Иной оказалась ситуация в СССР в связи с Афганской войной. Сегодня существуют разные точки зрения о целесообразности или нецелесообразности принятого в декабре 1979 г. решения с позиций собственно национально-государственных интересов СССР. С одной стороны, ввод советских войск в Афганистан, помимо официальных идеологических мотивов, обосновывался необходимостью защиты южных границ СССР, недопущения американского проникновения в соседнюю страну, для чего имелись некоторые обоснованные опасения. С другой стороны, результатом явилась не только нерешенность военными методами в течение почти десятилетия и идеологических, и геополитических целей, поставленных в 1979 г., но и резкое ухудшение международных позиций СССР, перенапряжение и без того стагнировавшей советской экономики, а в конечном счете крушение всей советской системы, в котором Афганская война сыграла далеко не последнюю роль. С распадом СССР геополитический аспект последствий Афганской войны не только не был нейтрализован, но получил весьма мощное негативное продолжение, приобрел особую остроту в южных регионах бывшего Союза. Если в 1979 г. речь хотя бы гипотетически шла об угрозе превращения дружественного нейтрального государства в плацдарм враждебного политического влияния, то сегодня речь идет о распространении утверждающейся в Афганистане воинствующей фундаменталистской идеологии не только на республики Средней Азии и Закавказья, но и на ряд собственно российских территорий с большой долей исламского населения.
      Последствия Афганской войны для внутренней жизни в СССР также оказались в чем-то схожи с последствиями Вьетнамской войны для США, хотя и проявились в иных формах, в качественно иных условиях. Вместе с тем, были и принципиальные различия. Главное из них заключалось в разном уровне информированности населения: если американцы на всех этапах Вьетнамской войны получали достаточно полную информацию о ее ходе, в том числе и о бесчеловечных средствах ее ведения, массовой гибели мирного населения и собственных немалых потерях американской армии, то советским людям вплоть до 1984 г. информация о событиях в Афганистане преподносилась бодрыми сообщениями, суть которых отражена в ироничной песне Виктора Верстакова:
      "А мы все пляшем гопака и чиним трактор местный"{238}.
      Вплоть до 1987 г. цинковые гробы с телами погибших хоронили в полутайне, а на памятниках запрещалось указывать, что солдат погиб в Афганистане. Лишь постепенно общество стало получать хоть какую-то реальную информацию, - круг ее расширялся. Но еще несколько лет - до 1989 г. доминировала героизация образа воинов-интернационалистов и уже явно несостоятельная попытка представить саму войну в позитивном свете. Однако уже тогда намечается поворот в общественном сознании: взгляд на эту войну переходит в общее критическое русло перестроечной публицистики. На несколько лет растянулось осознание горбачевским руководством того факта, что введение войск в Афганистан было "политической ошибкой", и лишь в мае 1988 - феврале 1989 гг. был осуществлен их полный вывод. Существенное влияние на отношение к войне оказало эмоциональное выступление академика А. Д. Сахарова на Первом съезде народных депутатов СССР о том, что будто бы в Афганистане советские летчики расстреливали своих солдат, попавших в окружение, чтобы они не могли сдаться в плен, вызвавшее сначала бурную реакцию зала, а затем резкое неприятие не только самих "афганцев", но и значительной части общества{239}. Однако именно с этого времени - и особенно после Второго съезда народных депутатов, когда было принято Постановление о политической оценке решения о вводе советских войск в Афганистан{240}, - произошло изменение акцентов в средствах массовой информации в освещении Афганской войны: от героизации они перешли не только к реалистическому анализу, но и к явным перехлестам, когда негативное отношение к самой войне стало переноситься и на ее участников.
      Глобальные общественные проблемы, вызванные ходом "перестройки", особенно распад СССР, экономический кризис, смена социальной системы, кровавые междоусобицы на окраинах бывшего Союза привели к угасанию интереса к уже закончившейся Афганской войне, а сами воины-"афганцы", вернувшиеся с нее, оказались вроде бы лишними, ненужными не только властям, но и обществу в целом, у которого появилось слишком много других насущных дел. Проблемы же такой немалой его части, как участники войны в Афганистане и семьи погибших, решались только на бумаге. Ведь если общество хочет поскорее забыть об Афганской войне, откреститься от нее, одновременно опасаясь тех, кто является живым и болезненным ее напоминанием, - в чем собственно и заключается смысл "афганского синдрома" в широком его понимании, - то это значит, что и самих участников непопулярной войны оно всячески отторгает, будь то открытая враждебность, равнодушие или просто непонимание.
      Не случайно восприятие Афганской войны самими ее участниками и теми, кто там не был, оказалось почти противоположным. Так, по данным социологического опроса, проведенного в декабре 1989 г., на который откликнулись около 15 тыс. человек, причем половина из них прошла Афганистан, участие наших военнослужащих в афганских событиях оценили как "интернациональный долг" 35% опрошенных "афганцев" и лишь 10% невоевавших респондентов. В то же время как "дискредитацию понятия "интернациональный долг"" их оценили 19% "афганцев" и 30% остальных опрошенных. Еще более показательны крайние оценки этих событий: как "наш позор" их определили лишь 17% "афганцев" и 46% других респондентов, и также 17% "афганцев" заявили: "Горжусь этим!", тогда как из прочих аналогичную оценку дали только 6%. И что особенно знаменательно, оценка участия наших войск в Афганской войне как "тяжелого, но вынужденного шага" была представлена одинаковым процентом как участников этих событий, так и остальных опрошенных - 19%{241}.
      "Кто-то нас объявит жертвами ошибки,
      Кто-то памятник при жизни возведет,
      Кто-то в спину нам пролает - "недобитки",
      А кто-то руку понимающе пожмет!"{242}
      с горечью отмечает офицер и поэт Игорь Морозов, четко определив существующие в настоящее время полярные взгляды на Афганскую войну и роль в ней "ограниченного контингента".
      Вместе с тем, различные политические силы пытались и пытаются использовать эту, причем весьма социально активную категорию населения, в своих интересах. К ним апеллировали лидеры "перестройки", стараясь представить "афганцев" своими сторонниками, их перетягивали в свой лагерь как либералы и "демократы", так и национал-патриоты разных мастей. Виды на них имели и криминальные структуры. Конфликтующие стороны во всех "горячих точках" вербовали их в ряды боевиков. Однако участники войны в Афганистане, объединенные этим общим для них фактом биографии, в остальном являются весьма неоднородной социальной категорией.
      Тем не менее, эта объединяющая их основа позволяет говорить об "афганцах" не только как об особой социальной, но и социально-психологической группе населения. Ведь для самих "афганцев" война была гораздо большим психологическим шоком, чем опосредованное ее восприятие всем обществом. И в понимании социально-психологического состояния "афганцев" особое значение имеет категория "афганского синдрома" в узком его смысле. Это то, что на языке медиков называется посттравматический стрессовый синдром, а на языке самих ветеранов звучит так: "Еще не вышел из штопора войны".
      "Афганский синдром" в узком его смысле также является выражением, производным от "вьетнамского синдрома". Последний в США является медицинским термином, объединяющим различные нервные и психические заболевания, жертвами которых стали американские солдаты и офицеры, прошедшие войну во Вьетнаме. По наблюдениям американских ученых, большинство солдат, вернувшихся из Вьетнама, не могли найти свое место в жизни. И причины этого были в основном не материального плана, а именно социально-психологического: то, что общество сознательно или неосознанно отторгало от себя "вьетнамцев", которые вернулись в него "другими", не похожими на всех остальных. Они вели себя независимо в отношениях с вышестоящими и очень требовательно в отношении с подчиненными, в общении с равными не терпели фальши и лицемерия, были чересчур прямолинейны. Таким образом, американские "вьетнамцы" оказались в положении "неудобных людей" для всех, кто их окружал, и вынуждены были "уйти в леса", - то есть замыкались в себе, становились алкоголиками и наркоманами, часто кончали жизнь самоубийством. По официальным данным, во время боевых действий во Вьетнаме погибло около шестидесяти тысяч американцев, а количество самоубийц из числа ветеранов войны еще в 1988 г. перевалило за сто тысяч{243}. Причем "вьетнамский синдром" развивался постепенно, время лишь обостряло его признаки и "трагический пик болезни наступал почему-то на восьмом году".
      Каковы же основные признаки этой болезни? (А то, что это болезнь, уже не вызывает сомнения.) Это прежде всего неустойчивость психики, при которой даже самые незначительные потери, трудности толкают человека на самоубийство; особые виды агрессии; боязнь нападения сзади; вина за то, что остался жив; идентификация себя с убитыми. У большинства больных - резко негативное отношение к социальным институтам, к правительству. Днем и ночью тоска, боль, кошмары... По свидетельству американского психолога Джека Смита, - кстати, сам он тоже прошел войну во Вьетнаме,
      "синдром, разрушающий личность "вьетнамца", совершенно не знаком ветерану Второй мировой войны. Его возбуждают лишь те обстоятельства, которые характерны для войн на чужих территориях, подобных вьетнамской. Например: трудности с опознанием настоящего противника; война в гуще народа; необходимость сражаться в то время, как твоя страна, твои сверстники живут мирной жизнью; отчужденность при возвращении с непонятных фронтов; болезненное развенчание целей войны"{244}.
      То есть синдром привел к пониманию резкой разницы между справедливой и несправедливой войнами: первые вызывают лишь отсроченные реакции, связанные с длительным нервным и физическим напряжением, вторые помимо этого обостряют комплекс вины.
      Директор Всеамериканской администрации ветеранов бывший психиатр армии во Вьетнаме Артур Бланк убежден, что и сегодня одна половина "вьетнамцев" считает эту войну нужным делом, а другая - ужасом. Но и те, и другие остро недовольны. Первые - тем, что проиграли, вторые - что влезли.
      "Думаю, - замечает доктор Бланк, - в той или иной форме это происходит и среди "афганцев". Мы поэтому решительно разделяем понятие войны и ветеранов. Мы работаем на миссию выживания. Наши усилия - элемент лечения"{245}.
      Другой американский ветеран войны во Вьетнаме, магистр философии и теологии Уильям П. Мэхиди также подчеркивал общность военной трагедии "вьетнамцев" и "афганцев", утверждая, что "цинизм, нигилизм и утрата смысла жизни - столь же широко распространенное последствие войны, сколь и смерть, разрушения и увечья". Он перечисляет такие симптомы недуга, называемого теперь "посттравматический стрессовый синдром" или "отложенный стресс", как депрессия, гнев, злость, чувство вины, расстройство сна, омертвение души, навязчивые воспоминания, тенденции к самоубийству и убийству, отчуждение и многое другое. При этом к американским психиатрам далеко не сразу пришло понимание того, что это именно болезнь, вызванная тем,
      "что во время боев все чувства солдата подавляются ради того, чтобы выжить, но позже чувства эти выходят наружу и на них надо реагировать"{246}.
      Теперь опыт ее лечения есть, но получен он дорогой ценой: Америка не сразу занялась проблемами своих ветеранов - и потеряла многих.
      "Мы хотим, чтобы вы избежали нашей трагедии",
      - от имени своих товарищей заявляет Мэхиди.
      "Афганский синдром" имеет с "вьетнамским" и сходное происхождение, и сходные признаки. Однако начальный толчок к развитию "вьетнамского синдрома" был гораздо сильнее: афганская война в СССР была просто непопулярна, а вьетнамская вызывала в США массовые протесты.
      "Американское командование даже не рисковало отправлять солдат домой крупными партиями, а старалось делать это незаметно, поскольку "вьетнамцев", в отличие от "афганцев", не встречали на границе с цветами"{247}.
      Но и "встреченные цветами" очень скоро натыкались на шипы. Их характер, взгляды, ценностные ориентации формировались в экстремальных условиях, они пережили то, с чем не сталкивалось большинство окружающих, и вернулись намного взрослее своих невоевавших сверстников. Они стали "другими" - чужими, непонятными, неудобными для общества, которое отгородилось от них циничной бюрократической фразой: "Я вас туда не посылал!". И тогда они тоже стали замыкаться в себе, "уходить в леса" или искать друг друга, сплачиваться в группы, создавать свой собственный мир.
      "Дома меня встретили настороженные взгляды, пустые вопросы, сочувствующие лица, - вспоминает "афганец" Владимир Бугров. - Короче, рухнул в пустоту, словно с разбега в незапертую дверь. Солдатская форма "афганка" легла в дальний угол шкафа вместе с медалями. Вот только воспоминания не хотели отправляться туда же. Я стал просыпаться от звенящей тишины - не хватало привычной стрельбы по ночам. Так началось мое возвращение на войну. На этой войне не было бомбежек и засад, убитых и раненых - она шла внутри меня. Каждую минуту я сравнивал "здесь" и "там". Раздражало равнодушие окружавших меня "здесь" и вспоминалась последняя сигарета, которую пустили по кругу на восьмерых "там". Я стал замкнут, не говорил об Афгане в кругу старых знакомых, постепенно от них отдаляясь. Наверное, это и есть "адреналиновая тоска". И тогда я начал пить. В одиночку. Под хорошую закуску, чтобы утром не страдать от похмелья. Но каждый день.
      И вот однажды я споткнулся о взгляд человека. Он просто стоял и курил. В кулак. Днем. Шагнул мне навстречу:
      - Откуда?
      - Шинданд, - ответил я.
      - Хост, - сказал он.
      Мы стояли и вспоминали годы, проведенные на войне. Я больше не был одинок. На "гражданке" нас воспринимали по-разному: и как героев, и как подлецов по локоть в крови. Общения катастрофически не хватало, а встречаться хотелось со своими, кто понимал все без лишних слов"{248}.
      Сначала еще была надежда "привыкнуть", вписаться в обычную жизнь, хотя никто так остро не чувствовал свою "необычность", неприспособленность к ней, как сами "афганцы":
      "Мы еще не вернулись, хоть привыкли уже находиться средь улиц и среди этажей. Отойдем, отопьемся, бросьте бабий скулеж. Мы теперь уж вернемся, пусть другими - но все ж..."
      написал старший лейтенант Михаил Михайлов, а затем добавил с изрядной долей сомнения:
      "Вы пока нас простите за растрепанный вид. Вы слегка подождите, может быть, отболит..."{249}
      Вот только отболит ли? Если даже Родина, пославшая солдат на "чужую" войну, стыдится не себя, а их, до конца исполнивших воинский долг...
      Знакомый с десятками случаев самоубийств среди молодых ветеранов, "афганец" Виктор Носатов возмущается тем, что в то время как в Америке существует многолетний опыт "врачевания такой страшной болезни, как адаптация к мирной жизни", у нас в стране не спешат его перенимать: официальным структурам нет дела до участников вооруженных конфликтов и их наболевших проблем. А между тем,
      "вирус афганского синдрома живет в каждом из нас и в любой момент может проснуться, - с горечью пишет он, - и не говорите, что мы молоды, здоровы и прекрасны. Все мы, "афганцы", на протяжении всей своей жизни останемся заложниками афганской войны, но наши семьи не должны от этого страдать"{250}.
      По данным на ноябрь 1989 г., 3700 ветеранов афганской войны находились в тюрьмах, количество разводов и острых семейных конфликтов составляло в семьях "афганцев" 75%, более 2/3 ветеранов не были удовлетворены работой и часто меняли ее из-за возникающих конфликтов, 90% имели задолженность в вузах или плохую успеваемость по предметам, 60% страдали от алкоголизма и наркомании, наблюдались случаи самоубийств или попыток к ним{251}. Причем со временем проблемы не смягчались. Так, по утверждению журналиста В. Бугрова, опирающегося на сведения созданного в 1998 г. Московского объединения организаций ветеранов локальных войн и военных конфликтов, в конце 1990-х гг. ежегодно до 3% "афганцев" кончали жизнь самоубийством{252}.
      Однако, как и в случае с "вьетнамским синдромом", пик "афганского" еще впереди. Пока болезнь загнана внутрь, в среду самих "афганцев". Складывается впечатление, что происходит скрытое противостояние, что общество, отвернувшись от проблем ветеранов войны, ставит их в такие условия, когда они вынуждены искать применение своим силам, энергии и весьма специфическому опыту там, где, как им кажется, они нужны, где их понимают и принимают такими, какие они есть: в "горячих точках", в силовых структурах, в мафиозных группировках.
      Должно быть, кому-то выгодно, чтобы они оказались именно там. Одним нужны "боевики", с чьей помощью можно прийти к власти (не случайно в октябре 1993-го "афганцев" активно пытались втянуть в политику и те, кто штурмовал Белый дом, и те, кто в нем забаррикадировался), другим "пугало", на которое легко переложить ответственность за пролитую кровь, переключив внимание общественности с реальных виновников, развязавших очередную бойню. А сами "афганцы" идут на войну, потому что так и не сумели с нее "вернуться". И виноваты в этом не они, а общество, ясно показавшее, что ему на них наплевать. Так, еще в 1989 г. среди "афганцев" было широко распространено настроение, наиболее ярко выраженное в письме одного из них в "Комсомольскую правду":
      "Знаете, если бы сейчас кинули по Союзу клич: "Добровольцы! Назад, в Афган!" - я бы ушел... Чем жить и видеть все это дерьмо, эти зажравшиеся рожи кабинетных крыс, эту людскую злобу и дикую ненависть ко всему, эти дубовые, никому не нужные лозунги, лучше туда! Там все проще"{253}.
      В тот период, по данным психологической службы Союза ветеранов Афганистана, около 50% (а по некоторым сведениям, до 70%) готовы были в любой момент вернуться в Афганистан{254}.
      Сегодня и эти настроения, и приобретенные "афганцами" навыки есть где применить уже в самом бывшем Союзе - в многочисленных "горячих точках". Еще не прошедший "афганский синдром" успел дополниться карабахским, приднестровским, абхазским, таджикским и др. А теперь еще и чеченским, который, как считают специалисты, куда страшнее афганского{255}.
      Так, по имеющимся данным на 1995 год, до 12% бывших участников боевых действий в локальных вооруженных конфликтах последних лет хотели бы посвятить свою жизнь военной службе по контракту в любой воюющей армии.
      "У этих людей выработались свои извращенные взгляды на запрет убийства, грабеж, насилие, - отмечает руководитель Федерального научно-методического центра пограничной психиатрии Ю. А. Александровский. Они пополняют не только ряды воинов в разных странах мира, но и криминальные структуры"{256}.
      Итак, в ряду других последствий (экономических, политических, социальных), которые любая война имеет для общества, существуют не менее важные психологические последствия, когда воюющая армия пропускает через себя многомиллионные массы людей и после демобилизации выплескивает их обратно в гражданское общество, внося в него при этом все особенности милитаризированного сознания, оказывая тем самым существенное влияние на его (общества) дальнейшее развитие. "Психология комбатанта" получает широкое распространение, выходя за узкие рамки профессиональных военных структур, и сохраняет свое значение не только в первые послевоенные годы, когда роль фронтовиков в обществе особенно велика, но и на протяжении всей жизни военного поколения, хотя с течением времени это влияние постепенно ослабевает.
      Для общества в целом психологический потенциал участников войны имеет противоречивое значение, соединяя две основных тенденции - созидательную и разрушительную, и то, какая из сторон этого потенциала - позитивная или негативная - окажется преобладающей в мирной жизни, зависит от состояния самого общества и его отношения к фронтовикам. Вся наша история - и современная ситуация в том числе - яркое тому подтверждение.
      Часть II.
      Российская армия в войнах XX века: историко-психологический портрет
      Глава 1.
      Рядовой и командный состав армии: особенности психологии
      Военная иерархия и социально-групповая психология
      Восприятие окружающего мира индивидуально для каждого человека, в этом уникальность личности, неповторимость любого человеческого "я". Но существуют группы людей, которым свойственны те или иные общие черты психологии. Это специфика национальных, социальных и половозрастных категорий, которая имеет место в любых исторических условиях. Помимо влияния социально-демографических факторов, существуют внешние факторы, воздействующие на сознание многих людей, оказавшихся в сходных жизненных ситуациях, они также вырабатывают у них характерные особенности психологии. Во время войны главные различия такого рода имеются у тех, кто живет и работает в тылу, и тех, кто непосредственно воюет с врагом, то есть комбатантов. Среди последних, в свою очередь, можно выделить несколько значительных категорий с присущими им особенностями. Разный отпечаток на сознание накладывает жизнь на фронте (в армии, на флоте) и во вражеском окружении (в партизанском отряде, в подполье, в разведке). Влияние на психологические процессы воюющих людей оказывает ход и характер военных действий (отступление, оборона, наступление; успехи и поражения), а также само место ведения боев (на своей или чужой территории). При этом на разных фронтах в один и тот же момент может складываться разная боевая обстановка, и воздействие "местных" условий по своему значению ничуть не меньше, чем общих итогов военного положения всей армии на данный момент. Напротив, гораздо больше, так как солдат рискует жизнью на своем конкретном участке переднего края и степень этого риска мало зависит от того, что происходит на других. Хотя известие об успехах или неудачах одной из частей неизбежно влияет на моральный дух армии в целом, - разумеется, в зависимости от масштабов событий. Естественно, определенными особенностями отличается психология представителей различных родов войск, рядового и командного состава. Все это составные элементы групповой военной психологии.
      Ставя перед собой задачу изучить психологию комбатантов, мы намеренно ограничиваемся рассмотрением психологии собственно фронтовиков, то есть тех, кто непосредственно принимал участие в вооруженной борьбе с врагом на переднем крае. Ведь
      "для окопника глубоким тылом считалось все, что находилось дальше медсанбата, а там жизнь текла совсем другая, "кому война, кому мать родна"{257},
      - отмечал ветеран Великой Отечественной, писатель-фронтовик В. Кондратьев.
      Психология людей из "второго эшелона" во все времена и войны была совершенно иной. Не случайно на фронте так не жаловали "штабных крыс", приписывая им все смертные грехи, часто вполне заслуженно, исходя из своих, "окопных" критериев нравственной оценки человека: "Пошел бы я с ним в разведку или нет". То высокое и не очень начальство, которое появлялось на передовой только в часы затишья и старалось долго там не задерживаться, не могло рассчитывать на авторитет у людей, рисковавших жизнью постоянно, изо дня в день, и не считавших это чем-то особенным. Поэтому, говоря о различном восприятии войны и особенностях психологии рядового и командного состава, мы имеем в виду прежде всего фронтовых солдат и офицеров.
      Но, подразделяя всю армейскую среду на различные социальные категории, часто находящиеся в весьма несходных обстоятельствах, следует прежде всего сказать о том общем, что объединяло русскую армию и отличало ее от всех прочих. Тому есть немало свидетельств и наблюдений из различных эпох, что наталкивает на вывод о существенном влиянии на армейскую психологию национального характера, российской социокультурной специфики.
      Вот какую психологическую оценку русской армии дает в своих воспоминаниях полковник Первой мировой войны Г. Н. Чемоданов:
      "Армия всегда была отражением, точным слепком своего народа, часть которого она составляет... Заставьте петь армии западных народов. В них вы не услышите пения, а русская армия поет и пела и с горя, и с радости, в часы отдыха и во время самых тяжелых переходов. Она ищет развлечения, утешения и бодрости в пении, это ее особенность, особенность породившего ее народа: рабочий поет за станком, пахарь - за сохой, бурлак тянет свою унылую песню на Волге..."{258}
      Другое интересное наблюдение мы находим в дневнике поэта-фронтовика Давида Самойлова, читая который, с одинаковой ясностью представляешь себе и солдата Первой мировой, и бойца Великой Отечественной, и воина-"афганца". Вот как описывает он "три главных состояния" русского солдата:
      "Первое. Без начальства. Тогда он брюзга и ругатель. Грозится и хвастает. Готов что-нибудь слямзить и схватиться за грудки из-за пустяков. В этой раздражительности видно, что солдатское житье его тяготит.
      Второе. Солдат при начальстве. Смирен, косноязычен. Легко соглашается, легко поддается на обещания и посулы. Расцветает от похвалы и готов восхищаться даже строгостью начальства, перед которым за глаза куражится. В этих двух состояниях солдат не воспринимает патетики.
      Третье состояние - артельная работа или бой. Тут он - герой. Он умирает спокойно и сосредоточено. Без рисовки. В беде он не оставит товарища. Он умирает деловито и мужественно, как привык делать артельное дело"{259}.
      В сущности, это собирательный образ народа-крестьянина на войне, образ солдатской массы в одинаковых серых шинелях, внутренне протестующей против этой "одинаковости", "обезлички" и, тем не менее, выступающей как единое целое, подчиняясь долгу и приказу. Такое обобщение ничуть не противоречит тому, что народный характер, то есть черты, сходные у многих, порожденные единством языка, культуры и судьбы, не являются чем-то застывшим и неизменным, но развиваются и изменяются постоянно вместе с изменением обстоятельств, потому что на деле
      "народ - это неисчерпаемое множество характеров"{260}.
      И все же главные черты "народного характера", его основа, сохранялась у армии и была узнаваема во всех войнах.
      Вот на этом, общеармейском фоне только и можно рассматривать специфику конкретных социальных категорий, командного и рядового состава, которая, безусловно, очень значительна.
      "Конечно, точка зрения солдата на войну - одна точка зрения, командира полка - другая, даже на один и тот же бой. Потому что они ведь и смотрят на него с разных точек и имеют в нем, в этом бою, различные задачи, - писал К. Симонов. - Я говорю не о политической задаче - общей, нравственной, патриотической, - а о военной задаче в бою"{261}.
      Впрочем, наиболее существенные психологические различия обусловливались в первую очередь характером и степенью ответственности, возложенной на каждого в зависимости от служебного положения. Рядовой отвечает только за себя, выполняя приказы всех вышестоящих начальников. Его инициатива предельно ограничена рамками этих приказов. Командир любого ранга несет ответственность не только за себя, но и за своих людей, званием и должностью ему дано право посылать их на смерть, и в этом самое трудное его испытание - испытание властью. Чем выше должность, тем большее число людей зависит от его воли, деловых и человеческих качеств. Но над каждым командиром есть другой командир, чья власть еще больше. И его инициатива тоже ограничена рамками приказов, хотя возможность ее проявить шире, чем у простого солдата. Случалось, что страх перед начальством оказывался сильнее, чем перед врагом. И самой отвратительной трусостью была не боязнь смерти, а боязнь доложить правду о сложившейся ситуации на позиции: за такой трусостью на войне всегда стоят чьи-то жизни{262}.
      Что касается младшего командного состава (унтер-офицеров в дореволюционной армии, сержантов и старшин в советской), то по своему положению он мало отличался от рядовых. Являясь промежуточным звеном между ними и офицерами, психологически он был гораздо ближе к первым. Положение среднего и старшего звена командного состава армии, особенности его функций, безусловно, выделяли эту категорию по большинству психологических характеристик.
      Говоря о том, насколько сложнее психические условия деятельности командиров по сравнению с рядовыми бойцами, русский военный психолог Н. Головин отмечает, что чем выше поднимаешься вверх по иерархической лестнице военного командования, тем сильнее уменьшается личная опасность и физическая усталость, но зато многократно увеличивается моральная ответственность, которая лежит на плечах начальника{263}. О том же свидетельствует в своей книге "Душа армии" и генерал П. Н. Краснов:
      "Чувство страха рядового бойца отличается от чувства страха начальника, руководящего боем. И страх начальника, лично руководящего в непосредственной близости от неприятеля боем, отличается от страха начальника, издали, часто вне сферы физической опасности управляющего боем. Разная у них и усталость. Если солдат ... устает до полного изнеможения физически, то начальник, ... не испытывая такой физической усталости, устает морально от страшного напряжения внимания"{264}.
      Далее он подробно анализирует различия в переживаниях старших и младших начальников в армии. "У младших, там, впереди, эти переживания перебиваются явной телесной опасностью". Враг видим. Младший командир сам находится под огнем, под пулями, его обязанность - идти вперед самому и заставить идти вперед подчиненных, "победить или умереть".
      "Внизу, "на фронте" - душевные переживания притуплены усталостью тела, голодом, плохими ночлегами, непогодою, видом раненых и убитых. Человек работает в неполном сознании, часто не отдавая себе отчета в том, что он делает. Наверху, "в штабах" - известный комфорт домов, наблюдательных пунктов с блиндажами, налаженная жизнь, сытная, вовремя еда, постель и крыша, - но все это не только не ослабляет, но усиливает по сравнению с войсками душевные переживания начальника"{265}.