- Я на часок ляжу, но ежели что, будите сейчас же.
      Только завел глаза, бегут:
      - Товарищ Кожух! Товарищ Кожух!.. плохо дело...
      Вскочил Кожух, ничего не поймет, где он, что с ним. Провел рукой по лицу, паутину снимает, и вдруг его поразило молчание, - день и ночь раскатами гремевшие орудия молчали, только винтовочная трескотня наполняла темноту. Плохо дело, - значит, сошлись вплотную. Может, уже и фронт проломан. И услыхал он, как шумит река.
      Добежал до штаба - видит, лица переменились у всех, стали серые. Вырвал трубку - пригодились грузинские телефоны.
      - Я - командующий.
      Слышит, как мышь пищит в трубку:
      - Товарищ Кожух, дайте подкрепление. Не могу держаться. Кулак. Офицерские части...
      Кожух каменно в трубку:
      - Подкрепления не дам, нету. Держитесь до последнего.
      Оттуда:
      - Не могу. Удар сосредоточен на мне, не выд...
      - Держитесь, вам говорят! В резерве - ни одного человека. Сейчас сам буду.
      Уже не слышит Кожух, как шумит река: слышит, как в темноте раскатывается впереди, вправо и влево ружейная трескотня.
      Велел Кожух... да не успел договорить: а-а-а!..
      Даром, что темь, разобрал Кожух: казаки ворвались, рубят направо-налево, - прорыв, конная часть влетела.
      Кинулся Кожух; прямо на него набежал командир, который только что говорил.
      - Товарищ Кожух...
      - Вы зачем здесь?
      - Я не могу больше держаться... там прорыв...
      - Как вы смели бросить свою часть?!
      - Товарищ Кожух, я пришел лично просить подкрепления.
      - Арестовать!
      А в кромешном мраке крики, хряст, выстрелы. Из-за повозок, из-за тюков, из-за черноты изб вонзаются в темноту мгновенные огоньки револьверных, винтовочных выстрелов. Где свои? где чужие? сам черт не разберет... А может, друг друга свои же бьют... А может, это снится?..
      Бежит адъютант, в темноте Кожух угадывает его фигуру.
      - Товарищ Кожух...
      Взволнованный голос, - хочется малому жить. И вдруг адъютант слышит:
      - Ну... что же, конец, что ли?
      Неслышанный голос, никогда не слышанный Кожухов голос. Выстрелы, крики, хряст, стоны, а у адъютанта где-то глубоко, полусознанно, мгновенно, как искра, и немножко злорадно:
      "Ага-а, и ты такой же, как все... жить-то хочешь..."
      Но это только доля секунды. Темь, не видно, но чувствуется каменное лицо у Кожуха, и ломано-железный голос сквозь стиснутые челюсти:
      - Немедленно от штаба пулемет к прорыву. Собрать всех штабных, обозных; сколько можно, отожмите казаков к повозкам. Эскадрон с правого фланга!..
      - Слушаю.
      Исчез в темноте адъютант. Все те же крики, выстрелы, стоны, топот. Кожух - бегом. Направо, налево вспыхивающие язычки винтовок, а саженей на пятьдесят темно - тут прорвались казаки, но солдаты не разбежались, а только попятились, залегли, где как попало, и отстреливались. В черноте можно разглядеть перебегающие спереди сгустки людей, все ближе и ближе... залегают, и оттуда начинают вонзаться вспыхивающие язычки, а солдаты стреляют по огонькам.
      Подкатили штабной пулемет. Кожух приказал прекратить стрельбу и стрелять только по команде. Сел за пулемет и разом почувствовал себя, как рыба в воде. Направо, налево трескотня, вспышки. Вражеская цепь, как только солдаты прекратили стрельбу, бросилась: ура-а-а!.. Уже близко, уже различимы отдельные фигуры: согнувшись, бегут, винтовки наперевес.
      Кожух:
      - Пачками!
      И повел пулеметом.
      Тырр-тырр-тырр-тыр...
      И, как темные карточные домики, стали валиться черные сгустки. Цепь дрогнула, подалась... Побежали назад, редея. Снова непроглядная темь. Реже выстрелы, и, постепенно нарастая, стал слышен шум реки.
      А позади, в глубине, тоже стали стихать выстрелы, крики; казаки, не поддержанные, постепенно рассеялись, бросали лошадей, залезали под повозки, забирались в черные избы. Человек десять взяли живьем. Их рубили шашками через рот, из которого пахло водкой.
      Чуть посерел рассвет, взвод повел на кладбище арестованного командира. Вернулись без него.
      Поднялось солнце, осветило неподвижно-ломаную цепь мертвецов, точно неровно отхлынувший прибой оставил. Местами лежали кучами - там, где ночью был Кожух. Прислали парламентера. Кожух разрешил подобрать: гнить будут под жарким солнцем - зараза.
      Подобрали, и опять заговорили орудия, опять нечеловеческий грохот сотрясает степь, небо и тяжко отдается в груди и мозгу.
      Рвутся в синеве чугунно-свинцовые осколки. Живые сидят и ходят с открытыми ртами - легче ушам; мертвые неподвижно ждут, когда унесут в тыл.
      Тают патроны, пустеют зарядные ящики. Не двигается Кожух, не слыхать подходящих колонн. Созывает совещание, не хочет брать на себя: остаться всем погибнуть; пробиться - задним колоннам погибнуть.
      35
      Далеко в тылу, где бескрайно по степи повозки, лошади, старики, дети, раненые, говор, гомон, - засинели сумерки. Засинели сумерки, засинели дымки от костров, как это каждый вечер.
      Нужды нет, что это десятка за полтора верст, за далеким краем степи, а земля целый день поминутно тяжело вздрагивает под ногами от далекого грохота; вот и сейчас... да привыкли, не замечают.
      Синеют сумерки, синеют дымки, синеет далекий лес. А между лесом и повозками синеет поле, пустынное, затаенное.
      Говор, лязг, голоса животных, звук ведер, детский плач и бесчисленно краснеющие пятна костров.
      В эту домашность, в эту мирную смутность долетело, родившись в лесу, такое чуждое, далекое в своей чуждости.
      Сначала потянулось отдаленное: а-а-а-а!.. оттуда, из мути сумерек, из мути леса: а-а-а-а!..
      Потом зачернелось, отделившись от леса, - сгусток, другой, третий... И черные тени развернулись, слились вдоль всего леса в черную колеблющуюся полосу, и покатилась она к лагерю, вырастая, и покатилось с нею, вырастая, все то же, полное смертельной тоски: аа-а-а!..
      Все головы, сколько их ни было, - и людей и животных, - повернулись туда, к смутному лесу, от которого катилась на лагерь неровная полоса, и по ней мгновенно вспыхивали и никли узкие взблески.
      Головы были повернуты, костры краснели пятнами.
      И все услышали: земля вся, в самой утробе своей, тяжело наполнилась конским топотом, и заглушились вздрагивающие далекие орудийные удары.
      ...А-а-аа!..
      Между колесами, оглоблями, кострами заметались голоса, полные обреченности:
      - Козаки!.. козаки!.. ко-за-а-ки-и!..
      Лошади перестали жевать, навострили уши, отку да-то приставшие собаки забились под повозки.
      Никто не бежал, не спасался; все непрерывно смотрели в сгустившиеся сумерки, в которых катилась черная лавина.
      Это великое молчание, полное глухого топота, пронзил крик матери. Она схватила ребенка, единственное оставшееся дитя, и, зажав его у груди, кинулась навстречу нарастающей в топоте лавине.
      - Сме-ерть!.. сме-ерть!.. сме-ерть идет!..
      Как зараза, это полетело, охватывая десятки тысяч людей:
      - Сме-ерть!.. сме-ерть!..
      Все, сколько их тут ни было, схватив, что попалось под руку, - кто палку, кто охапку сена, кто дугу, кто кафтан, хворостину, раненые - свои костыли, - все в исступлении ужаса, мотая этим в воздухе, бросились навстречу своей смерти.
      - Сме-ерть!.. сме-ерть!..
      Ребятишки бежали, держась за подолы матерей, и тоненько кричали:
      - Смелть... сме-елть!..
      Скакавшие казаки, сжимая не знающие пощады, поблескивавшие шашки, во мгле сгустившейся ночи различили бесчисленно колеблющиеся ряды пехоты, колоссальным океаном надвигающиеся на них, бесчисленно поднятые винтовки, черно-колышущиеся знамена и нескончаемо перекатывающийся звериный рев: сме-ерть!..
      Совершенно непроизвольно, без команды, как струны, натянулись поводья, лошади со всего скоку, крутя головами и садясь на крупы, остановились. Казаки замолчали, привстав на стремена, зорко всматривались в черно-накатывавшиеся ряды. Они знали повадку этих дьяволов - без выстрела сходиться грудь с грудью, а потом начинается сатанинская штыковая работа. Так было с появления их с гор и кончая ночными атаками, когда сатаны молча появлялись в окопах, - много казаков полегло в родной степи.
      А из-за повозок, из-за бесчисленных костров, где казаки думали встретить беспомощные толпы безоружных стариков, женщин и отсюда, с тыла, пожаром зажечь панику во всех частях врага, - все выливались новые и новые воинские массы, и страшно переполнял потемневшую ночь грозный рев:
      - Смерть!!
      Когда увидали, что не было этому ни конца, ни края, казаки повернули, вытянули лошадей нагайками, и затрещали в лесу кусты и деревья.
      Передние ряды бегущих женщин, детей, раненых, стариков с смертным потом на лице остановились: перед ними немо чернел пустой лес.
      36
      Четвертый день гремят орудия, а лазутчики донесли - подошел от Майкопа к неприятелю новый генерал с конницей, пехотой и артиллерией. На совещании решено в эту ночь пробиваться и уходить дальше, не дожидаясь задних колонн.
      Кожух отдает приказ: к вечеру постепенно прекратить ружейную стрельбу, чтоб успокоить неприятеля. Из орудий произвести тщательную пристрелку по окопам неприятеля, закрепить наводку и совершенно приостановить стрельбу на ночь. Полки цепями подвести в темноте возможно ближе к высотам, на которых окопы неприятеля, но так, чтоб не встревожить, залечь. Все передвижения частей закончить к часу тридцати минутам ночи; в час сорок пять минут из всех наведенных орудий выпустить беглым огнем по десять снарядов. С последним снарядом в два часа ночи общая атака, полкам ворваться в окопы. Кавалерийскому полку быть в резерве для поддержки частей и преследования противника.
      Пришли черные, низкие, огромные тучи и легли неподвижно над степью. Странно стихли орудия с обеих сторон; смолкли винтовки, и стало слышно шумит река.
      Кожух прислушался к этому шуму, - скверно. Ни одного выстрела, а прошлые дни и ночи орудийный и ружейный огонь не смолкал. Не собирается ли неприятель сделать то, что он, - тогда встретятся две атаки, будет упущен момент неожиданности, и они разобьются одна о другую.
      - Товарищ Кожух...
      В избу вошел адъютант, за ним два солдата с винтовками, а между ними безоружный бледный низенький солдатик.
      - Что такое?
      - От неприятеля. От генерала Покровского письмо.
      Кожух остро влез крохотно сощуренными глазами в солдатика, а он, облегченно вздохнув, полез за пазуху и стал искать.
      - Так что взятый я в плен. Наши отступают, ну, мы, семь человек, попали в плен. Энтих умучили...
      Он на минуту замолчал; слышно - шумит река, и за окнами темь.
      - Во письмо. Генерал Покровский... дюже уж матюкал мене... - И застенчиво добавил: - И вас, товарищ, матюкал. Вот, говорит, так его растак, отдай ему.
      Играющие искорки Кожуха хитро, торопливо и довольно бегали по собственноручным строчкам генерала Покровского.
      "...Ты, мерзавец, мать твою... опозорил всех офицеров русской армии и флота тем, что решился вступить в ряды большевиков, воров и босяков, имей в виду, бандит, что тебе и твоим босякам пришел конец: ты дальше не уйдешь, потому что окружен моими войсками и войсками генерала Геймана. Мы тебя, мерзавец, взяли в цепкие руки и ни в коем случае не выпустим. Если хочешь пощады, то есть за свой поступок отделаться только арестантскими ротами, тогда я приказываю тебе исполнить мой приказ следующего содержания: сегодня же сложить все оружие на ст. Белореченской, а банду, разоруженную, отвести на расстояние 4-5 верст западнее станции; когда это будет выполнено, немедленно сообщи мне, на 4-ю железнодорожную будку".
      Кожух посмотрел на часы и на темь, стоявшую в окнах. Час десять минут. "Так вот почему прекратили огонь казаки: генерал ждет ответа". То и дело приходили с донесениями от командиров - все части благополучно подошли вплотную к позиции противника и залегли.
      "Добре... добре..." - говорил про себя Кожух и молча, спокойно, каменно смотрел на них, сощурившись.
      В темноте за окном в шум реки ворвался торопливый лошадиный скок. У Кожуха екнуло сердце: "Опять что-нибудь... четверть часа осталось..."
      Слышно, соскочил с фыркавшей лошади.
      - Товарищ Кожух, - говорил, с усилием переводя дыхание, кубанец, стирая пот с лица, - вторая колонна подходит!..
      Неестественно ослепительным светом загорелась и ночь, и позиции неприятеля, и генерал Покровский, и его письмо, и далекая Турция, где его пулемет косил тысячи людей а он, Кожух, среди тысячи смертей уцелел, уцелел, чтобы вывести, спасти не только своих, но и тысячи беспомощно следующих сзади и обреченных казакам.
      Две лошади, казавшиеся вороными, неслись среди ночи, ничего не разбирая. Черные ряды каких-то войск входили в станицу.
      Кожух спрыгнул и вошел в ярко освещенную избу богатого казака.
      У стола, стоя во весь богатырский рост, не нагибаясь, прихлебывал из стакана крепкий чай Смолокуров; черная борода красиво оттенялась на свежем матросском костюме.
      - Здорово, братушка, - сказал он бархатно-густым, круглым басом, глядя сверху вниз, вовсе не желая этим обидеть Кожуха. - Хочешь чаю?
      Кожух сказал:
      - Через десять минут у меня атака. Части залегли под самыми окопами. Орудия наведены. Подведи вторую колонну к обоим флангам - и победа обеспечена.
      - Не дам.
      Кожух сомкнул челюсти и выдавил:
      - Почему?
      - Да потому, что не пришли, - добродушно и весело сказал Смолокуров и насмешливо посмотрел сверху на низкого, в отрепьях, человека.
      - Вторая колонна входит в станицу, я сам сейчас видел.
      - Не дам.
      - Почему?
      - Почему, почему! Започемукал, - густым красивым басом сказал тот. Потому что устали, надо отдохнуть людям. Только родился, не понимаешь?
      У Кожуха, как сжатая пружина, упруго вытеснило все ощущения: "Если разобью, так один..."
      И сказал спокойно:
      - Ну хоть введи на станцию резерв, а я сниму свой резерв и усилю атакующие части.
      - Не дам. Слово мое свято, сам знаешь.
      Он прошелся из угла в угол, и на всей громадной фигуре и на добродушном пред этим лице легло выражение бычьего упорства, - теперь его хоть оглоблей расшибай. Кожух это понимал и сказал адъютанту:
      - Пойдемте.
      - Одну минутку, - поднялся начальник штаба и, подойдя к Смолокурову, сказал в одно и то же время мягко и веско: - Еремей Алексеич, на станцию-то можно послать, ведь в резерве будут.
      А за этим стояло: "Кожуха разобьют, нас вырежут".
      - Ну, что ж... да ведь я-то... собственно, ничего не имею... что ж, бери, какие части подошли.
      Смолокурова ничем нельзя было сдвинуть, если он на чем-нибудь уперся. Но перед маленьким нажимом со стороны, с которой не ожидал, сразу растерянно сдавался.
      Лицо с черной бородой добродушно отмякло. Он хлопнул огромной лапой по плечу приземистого человека:
      - Ну, что, братуха, как дела, а? Мы, брат, морское волчье, там мы можем, - самого черта наизнанку вывернем, а на сухопутье, как свинья в апельсинах.
      И захохотал, показывая ослепительные зубы под черными усами.
      - Хочешь чаю?
      - Товарищ Кожух, - дружески сказал начальник штаба, - сейчас напишу приказ, и колонна будет двинута на станцию вам в резерв.
      А за этим стояло: "Что, брат, как ни вертелся, а без нашей помощи не обошлось..."
      Кожух вышел к лошадям и в темноте тихо сказал адъютанту:
      - Останьтесь. Вместе с колонной дойдете на станцию и тогда доложите мне. Тоже недорого возьмут и сбрехать.
      Солдаты лежали, прижимаясь к жесткой земле, длинными цепями, а их придавливала густая и низкая ночь. Тысячи по-звериному острых глаз наполняли тьму, но в казачьих окопах неподвижно и немо. Шумела река.
      У солдат не было часов, но у каждого все туже сворачивалась упругость ожидания. Ночь стояла тяжелая, неподвижная, но каждый чувствовал, как медленно и неуклонно наползает два часа. В непрерывно бегущем шуме воды текло время.
      И хотя все этого именно ждали, совершенно неожиданно вдруг раскололась ночь, и в расколе огненно замигали багровые клубы туч. Тридцать орудий горласто заревели без отдыха. А невидимые в ночи казачьи окопы огненно обозначались прерывисто рвущимся ожерельем ослепительных шрапнельных разрывов, которые повторным треском тоже обозначали невидимо извилистую линию, где умирали люди.
      "Ну, будет... довольно!.." - мучительно думали казаки, влипнув в сухие стенки окопов, каждую секунду ожидая, что перестанут мигать багровые края черных туч, сомкнется расколотая ночь, можно будет передохнуть от этого утробно-потрясающего грохота. Но все то же багровое мигание, тот же тяжко отдающийся в земле, в груди, в мозгу рев, так же то там, то там стоны корчащихся людей.
      И так же внезапно, как разомкнулась, темнота сомкнулась, погасив мгновенно наступившей тишиной и багрово мерцающие облака и нечеловеческий горластый рев орудий. На окопах вырос черный частокол фигур, и вдоль покатился другой, уже живой звериный рев. Казаки было шатнулись из окопов - вовсе не хотелось иметь дело с нечистой силой, и опять поздно: окопы стали заваливаться мертвыми. Тогда мужественно обернулись лицом к лицу и стали резаться.
      Да, дьяволова сила: пятнадцать верст гнали, и пятнадцать верст пробежали в полтора часа.
      Генерал Покровский собрал остатки казачьих сотен, пластунских, офицерских батальонов и повел обессиленных и ничего не понимающих на Екатеринодар, совершенно очистив "босякам" дорогу.
      37
      Напрягая все силы, глухо отбивая землю, размашистым шагом тесно идут опаленные порохом ряды в тряпье, с густо занесенными пылью, насунутыми бровями. А под бровями остро светятся точечки крохотных зрачков, не отрываются от знойного трепещущего края пустынной степи.
      Тяжело громыхают спешащие орудия. В клубах пыли нетерпеливо мотают головами кони... Не отрываются от далекой синеющей черты артиллеристы.
      В огромном, не теряющем ни одной минуты гуле бесконечно тянутся обозы. Идут у чужих повозок, торопливо вспыливая босыми ногами дорожную пыль, одинокие матери. На почернелых лицах блестят сухим блеском навеки невыплаканные глаза и не отрываются от той же далекой степной синевы.
      Захваченные общей торопливостью, тянутся раненые. Кто прихрамывает на грязно обмотанную ногу. Кто, приподымая плечи, широко закидывает костыли. Кто изнеможенно держится за край повозки костлявыми руками, - но все одинаково не отрываются от синеющей дали.
      Десятки тысяч воспаленных глаз напряженно глядят вперед: там - счастье, там - конец мукам, усталости.
      Палит родное кубанское солнце.
      Не слышно ни песен, ни голосов, ни граммофона. И все это: и бесконечный скрип в облаках торопливо подымающейся пыли, и глухие звуки копыт, и густые шаги тяжелых рядов, и тревожные полчища мух, - все это на десятки верст течет быстрым потоком к заманчиво синеющей таинственной дали. Вот-вот откроется она, и сердце радостно ахнет: наши!
      Но сколько ни идут, сколько ни проходят станиц, хуторов, поселений, аулов - все одно и то же: синяя даль отступает дальше и дальше, такая же таинственная, такая же недоступная. Сколько ни проходят, везде слышат одно и то же:
      - Были, да ушли. Еще позавчера были, да заспешили, засуетились, поднялись все и ушли.
      Да, были. Вот коновязи; везде натрушено сено; везде конский навоз, а теперь - пусто.
      Вот стояла артиллерия, седой пепел потухших костров, и тяжелые следы артиллерийских колес за станицей сворачивают на большак.
      Старые пирамидальные тополя при дороге глубоко белеют ранами содранной коры - обозы цепляли осями.
      Все, все говорит за то, что были недавно, были недавно те, ради кого шли под шрапнелями немецкого броненосца, бились с грузинами, ради кого в ущельях оставляли детей, бешено дрались с казаками, - но неотступно, недостижимо уходит синяя даль. По-прежнему спешные звуки копыт, торопливый скрип обоза, торопливо нагоняющие тучи мух, несмолкающий, бесконечный гул шагов, и пыль, едва поспевая, клубится над потоками десятков тысяч, и по-прежнему неумирающая надежда в десятках тысяч глаз, прикованных к краю степи.
      Кожух, исхудалый - кожа обуглилась, - угрюмо едет в тарантасе и, как все, день и ночь не отрывается тоненько сощуренными серыми глазками от далекой облегающей черты. И для него она таинственно и непонятно не размыкается. Крепко сжаты челюсти.
      Так уходят назад станица за станицей, хутор за хутором, день за днем, изнемогая.
      Казачки встречают, низко кланяясь, и в ласково затаенных глазах ненависть. А когда уходят, с удивлением смотрят вслед: никого не убили, не ограбили, а ведь ненавистные звери.
      На ночлегах к Кожуху являются с докладом: все то же - впереди казачьи части без выстрела расступаются, давая дорогу. Ни днем, ни ночью ни одного нападения на колонны. А сзади, не трогая арьергарда, опять смыкаются.
      - Добре!.. Обожглись... - говорит Кожух, и играют желваки.
      Отдает приказание:
      - Разошлите конных по всем обозам, по всем частям, щоб ни одной задержки. Не давать останавливаться. Иттить и иттить! На ночлег не больше трех часов!..
      И опять, напрягаясь, скрипят обозы, натягивают веревочные постромки измученные лошади, с тяжелой торопливостью громыхают орудия. И в знойную полуденную пыль, и в засеянную звездною россыпью ночную темноту, и в раннюю, еще не проснувшуюся зорьку тяжелый незамирающий гул тянется по кубанским степям.
      Кожуху докладывают:
      - Лошади падают, в частях отсталые.
      А он, сцепив, цедит сквозь зубы:
      - Бросать повозки. Тяжести перекладывать на другие. Следить за отсталыми, подбирать. Прибавить ходу, иттить и иттить!
      Опять десятки тысяч глаз не отрываются от далекой черты, и днем и ночью облегающей жестко желтеющую после снятых хлебов степь. И по-прежнему по станицам, по хуторам, пряча ненависть, говорят ласково казачки:
      - Были, да ушли, - вчера были.
      Глядят с тоской - да, все то же: похолоделые костры, натрушенное сено, навоз.
      Вдруг по всем обозам, по всем частям, среди женщин, среди детей поползло:
      - Взрывают мосты... уходят и взрывают после себя мосты...
      И баба Горпина, с остановившимся в глазах ужасом, шепчет спекшимися губами:
      - Мосты рушать. Уходють и мосты по себе рушать.
      И солдаты, держа в окостенелых руках винтовки, глухо говорят:
      - Мосты рвуть... уходють вид нас, рвуть мосты...
      И - когда голова колонны подходит к речке, ручью, обрыву или топкому месту - все видят: зияют разрушенные настилы; как почернелые зубы, торчат расщепленные сваи, - дорога обрывается, и веет безнадежностью.
      А Кожух с надвинутым на глаза черепом приказывает:
      - Восстанавливать мосты, наводить переправы. Составить особую команду, которые половчей с топором. Пускать вперед на конях с авангардом. Забирать у населения бревна, доски, брусья, свозить в голову!
      Застучали топоры, полетела, сверкая на солнце, белая щепа. И по качающемуся, скрипучему, на живую нитку, настилу снова потекли тысячные толпы, бесконечные обозы, грузная артиллерия, и осторожно храпят кони, испуганно косясь по сторонам на воду.
      Без конца льется человеческий поток, и по-прежнему все глаза туда, где все та же недосягаемая черта отделяет степь и небо.
      Кожух собирает командный состав и спокойно говорит, играя желваками:
      - Товарищи, от нас наши уходять з усией силы...
      Мрачно ему в ответ:
      - Мы ничего не понимаем.
      - Уходять, рвуть мосты. Долго так мы не сдюжаем, лошади падають десятками. Люди выбиваются, отстають, а отсталых козаки всех порубають. Пока мы им учебу дали, козаки боятся, расступаются, все их части генералы отводять с нашей дороги. Но все одно мы в железном кольце, и, если так долго буде, оно нас задушить, - патронов небогато, снарядов мало. Треба вырваться.
      Он поглядел острыми, крохотно суженными глазками. Все молчали.
      Тогда Кожух сказал раздельно, пропуская сквозь зубы слова:
      - Треба прорваться. Если послать кавалерийскую часть - кони у нас плохие, не выдержуть гоньбы, козаки всех порубають. Тогда козаки осмелеють и навалятся на нас со всех сторон. Треба инако. Треба прорваться и дать знать.
      Опять молчание. Кожух сказал:
      - Кто охотник?
      Поднялся молодой.
      - Товарищ Селиванов, возьмить двох солдат, берите машину и гайда! Прорывайтесь во что бы то ни стало. Скажите им там: мы это. Чего ж они уходять? На гибель нас, что ли?
      Через час у штабной хаты, залитой косыми лучами, стоял автомобиль. Два пулемета смотрели с него: один вперед, другой назад. Шофер в замасленной гимнастерке, как все шоферы сосредоточенный, замкнутый, не выпуская из зубов папиросы, возился около машины, заканчивая проверку. Селиванов и два солдата - с лицами молодыми и беззаботными, а в глазах далеко запрятанное напряжение.
      Запорскала, вынеслась и пошла чертить воздух, запылила, засверлила, все делаясь меньше, сузилась в точку и пропала.
      А бесконечные толпы, бесконечные обозы, бесконечные лошади текли, ничего не зная об автомобиле, текли безостановочно и мрачно, то с надеждой, то с отчаянием вглядываясь в далекую синеющую даль.
      38
      Гудит несущаяся навстречу буря. Косо падают по сторонам, мгновенно улетая, хаты, придорожные тополя, плетни, дальние (церкви. По улицам, в степи, в станицах, по дороге люди, лошади, скот не успевают выразить испуга, а уже никого нет, и только бешено крутится по дороге пыль, да сорванный с деревьев лист, да подхваченная солома.
      Казачки качают головами:
      - Должно сбесился. Чей такой?
      Казачьи разъезды, патрули, части пропускают бешено несущийся автомобиль, - первый момент принимают за своего: кто же полезет в самую гущу их! Иногда спохватятся - выстрел, другой, третий, да где там! Лишь посверлит воздух вдали, растает, и все.
      Так в гуле и свисте уносится верста за верстой, десяток за десятком. Если лопнет шина, поломка - пропали. Напряженно смотрят вперед и назад два пулемета, и напряженно ловят несущуюся навстречу дорогу четыре пары глаз.
      В грохоте, сливая безумное дыхание в тонкий вой, неслась и неслась машина. Было жутко, когда подлетали к реке, а там расщепленными зубами глядели сваи. Тогда бросались в сторону, делали громадный крюк и где-нибудь натыкались на сколоченную населением из бревен временную переправу.
      К вечеру вдали забелелась колокольня большой станицы. Быстро разрастались сады, тополя, бежали навстречу белые хаты.
      Солдатик вдруг завизжал, обернув неузнаваемое лицо:
      - На-аши!!
      - Где?.. где?! что ты!!
      Но даже рев несущейся машины не мог сорвать, заглушить голос.
      - Наши! наши!! вон!..
      Селиванов злобно, чтоб не поддаться разочарованию ошибки, приподнялся и:
      - Уррра-а-а!!
      Навстречу ехал большой разъезд, - на шапках, как маки, алели звезды.
      В ту же секунду над самым ухом знакомо, тоненько, певуче: дзи-и-и... ти-и... ти-и... И еще и еще, как комариное удаляющееся пение. А от зеленых садов, изза плетней, из-за хат прилетели звуки винтовочных выстрелов.
      У Селиванова екнуло: "свои... от своих..." И он мальчишески тонко закричал сорвавшимся голосом, отчаянно мотая фуражкой:
      - Свои!.. свои!!
      Чудак... Как будто в этой буре несущейся машины что-нибудь можно услышать. Он и сам это понял, вцепился в плечо шофера:
      - Стой, стой!.. Задержись!..
      Солдатики попрятали головы за пулеметы. Шофер со страшно исхудавшим в эти несколько секунд лицом затормозил вдруг окутавшуюся дымом и пылью машину, и всех с размаху ссунуло вперед, а в обшивку впились две цокнувшие пули.
      - Свои!.. свои!.. - орали четыре человеческих глотки.
      Выстрелы продолжались. Разъезд, срывая из-за плеч карабины, скакал, сбив лошадей в сторону от дороги, чтобы дать свободу обстрела из садов, и стреляя на скаку.
      - Убьют... - сказал окостенелыми губами шофер, отшатываясь от руля, и совсем остановил машину.
      Подлетели карьером. С десяток дул зачернелось в упор. Несколько кавалеристов с искаженными страхом лицами смахнулись с лошадей, сверхъестественно ругаясь:
      - Долой с пулеметов!.. руки вверх!.. вылезай!..
      Другие, скидываясь с лошадей, кричали с побледневшими лицами:
      - Руби их! чаво смотришь... ахвицерье, туды их растуды!
      Режуще сверкнули выдернутые из ножен сабли.
      "Убьют..."
      Селиванов, оба солдата, шофер моментально высыпались из машины. Но как только очутились среди взволнованных лошадиных морд, среди занесенных сабель, прицелившихся винтовок, разом отлегло - отделились от приводивших в неистовство пулеметов.
      И тогда, в свою очередь, посыпали отборной руганью:
      - Очумели... своих... в заднице у вас глаза. В документы не глянули, уложили б, потом не воротишь... расперетак вас так!..
      Кавалеристы остыли.
      - Да кто такие?
      - Кто-о!.. Сначала спроси, а потом стреляй. Веди в штаб.
      - Ды как же, - виновато заговорили те, садясь на лошадей, - на прошлой неделе так-то подлетел бронированный автомобиль ды давай поливать. Такой паники наделал! Садитесь.
      Сели опять в машину. К ним влезли двое кавалеристов, остальные осторожно окружили с карабинами в руках.
      - Товарищи, вы только не пущайте дюже машину в ход, а то не поспеем, кони мореные.
      Добежали до садов, завернули по улицам. Встречавшиеся солдаты останавливались, отборно ругаясь:
      - Перебейте, так их растак! Куды волокете?
      Косо тянулись неостывшие вечерние тени. Где-то орали пьяные песни. По дороге из-за деревьев зияли высаженными окнами разбитые казачьи хаты. Павшая неубранная лошадь распространяла зловоние. Всюду по улицам ненужно наваленное, раскиданное сено. За плетнями оголенные, обезображенные, с переломанными ветвями фруктовые деревья. Сколько ни ехали по станице - на улице, на дворах ни одной курицы, ни одной свиньи.
      Остановились у штаба - большой поповский дом. В густой крапиве около крыльца храпели двое пьяных. На площади возле орудий солдаты играли в трынку.
      Гурьбой ввалились к начальнику отряда.
      Селиванов, волнуясь от счастья, от пережитого, рассказывал о походе, о боях с грузинами, с казаками, не успевая всего рассказывать, что просилось, перескакивая с одного на другое: