- ...Матери... дети в оврагах... повозки по ущельям... патроны до одного... голыми руками...
      И вдруг осекся: начальник, забрав длинные усы и щетинистый подбородок в ладонь, сидел сгорбившись, не прерывая и не спуская с него чужих глаз.
      Командный состав, все молодые, загорелые, кто стоял, кто сидел, без улыбки, с каменными лицами, чуждо слушали.
      Селиванов, чувствуя, как наливается шея, затылок, уши, резко оборвал и сказал вдруг охрипшим голосом:
      - Вот документы, - и сунул бумаги.
      Тот, не глядя, отодвинул к помощнику, который нехотя и предрешенно стал рассматривать. Начальник раздельно сказал, не спуская глаз:
      - У нас совершенно противоположные сведения.
      - Позвольте, - все лицо и лоб Селиванова налились кровью, - так вы нас... вы нас принима...
      - У нас совершенно иные сведения, - спокойно и настойчиво сказал тот, все так же держа в щепоти длинные усы, подбородок, не давая себя перебить и не спуская глаз, - у нас точные сведения: вся армия, вышедшая с Таманского полуострова, погибла на Черноморском побережье, вся перебита до единого человека.
      В комнате стало тихо. В распахнутые окна из-за церкви доносилась густая брань и пьяные солдатские голоса.
      "А у них - разложение..." - со странным удовлетворением подумал Селиванов.
      - Так позвольте... вам мало документов... Что же это, наконец, такое: с неимоверными усилиями, после нечеловеческой борьбы прорваться к своим, и тут...
      - Никита, - сказал опять спокойно начальник, выпустил из рук подбородок и поднялся, расправляя тело, длинный, с длинными, обвисшими по сторонам усами.
      - Что?
      - Найди приказ.
      Помощник порылся в портфеле, достал бумагу, протянул. Начальник положил на стол и, не нагибаясь, как с колокольни, стал читать. Тем, что стал читать с такой высоты, как бы небрежно подчеркивал предрешенность своего и всех присутствующих мнения.
      ПРИКАЗ КОМАНДУЮЩЕГО N 73
      Перехвачена радиотелеграмма генерала Покровского к генералу Деникину. В ней сообщается, что с моря, с туапсинского направления идет неисчислимая орда босяков. Эта дикая орда состоит из русских пленных, вернувшихся из Германии, и моряков. Они превосходно вооружены, множество орудий, припасов и везут с собою массу награбленных драгоценностей. Эти бронированные свиньи на своем пути всех бьют и все сметают: лучшие казачьи и офицерские части, кадет, меньшевиков, большевиков.
      Длинный прикрыл, опираясь о стол, ладонью бумагу, пристально посмотрел на Селиванова, повторяя раздельно:
      - И боль-ше-ви-ков!
      Потом принял ладонь и, все так же стоя, стал читать:
      Ввиду этого приказываю: продолжать безостановочное отступление. Рвать за собою мосты; уничтожать все средства переправы; лодки перегонять на нашу сторону и сжигать без остатка. За порядок отступления отвечают начальники частей.
      Он опять пристально посмотрел в лицо Селиванову и, не дав ему раскрыть рта, сказал:
      - Вот что, товарищ. Я ни в чем не хочу вас подозревать, но войдите же и в наше положение: мы видимся... в первый раз, а сведения складываются, вы сами видите... Не имеем же мы права... ведь нам вверены массы, и мы были бы преступниками...
      - Да ведь там ждут! - с отчаянием вскрикнул Селиванов.
      - Я понимаю, понимаю, не волнуйтесь. Вот что: пойдемте перекусим - чай, голодны, и ваши ребята пусть...
      "Порознь допросить хочет..." - подумал Селиванов и вдруг почувствовал: неодолимо захотелось спать.
      За обедом красивая степенная казачка поставила на голый стол горячую миску с подернутыми жиром щами, от которых и пар не шел, и низко поклонилась:
      - Кушайте, родимые.
      - Ну, ты, ведьма, пожри-ка сначала сама.
      - Ды что вы, батюшка!
      - Но, но!
      Она перекрестилась, взяла ложку, черпнула вдруг задымившиеся щи и, дуя, стала осторожно схлебывать.
      - Жри больше!.. Какую моду взяли: несколько человек отравили наших. Зверье! Подать вина...
      После обеда условились: Селиванов на машине едет назад, а с ним для проверки отправляется эскадрон.
      Сдержанно бежит машина, отходят в обратном порядке знакомые станицы, хутора. Сидит Селиванов с двумя кавалеристами, - у них напряженные лица и наготове револьверы. А кругом: спереди, сзади, с боков, то дружно в один раз, то вразнобой грузно подымаются и падают солдатские зады на широкие седла, и бегут под ними, мелькая копытами, кавалерийские лошади.
      Сдержанно порскает машина, не спеша бежит с нею подымаемая пыль.
      У сидящих в машине кавалеристов понемногу напряженность отпускает лица, и они начинают доверчиво рассказывать Селиванову под сдержанный гул неторопливо бегущей машины горестную повесть. Все ослабло, разболталось, боевые приказы не выполняются, бегут пред небольшими кучками казаков; из разлагающихся частей пачками разбегаются, куда глаза глядят.
      Селиванов никнет головой.
      "Если наскочим на казаков, все пропало..."
      39
      Ни одной звезды, и от этого мягкий бархат все глотает, - не видно ни плетней, ни улиц, ни пирамидальных тополей, ни хат, ни садов, булавочными уколами рассыпаны огоньки.
      В мягкой темной громаде чуется невидимо раскинувшаяся живая громада. Не спят. То загремит задетое в темноте ведро, то загрызутся, затопают разодравшиеся кони и - "тпру-у, сто-ой, дьяволы!.." То материнский голос мерно, однотонно качает двумя нотами: а-ы-ы!.. а-ы-ы!.. а-ы-ы!..
      Далекий выстрел, но знаешь - свой, дружеский. Разрастается гомон, голоса, не то ссора, не то дружеская встреча; уляжется - опять только темь.
      - По-сле-едний но-неш-ни-ий... - сонно, с усталой улыбкой.
      Отчего не спится?
      Далекое, не то под окном, шуршанье песка, хруст колес.
      - Эй, та ты ж куды? Наши вон иде стали.
      А никого не видно - черный бархат.
      Странно, разве не устали? Разве уж не всматриваются день и ночь в далекую черту неотрывающиеся глаза?
      Как будто и этот сентябрьский бархат, и невидимые плетни, и запах кизяка - как будто свое, домашнее, родное, кровное, так долго жданное.
      Завтра за станицей братская встреча с войсками главных сил. Оттого ночь полна текучего движения, звука копыт, голосов, шороха, хруста колес и улыбки, сонно засыпающей улыбки.
      Полоса света из приотворенной двери узко ложится по земле, ломается через плетень, далеко убегает по вытоптанному огороду.
      А в казачьей хате кипит самовар. Белеют стены. Расставлена посуда. Белый хлеб. Чистая скатерть.
      Кожух без пояса на лавке; волосатая грудь видна. Посунулся плечами, повисли руки, опустилась голова. Так хозяин вернется с поля, - целый день шагал, отваливая отбеленным лемехом черные жирные пласты, и теперь удовлетворенно гудят руки, ноги, и женщина готовит ужин, и на столе еда и со стенки, слегка коптя, светит жестяная лампочка, - по-хозяйски устал, трудовой усталостью устал.
      Брат возле, тоже без оружия. Беззаботно снял сапоги и сосредоточенно рассматривает совершенно развалившийся сапог. Домовитым движением жена Кожуха приподнимает крышку над самоваром, - вырывается бунтующий пар; вынимает тяжелое, горячо дымящееся полотенце, выбирает яйца, разложила на тарелке, и они кругло белеют. В углу темнеют иконы. На хозяйской половине тихо.
      - Ну, садитесь!
      И, точно резнуло, все трое повернули головы: в полосе света знакомо мелькнули одна, другая, третья круглые шапочки с ленточками. Матершинная ругань. Грохнули приклады.
      Алексей, не теряя ни секунды (эх, револьвер куды...):
      - За мной!!
      Как буйвол ринулся. Приклад пришелся в плечо. Покачнулся, но удержался на ногах, и под его литым кулаком хрустнула переносица, и со стоном и остервенелой бранью рухнуло чье-то тело.
      Алексей перескочил.
      - За мной!!
      Вырвался из света, разом окунулся в тьму и понесся саженными скачками по грядам, ломая высокие стволы подсолнечника.
      По ринувшемуся за ним Кожуху без промаха пришлись приклады. Он свалился за плетнем, а кругом заветренные морские голоса:
      - Ага!.. вот он, лупи!..
      Непогасимым криком стояло сзади остро-пронизывающе:
      - Помогите!..
      Кожух удесятерил силы, избиваемый, выкатился из полосы света в темноту, вскочил и понесся за братом, на слух. А за самой спиной, наседая, катился тяжелый топот, и сквозь торопливо-хриплое дыхание:
      - Не стрелять, а то сбегутся... бей прикладами!.. Вот он, гони!..
      Чернее темноты вырос забор. Затрещали доски. Алексей перемахнул. Упруго, как юноша, перемахнул Кожух, и оба разом свалились в невыразимую кашу криков, ударов, ругани, прикладов, штыков, - с той стороны ждали.
      - Бей ахвицерье!.. подымай на штыки!..
      - Ня трожь!.. ня трожь!..
      - Попались сволочи!.. Коли на месте!..
      - Беспременно в штаб - там допросить... пятки поджарим...
      - Бей зараз!..
      - В штаб! В штаб!
      Голоса Кожуха и Алексея смыло бушующе-черным водоворотом, они сами себя не слышали в буйно ворочавшемся клубе.
      С непадающим криком, шумом, говором, бранью повели, сгрудившись, толкаясь в тесноте; лязг, колыхание темных штыков, матерная ругань.
      "Никак выплыл?" - жадно стояло в голове Кожуха: он не отрывался от света, который лился из окон большого двухэтажного дома училища - штаб.
      Вошли в полосу света - все разинули рты и вытаращили глаза.
      - Та це ж батько!!
      Кожух спокойно, только желваки играли:
      - Шо ж вы, сбесились?!
      - Та мы... та як же ж воно!.. Та це ж матросня. Приходять, сказывають, двоих ахвицерьев открыли, шпиены козацкие. Кожуха хочуть убить, треба их застукаты. Мы, кажуть, выгоним ахвицерьев, а вы караульте позадь забора. Як воны зачнуть сигать, вы им пид зад штыки, нэхай сядуть. А в штаб не треба водить, - там изменьщики есть, отпустють. А вы их тихомолком, тай годи. Ну, мы поверилы, а темь...
      Кожух спокойно:
      - В приклады матросню.
      Солдаты бешено ринулись в разные стороны, а из темноты спокойный голос:
      - Разбежались. Чи дураки - будут ждать соби смерти.
      - Пойдем чай пить, - сказал Кожух брату, вытирая с разбитого лица кровь; - Поставить караул!
      - Слухаем.
      40
      Кавказское солнце - даром, что запоздалое - горячо. Только степи прозрачны, только степи сини. Тонко блестит паутина. Тополя задумчиво стоят с редеющей листвой. Чуть тронулись желтизной сады. Белеет колокольня.
      А за садом в степи бесчисленное людское море, как тогда, при начале похода, такое же необозримое людское море. Но что-то новое покрывает его. Те же бесчисленные повозки беженцев, но отчего же на лицах, как отражение, как живой отблеск, печать непотухающей уверенности?
      Те же бесчисленные отрепанные, рваные, голые, босые солдатские фигуры, - но отчего, как по нитке, молчаливо вытянулись в бесконечные шеренги, и выкованы из почернелого железа исхудалые лица, стройно, как музыка, темнеют штыки?
      И отчего лицом к этим шеренгам стоят такие же бесконечные ряды одетых и обутых солдатских фигур, но врозь, куда попало, покачнулись штыки, и оттиснулись на лицах растерянность и жадное ожидание?
      Как тогда, необозримая громада пыли, но теперь она осела осенней отяжелелостью, и отчетливо прозрачна степь, и отчетливо видна каждая черта на лицах.
      Тогда среди безграничного взбаламученного людского моря зеленел пустой курган, и чернели на нем ветряки; а теперь среди людского моря пустая полянка, и на ней темнеет повозка.
      Только тогда буйное разливалось по степи человеческое море, а теперь затаилось и молча стояло в железных берегах.
      Ждали. И молчаливая, без звуков, без слов, торжественная музыка разливалась над необозримой толпой в синем небе, в синей степи, в золотом зное.
      Показалась небольшая толпа людей. И те, что стояли в шеренгах с железными лицами, узнали в этой подходившей кучке своих командиров, таких же исхудалых, почернелых, как и они сами. И те, что стояли рядами против них, узнали своих командиров, одетых, с здоровыми обветренными лицами, как и у них самих.
      И шел среди первых Кожух, небольшого роста, почернелый до самых костей, исхудалый до самых костей, оборванный, как босяк, и на ногах шмурыгали разбитые, с разинутыми почернелыми пальцами опорки. На голове замызганно обвисла рваными полями когда-то соломенная шляпа.
      Они подошли и сгрудились около повозки. Кожух взобрался на повозку, стащил с головы ошметку соломы и оглядел долгим взглядом и железные шеренги своих, и бесчисленно терявшиеся в степи повозки, и множество печальных безлошадных беженцев, и ряды главных сил. Было в них что-то расшатавшееся. И у него шевельнулось глубоко запрятанное, в чем и сам бы себе не признался, удовлетворение: "Разлагаются..."
      Все, сколько их тут ни было, все смотрели на него. Он сказал:
      - Товарищи!..
      Все знали, о чем здесь будут говорить, но мгновенная искра пронизала смотревших.
      - Товарищи, пятьсот верст мы йшлы, голодные, холодные, разутые. Козаки до нас рвались, як скаженнии. Нэ було ни хлеба, ни провьянту, ни фуража. Мерли люди, валились под откосы, падали под вражьими пулями, нэ було патронов, голыми руками...
      И, хоть знали это - сами все вынесли, и знали другие по тысячам их рассказов, - слова Кожуха блеснули неиспытанной новизной.
      - ...дитэй оставляли в ущельях...
      И над головами, над всем над громадным морем пронеслось и впилось в сердце, впилось и задрожало:
      - Ой, лишенько, диты наши!..
      От края до края колыхнулось человеческое море:
      - ...диты наши!.. диты наши!..
      Он каменно смотрел на них, выждал и сказал:
      - А сколько полягло наших под пулями в степях, в лесах, горах, поляглы навик вики!..
      Все головы обнажились, и до самого края бесчисленно поплыло могильное молчание, и, как надгробная память, как могильные цветы, в этой тишине тихие женские рыдания.
      Кожух постоял с опущенной голо дои, потом поднял, оглядел эти тысячи и поломал молчание:
      - Так за що ж терпели тысячи, десятки тысяч людей цыи муки? за що?!
      Он опять посмотрел на них и вдруг сказал неожиданное:
      - За одно: за совитску власть, бо вона одна крестьянам, рабочим, нэма у них билш ничего...
      Тогда вырвался из груди неисчислимый вздох, стало нестерпимо, и скупо поползли одинокие слезы по железным лицам, медленно поползли по обветренным лицам встречавших, по стариковским лицам, и засияли слезами дивочьи очи...
      - ...за крестьянскую и рабочую...
      "Так вон оно що! так вот за що мы билысь, падалы, мерлы, погибалы, терялы дитэй!"
      Точно широко глаза разинулись, точно в первый раз услышали тайную тайну.
      - Та дайте ж, людэ добрии, мени казаты, - кричала, горько сморкаясь, баба Горпина, продираясь к самой повозке, цапаясь за колеса, за грядку, та дайте ж мени...
      - Та постой, бабо Горпино, нэхай же батько кончае, нэхай росказуе, а тоди ты!
      - Та не трожьте мене, - отбивалась локтями старая и цепко лезла - никак ее не стянешь.
      И закричала, расхристанная, с выбившимися седыми клочковатыми волосами, с сбившимся платком, закричала:
      - Ратуйте, добрии людэ, ратуйте! Самовар у дома вкинулы. Як мени замуж выходить, мамо в приданое дала тай каже: "береги его, як свет очей", а мы вкинулы. Та цур ему, нэхай пропадае! нэхай живе наша власть, наша ридна, бо мы усю жисть горбы гнулы, та радости не зналы. А сыны мои... сыны мои...
      И захлюпала старая старыми слезами не то неизбывного горя, не то смутной, самой ей не понятно блеснувшей радости.
      И опять по всему людскому морю взмыло тяжким и радостным вздохом и побежало до самых до степных до краев. А на повозку хмуро, молча лез Горпинин старик. Ну, этого не стянешь, - здоровенный старина, насквозь проеденный дегтем, земляной чернотой, и руки как копыта.
      Вылез и удивился, что высоко, и сейчас же забыл это, и, обветренный, стоеросый, как немазаная телега, захрипел голос:
      - Во!.. старый коняка, а добрый був возовик. Цыганы, сами знаете, наскрозь лошадей видють, скрозь ему лазили, и у роти, и пид хвост, кажуть, дэсять годив, а ему два-ад-цать три!.. Смоляной зуб!
      Засмеялся старик, в первый раз засмеялся, собрал вокруг глаз множество морщинок-лучинок и хитро засмеялся детским, шаловливым, так не вязавшимся с его глыбисто-земляной фигурой смехом.
      А баба Горпина потерянно хлопнула себя по бедрам:
      - Боже ж мий милий! Бачьте, добрии людэ, чи сказився, чи що! Мовчав, мовчав, цилый вик мовчав; мовчки мене замуж узяв, мовчки любив, мовчки бив, а тут забалакав. Що таке буде? Чи с глузду зъихав, бодай его, чи що!..
      Старик сразу согнал морщинки, насунул обвисшие брови, и опять на всю степь захрипела немазаная телега:
      - Побилы коняку, сдох!.. Все потеряв, що на возу, пропало. Ногами шли. Шлею зризав и ту покинув; самовар у бабы и вся худоба дома пропала, а я, як перед истинным, - и заревел стоеросовым голосом: - не жали-ю!.. нэхай, нэ жалко, нэхай!.. бо це наша, хрестьянска власть. Без нэи мы дохлятина, як та падаль пид тыном, воняемо... - и заплакал скупыми собачьими слезами.
      Валом взмыло, бурей прошлось из конца в конец:
      - Га-а-а-а!.. Це ж наша громада-а! наша ридна власть!.. Нэхай живе... бувай здорова, совитска власть!..
      Из конца в конец.
      "Так от воно, счастя?!!" - огненно обожгло в груди Кожуха, и челюсти дрогнули.
      "Так от яке воно!.. - нестерпимо радостно своей неожиданностью зажглось в железных шеренгах исхудалых, в тряпье, людей. - Так от за вищо мы голоднии, холоднии, замучении, нэ за шкуру тилько свою!.."
      И матери с незаживающим сердцем, с невысыхающими слезами, - нет, не забыть им никогда голодно-оскаленных ущелий, никогда! Но и эти страшные места, страшная о них память претворялись в тихую печаль и тоже находили свое место в том торжественном и огромном, что беззвучно звучало над бескрайно раскинувшейся по степи человеческой громадой.
      А те, что стояли одетые и сытые множеством рядов лицом к лицу с железными шеренгами исхудалых, голых людей, те чувствовали себя сиротами в этом неиспытанном торжестве и, не стыдясь просившихся на глаза слез, поломали ряды и, все смывая, двинулись всесокрушающей лавиной к повозке, на которой стоял оборванный, полубосой, исхудалый Кожух. И покатилось до самых до степных до краев:
      - Оте-ец наш!! Веди нас, куды знаешь... и мы свои головы сложим!
      Тысячи рук протянулись к нему, стащили его, тысячи рук подняли его над плечами, над головами и понесли. И дрогнула степь на десятки верст, всколыхнутая бесчисленными человеческими голосами:
      - Урра-а! урра-а! а-а-а... батькови Кожуху!..
      Кожуха несли и там, где стояли стройные ряды; несли и там, где стояла артиллерия; пронесли и между лошадьми эскадронов, и всадники оборачивались на седлах и с восторженно изменившимися лицами, темнея открытыми ртами, без перерыва кричали.
      Несли его среди беженцев, среди повозок, и матери протягивали к нему детей.
      Принесли назад и бережно поставили опять на повозку. Кожух раскрыл рот, чтоб заговорить, и все ахнули, как будто увидели его в первый раз:
      "Та у его глаза сыни!"
      Нет, не закричали, потому что не умели назвать словами свои ощущение а у него глаза действительно оказались голубые, ласковые и улыбались милой детской улыбкой, - не закричали так, а закричали:
      - Урр-а-а нашему батькови!.. Нэхай живе!.. Пидемо за им на край свита... Будемо биться за совитску власть. Будемо биться с панами, с генералами, с ахвицерьем...
      А он ласково смотрел на них голубыми глазами, а в сердце выжигалось огненным клеймом:
      "Нэма у меня ни отца, ни матери, ни жены, ни братьев, ни близких, ни родни, тильки одни эти, которых вывел я из смерти... Я, я вывел... А таких миллионы, и округ их шеи петля, и буду биться за их. Тут мой отец, дом, мать, жена, дети... Я, я, я спас от смерти тысячи, десятки тысяч людей... Я спас от смерти в страшном положении..."
      Выжигалось огненно в сердце, а уста говорили:
      - Товарищи!..
      Но не успел сказать. Раздвигая толпу солдат направо-налево, бурно рвалась матросская масса. Всюду круглились шапочки, трепетали ленты. Могуче работая локтями, лилась матросская лавина все ближе и ближе к повозке.
      Кожух спокойно глядел на них серыми, с отблеском стали глазами, и лицо железное, и стиснутые челюсти.
      Уже близко, уже тонкий слой расталкиваемых солдат только отделяет. Вот наводнили все кругом; всюду, куда ни глянешь, круглые шапочки и ленты полощутся, и, как остров, темнеет повозка, а на ней - Кожух.
      Здоровенный, плечистый матрос, весь увешанный ручными бомбами, двумя револьверами, патронташем, ухватился за повозку. Она накренилась, затрещала. Влез, стал рядом с Кожухом, снял круглую шапочку, махнул лентами, и хриповато-осипший голос - в котором и морской ветер, и соленый простор, и удаль, и пьянство, и беспутная жизнь - разнесся до самых краев:
      - Товарищи!.. Вот мы, матросы, революционеры, каемся, виноваты пред Кожухом и пред вами. Чинили мы ему всякий вред, когда он спасал народ, просто сказать, пакостили ему, не помогали, критиковали, а теперь видим неправильно поступали. От всех матросов, которые тут собрались, низко кланяемся товарищу Кожуху и говорим сердечно: "Виноваты, не сер чай на нас".
      Такими же просоленными морскими голосами гаркнула матросская братва:
      - Виноваты, товарищ Кожух, виноваты, не серчай!
      Сотни дюжих рук сволокли его и стали отчаянно кидать. Кожух высоко взлетал, падал, скрывался в руках, опять взлетал - и степь, и небо, и люди шли колесом.
      "Пропал, - всю требуху, сукины сыны, вывернут!"
      А от края до края потрясающе гремело:
      - Уррра-а-а-а-а нашему батькови!.. Уррра-а-аа-а!..
      Когда опять поставили на повозку. Кожух слегка шатался, а глаза голубые сузились, улыбаются хитрой улыбкой.
      "Ось, собаки брехливые, выкрутылысь. А попадись в другом мисти, шкуру спустють..."
      А громко сказал своим железным, слегка проржавевшим голосом:
      - Хто старое помяне, того по потылице.
      - Го-го-го!.. хха-ха-ха!.. урра-а-а!..
      Много ораторов дожидаются своей очереди. Каждый несет самое важное, самое главное, и если он не скажет, так все рухнет. А громада слушает. Слышат те, которые густо разлились вокруг повозки. Дальше долетают только отдельные обрывки, а по краям ничего не слышно, но все одинаково жадно, вытянув шею, наставив ухо, слушают. Бабы суют ребятишкам пустую грудь, либо торопливо покачиваются с ними, похлопывая, и тянут шею, боком наставляя ухо.
      И странно, хотя не слышат или хватают с пятого на десятое, но в конце концов схватывают главное.
      - Слышь, чехословаки до самой до Москвы навалились, а им там морды дуже набилы, у Сибирь побиглы.
      - Паны сызнову заворушилысь, землю им отдай.
      - Поцилуй мени у зад, и тоди нэ отдам.
      - Слыхал, Панасюк: в России Красна Армия.
      - Яка така?
      - Та красна: и штани красны, и рубаха красна, и шапка красна, сзаду, спереду, скрозь красный, як рак вареный.
      - Буде брехать.
      - Тай ей-бо! Зараз аратор балакав.
      - И я слыхав: солдатив там вже нэма, - вси красноармейцами прозываються.
      - Мабудь, и нам красни штани выдадуть?
      - И дуже, балакають, строго - дисциплина.
      - Тай куды дущей, як у нас: як батько схотив всыпать пид шкуру, вси, як взнузданнии, стали ходить. Гля, як идуть в шеренге - аж як по нитке. А по станицам проходили, никто вид нас не плакав, не стонав.
      Перекидывались, хватая у ораторов обрывки, не умея высказать, но чувствуя, что отрезанные неизмеримыми степями, непроходимыми горами, дремучими лесами, они творили - пусть в неохватимо меньшем размере, - но то самое, что творили там, в России, в мировом, - творили здесь, голодные, голые, босые, без материальных средств, без какой бы то ни было помощи. Сами. Не понимали, но чувствовали и не умели это выразить.
      До самой до синевы вечера, сменяя друг друга, говорили ораторы; по мере того как они рассказывали, у всех нарастало ощущение неохватимого счастья неразрывности с той громадой, которую они знают и не знают и которая зовется Советской Россией.
      Неисчислимо блестят в темноте костры, так же неисчислимы над ними звезды.
      Тихонько подымается озаренный дымок. Солдаты в лохмотьях, женщины в лохмотьях, старики, дети сидят кругом костров, сидят усталые.
      Как на засеянном небе тает дымчатый след, так над всей громадой людей неощутимым утомлением замирает порыв острой радости. В этой мягкой темноте, в отсвете костров, в этом бесчисленном людском море погасает мягкая улыбка, - тихонько наплывает сон.
      Костры гаснут. Тишина. Синяя ночь.
      1924