Вскоре на дне ущелья закипел бой. Большую роль в нем могли бы сыграть горские лучники и русские самострелыцики, которым ничего не стоило расстрелять воинов противника со склонов ущелья, но им пришлось вступить в бой друг с другом. В этой перестрелке приняли участие и Микула с Сарычем.

— Оставь лук! Прикрой меня! — раздалась команда Микулы, опустившегося, как и Сарыч, на колено и посылавшего в противника стрелу за стрелой.

Сарыч отложил в сторону лук, прикрыв себя и сотника от вражеских стрел щитами, начал следить за кипевшим внизу сражением. Самые яростные схватки разгорелись вокруг носилок с поклажей, не менее ожесточенный бой происходил там, где головной дозор сдерживал толпу врагов во главе с предводителем в блестящей кольчуге и белом плаще. Самострелыцики уже выиграли поединок с вражескими лучниками, перебив большую часть из них, а остальных заставив укрыться за дальними валунами и не показываться оттуда. Казалось, наступил час обрушить стрелы на противника в ущелье, но Микула не давал на это сигнала.

Сарыч лишь теперь понял дальновидность сотника, растянувшего свой отряд по ущелью, а не собравшего в ожидании нападения его воедино. Сейчас прикрывавший русскую колонну с тыла десяток дружинников находился еще в узкой части ущелья на подходе к площадкам-террасам с засадой и, значит, позади разгоравшегося боя. Не ввязываясь в него, они двумя рядами по четыре воина отсекли узкую часть ущелья от широкой, отбрасывая копьями нападавших врагов. В этом им успешно помогали два лучника, расположившиеся за их спинами на склонах и бившие горцев на выбор. Как бы ни сложился бой в дальнейшем, но покуда у русичей сохранялся путь к отступлению в уже пройденную ими часть ущелья.

Наступил решающий момент боя. Горцы, не сумевшие использовать внезапность нападения и свой перевес в силах, все еще превосходили русичей в численности и, вероятно, располагали резервом. Русичи, выдержав первый, самый опасный для себя натиск и понеся при этом ничтожные по сравению с противником потери, по-прежнему уступали ему в числе, зато их самострелыцики, одержав верх над вражескими лучниками, могли сыграть в дальнейших событиях не меньшую роль, чем резерв горцев. От того, кто из противников сумеет задействовать свои еще не использованные возможности в наиболее удобный момент и наилучшим образом, зависел конечный исход сражения в ущелье.

Микула счел, что этот момент наступил, и дважды протрубил в рог. Он не напрасно тратил время, подробно объясняя десятским перед выступлением, как действовать при нападении врага, поэтому те сейчас строго следовали его указаниям. Дружинники, сражавшиеся у дальних от головы колонны носилок, вмиг разомкнули свой круг и ударили в спину горцам, наседавшим на ближайшую к носилкам шеренгу русичей. Это была шеренга, за которой десяток дружинников, в свое время замыкавших колонну, сейчас защищал путь к возможному отступлению. Толпа врагов вмиг окружила плотным кольцом оставленные носилки, к плащам потянулись десятки рук, и те, разодранные в клочья, разлетелись в стороны. И глазам горцев предстали четыре груды аккуратно уложенных в носилках круглых камней, напоминавших по форме бочонки. Раздались отчаянные крики ярости обманутых в самых сокровенных надеждах людей, и вся толпа, как один человек, ринулась за покинувшими носилки русичами.

Однако нескольких потерянных секунд оказалось достаточно, чтобы их жажда отмщения превратилась в несбыточную мечту. Дружинники успели удалиться от них всего на полтора десятка шагов, но это расстояние было непреодолимым: стрелы самострелыциков пронзали каждого, кто пытался ступить на эту свободную от людей полоску земли. Порыв ослепленной яростью толпы, бросившейся вдогонку за русичами, быстро иссяк, и ее остатки отхлынули назад. Но не тут-то было! Стрелы продолжали лететь в уцелевших с обоих склонов ущелья, выкашивая их целыми рядами.

И тогда над местом сражения прозвучал новый сигнал рога. На сей раз трубил военачальник горцев. С помощью своих телохранителей ему удалось взобраться на небольшой карниз, нависший в паре саженей над ущельем, и оттуда, прикрываемый двумя щитоносцами, он мог обозревать из конца в конец поле боя. Сейчас он решил, что наступил переломный момент сражения.

Его рог еще трубил, а обе площадки-террасы покрылись поднявшимися из-за валунов горцами. Несколько секунд — и они десятками посыпались на дно ущелья, а воины, с которыми появился в ущелье вражеский военачальник, нанесли удар по ближайшей к ним шеренге русичей. Но не дремали и самострелыцики, часть которых стала обстреливать вступивший в бой отряд горского предводителя, а другие принялись выбивать врагов, спрыгивавших в ущелье. Резерв противника заставил сражение разгореться с новой силой, однако не внес в его ход перелома.

Это понял и предводитель горцев, предусмотревший, по-видимому, и такое развитие событий. Из его рога понеслись было резкие, отрывистые звуки, но вдруг внезапно оборвались. Вместо них под карнизом, на котором он стоял с щитоносцами, раздались громкие крики, звон оружия, треск сталкивающихся щитов. Сарыч не поверил глазам — в группу из полутора-двух десятков телохранителей, оставшихся при предводителе горцев, врезался сзади десяток дружинников во главе с десятским Всеславом, которому Микула поручил сопровождать Роксану. Сотник знал, кому доверить это рискованное предприятие — Всеслав не только выполнил задание, но и выбрал наилучший момент для своего появления на поле боя. Да что наилучший момент — он нанес удар там, где тот явился наиболее болезненным для противника! Причем сделал это так, что о появлении его воинов тотчас узнали все — и свои, и враги.

Прежде чем вступить в рукопашный бой с телохранителями предводителя горцев, дружинники Микулы выпустили по стреле из луков. И вряд ли явилось случайностью, что сделано было это в момент, когда предводитель начал трубить в рог. Две стрелы вошли в спины щитоносцев, ждавших прилета крылатых гостей совсем с другой стороны, одна пробила руку предводителя с рогом, остальные уменьшили наполовину число телохранителей. Внезапно оборванный сигнал рога привлек внимание почти всех горцев. Они увидели и падавших с карниза убитых щитоносцев, и своего предводителя с торчавшей из руки стрелой, и взметнувшийся снизу аркан, обвивший его шею и потянувший на землю. А те, что были выше ростом или находились недалеко от места событий, увидели и русичей, появившихся из узкой части ущелья и с криком устремившихся в бой.

Выгоды создавшегося положения моментально оценил Микула. Враги видели, что их военачальник ранен и взят в плен, а это никогда не поднимало духа у простых воинов! Посему никак нельзя упустить миг, когда души врагов охвачены смятением, а их первейшая мысль уже не о захвате добычи, а о спасении своей жизни!

Микула поднялся во весь рост, оттолкнул от себя шит, которым пытался прикрыть его тоже вскочивший на ноги Сарыч, часто затрубил в рог. Затем рванул из ножен меч и, потрясая им над головой, направился по склону вниз, в гущу сражения, откуда на него уставились сотни своих и чужих глаз. Отшвырнув щит и выхватив меч, Сарыч догнал Микулу. Следуя их примеру, сменив самострелы на мечи или боевые топоры, выстраиваясь на ходу плечом к плечу, по обоим склонам двинулась ко дну ущелья полусотня самострелыциков.

Микула остановился в трех-четырех шагах от дна ущелья, перехватил крыж меча обеими руками, сильным взмахом прочертил клинком над головой широкий круг.

— Слава! — крикнул он и прыгнул на ближайшего к нему врага.

— Слава! — пронеслось по обоим склонам ущелья, и полусотня бывших самострелыциков вступила в бой.

— Слава! — загремело по всему ущелью, и одновременно с этим произошло нечто для горцев неожиданное.

Русские шеренги и круги копьеносцев вокруг носилок в мгновение ока распались, и прежде перегороженное в нескольких местах ущелье оказалось свободным из конца в конец. Однако неожиданным было не это, а то, что русичи вовсе не желали больше сражаться! Все они пробивались к ближайшему склону ущелья и, оказавшись там, становились к нему спиной и только защищались, не нападая сами. Не забывали русичи и раненых товарищей, вынося их с собой и укладывая в удобных местах на склонах либо на землю позади себя. Но так продолжалось всего несколько минут, пока все дружинники, кто самостоятельно, кто с помощью боевых друзей, не заняли место у склонов. И тогда действия русичей изменились.

Когда после клича «Слава!» прежние боевые построения русичей рассыпались, десяток Всеслава в полном порядке отступил к карнизу, где был пленен предводитель горцев, и перекрыл вход в узкую часть ущелья. Теперь, построившись в два ряда и уставя перед собой окровавленные жала копий, дружинники Всеслава медленно двинулись к противоположной сужающейся части ущелья. Не столь давно защищаемая замыкавшими русскую колонну дозорными, она сейчас была доступной для любого желающего покинуть поле сражения. Дружинники Всеслава не трогали просто пятившихся перед ними врагов, но если кто-то пытался вступить с ними в бой, удар копьем следовал незамедлительно. Вот за спинами дружинников полтора десятка пройденных шагов, два, три. Их самих уже не два ряда, а семь, ибо русичи, оказавшиеся на освобожденном от противника участке ущелья, тут же примыкали к воинам Всеслава, выстраиваясь за ними.

Над ущельем вновь разнеслись звуки боевого рога, и множество голов непроизвольно развернулись в ту сторону. На одном из склонов стоял Микула, перед ним, прикрывая себя и сотника двумя щитами, Сарыч. Но самым неприятным для горцев было то, что на обоих склонах виднелись вскинувшие к плечам самострелы русские стрелки. Они не стреляли, хотя были готовы сделать это в любой миг по сигналу своего военачальника. Но что должно привести в действие изготовившихся к бою самострелыциков, дружинников, стоящих спинами к склонам и только защищавшихся при нападении на них, катившийся по дну ущелья живой вал копьеносцев, не уничтожавших, а лишь теснивших врагов?

Вскоре горцы получили на это ответ. Когда копья и мечи русичей перестали грозить смертью, у них появилась возможность проверить, что находится в оставшихся без охраны носилках. Как только к ним протянулись несколько рук, тут же протрубил рог русского военачальника и пропели в воздухе стрелы. Проявившие любопытство смельчаки до единого пали на землю мертвыми, но к носилкам бросилась уже Целая толпа горцев. Снова затрубил рог, и хлынувший ливень стрел в считанные мгновения заставил остатки толпы разбежаться в стороны, завалив носилки грудами трупов.

А вал русских копьеносцев во главе с десятским Всесла-вом приближался к носилкам, вот их первая шеренга всего в трех десятках шагов от ближайших. Отступавшие перед ними Доселе беспорядочно и почти без сопротивления горцы стали пятиться медленнее, уплотнять свои ряды, принимать боевой строй. Когда русичи покрыли половину оставшегося до носилок расстояния, группа горцев в несколько десятков человек, укрывшись щитами и подняв мечи, бросилась на копьеносцев. И вновь затрубил рог на склоне ущелья, и стрелы настолько проредили толпу рискнувших оказать сопротивление горцев, что уцелевшие в испуге шарахнулись назад.

Теперь стало ясно, что русичи пребывали в бездействии до тех пор, покуда им не оказывалось сопротивления либо не делалось попытки приблизиться к носилкам. Русичи не нападали первыми не потому, что не желали сражаться, а потому, что считали сражение выигранным и попросту не хотели проливать напрасно ни своей, ни чужой крови. Прекратив бой, они предоставили врагам возможность добровольно покинуть поле проигранной битвы, а самых непонятливых подталкивали жалами копий и стрелами.

Горцы это поняли и принялись отступать к свободному выходу в узкую часть ущелья. Не отставая от них, по склонам шагали русские самострелыцики, а сзади неумолимо накатывалась, заставляя ускорять движение, щетина русских копий. Вот в узкую часть ущелья хлынул первый десяток горцев, второй, вот в безопасности сотня, другая. Многие горцы не поверили в благородство врагов и, опасаясь, что те, отпустив часть побежденных, остальных перебьют либо возьмут в плен, решили поскорее присоединиться к товарищам, уже находящимся в безопасности. Забыв о подгоняющих сзади дружинниках, не обращая внимания на застывших вдоль склонов готовых к бою русичей, горцы словно по чьей-то команде бегом ринулись с поля недавней битвы. Раздались крики сбитых с ног людей, вопли затаптываемых раненых, в воздухе над бегущими засверкали мечи, которыми самые нетерпеливые прокладывали себе путь.

Дружинники не трогали несущуюся мимо них взбесившуюся человеческую массу. Лишь иногда свистел в воздухе аркан, и горец, отличавшийся от других начальственным видом или богатым вооружением, валился на землю с петлей вокруг шеи и тут же подтягивался к ногам русичей. Вскоре в проходе мелькнула спина последнего беглеца, и только густая пыль напоминала, что здесь только что пробежали несколько сотен ног.

Спустившись на дно ущелья, Микула призывно протрубил в рог, и подле него собрались оставшиеся в живых десятские. Отдав необходимые распоряжения, сотник спросил у Всеслава:

— Жива ли Роксана? Что-то не вижу ее.

— Жива, — успокоил его десятский. — Я ей велел стеречь полоненного вражеского воеводу.

— Покуда воины заняты делом, я хотел бы поговорить с ним. Пленник был втиснут в узкую расщелину на склоне ущелья, возле с приставленным к его груди копьем стояла Роксана. Микула со Всеславом вытащили пленника из расщелины, десятский развязал на его руках и ногах сыромятные ремни. Пленник, растирая здоровой рукой затекшую раненую, принялся с интересом рассматривать Микулу.

— Ты — русский воевода, сумевший одержать в этом ущелье величайшую победу? — запинаясь и растягивая слова, однако правильно все их выговаривая, по-русски спросил он. — Как зовут тебя?

— Ты знаешь мой язык? — удивился Микула. — Откуда?

— Когда-то мне пришлось много путешествовать и, значит, встречать много разных людей. Среди них были и русы, — уклонился от прямого ответа пленник. — Так как зовут тебя?

— Сотник Микула.

— Сотник? Тогда у тебя славное будущее, сотник Микула. Победа, которую ты только что одержал, оказалась бы не под силу многим даже известным, убеленным сединами полководцам.

Микула усмехнулся:

— Ты льстишь мне. Я не вижу особой заслуги в том, чтобы разогнать тех, кто надеялся победить моих воинов числом и внезапностью нападения, но лишился этого самого сильного своего оружия. Я просто перехитрил их.

— Ты не понял меня, сотник. Твоя заслуга не в том, что ты разогнал это сборище бродяг и разбойников, а в том, что смог победить в их душах страсть к наживе. То единственное чувство, которому они подвластны, не признавая никаких других. Ты смог поставить их перед выбором — жизнь или возможная богатая добыча, и они выбрали жизнь. Ты победил в этих двуногих хищниках их звериную натуру, заставив по достоинству оценить великий дар богов — человеческую жизнь, а это воистину подвиг.

— Вижу, ты не испытываешь особой любви к своим бывшим соратникам, — заметил Микула. — Почему? И как тебя зовут?

— Называй меня Жохар. А не люблю я тех, кто недавно бежал отсюда, словно свора перепуганных шакалов, потому что слишком хорошо знаю их трусливую, злобную сущность. Однако сейчас мы занимаемся не тем, чем следовало бы. У нас есть более спешные и важные дела.

— У нас с тобой существуют какие-то общие дела? — поразился Микула. — Какие же?

— Скорее покинуть это ущелье и оказаться на борту твоих кораблей. Только там мы перестанем опасаться за свои жизни, а ты вдобавок и за свой клад.

— Твоя жизнь и смерть не зависят от того, где ты находишься — в ущелье или на борту моей ладьи. Они зависят только от меня и… и поведения твоих бывших воинов.

— Об этом говорю и я. Сейчас, сотник, мы пока враги, а когда очутимся на твоих кораблях, будем уже друзьями, ибо к тому времени я окажу тебе большую услугу.

Пленник оказался интересным собеседником, но у Мику-лы действительно были более важные дела, нежели разговор с ним. Дружинники уже разместили на скрещенных копьях своих убитых, положили на носилки тяжелораненых, собрали наиболее ценную добычу и были готовы в дальнейший путь. Из беседы с пленником Микула заключил, что тот хочет жить, а потому выполнит роль, которую был намерен поручить ему сотник.

— Я не нуждаюсь в твоих услугах, — отрезал Микула. — Но если ты завел о них разговор, окажи услугу самому себе и тогда, возможно, сохранишь себе жизнь. Зачем, думаешь, ты и эти люди взяты в плен? — указал Микула на два-три десятка безоружных горцев, стоящих под охраной дружинников.

— Тебе нужны заложники, — спокойно ответил Жохар. — Для этого твои воины постарались захватить как можно больше сановитых и богато одетых врагов, полагая, что они — самые уважаемые и почитаемые люди у разбитого тобой воинства, в том числе и у разбежавшейся его части. Увы, ты ошибся.

— Посмотрим. Я сейчас велю отпустить одного из пленников с вестью, что при первой пущенной в моих воинов стреле прикажу обезглавить пять заложников. И так буду поступать при каждом последующем нападении на мой отряд. В конце концов очередь дойдет и до тебя, их главного воеводы, коему они доверили начальствовать над всем своим воинством.

— Сотник, ты можешь сообщить, что в случае нападения на твой отряд казнишь первым именно меня. Я уверен, что даже тогда за ближайшим же поворотом вас встретят стрелы и град камней. Дело в том, что разогнанные тобой двуногие шакалы снова сбились в стаю, забыли испытанный в бою с твоими воинами страх и опять обуреваемы своим единственным чувством — страстью к наживе. По сравнению с ней такой пустяк, как чужая жизнь, чья бы она ни была, для них не значит ничего. Наоборот, чем меньше останется в живых, тем большая часть добычи будет каждому принадлежать. Уверяю, что многие из разбежавшихся еще не расстались с мыслью, что твой клад должен принадлежать только им.

— Ты не прав, Жохар, — вступил в разговор Сарыч, все время пристально всматривавшийся в лицо пленника. — Горцы весьма чтят своих старейшин, дорожат их здоровьем и благополучием и вряд ли захотят менять их жизни на наши. Тем более что они уже знают, каковы мы в бою и чем им придется заплатить за новое нападение на нас.

— Ты говоришь о настоящих горцах, вольнолюбивых и гордых людях, а не об этом прибрежном сброде, могущем только грабить купцов и удирать при встрече с истинными воинами, — ответил пленник. -Но даже эти горе-горцы составляли лишь треть моего отряда, а остальные были наемники, которым они посулили часть будущей добычи. Я командовал этими наемниками. У меня был самый большой боевой опыт, поэтому меня избрали главным военачальником объединенного отряда. Я не представляю цены ни для чужих мне горцев, ни для моих наемников, которые уже наверняка нашли на мое место другого вождя. Даже если окрестные жители не пожелают больше сражаться, опасаясь за жизнь своих знатных и уважаемых сородичей, это сделают мои бывшие воины, которых в желании завладеть чужим богатством не может остановить никто и ничто. К несчастью, и среди местных жителей немало подобных им людей, так что силы врагов будут намного больше твоих, сотник Микула.

— Это же было и тогда, когда твой отряд напал на меня, — сказал Микула. — Но победил я.

— Ты победил в честном, открытом бою, а сейчас твоим воинам станут стрелять в спины, забрасывать со склонов ущелья камнями, валить на лесных тропах на их головы подпиленные деревья.

— Но разве мои дружинники разучились стрелять? Или позабыли, как надобно владеть мечом или копьем? Если кто-то так думает — он глубоко заблуждается и убедится в этом.

— Сотник, посмотри на.свой теперешний отряд и прикинь, сколько в нем воинов, готовых тотчас вступить в бой при внезапном нападении. Хочешь, давай сосчитаем их вместе. В сражении ты потерял… раз, два… пять, десять… двадцать… двадцать три воина убитыми. На носилках я вижу… три, семь… десять, двенадцать тяжелораненых. Еще три десятка раненых могут держаться на ногах самостоятельно либо с помощью товарищей, но они также не воины. Двадцать три, двадцать и тридцать — это шестьдесят пять. Значит, у тебя осталось восемьдесят пять здоровых дружинников. Теперь сосчитаем твои носилки. На трех лежит клад, на двенадцати — тяжелораненые, получается пятнадцать. Если носилки будут нести по два человека, ты теряешь еще тридцать воинов. Каждого убитого понесут на копьях также по два Дружинника — это сорок шесть человек. Сколько остается для немедленного отражения нападения? Десяток воинов, которым к тому же предстоит охранять пленников. А известно ли тебе число врагов, с которыми предстоит иметь дело?

В ущелье осталось больше трех сотен трупов, нападало вдвое больше. Думаю, нам будет противостоять не меньше двухсот врагов. При нападении все мои восемьдесят пять здоровых дружинников возьмутся за оружие, и мы отразим натиск.

— В засаде действительно находилось семь сотен воинов, половину которых вы навсегда уложили в ущелье. Согласен, что в честном бою твои оставшиеся дружинники снова разгромят моих уцелевших воинов, но такого боя не будет. Я уже говорил, как будет выглядеть предстоящий тебе путь: стрелы в спину, камни и деревья на голову. А каждый новый убитый или раненый — это два лишних носильщика вместо воинов. Ведь вы, русы, насколько я знаю, никогда не оставляете противнику своих раненых и даже убитых. Так?

— Убитый русич должен быть возложен на погребальный костер, дабы уйти на Небо к предкам, а раненый побратим для воина-русича дороже здорового, ибо пролитой кровью уже доказал верность боевому братству. Мы никогда и ни при каких обстоятельствах не оставим раненых и убитых, — твердо заявил Микула.

— И потому вы все умрете рядом со своими ранеными, убитыми, несметным богатством… и, чуть не забыл, благородством, — с иронией добавил пленник. — Чтобы этого не произошло, я готов оказать тебе услугу, сотник. Ту, о которой я уже говорил и которую столь легкомысленно ты отверг.

Микула бросил взгляд на остатки своего отряда. Это была еще грозная сила, но возьмись дружинники за копья, на которых покоились убитые, за ручки носилок с ранеными и сокровищами, и они окажутся беззащитными. Чтобы положить на землю носилки или копья со скорбной поклажей и схватиться за оружие, нужно несколько мгновений, за которые тебе успеют всадить в горло стрелу либо вогнать в спину клинок. Пустить в сторону бухты два раза по три стрелы с дымным следом — сигнал, чтобы оставшиеся в ладьях воины шли на подмогу его отряду? Но противник может сначала разбить подмогу, а уже потом приняться за дружинников Микулы. Нет, надобно искать другой выход из положения. И, наверное, прежде всего стоит выслушать пленника, который, судя по разговору, далеко не глупый человек.

— Жохар, ты второй раз упоминаешь об услуге, которую готов мне оказать. В чем она заключается?

— Я приведу твой отряд целым и невредимым в бухту и получу за это жизнь и свободу. Поскольку я воин, то перед уходом от тебя выберу себе меч, кинжал и щит из захваченной твоими воинами добычи. Вот и все.

— Почему я должен верить, что ты приведешь отряд в бухту, а не в новую засаду?

— Посмотри на меня еще раз. Скажи, я очень похож на человека, желающего умереть?

— Нет. А ежели верить твоим словам, то смерть вовсе не входит в твои планы.

— Так вот, если при следовании по дороге, которой я вас поведу, в твоих воинов полетит хоть одна стрела или свалится единственный камень, ты убьешь меня собственноручно. А этого мне очень и очень не хотелось бы.

— Какой дорогой собираешься вести нас?

— Я поведу отряд путем, который не может прийти в голову самому хитромудрому из наших врагов. Да-да, сотник, «наших», ибо с этой минуты мы с тобой союзники и, значит, я недруг своим бывшим соратникам. А путь начнем с того, что двинемся не вперед по ущелью, как предполагает неприятель, а возвратимся назад…

— Он может предусмотреть это, — перебил Микула пленника.

— Возможно, но стеречь дорогу назад будет гораздо меньше воинов, чем путь к бухте, поэтому они постараются устроить заслон в месте, где смогут задержать наш отряд до тех пор, покуда к ним не подоспеет помощь. А ближайшее до такого заслона место находится гораздо дальше того, где мы исчезнем из ущелья.

— Исчезнем? Куда? Я видел несколько звериных троп, по которым можно подняться на верх обращенного к морю склона ущелья. Идя из бухты, я даже поднялся по одной из них и очутился на скале, отвесно обрывающейся к морю. Такие же скалы виднелись слева и справа от меня. Я самолично убедился, что обойти это скопление неприступных скал можно только по ущелью.

— По суше — да, но ведь существует еще и море. Ты видел тропы, по которым можно выбраться из ущелья, я знаю путь, которым со скал можно спуститься на берег. Враги поджидают нас в ущелье вблизи отгремевшего боя, а мы возвратимся в бухту по морскому берегу.

Этот путь известен только мне… вернее, с сегодняшнего дня только мне. До боя в ущелье о нем знали еще двое моих ближайших друзей, но… оба они погибли.

— Ты проведешь нас по этой дороге, — решительно сказал Микула. — Но ежели ты замыслил нечто дурное, помни, что я поступлю согласно твоему совету — убью тебя собственноручно.

— Строй своих воинов в обратном направлении, сотник, а эта прелестная дева, — кивнул Жохар на Роксану, — пока поможет мнe перевязать рану.

— Ты что не сводишь с него глаз, словно с красной девицы? — спросил Микула, когда он и Сарыч отошли от пленника. — Признал в нем кого-либо из стародавних дружков?

— В том и дело, что не могу в нем никого признать, — вздохнул Сарыч. — Уверен, что должен знать этого человека, что все в нем мне знакомо, а кто он и почему знаком — не могу объяснить.

— Может, просто путаешь его с кем-то? Горец как горец: длинный нос, крашеная борода, бритая голова, злобные глазки. Ничего особенного, а потому в великом множестве подобных обличий может привидеться и некто прежде знакомый. Впрочем, какая сейчас разница — видел ты его до этого или нет? Главное, чтобы он привел нас подобру-поздорову к бухте.

— Согласен. Но этот человек чем-то разбередил мою душу, посеял в ней тревогу, разбудил во мне неясные покуда подозрения. Я словно чую, как с его появлением к нам с тобой приблизилась беда. Я ощущаю ее, словно она легла на мои плечи непосильной ношей.

— У меня тоже смутно на душе, — признался Микула. — Но при чем здесь Жохар? Мы с тобой тревожились о грядущем бое в ущелье, теперь предстоит опасный путь в бухту. Откуда в душе быть покою? А сей человек неприятен и мне. Он улыбается мне, набивается в друзья, согласен спасти отряд, покупая этим собственную жизнь, но я ощущаю в нем только врага, страшного врага, самого опасного для меня. Но, может, это потому, что так и есть на самом деле — разве не вручаем мы свои жизни в его руки?

— Даже сейчас у меня в глазах его лицо, в голове одна мысль — откуда мне знаком этот человек? И все больше зреет в душе уверенность, что этот человек — посланец беды.

— В таком случае беда подстерегает нас на дороге к бухте. Но я вынужден довериться Жохару, для спасения отряда иного попросту не дано. Однако при первом подозрении, что по его вине отряду грозит опасность, я прикончу Жохара, — пообещал Микула.

Однако мрачным предчувствиям Микулы и Сарыча не суждено было свершиться — отряд возвратился в бухту по предложенному Жохаром пути без единой встречи с противником. Конечно, это был нелегкий путь, особенно при спуске к морю с окружающих ущелье скал. Здесь Микула убедился, что Жохар был прав, утверждая, что сей путь был не ведом никому, кроме него и ныне мертвых его двоих друзей. Дело в том, что пути как такового не существовало, его требовалось создавать самому, устраивая переходы через многочисленные бездонные провалы и скальные трещины либо взбираясь на пригодные для ходьбы каменные террасы с помощью заранее подготовленных и спрятанных в укромных местах каменных плит, блоков, веревок с завязанными на них узлами. Присутствие рядом с собой Микулы и Сарыча, державших мечи наголо, Жохар принял как должное, однако настоял, чтобы при спуске к морю всем пленникам крепко завязали глаза, дабы никто из них не смог запомнить и повторить пройденный путь.

— Доволен мной, сотник? — спросил Жохар, когда отряд оказался подле ладей, причаливших к берегу при его появлении.

— Да, ты выполнил все, что обещал. С этой минуты ты свободен и можешь распоряжаться жизнью по собственному усмотрению. Я уже предупредил дружинников, что ты можешь выбрать среди добычи приглянувшееся тебе оружие и щит.

— Оружием я займусь сейчас, а воспользоваться свободой торопиться не буду.

— Не будешь? Я на твоем месте тут же поспешил бы к своим.

— Это к кому? К тем, кого я лишил желанной добычи, выведя твой отряд из ущелья в бухту? Да я для них стал злейшим врагом! Уверен, что сейчас из леса следят за бухтой и за нами десятки глаз, и каждый их обладатель мечтает вогнать в меня стрелу. Так что лучше я дождусь ночи и ближе к утру незаметно исчезну между прибрежных скал. Послушай, зачем они идут в лес? — спросил Жохар, кивая на группу русичей, направлявшихся от ладей к ближайшим на берегу деревьям. — Разве не понятно, что враги, не сумев завладеть сокровищами в ущелье и на вашем пути оттуда, собрались теперь вокруг бухты?

— Понятно. Поэтому я велел отпустить одного заложника с предупреждением, что при нападении на моих воинов прикажу казнить пять пленников. А послать людей в лес я вынужден потому, что надобны дрова для погребального костра. Души убитых братьев русичей должны вознестись на Небо к предкам, и я не нарушу сего священного закона внуков Перуна.

— Можешь не продолжать, — остановил Жохар Мику-лу. — Я сам родился и долгое время был язычником и знаю, что такое дым погребального костра. Но теперь я верю в Аллаха и с погребением погибших воинов у меня стало куда меньше хлопот. Прежде чем уйду отдыхать, дам тебе совет. Чтобы уберечься от нападения, вели на бортах ладей вместо висящих щитов прибить гвоздями пленников и поставить рядом пару-тройку воинов с секирами. Уверяю, что это зрелище будет для врагов куда доходчивее, чем слова и предупреждения.

— Мы, русичи, не занимаемся подобными делами, — ответил Микула. — Перед своим уходом не забудь разбудить меня, иначе один можешь угодить под стрелы наших дозорных.

— Не забуду. Тем более что чутье подсказывает, что мы видимся не в последний раз.

Проводив Жохара к захваченной в ущелье добыче, из которой тот принялся выбирать себе щит и оружие, Микула поспешил к Сарычу, разговаривавшему о чем-то с пленниками.