерть князя Святослава отдать пол-Империи.

Склир в ответ раскатисто рассмеялся. Он слишком хорошо знал Цимисхия, чтобы воспринимать его обещание всерьез.

— Император, твоя щедрость не знает границ. Однако столь богатый подарок мне не нужен.

— Что ты собираешься сделать? — сухо осведомился Иоанн.

— Я тайно отправлю посла к степнякам-печенегам, что год назад в отсутствие князя Святослава напали на его столицу Киев. Я дам кагану печенегов Куре много золота и куплю его орду, дабы затем натравить ее на русов. Пусть варвары вцепятся друг другу в глотки, а когда они начнут уничтожать один другого, им будет не до Империи и Дуная. Первым делом я посоветую кагану устроить засаду на князя Святослава, когда тот будет возвращаться из Болгарии на Русь.

— Барда, я разрешаю дать печенежскому кагану столько золота, сколько он потребует.

Склир слегка склонил голову.

— Благодарю, император. Ты победил и забудь о киевском князе. Где отступает меч, там всесильно другое оружие — золото. Покуда Империя его имеет, ей не страшен никто.

Патриарх Дамиан не считал нужным скрывать удивления. Откинувшись на спинку кресла, он всматривался в стоявшего перед ним человека в одежде странствующего монаха.

— Отец Глеб, ты?

— Я, святой отец.

Перед патриархом находился не кто иной, как домашний священник боярина Самуила. Верный сын Болгарии, он являлся глазами и ушами болгарского патриарха в лагере византийцев, своевременно предупреждая Дамиана о всех замышляемых ромеями и кесарем Борисом кознях. Патриарх весьма высоко ценил своего верного слугу, всегда будучи уверенным в его послушании и безотказности. Именно то, что отец Глеб самовольно, без его личного вызова или хотя бы предварительного согласия явился в Доростол, было для Дамиана полнейшей неожиданностью, вселявшей неясную пока тревогу.

— Что случилось, сын мой? — негромко спросил патриарх, принимая обычный, отрешенный от мирской суеты вид.

— Князь Святослав и император ромеев заключили мир, и русичи скоро отправятся домой. Однако они вряд ли туда попадут, поскольку завтра император Цимисхий посылает тайного посла к печенежскому кагану Куре, дабы его орда напала в дороге на русичей. Главная задача степняков — убить князя Святослава.

Патриарх ничем не выдал своего отношения к услышанному. Казалось, что, удобно устроившись в мягком кресле и прикрыв глаза веками, он спит.

— Это все? — едва слышно прозвучал его голос.

— Нет. Поскольку к кагану Куре велено отправить довереннейшему человеку императора Иоанна Барде Склиру, и тот приказал боярину Самуилу найти проводника, хорошо знающего задунайские и приднепровские степи, а также места печенежских становищ. От боярина Самуила, у которого от меня нет тайн, я выведал путь ромейского посольства. Коли так, его можно без труда перехватить и уничтожить. Этим мы спасем киевского князя и многих его воинов от грозящей опасности.

Дамиан пошевелился, повернул голову в сторону отца Глеба. Глаза патриарха были открыты, взгляд холоден.

— Тебе жалко руса-язычника? — спросил он.

— Князь Святослав — славянин и враг Империи, желающей поработить нашу Родину. Поэтому он мой брат и друг Болгарии.

— Он враг Христа и, значит, твой. — Голос патриарха был строг, звучал уже в полную силу.

— Он пришел к нам другом и защитником, — возразил отец Глеб. — С его именем тысячи болгар сражались за свободу…

— И в этом наше горе, — резко оборвал его Дамиан. — Болгарская чернь готова провозгласить киевского князя своим кесарем, а каждый властелин диктует и устанавливает собственные законы. Неужто, сын мой, ты снова хочешь видеть Болгарию под игом мерзких идолов и властью кровожадных язычников?

Однако отец Глеб был не из тех людей, которые легко отказываются от собственных убеждений или послушно склоняют голову перед какой бы то ни было властью.

— Христианская Византия принесла христианской Болгарии намного больше слез и горя, нежели все язычники, вместе взятые, — решительно заявил он.

Дамиан в ужасе закрыл лицо руками.

— Не богохульствуй, сын мой, ибо мы еще не видели власти киевского князя. Болгарская чернь мечтает жить, как русы: рабы желают обрести свободу, повинники — землю. Подумай, что случится, если киевский князь даст им желаемое? Разве останется после этого в душе хоть одного простолюдина место для Христа? Ежели человек счастлив на земле, ему нет дела до небесных благ! Разве не будет это началом заката истинной веры?

Опустив голову, отец Глеб хранил молчание, и патриарх, ободренный этим, продолжал:

— Однако, сын мой, ты прав в главном. Русы — наши старшие братья, только от них может желать Болгария защиты и помощи. Когда свет веры Христовой проникнет в души русов, я первый встречу их на нашей земле с распятием и молитвой. Но языческому Перуну нет места в христианской Болгарии.

— Святой отец, Болгария обливается кровью уже сегодня. А кто знает, когда Русь признает Христа? Ты сам, патриарх Дамиан, хоть догадываешься об этом? — спросил отец Глеб.

— Нет, сын мой. Может, это сбудется еще при наших детях, возможно, при внуках или далее правнуках. Я знаю твердо лишь одно — при теперешнем великом князе этому не бывать ни за что. Но у него три сына. Князь Святослав, постоянно занятый войнами и проводящий большую часть жизни в походах, целиком предоставил их воспитание своей матери княгине Ольге, нашей сестре по вере. Старая княгиня, оставившая сей мир совсем недавно, была не только мудрой хозяйкой Земли Русской, но и ревностной христианкой. Не мне судить, насколько удалось ей приобщить внуков к свету истинной веры, однако уверен, что первые семена любви к Христу и его учению она заложила в их души наверняка. Кто ведает, сколько времени потребуется этим семенам, дабы прорасти и превратиться в желанный для нас злак?

В подчеркнуто смиренной позе отца Глеба ничего не изменилось, но по лицу пробежала ироническая усмешка.

— Святой отец, прежде чем стать бабкой сыновей князя Святослава, княгиня Ольга была его матерью. И ни мудрость, ни вера в Христа не помогли ей изгнать из души будущего великого князя Руси бога русичей-язычников Перуна. Так по силам ли ей было свершить сей подвиг с его детьми?

Дамиан нахмурил брови, с неприязнью посмотрел на отца Глеба.

— Не будем гадать о завтрашнем дне, сын мой, в этом деле может ошибиться каждый смертный. Ни один человек не знает, когда Христос низвергнет Перуна! Даже если этому суждено свершиться через века, что значат годы и смены человеческих поколений по сравнению со святостью нашей веры и вечным спасением души? Тем паче смешна твоя забота о жизни и смерти наших братьев, византийских и болгарских христиан. Лучше почаще вспоминай о тяжких мука сына божьего, принятых им от рук язычников!

— Все-таки, святой отец, я предупрежу киевского князя о замыслах ромеев. Только из-за этого я прибыл в Доростол и не намерен отступать от своего решения.

Во взгляде отца Глеба было столько непреклонности, что Дамиан опустил глаза.

— Хорошо, сын мой. Ты намерен сделать это сам?

— Да, святой отец.

— Пойдешь к русскому князю, когда полностью стемнеет. Я не хочу, чтобы кто-то видел тебя у меня либо в крепости, поскольку после разговора с князем Святославом тебе предстоит возвратиться к боярину Самуилу. А покуда отдохни. Сейчас тебя накормят, а вечером разбудят. Ступай…

Размышляя о состоявшемся разговоре, Дамиан какое-то время неподвижно сидел в кресле, затем позвонил в колокольчик. На пороге кельи вырос монах-служка.

— Ты видел человека, который только что вышел от меня? — спросил патриарх.

Монах утвердительно кивнул головой.

— Этот человек сейчас поест и ляжет отдохнуть. Но он никогда не должен проснуться. Ты хорошо понял меня, сын мой?

Монах снова молча кивнул.

— Когда его тело будет предано земле, сообщишь мне. Теперь иди исполнять порученное дело.

Служка беззвучно исчез, а Дамиан, склонив набок голову и откинувшись на спинку кресла, прикрыл глаза. Со стороны казалось, что он безмятежно дремлет и ничто не может тревожить его покой и совесть. Впрочем, что значит совесть патриарха по сравнению со святостью его веры и вечным спасением души?

Заложив руки за спину, князь Святослав неторопливо ступал по речному песку. У вытащенных на берег либо качавшихся на волнах ладей трудились русские и болгарские дружинники. Одни конопатили и смолили рассохшиеся днища, другие ставили мачты, третьи чинили ветрила, весла. Великий князь остановился возле группы работающих болгар, к нему тотчас подошли воевода Стоян и боярин Радул, ставшие за последнее время друзьями.

— Челом тебе, великий князь, — приветствовали они Святослава.

— День добрый, други. Значит, завтра покидаете нас?

— Да, княже. Империя никогда не простит нам, что бились рядом с тобой, — ответил воевода Стоян. — Покуда ты в Доростоле, ромеи не тронут нас, а что будет дальше — неизвестно.

— Куда лежит ваш путь?

— Отправимся на запад, к Шишманам, — вступил в разговор боярин Радул. — Туда не дотянутся руки ни кесаря Бориса, ни императора Иоанна. Уходишь ты, княже, на Русь, и снова останется Болгария одна. Тяжко будет ей.

— Разве только ей? Оглянитесь вокруг, други. По всему Дунаю, во все стороны от него живут наши братья-славяне. И у всех один враг — Империя, везде ее кровавая рука: в Болгарии и Фракии, Македонии и Далмации, Герцеговине и Крайне, Истрии и Хорватии. А сколько славян Империя уже уничтожила или переселила насильно в Малую Азию? Рядом с Дунаем также обитают наши братья: поляки, чехи, моравы. И тоже страшный недруг стоит против них — германская Империя. Так доколе мы, славяне, люди одного языка и обычаев, будем порознь проливать свою кровь? На Дунае середина земель наших, поэтому не место здесь ромеям или германцам! Лишь славянская нога нерушимо должна стоять на сей исконно нашей земле!

— Верно молвишь, великий князь, — сказал воевода Стоян. — Много ворогов у славян, сильны и ненасытны они. А потому и мы должны быть едины, помогать один другому в беде и лихолетье. Знай, великий князь, что Болгария всегда будет ждать тебя.

— Воевода, Русь никогда не отдаст Болгарию ее недругам. Мы еще вернемся, братья…

Примечания