Александр Серафимович
      Две смерти
      В Московский Совет, в штаб, пришла сероглазая девушка в платочке.
      Небо было октябрьское, грозное, и по холодным мокрым крышам, между труб, ползали юнкера и снимали винтовочными выстрелами неосторожных на Советской площади.
      Девушка сказала:
      - Я ничем не могу быть полезной революции. Я б хотела доставлять вам в штаб сведения о юнкерах. Сестрой - я не умею, да сестер у вас много. Да и драться тоже - никогда не держала оружия. А вот, если дадите пропуск, я буду вам приносить сведения.
      Товарищ, с маузером за поясом, в замасленной кожанке, с провалившимся от бессонных ночей и чахотки лицом, неотступно всматриваясь в нее, сказал:
      - Обманете нас, расстреляем. Вы понимаете? Откроют там, вас расстреляют. Обманете нас, расстреляем здесь!
      - Знаю.
      - Да вы взвесили все?
      Она поправила платочек на голове.
      - Вы дайте мне пропуск во все посты и документ, что я - офицерская дочь.
      Ее попросили в отдельную комнату, к дверям приставили часового.
      За окнами на площади опять посыпались выстрелы - налетел юнкерский броневик, пострелял, укатил.
      - А черт ее знает... Справки навел, да что справки, - говорил с провалившимся чахоточным лицом товарищ, - конечно, может подвести. Ну, да дадим. Много она о нас не сумеет там рассказать. А попадется - пристукнем.
      Ей выдали подложные документы, и она пошла на Арбат в Александровское училище, показывая на углах пропуск красноармейцам.
      На Знаменке она красный пропуск спрятала. Ее окружили юнкера и отвели в училище в дежурную.
      - Я хочу поработать сестрой. Мой отец убит в германскую войну, когда Самсонов отступал. А два брата на Дону в казачьих частях. Я тут с маленькой сестрой.
      - Очень хорошо, прекрасно. Мы рады. В нашей тяжелой борьбе за великую Россию мы рады искренней помощи всякого благородного патриота. А вы - дочь офицера. Пожалуйте!
      Ее провели в гостиную. Принесли чай.
      А дежурный офицер говорил стоящему перед ним юнкеру:
      - Вот что, Степанов, оденьтесь рабочим. Проберитесь на Покровку. Вот адрес. Узнайте подробно о девице, которая у нас сидит.
      Степанов пошел, надел пальто с кровавой дырочкой на груди, - только что снял с убитого рабочего. Надел его штаны, рваные сапоги, шапку и в сумерки отправился на Покровку.
      Там ему сказал какой-то рыжий лохматый гражданин, странно играя глазами:
      - Да, живет во втором номере какая-то. С сестренкой маленькой. Буржуйка чертова.
      - Где она сейчас?
      - Да вот с утра нету. Арестовали поди. Дочь штабс-капитана, это уж язва... А вам зачем она?
      - Да тут ейная прислуга была из одной деревни с нами. Так повидать хотел. Прощевайте!
      Ночью, вернувшись с постов, юнкера окружили сероглазую девушку живейшим вниманием. Достали пирожного, конфет. Один стал бойко играть на рояле; другой, склонив колено, смеясь, подал букет.
      - Разнесем всю эту хамскую орду. Мы им хорошо насыпали. А завтра ночью ударим от Смоленского рынка так, только перья посыпятся.
      Утром ее повели в лазарет на перевязки.
      Когда проходили мимо белой стены, в глаза бросилось: у стены, в розовой ситцевой рубашке, с откинутой головой лежал рабочий - сапоги в грязи, подошвы протоптаны, над левым глазом темная дырочка.
      - Шпион! - бросил юнкер, проходя и не взглянув. - Поймали.
      Девушка целый день работала в лазарете мягко и ловко, и раненые благодарно глядели в ее серые, темно-запушенные глаза.
      - Спасибо, сестрица.
      На вторую ночь отпросилась домой.
      - Да куда вы? Помилуйте, ведь опасно. Теперь за каждым углом караулят. Как из нашей зоны выйдете, сейчас вас схватят хамы, а то и подстрелят без разговору.
      - Я им документы покажу, я - мирная. Я не могу. Там сестренка. Бог знает что с ней. Душа изболелась...
      - Ну да, маленькая сестра. Это, конечно, так. Но я вам дам двух юнкеров, проводят.
      - Нет, нет, нет... - испуганно протянула руки, - я одна... я одна... Я ничего не боюсь.
      Тот пристально посмотрел.
      - Н-да... Ну, что ж!.. Идите.
      "Розовая рубашка, над глазом темная дырка... голова откинута..."
      Девушка вышла из ворот и сразу погрузилась в океан тьмы, - ни черточки, ни намека, ни звука.
      Она пошла наискось от училища через Арбатскую площадь к Арбатским воротам. С нею шел маленький круг тьмы, в котором она различала свою фигуру. Больше ничего - она одна на всем свете.
      Не было страха. Только внутри все напрягалось.
      В детстве, бывало, заберется к отцу, когда он уйдет, снимет с ковра над кроватью гитару, усядется с ногами и начинает потинькивать струною, и все подтягивает колышек, - и все тоньше, все выше струнная жалоба, все невыносимей. Тонкой, в сердце впивающейся судорогой - ти-ти-ти-и... Ай, лопнет, не выдержит... И мурашки бегут по спине, а на маленьком лбу бисеринки... И это доставляло потрясающее, ни с чем не сравнимое наслаждение.
      Так шла в темноте, и не было страха, и все повышалось тоненько: ти-ти-ти-и... И смутно различала свою темную фигуру.
      И вдруг протянула руку - стена дома. Ужас разлился расслабляющей истомой по всему телу, и бисеринками, как тогда, в детстве, выступил пот. Стена дома, а тут должна быть решетка бульвара. Значит, потерялась. Ну, что ж такое, - сейчас найдет направление. А зубы стучали неудержимой внутренней дрожью. Кто-то насмешливо наклонялся и шептал:
      - Так ведь это ж начало конца... Не понимаешь?.. Ты думаешь, только заблудилась, а это нач...
      Она нечеловеческим усилием распутывает: справа Знаменка, слева бульвар... Она, очевидно, взяла между ними. Протянула руки - столб. Телеграфный? С бьющимся сердцем опустилась на колени, пошарила по земле, пальцы ткнулись в холодное мокрое железо... Решетка, бульвар. Разом свалилась тяжесть. Она спокойно поднялась и... задрожала. Все шевелилось кругом - смутно, неясно, теряясь, снова возникая. Все шевелилось: и здания, и стены, и деревья. Трамвайные мачты, рельсы шевелились, кроваво-красные в кроваво-красной тьме. И тьма шевелилась, мутно-красная. И тучи, низко свесившись, полыхали, кровавые.
      Она шла туда, откуда лилось это молчаливое полыхание. Шла к Никитским воротам. Странно, почему ее до сих пор никто не окликнул, не остановил. В черноте ворот, подъездов, углов - знает - затаились дозоры, не спускают с нее глаз. Она вся на виду; идет, облитая красным полыханием, идет среди полыхающего.
      Спокойно идет, зажимая в одной руке пропуск белых, в другой - красных. Кто окликнет, тому и покажет соответствующий пропуск. Кругом пусто, только без устали траурно-красное немое полыхание. На Никитской чудовищно бушевало. Разъяренные языки вонзались в багрово-низкие тучи, по которым бушевали клубы багрового дыма. Громадный дом насквозь светился раскаленным ослепительным светом. И в этом ослепительном раскалении все, безумно дрожа, бешено неслось в тучи; только, как черный скелет, неподвижно чернели балки, рельсы, стены. И все так же исступленно светились сквозные окна.
      К тучам неслись искры хвостатой красной птицы, треск и непрерывный раскаленный шепот - шепот, который покрывал собою все кругом.
      Девушка обернулась. Город тонул во мраке. Город с бесчисленными зданиями, колокольнями, площадями, скверами, театрами, публичными домами исчез. Стояла громада мрака.
      И в этой необъятности - молчание, и в молчании - затаенность: вот-вот разразится, чему нет имени. Но стояло молчание, и в молчании - ожидание. И девушке стало жутко.
      Нестерпимо обдавало зноем. Она пошла наискось.
      И как только дошла до темного угла, выдвинулась приземистая фигура и на штыке заиграл отблеск.
      - Куды?! Кто такая?
      Она остановилась и поглядела. Забыла, в которой руке какой пропуск. Секунда колебания тянулась. Дуло поднялось в уровень груди.
      Что ж это?! Хотела протянуть правую и неожиданно для себя протянула судорожно левую руку и разжала.
      В ней лежал юнкерский пропуск.
      Он отставил винтовку и неуклюже, неслушающимися пальцами стал расправлять. Она задрожала мелкой, никогда не испытанной дрожью. С треском позади вырвался из пожарища сноп искр, судорожно осветив... На корявой ладони лежал юнкерский пропуск... кверху ногами...
      "Уфф, т-ты... неграмотный!"
      - На.
      Она зажала проклятую бумажку.
      - Куда идешь? - вдогонку ей.
      - В штаб... в Совет.
      - Переулком ступай, а то цокнут.
      ...В штабе ее встретили внимательно: сведения были очень ценные. Все приветливо заговаривали с ней, расспрашивали. В кожанке, с чахоточным лицом, ласково ей улыбался.
      - Ну, молодец девка! Смотри только, не сорвись...
      В сумерки, когда стрельба стала стихать, она опять пошла на Арбат. В лазарет все подвозили и подвозили раненых из района. Атака юнкеров от Смоленского рынка была отбита: они понесли урон.
      Целую ночь девушка с измученным, осунувшимся лицом перевязывала, поила, поправляла бинты, и раненые благодарно следили за ней глазами. На рассвете в лазарет ворвался юнкер, без шапки, в рабочем костюме, взъерошенный, с искаженным лицом.
      Он подскочил к девушке:
      - Вот... эта... потаскуха... продала...
      Она отшатнулась, бледная как полотно, потом лицо залила смертельная краска, и она закричала:
      - Вы... вы рабочих убиваете! Они рвутся из страшной доли... У меня... я не умею оружием, вот я вас убивала...
      Ее вывели к белой стене, и она послушно легла с двумя пулями в сердце на то место, где лежал рабочий в ситцевой рубашке. И пока не увезли ее, серые опушенные глаза непрерывно смотрели в октябрьское суровое и грозное небо.
      1926