— Я желала бы встретиться с ними как можно быстрей. Великая княгиня вправе знать, как живут ее люди, кем бы они ни были.

— Я увижу их сегодня вечером, ты можешь сделать это завтра. А сейчас вынужден сказать то, что вряд ли тебе понравится, однако для твоего же блага ты должна это знать. Вне сомнения, сотник Вальдс очень красив, молод, не сводит с тебя глаз, но этим он может принести тебе очень много вреда. Нужно ли сие, ежели он для тебя не более чем красивая игрушка?

Нахмурив брови, Ольга недовольно посмотрела на Григория. Услышанное было неприятно уже само по себе, кроме того, это был первый случай, когда Григорий столь откровенно вмешивался в ее личную жизнь. Но есть ли у великой княгини личная жизнь? Ольга знала, что постоянное пребывание подле нее красавца Вальдса не нравится очень многим женщинам из ее окружения, но почему это привлекло внимание мужчины, тем паче христианского жреца? Но Григорий еще ни разу не давал ей пустых советов, значит, и сейчас его слова имеют под собой основание. Говоря откровенно, Ольга догадывается, что он ей скажет, и знает, что Григорий прав. Но как не хочется слышать этого!

— Но кому и чем может помешать красивая игрушка? — спросила Ольга. — И почему владеющий ею должен лишаться ее в угоду кому-то? Даже малое дитя по собственной воле не расстается с красивой игрушкой, особенно если она у него одна.

— Если князь Игорь не возвратится из похода и его воеводы захотят отнять у тебя власть, многие люди зададут вопрос: а не боги ли карают тебя за… за твои отношения с Вальдсом. Откуда простым киевлянам знать, что Вальдс для тебя лишь красивая игрушка, на коей отдыхает твой взгляд, и не более? Это я знаю, что ты живешь рассудком, а не сердцем, но большинство русичей, особенно женщин, будут ставить себя на твое место и судить не за содеянное на самом деле, а за то, что они сами позволили бы себе на твоем месте. А суд их будет строг, ибо у многих отцы, мужья, братья не вернутся из похода, и волхвы станут искать того, кто и чем мог прогневить богов. По вашим законам, павшие на поле брани святы, значит, таковых будут искать среди живых, и, конечно, не между простых горожан, смердов, дружинников. Подумай, как станешь выглядеть ты, великая княгиня, приблизившая к себе чужого мужчину и дарившая ему улыбки, когда твой муж и тысячи его и твоих воинов лили кровь и умирали на далеких каспийских берегах? Много ли людей захочет защитить тебя от воевод, сражавшихся рядом с твоим мужем и их близкими и лишь по воле богов избежавших смерти? Ведь они были защитниками Руси, в то время как ты…

— Ты прав, — перебила Ольга Григория. — Великая княгиня не может позволить себе то, что может простая женщина. Я забыла об этом. Но как хочется хоть изредка ощутить себя женщиной, как все. Как мне ни жаль Вальдса, но ему отныне придется жить со своими воинами, а не на великокняжеском подворье.

— Тебе жаль Вальдса? — удивился Григорий. — За что? За то, что ему не удалось исполнить тайное поручение воеводы Свенельда? Подумай, может ли осмелиться какой-то простой сотник не отходить от великой княгини ни на шаг, улыбаться, дарить ей цветы, ежели в случае ее гнева его не защитит могущественный заступник? Особенно сейчас, когда великий князь в походе и за свое неуважительное поведение чересчур навязчивый сотник может поплатиться жизнью? Это по сговору со Свенельдом Вальдс хотел закружить тебе голову, чтобы или отвлечь от других дел, или вызвать к тебе гнев и неприязнь киевлян, если встанет вопрос, с кем им быть: с тобой или воеводой Свенельдом? Ежели и есть за что жалеть Вальдса, то лишь за уплывшее из его рук вознаграждение, наверняка обещанное ему Свенельдом за надлежащее выполнение своего поручения.

Подобные мысли иногда мелькали и в голове у Ольги, но она тотчас же гнала их прочь, не желая серьезно обдумать их. В присутствии Вальдса она хотела чувствовать себя только женщиной, и никем иным. Даже если поступки Вальдса вызваны не только любовью к ней, зачем прерывать этот прекрасный, сладкий сон, который останется в ее памяти на всю жизнь? Но Григорий прав: сей прекрасный сон может ей дорого обойтись, и тоже на всю жизнь. Так что просыпаться придется, хочется этого или нет.

— Я уже сказала, что удалю Вальдса с великокняжеского подворья, — сухо обронила Ольга. — Теперь он сможет бывать на нем только лишь тогда, когда его покличут.

— Я на твоем месте поступил бы не так, — тихо сказал Григорий. — Злые языки даже наши благие дела могут обратить во вред нам. Поэтому твои недоброжелатели могут придумать любую причину, почему Вальдс ушел из великокняжеского терема, вплоть до позорящей тебя как женщину, ставшую не нужной добившемуся своего сотнику. Ты сама всенародно должна показать, что между тобой и Вальдсом ничего не могло быть предосудительного, ибо ты свято блюдешь честь замужней женщины и память об ушедшем в поход муже-воителе. Лишь в этом случае ты можешь не опасаться дурных слухов и завоевать любовь и уважение киевлян.

— Я тоже хотела бы так поступить, но как это желание осуществить?

— Сия мечта завтра же может быть претворена в жизнь. В полдень на суд ваших языческих волхвов должна предстать женщина, уличенная в измене ушедшему в поход мужу-дружиннику. Я знаю приговоры-засуды таким женщинам — они страшны. Ежели этот приговор женщине-изменнице вынесут не волхвы, а ты, тоже жена мужа-воителя, никто не осмелится даже заикнуться, что ты можешь позволить себе то, за что волей богов обрекла на жестокую смерть эту женщину. Тогда исчезновение Вальдса с великокняжеского подворья будет только лишним подтверждением правоты таких рассуждений. Помимо этого у меня, христианского пастыря, есть еще одна причина просить тебя о таком поступке.

— Какая же?

— Мы, христиане, должны судить людей не по их словам, а по их делам. То, что я скажу о тебе, — это одно, то, что сделаешь ты сама, — совсем другое. Моя паства вправе верить или не верить моим словам о чужом для нее человеке, зато своим глазам и ушам она поверит обязательно. А я хотел бы, чтобы она верила тебе безоговорочно.

— Я буду в полдень на суде и постараюсь заслужить благорасположение горожан и доверие твоей паствы…

Ольга предполагала, что увидеть великую княгиню, впервые решившую самолично вершить суд, пожелают многие, но чтобы людей оказалось столько, она не думала. Полностью был заполнен не только судный майдан и прилегающие к нему улицы, но и ближайшие подворья. Окружившие майдан деревья были так густо усеяны взобравшимися на них детьми, что приходилось удивляться, как они не рухнут под тяжестью их тел. Среди толпы присутствовали не только горожане, работный люд из ремесленных слобод, иноземные и русские гости-купцы, но и смерды из близрасположенных селений. Дюжие великокняжеские гридни, став цепью лицом к громкоголосой бурлящей толпе, с трудом сдерживали ее.

Тишина наступила, лишь когда стражники привели прелюбодейку и верховный жрец Перуна, ударив посохом о землю, начал перечислять ее прегрешения перед Небом и людьми. Ольга не слушала его — она присутствовала на подобных судилищах и при князе Олеге, и уже с Игорем и знала, как все будет происходить и чем завершится. Стоя на помосте рядом с верховным жрецом, она, не мигая, смотрела поверх людских голов, стараясь даже случайно не бросить взгляд в сторону, где в группе дружинников-варягов находился Вальдс. Ей сегодня надлежало выполнить два важных дела — убедить киевлян, что у них есть заботящаяся о них великая княгиня, и получить ответ на вопрос, может ли она еще быть любима просто как женщина, а не как великая княгиня. Если в успехе первого дела Ольга не сомневалась, то в благополучном решении для себя второго была не уверена.

Ольга только мельком взглянула на прелюбодейку: красивая, во цвете лет, полногрудая женщина с дерзким взором. Что ж, она и не могла быть иной, ибо хорошо знала, на что отважилась. А пойти на измену мужу ее заставила жизнь: муж был не просто дружинник, а десятский и, значит, гораздо чаще бывал в походах, чем в семье. А ведь женская природа брала свое, особенно в то горькое для красивой, здоровой женщины время, когда безвозвратно уходит молодость и чувствуешь, что начинаешь быть нужной лишь семье и близким. Но ведь так хочется и другого, чего не смогла получить сполна от мужа! А эта женщина, по-видимому, могла и привыкла брать от жизни свое, ибо Небо даровало ей мужской характер — даже зная об уготованной ей участи, она ни в чем не раскаивалась и не просила пощады.

Когда верховный жрец смолк, заговорила Ольга. Как и предшественник, она поведала о тяжкой доле русичей-воинов, о долге женщины, жены и матери, делить с мужем семейные тяготы и заботу о детях, обличала стоявшую на коленях прелюбодейку в забвении и нарушении священных законов русичей, завещанных своим детям и внукам ушедшими на Небо предками. Она повторяла то, что говорили много раз до нее и надлежало молвить ей, но когда было сказано уже все, что требовалось, Ольга стала говорить то, чего никто и никогда не говорил прежде. Она напомнила, что все русичи, от великого князя до простого смерда, одна дружная семья, что всем им, внукам Перуна, велено богами жить в мире и помогать друг другу, что особое сплочение требуется в смутную годину вроде той, что переживает Русь сегодня, когда ее лучшие воины в далеком походе, а вороги на кордонах и внутри самой державы не дремлют. Завершила Ольга тем, что она, русская женщина, жена русича-воина, великая княгиня, в сей тяжкий для Руси час вносит свой посильный вклад в дело защиты стольного града от возможного нападения недругов и для оказания помощи сирым и убогим, которых боги обошли в своих милостях, а прежде всего увечным и болящим бывшим дружинникам, чьи подвиги во славу Руси должны служить примером для нынешних воинов.

Завершила Ольга свою речь в мертвой тишине. Когда же по ее знаку двое дружинников принесли за медные ручки сундук и поставили его у ног верховного жреца, тишина стала гнетущей.

— Мудрый старче, тебе, беседующему с богами, они поведают, как справедливо распределить мой дар, — торжественно провозгласила Ольга. — Ты, старый воин и друг Неба, не забудешь никого, нуждающегося в помощи. Верховный жрец Перуна, прими мой дар стольному граду Руси и его жителям.

Наклонившись, Ольга отбросила в сторону крышку сундука и увидела, как отшатнулся назад потрясенный верховный жрец. А ведь его трудно было удивить! Бывший Олегов воевода, участник похода князя-воителя на Царьград, он видел много сокровищ и хорошо знал им цену. Не хуже знала им цену и Ольга, тем не менее с легким сердцем решилась на свой дар. Равный по щедрости подарок Киев получал доселе единственный раз — от князя Олега по завершении его победоносного похода на Царьград. Но то был дар великого князя, а не великой княгини!

Охваченная любопытством толпа навалилась на великокняжеских гридней, прижав их к помосту. Многие становились на цыпочки, вытягивали шеи, дабы увидеть содержимое сундука.

— Злато! Каменья-самоцветы! Скатный жемчуг! -прозвучали в тишине восхищенные голоса. — Несметное богатство!

Да, это было так — дар великой княгини был весьма и весьма щедр. Однако она не страшилась, что ей придется держать ответ за свой поступок перед Игорем. Если он возвратится с добычей, она с лихвой возместит нанесенный Ольгой ущерб, если без добычи — что такое сундук злата и цветных каменьев по сравнению с неудачным походом, оплаченным кровью и жизнями тысяч воинов-русичей? Если Игорь погибнет и верх в борьбе за власть одержат враги, что жалеть о сокровищах, которые перейдут в их руки? Если же победит она, то, возможно, как раз благодаря сему дару, которым она завоевала сердца киевлян. У нее были оправдания за сегодняшний поступок и перед великим князем, и перед собой!

— Мудрый старче, завершай начатый нами суд, — спокойно сказала Ольга, покидая помост и направляясь к великокняжескому терему.

Она шла, выпрямив спину и высоко вскинув голову, плотно сжав губы и глядя прямо перед собой. Но краем глаза видела, как безропотно расступалась перед ней толпа, как в пояс кланялись ей женщины и горожане-мужчины, а дружинники и воины городского ополчения снимали с голов шлемы. А ведь всего час назад, когда она шла к помосту, ничего подобного не было и в помине. Она добилась своего, отныне сердца киевлян будут принадлежать ей, а не возможным недругам, кем бы они ни оказались!

Это подтверждали шум и веселое оживление, возникавшие за ее спиной. Люди не ждали вынесения приговора-за-суда, а расходились по домам. Они явились на площадь не на суд, а дабы лицезреть и услышать великую княгиню, о коей после ухода в поход дружины появилось столько пересудов. Они увидели ее, но вовсе не такой, какой ожидали. Она победила стольный град Руси, а он должен ей помочь победить недругов!

Однако она свершила пока одно из сегодняшних дел, о результатах второго судить еще рано. Покидая судный майдан, она все-таки не удержалась и метнула быстрый взгляд в сторону, где стояли викинги во главе с Вальдсом. Они пребывали на прежнем месте, недалеко от помоста с верховным жрецом Перуна, и о чем-то оживленно переговаривались. Чего они ждут, если большая часть народа уже разошлась? Желают увидеть свершение казни? Но что в ней интересного? Жену-прелюбодейку кат-палач посадит в крепкий просмоленный куль, швырнет в него собаку, кошку и петуха. Затем горловина куля будет крепко затянута и просмолена, и куль с прикрепленным к нему тяжелым камнем будет брошен в волны Славутича. На дне реки, в кромешной тьме, терзаемая обезумевшими от предчувствия смерти животными и птицей, прелюбодейка примет кару за содеянное под Небом в мире людей. Все, как было раньше и будет впредь. Но, может, у викингов какие-то свои дела или они обсуждают полученную откуда-то весть?

Проходил час за часом, а Вальдс ни на великокняжеском подворье, ни в тереме не появлялся. Не было видно и сопровождавших его обычно воинов-варягов. Весь день Ольга хранила по этому поводу молчание, и только вечером якобы невзначай поинтересовалась у одного из гридней-телохранителей:

— Не захворал ли сотник Вальдс? Я не видела его сегодня.

— Вальдс отплыл к воеводе Свенельду, — ответил гри-день. — Вместо него остался сотник Триар.

— Триар? Я видела его несколько раз и помню. Вели передать ему, что, ежели он понадобится, я пошлю за ним.

— Немедля отправлю к нему челядника с твоими словами, великая княгиня.

Голос Ольги звучал обыденно, равнодушно, но если бы кто знал, каким напряжением сил далось ей это показное спокойствие! Христианский жрец оказался прав, она была нужна Вальдсу не как женщина, а только как великая княгиня, которая, потеряв голову от чар молодого красавца сотника, должна была напрочь позабыть о державных делах, нажив себе заодно врагов в киевских горожанах! Именно об этом свидетельствовало поспешное бегство Вальдса к Свенельду. Не будь они в сговоре, разве посмел бы какой-то сотник самочинно покинуть великую княгиню, к коей был приставлен самим главным воеводой, и назначить вместо себя другого человека? Даже если Вальдс оставил ее по приказу Свенельда, он обязан был сообщить ей об этом и представить Триара, не забыв поинтересоваться, не будет ли у нее сообщений для Свенельда. А он, поняв, что вскружить голову великой княгине не удалось, и страшась, что его может постичь судьба, схожая с участью жены-прелюбодейки, немедля покинул Киев!

Что ж, это будет хороший урок ей, великой княгине! Да, только великой княгине, ибо отныне ей придется быть лишь таковой, позабыв о своей женской сущности. Наверное, самим Небом ей уготована иная судьба, нежели быть обычной женщиной или женой при великом князе!

Обступившие реку деревья были столь высоки, что взгляд не достигал их верхушек, кроны были так обширны, что, смыкаясь над водной гладью, закрывали небо. Стволы деревьев с гладкой, блестящей корой зачастую оказывались сплошь обвиты ползучими растениями, сплетавшимися с листвой в однообразную ярко-зеленую массу. Между урезом воды и деревьями рос густой колючий кустарник, вздымавшийся по берегам непроходимой стеной. Кустарник и деревья надежно защищали реку даже от малейшего дуновения ветерка, и речная гладь была неподвижна, словно раз и навсегда застыла. И только плывущие по течению листья и сучья говорили, что русские ладьи двигались не по узкому извилистому озеру, а по горной реке.

В устье реки они вошли ранним утром, лишь начало сереть на востоке небо. Опасаясь, что их могут заметить с суши либо с дозорных суденышек, снующих по морю под видом рыбацких, ладьи приблизились к побережью еще в кромешной темноте и какое-то время двигались вдоль береговой черты, покуда не очутились у нужного места. С той поры минуло несколько часов, и, согласно уверениям обоих проводников, ладьи скоро должны были достичь притока реки, по которому предстояло плыть дальше. Именно этот приток в своем верхнем течении ближе всех других и самой реки подходил к дербентской крепостной стене, к которой лежал путь маленького отряда из пяти ладей и двух сотен дружинников во главе с тысяцким Сфенкелом и сотником Микулой.

Великий князь плыл на второй ладье. Вглядываясь в неприступные вершины и крутые склоны гор, возникавших в редких просветах обступившей реку зеленой стены, он который раз отдавал дань мудрости и прозорливости человека, решившего воздвигнуть Дербентскую крепость и ее стену. В этом месте, именуемом Дербентские Ворота, горы почти вплотную приближались к морю, и тот, кто владел узким участком суши между горами и морем, был полновластным хозяином пролегавшей по кавказскому побережью сухопутной дороги из Азии в Европу и обратно. Быть подобным хозяином желали многие, поэтому Дербентские Ворота и особенно ключ к ним — Дербентская крепость были щедро политы кровью разных племен и народов, а сама крепость сменила не одного владыку. На сегодняшний день Дербент являлся одной из северных крепостей могущественной Персидской державы, правил ею от имени далекого шаха его на-местник-гайшах, назначаемый из местных князей.

О крепости, ее укреплениях на суше и море Игорь слышал и прежде от побывавших в дербентской гавани русских купцов, многое ему удалось также узнать из бесед с пленниками, захваченными сотником Микулой в бою с горцами и разбойниками Ичкера. В самом узком месте Дербентские Ворота перегораживали две высокие каменные стены, идущие одна вдоль другой; между ними и располагался город. В одном месте края стен выдавались на значительное расстояние в море, и ограниченное ими водное пространство было превращено в гавань. Со стороны моря гавань защищали две завершавшие стены крепостные башни, между которыми была натянута преграждавшая доступ в гавань толстая железная цепь. С другой стороны стены замыкала цитадель Нарын-Ка-ла, расположенная на вершине господствующей над Дербентом горы.

Стены, образующие гавань, были сложены из тесаных каменных глыб, в каждой из которых имелись два отверстия. В них вставлялись железные палки-стержни, заливавшиеся расплавленным свинцом. Соединенные подобным образом, глыбы превращались в нерушимый каменный монолит, могущий стоять в морской воде веками и не боящийся ни волн, ни ударов вражеских корабельных таранов. Таким же образом был выложен и мол гавани. При владыке Хосрое Ануширване в городе был сделан внушительный запас каменных глыб, железных палок-стержней и слитков свинца для ремонта стен и мола. Посещавшие Дербент арабы, признавая мастерство его строителей, сравнивали городскую гавань и мол с финикийскими, прежде всего порта Тир.

Стены на суше были сложены из тесаного камня, положенного на известь, и облицованы крупными тесаными блоками. Железные палки-стержни и свинец здесь не применялись, и стены держались на известковом растворе и тяжести камней. От цитадели Нарын-Кала далеко в горы уходила уже одна стена; знающие люди говорили, что ее длина была двадцать верст(Длина дербентской стены составляла около 40 километров). На всем протяжении в стене было построено множество разновеликих башен, ничем не уступающих крепостным, в которых круглосуточно находились дозорные воины. Вначале стена шла непрерывной линией, затем возводилась лишь в тех местах, которые были доступны для передвижения всадника или прокладки караванной тропы. В глубине гор стена была заменена цепочкой отдельных каменных укреплений с высокими стенами и обязательными угловыми башнями. Самым сильным и значительным укреплением, часто называемым крепостью, являлся Табасаран, он и служил окончанием дербентской стены.

Однако дербентские гайшахи полагались не только на неприступность гор и крепость камня — по всей длине стены ее охрану несла неусыпная стража. В первую очередь она состояла из многочисленных здешних горных племен, чьи правители и знатные люди были приравнены в правах к местной персидской верхушке. Помимо них, вдоль стены были расположены селения персидских переселенцев сиясикинов. Именуя их поселенцами-стражниками и не неся никаких расходов по их содержанию, взамен чего им было предоставлено право быть единственными и всевластными хозяевами выделенных им обширных земель, персидские шахи требовали от них одного — надежной защиты дербентской стены. Прикрываемая горцами и сиясикинами, стена являлась непреодолимой преградой для кочевников из северных степей, пожелавших вторгнуться в персидские кавказские владения.

Но только ли для кочевников? А если дербентскому гарнизону и его гайшаху придется столкнуться с еще неведомым для них врагом — пешими либо ладейными дружинами русичей? А вдруг для крепости наиболее опасен одновременный удар с моря и суши? А ежели ключ к ней — цитадель Нарын-Кала и первым делом надобно брать ее? На многие вопросы должен был получить точные, однозначные ответы великий князь, прежде чем отважиться на штурм знаменитой Дербентской крепости. Вот почему он решил лично участвовать в разведке вместе с вернейшими своими соратниками с юных лет — тысяцким Сфенкелом и сотником Микулой. Проводниками у них, помимо знавшего окрестности Дербента понаслышке Сарыча, были два горца из племен аланов и лаз-гов, чьи родные места лежали недалеко от дербентской крепостной стены. Разбойничья судьба забросила их поначалу на Каспийское побережье к тамошним горцам, затем в плен к русичам, а сейчас в обмен на свободу они согласились стать проводниками в отряде Сфенкела…

Дремавший на скамье рядом с великим князем Микула вдруг вскинул голову, тряхнул ею, стал протирать глаза. Он не спал всю предыдущую ночь: командовал головной ладьей и при ночном переходе из открытого моря к берегу, и при плавании вдоль побережья,, и при входе в устье реки. Теперь на головной ладье его сменил тысяцкий Сфенкел, и сотник смог позволить себе смежить веки. Что заставило его неожиданно проснуться? Отчего он с оторопелым видом уставился на правый берег реки, где появился долгожданный приток, по которому отряду надлежало отправиться к дербентской крепостной стене?

А было от чего оторопеть: картина, представшая его взору в месте слияния притока с рекой, напоминала ему уже виденную в пещере с Перуновым источником на Лысой горе. Купол из листвы над головой, пробивавшиеся сквозь него редкие солнечные лучи, слепящие глаза золотистые блики на воде… Вырвавшийся из горной теснины и широко раздавшийся в стороны приток, образовавший в месте впадения в реку обширное водное пространство… Видневшийся посреди него маленький островок, образованный, по-видимому, принесенными притоком из верховий галькой, землей, донными осадками… Густо покрывающие островок деревья и кустарник, торчащий у берега прямо из воды камыш.

Да, именно такую картину видел он в забытьи в пещере старца волхва, правда, тогда ему почему-то казалось, что он плыл не по реке, а по протоке. Зато островок точь-в-точь такой, пожалуй, лишь деревья чуть выше, чем виделись ему у священного источника. Однако дело вовсе не в том, где он плыл, или в высоте деревьев, а в том, что некая неведомая Микуле сила заставила его воспрянуть ото сна именно сейчас, у этого островка! И не просто воспрянуть, а ощутить в душе тревогу и чувство опасности, всегда возникавшее у него в предчувствии скорого боя. Нет, он не ошибся нисколько! Это тот островок, и, значит, в любой миг следует ожидать начала событий, явленных ему богами в пещере волхва.

Островок располагался почти посредине раздавшегося вширь притока, и, чтобы попасть в него, нужно было проплыть между островком и одним из берегов притока. Оба эти прохода были настолько узкими, что ладьи могли проследовать по ним, касаясь бортами зарослей камыша и ветвей кустарника, которыми одинаково были покрыты берега островка и притока. Головная ладья с тысяцким Сфенкелом уже поравнялась с островком и начала втискиваться в зеленый коридор. Видимо, близ берега притока была отмель или имелись подводные камни, потому что ладья старалась держаться ближе к островку, отчего вскоре оказалась под пологом из древесных ветвей, обвитых ползучими растениями. Микуле показалось, что некоторые из ветвей неизвестно почему качаются, а среди камышей и берегового кустарника мелькнуло несколько быстрых, легких теней. Сейчас начнется!

— Сфенкел! Луки готовь! Мечи к бою! — что было сил крикнул Микула, вскакивая на ноги.

Может, Сфенкел и сам заметил на островке нечто подозрительное, может, просто безотчетно подчинился команде Микулы, которому доверял как себе, но меч в его руке блеснул почти одновременно с криком сотника. Наверное, он повторил услышанную команду, возможно, она стала приказом и для дружинников на головной ладье, потому что все они, как один, оставили весла и схватились за оружие. Это было сделано вовремя. Откуда-то с островка донесся громкий гортанный крик, и среди камышей и берегового кустарника появились лучники с уже положенными на тетивы стрелами, а с деревьев в ладьи стали прыгать люди с мечами в руках и кривыми ножами в зубах. Пестрые халаты, широченные шаровары, чалмы и высокие меховые шапки на головах — их одеяние очень походило на то, в котором были разбойники Жохара-Ичкера во время их боя с дружинниками Микулы. Именно разбойники, потому что нападавшие тогда горцы были одеты совсем по-другому, да и одежда их была куда опрятнее и чище. Но откуда здесь разбойники? И почему они осмелились напасть на хорошо вооруженный воинский отряд, прекрасно понимая, что он не имеет никакого отношения к купцам и надеяться на какую-либо добычу в случае победы никак нельзя, а вот за нее придется заплатить очень и очень дорого?

А в головной ладье между тем кипел бой. Неизвестные враги, рассчитывавшие на внезапность своего нападения, с самого начала лишились этого преимущества и сейчас жестоко за это расплачивались. Предполагая свалиться на головы ничего не подозревающим гребцам, поглощенным заботой, как не сесть на мель или не напороться днищем на подводный камень, они столкнулись лицом к лицу с четырьмя десятками бывалых, готовых к бою воинов. Правда, никто из дружинников Сфенкела не успел вооружиться самострелом или луком, но мечи с копьями оказались в руках у всех. Поэтому часть нападавших прямо с деревьев угодила на жала копий, а тех, что очутились в ладьях, ждали мечи русичей. Несмотря на жару, дружинники, как обычно в походах, были в полном боевом облачении, и удары мечей и ножей их противников были для них не опасны, в то время как своими тяжелыми мечами они рубили легко одетых врагов насмерть.

Ладья, предоставленная сама себе, продолжала медленно плыть вдоль островка, и когда она поравнялась с тройкой высоких, обвитых ползучими растениями деревьев, в нее снова посыпались враги. Но теперь не дремали и русичи в других ладьях. Множество стрел стегануло по деревьям, десятки других пронзили многих из прыгавших в ладью врагов, сбивали их с деревьев в воду и на землю. Но поскольку русичам приходилось вести перестрелку и с неприятельскими лучниками на островке, то полностью перебить атакующих ладью Сфенкела не удалось, и в ней вновь закипела рукопашная схватка.

— Вперед! Только вперед! — раздался сбоку Микулы властный голос великого князя.

Прикрытый щитом, с мечом в руке, он пристально следил за боем в ладье Сфенкела. Сколько на острове еще невесть откуда взявшихся врагов? Кто они? Почему здесь? Судя по одежде и вооружению, это разбойники, а не воины владыки Ширвана или гайшаха Дербента. Может, на островке тайный разбойничий притон и русичи случайно потревожили их? Не похоже, скорее разбойники заранее знали о прибытии сюда ладей и заблаговременно устроили им засаду. Но откуда они могли это знать? Впрочем, не нужно гадать, следует захватить пленника и постараться получить у него ответ на сей вопрос. И никаких сомнений в том, нужно ли продолжать поход к Дербенту. Вперед, сколько бы ни находилось на островке врагов!

— Вперед! За Сфенкелом! Не отставать! — еще раз крикнул Игорь и наклонился к Микуле: — Сотник, надобен пленник. Любой ценой! Займись этим сам!

— Надобен — значит, будет, — ответил Микула и протянул руку к своему щиту, висевшему на борту ладьи. И в тот же миг рядом с рукой впилась стрела. Точь-в-точь как в видении у священного источника Перуна! Но они еще сбылись не все, а потому Микуле суждено сложить голову не сегодня! Прикрывшись щитом от вражеских стрел, он шагнул к кормчему.

— К берегу! Туда! — указал Микула мечом на тройку высоких деревьев, с которых только что в ладью Сфенкела сыпались враги. — Ты, Всеслав, со своим десятком пойдешь со мной за пленником! А ты, — глянул сотник на другого десятского, — прикроешь нас самострелыциками!

По команде кормчего ладья круто развернулась к островку, врезалась в камыши. Миновав их, с размаху протаранила заросли кустарника, нависшие над водой, и уткнулась носом в берег. В тот же миг Микула с Всеславом и десятком воинов оказались на суше и бросились к деревьям, второй десяток дружинников с самострелами в руках последовал за ними. Русичи успели сделать всего несколько шагов, как вдруг в траве замельками чалмы и шапки врагов, раздались чужие голоса, засвистели стрелы. Но Микула на иную встречу и не рассчитывал.

— Их! — крикнул он, указывая на двух раненых, стонущих в кустарнике.

Сбитые русскими стрелами с деревьев прежде, чем успели спрыгнуть в ладью Сфенкела, они сейчас пытались на четвереньках забраться в самую гущу кустов, надеясь укрыться там от русичей. Схватить их и возвратиться под прикрытием самострелыциков в ладью было делом минуты.

— К Сфенкелу! — велел Игорь, едва в ладье очутился последний из самострелыциков. — У него дело совсем худо!

Действительно, в атакованной уже третий раз ладье тысяцкого врагов было намного больше, чем оставшихся в живых дружинников. Не больше десятка русичей во главе со Сфенкелом, став на корме в боевой круг и укрывшись за тесно сдвинутыми щитами, отбивались от остервенело наседающих врагов.