Что до меня, то завет «подчиняйся Господу, а не человеку» более близок мне, чем «всякий должен покоряться власть предержащим». Да, приходилось лгать Бараку, и это отнюдь не доставляло мне удовольствия. Но в глубине души я сознавал, что поступаю правильно, решив отнести греческий огонь Гаю. При мысли о том, что, не появись в самый критический момент слуга с сообщением от Кромвеля, греческий огонь достался бы Ричу, у меня мурашки пробежали по коже. Впрочем, очень может быть, в его распоряжении уже находится достаточное количество этого вещества.

Барак, сидя на постели в одной рубашке, с опечаленным видом рассматривал свои пыльные потрепанные штаны.

– Я протер их об лошадиные бока, – заметил он, просовывая палец в дыру.

– Если наше дело завершится успешно, лорд Кромвель наверняка щедро наградит вас. Тогда и справите себе новые штаны, – усмехнулся я.

В комнате царил жуткий беспорядок: и на полу, и на столе валялась грязная одежда и громоздились тарелки с остатками еды. Я с сожалением вспомнил своего бывшего помощника Марка, который содержал комнату в безупречной чистоте.

Барак скомкал злополучные штаны и швырнул их в дальний угол комнаты.

– Ну а вам удалось что-нибудь найти? – Увы, ничего. Мы вырыли гроб из могилы, однако там обнаружился лишь скелет старины Сент-Джона. Тут, на мою беду, на кладбище явился Рич собственной персоной. И разумеется, пожелал узнать, какая надобность привела меня в его владения.

– Черт. И что же вы сказали этому надутому олуху?

– Так, бормотал что-то невразумительное. И уже думал, что на этот раз не обойдется без серьезных неприятностей. Но тут слуга сообщил, что Рича ожидает лорд Кромвель. Тот, разумеется, сразу позабыл о моей скромной особе.

– Итак, еще один след привел в никуда, – вздохнул Барак. – Скоро мы узнаем, удалось ли графу вытянуть что-нибудь из Рича. Он сказал, что сразу после встречи с этим пройдохой пошлет нам письмо.

– Завтра возвращается Марчмаунт. Мне придется отправиться в Линкольнс-Инн, чтобы поговорить с ним.

Барак кивнул и устремил на меня пристальный взгляд.

– А как вы относитесь к тому, чтобы сегодня ночью прогуляться к некоему хорошо знакомому нам колодцу? Вести от графа, скорее всего, придут лишь через несколько часов, может быть утром. Пока вас не было, я отлично выспался. Плечо мое сейчас болит куда меньше. И вообще, я бодр и полон сил.

Увы, о себе я никак не мог этого сказать. Все мое тело ныло от усталости, а обожженная рука к вечеру разболелась сильнее. Но я обещал Бараку не откладывать поход к колодцу, и, кроме того, надо было думать о спасении Элизабет.

– Думаю, сегодня ночью – самое подходящее время, – утомленно кивнул я. – Сейчас я немного перекушу, и отправимся.

– Да, перекусить было бы неплохо. Я тоже чертовски проголодался, – заявил Барак, которому отдых явно пошел на пользу.

Он проворно соскочил с кровати и сбежал вниз по лестнице. Я поплелся за ним вслед, думая о своем вынужденном обмане и терзаясь угрызениями совести.

Джоан приготовила для нас овощную похлебку, которую подала в гостиную.

Барак сокрушенно поскреб свою коротко стриженную макушку.

– Черт, до чего голова чешется. Придется теперь носить шапку, а то люди таращатся на меня, как на чучело. Еще бы, голова у меня теперь похожа на птичью задницу, перья так и торчат…

Громкий стук в дверь прервал поток его сетований.

– Это наверняка послание от графа! – вскочив, воскликнул Барак. – Надо же, как быстро.

Но это был Джозеф Уэнтворт, который несколько мгновений спустя вошел в гостиную в сопровождении Джоан. Вид у него был изможденный, волосы слиплись от пота, а одежду покрывал слой пыли. Потухший взгляд Джозефа был полон страдания.

– Джозеф, что случилось? – обеспокоенно спросил я.

– Я только что из Ньюгейта, – пробормотал он. – Она умирает, сэр. Элизабет умирает.

И этот здоровенный мужчина уронил голову в ладони и разрыдался.

Я заставил его сесть и попытался успокоить. Он вытер лицо грязной тряпкой, в которую превратился его носовой платок, тот самый, что некогда вышила для него Элизабет. Затем устремил на меня беспомощный, отчаянный взгляд. Сейчас, когда Джозеф совершенно обезумел от горя, вся его досада на мою нерасторопность улетучилась.

– Так что с Элизабет? – спросил я как можно мягче.

– Два дня назад в Яму посадили еще одну узницу. Девчонку лет десяти, сумасшедшую нищенку, которая слонялась по городу и обвиняла всех и каждого в том, что они похитили ее маленького братика. Она подняла шум в Чипсайде, в лавке мясника…

– Да, мы ее как-то видели.

– Лавочник пожаловался, и девочку арестовали. Ее поместили в Яму, но Элизабет и словом с ней не обмолвилась. Точно так же, как и с той старухой, которую потом повесили…

Джозеф осекся.

– Я помню, что, когда старуху увели на казнь, Элизабет пришла в неистовство. На этот раз произошло то же самое?

Джозеф устало покачал головой.

– Нет. Сегодня утром, когда я пришел навестить Лиззи, надзиратель сказал мне, что ее соседку по камере осмотрел доктор. Он признал девочку сумасшедшей, и ее отправили в Бедлам. Но минувшим вечером, когда надзиратель относил узницам пищу, он слышал, как Элизабет и девочка разговаривали. Он не мог разобрать слов, однако очень удивился, ведь Элизабет впервые согласилась с кем-то поговорить. А маленькая нищенка, с тех пор как ее поместили в тюрьму, тоже притихла и редко подавала голос.

– Кстати, как ее зовут?

– По-моему, Сара. Они с братом сироты и жили в приюте при монастыре Святой Елены. А когда монастырь закрыли, их вышвырнули на улицу. – Джозеф тяжело вздохнул. – Так вот, сегодня утром, когда я пришел, Элизабет сидела неподвижно. Она смотрела куда-то в пустоту, а на меня даже не взглянула. И на еду, которую я принес, тоже. Да и миска с ее завтраком стояла нетронутая. А вечером…

Голос Джозефа задрожал, и он вновь закрыл лицо ладонями.

– Джозеф, я надеюсь, что не позднее чем завтра смогу сообщить вам утешительные новости, – произнес я уверенным тоном. – Не думайте, что я забыл о Элизабет и…

– Мастер Шардлейк, я уповаю только на вас, – простонал он, устремив на меня умоляющий взгляд. – Вы – моя последняя надежда. Но я боюсь, Лиззи уже ничем не поможешь. Когда я пришел сегодня вечером, она лежала без сознания и лицо ее пылало от жара. Мне сказали, у нее тюремная лихорадка.

Мы с Бараком переглянулись. Вспышки лихорадки были в тюрьмах весьма частым явлением. Считалось, что причина их – в тяжелых испарениях, распространяемых гниющей соломой. Иногда бывало, что от лихорадки вымирали целые тюрьмы. Болезнь проникала и в Олд-Бейли, косила свидетелей и даже судей. Если у Элизабет действительно тюремная лихорадка, скорее всего, она обречена.

– Надзиратели боятся приближаться к ней, – продолжал Джозеф. – Я обещал, что заплачу, если они поместят ее в лучшие условия и позволят пригласить к ней доктора. Хотя одному Богу ведомо, как я буду платить. Из деревни мне пишут, что весь урожай сгорел на корню.

В дрожащем голосе Джозефа послышались истерические нотки.

– Думаю, пришла пора вмешаться мне, – заявил я, вставая. – В качестве адвоката я несу ответственность за свою подзащитную и обязан сделать все, чтобы облегчить ее положение. Я немедленно отправляюсь в тюрьму. Мне известно, что для тех, кто может заплатить, у них имеются вполне приличные помещения. И у меня есть знакомый аптекарь, который вылечит Элизабет, если только это возможно.

– Но ей необходим доктор.

– Человек, о котором я говорю, весьма сведущ в искусстве врачевания. Но, будучи чужестранцем, он не имеет права заниматься врачебной практикой.

– Но деньги… – За все заплачу я. Не волнуйтесь, Джозеф, вы вернете мне деньги потом. Господи боже, – пробормотал я себе под нос, – наконец-то у меня нет никаких сомнений в том, как следует поступать.

– Если хотите, я пойду вместе с вами, – подал голос Барак.

– Вы пойдете с нами в тюрьму? – удивился Джозеф, который, кажется, впервые заметил Барака и с недоумением посмотрел на его стриженую голову.

– Спасибо, Барак. Нам может понадобиться ваша помощь. А Саймона я пошлю с запиской к Гаю, попрошу его безотлагательно явиться в Ньюгейт.

Я решительно двинулся к дверям. Час назад я валился с ног от усталости, но теперь ощутил неожиданный прилив сил. Несомненно, моя готовность мчаться на помощь Элизабет поразила даже Джозефа. Но я чувствовал: если несчастная девушка, ради которой я ввязался в столь опасное дело, умрет прежде, чем истечет отпущенное нам время, я не вынесу подобной насмешки судьбы.

В призрачном свете луны очертания тюрьмы казались особенно мрачными и зловещими. Контуры высоких башен четко вырисовывались на фоне звездного неба. Главный смотритель, которого мы подняли с постели, не скрывал своего раздражения до тех пор, пока я не сунул ему в руку шиллинг. Тут он сразу сменил гнев на милость и позвал надзирателя. У надзирателя, толстого неповоротливого детины, глаза полезли на лоб от испуга, когда начальник приказал ему отвести нас в Яму. Поспешно отперев дверь, он отошел как можно дальше и остановился у стены.

Едва войдя в жаркую и душную камеру, мы зажали носы, спасаясь от невыносимого запаха мочи и гниющей пищи. Вонь была так сильна, что от нее щипало глаза и к горлу подступала тошнота. Элизабет неподвижно лежала на соломе, раскинув руки и ноги. Даже теперь, когда она была без сознания, лицо ее искажала гримаса отчаяния, глаза тревожно поблескивали под полуприкрытыми веками. Как видно, в лихорадочном забытьи бедняжку мучили кошмары. Щеки ее пылали, и даже бритый затылок порозовел. Джозеф прав: у Элизабет был сильнейший жар. Я сделал своим спутникам знак выйти в коридор и подошел к ожидавшему нас надзирателю.

– Послушайте, приятель, – сказал я, – я знаю, наверху у вас есть приличные камеры.

– Да, только стоят они недешево.

– Мы заплатим, – заверил я. – Проводите меня к главному смотрителю.

Тюремщик вновь запер дверь. Вслед за ним я прошел в спальню смотрителя, прекрасно обставленную комнату с пуховой постелью и драпировками на стенах. Смотритель, сидевший за столом, встретил нас обеспокоенным взглядом.

– Она уже умерла, Уильям? – осведомился он.

– Пока нет, сэр.

– Ее необходимо забрать из этой вонючей Ямы и перенести в хорошую комнату, – заявил я. – Я заплачу, сколько потребуется.

– Это невозможно, – покачал головой смотритель. – Если мы вынесем ее из камеры, это приведет к распространению заразы по всей тюрьме. К тому же преступница должна оставаться в Яме согласно приказу судьи.

– Ответ перед судьей буду держать я. Что касается заразы, то я знаю чрезвычайно сведущего аптекаря, который поможет больной. Этот человек примет все меры предосторожности и не допустит распространения лихорадки.

Тюремщик по-прежнему колебался.

– А кто перенесет ее наверх? Никто из моих людей не станет к ней приближаться. – Мы сами это сделаем, – ответил я после минутного раздумья. – Наверняка у вас в тюрьме есть черная лестница, которой мы можем воспользоваться.

– Хорошая камера будет стоить вам два шиллинга в сутки, – поджав губы, сообщил смотритель. – Я сам покажу вам, куда ее перенести.

Судя по огонькам, вспыхнувшим в его маленьких хитрых глазках, жадность пересилила страх перед опасной болезнью.

– Хорошо, – проронил я, хотя цена была грабительски высокой. Однако в создавшемся положении торговаться не приходилось. Я достал кошелек и протянул тюремщику золотую монету.

– Это плата за пять суток, – сказал я. – Ровно столько осталось до того дня, когда девушка должна вновь предстать перед судом.

Деньги оказались наиболее веским аргументом: смотритель довольно кивнул и спрятал монету в карман.

Подъем по узкой тюремной лестнице обернулся настоящим кошмаром. Нам пришлось преодолеть четыре этажа, дабы из Ямы перебраться в комнату, расположенную высоко в башне. Впереди со свечой в руке шествовал смотритель, следом Барак и Джозеф несли бесчувственную Элизабет, причем тело несчастной девушки едва не касалось каменных ступеней. Я шел за ними, наблюдая за причудливыми тенями, которые бросали на стены две бритые головы – Барака и Элизабет. От горячего, давно не мытого тела больной исходил тяжелый запах. Карабкаясь по крутым ступенькам, я чувствовал, что силы вновь оставляют меня. О том, чтобы идти этой ночью к колодцу, не могло быть и речи.

Наконец мы оказались в просторной комнате с большим окном, забранным решетками, но тем не менее распахнутым. В комнате стояла хорошая кровать с одеялом, на столе был приготовлен кувшин с водой. Одним словом, то было вполне подходящее помещение для состоятельного узника. Барак и Джозеф уложили Элизабет в постель. Она, казалось, не замечала ничего, что с ней происходит. Глаза ее по-прежнему были закрыты, с губ постоянно срывался едва слышный стон. Потом она тихонько пробормотала: «Сара, о Сара».

– Это та сумасшедшая бродяжка, которую увезли в Бедлам, – прошептал Джозеф.

– Возможно, если Элизабет поправится, она наконец нарушит свой обет молчания и расскажет нам, почему встреча с этой девочкой так ее расстроила, – предположил я. – А также поведает тайну, которую до сих пор предпочитала держать при себе. Надо признать, ее скрытность повлекла за собой уйму неприятных последствий, – добавил я с внезапной горечью.

Джозеф внимательно посмотрел на меня и тихо произнес:

– Иногда я тоже сердился на нее.

– Скоро здесь будет аптекарь, о котором я вам говорил, – сказал я, никак не отреагировав на его слова.

– Вы так щедры, сэр, – вздохнул Джозеф. – Сколько я вам должен?

– Не надо об этом, Джозеф, – оборвал я его, вскинув руку, – мы поговорим об этом после. Барак, вы наверняка валитесь с ног от усталости. Думаю, вам лучше пойти домой.

– Нет, я останусь, с вашего позволения, – возразил Джек. – Хочу узнать, сумеет ли ваш старый мавр ей помочь.

Странно и даже трогательно было видеть, что Барак так близко к сердцу принимает судьбу несчастной Элизабет. И все же мне не хотелось, чтобы он присутствовал при моей встрече с Гаем: банка с греческим огнем была спрятана в кармане моей мантии. – Нет, идите домой, – решил я настоять на своем. – Я вовсе не хочу, чтобы вы заболели тюремной лихорадкой. Нам предстоит еще много дел.

Барак кивнул и неохотно вышел из комнаты. В ожидании Гая мы с Джозефом хранили молчание, прислушиваясь к прерывистому дыханию больной.

Гай прибыл час спустя. Надзиратель лично проводил его наверх. Смуглое лицо нового посетителя так поразило его, что он еще долго таращился бы на старого аптекаря, не попроси я его оставить нас. Джозеф, которому я представил своего друга, был изумлен не меньше, чем надзиратель. Впрочем, Гай, казалось, не обратил на это ни малейшего внимания.

– Так значит, вот она, бедная девушка, чья горькая участь так тревожила вас, – произнес он, обращаясь ко мне.

– Да, – кивнул я и рассказал ему все, что мне было известно о болезни Элизабет.

Он задумчиво поглядел на лежавшую в забытьи девушку.

– Не думаю, что это тюремная лихорадка, – сказал он наконец. – При тюремной лихорадке жар обычно бывает еще сильнее. Пока я не могу определить, что это за недуг. Неплохо бы взглянуть на ее мочу. Где ее ночной горшок?

– В Яме, где она находилась до недавнего времени, узники мочатся прямо на солому.

Гай покачал головой.

– Попробую дать ей снадобье, которое ослабляет жар. Но прежде всего необходимо снять с больной это грязное платье и обтереть ее тело водой.

– Сэр, но я не могу смотреть на обнаженное тело молодой девушки. Это против всех приличий и… – вспыхнув, пробормотал Джозеф.

– Я вымою ее сам, если желаете, – с невозмутимым видом перебил его Гай. – По роду моей деятельности мне часто доводилось видеть обнаженные тела. Не могли бы вы завтра купить ей смену белья и принести сюда?

– Да, да, конечно, я куплю все необходимое. Тут Элизабет пошевелилась и тихонько застонала, а потом вновь затихла.

Гай опять покачал головой.

– Бедная девушка одержима отчаянием и гневом, – произнес он. – Они терзают ее даже теперь, когда сознание ее помрачилось.

– Скажите, есть надежда? – дрожащим голосом спросил Джозеф.

– Не знаю, – откровенно признался Гай. – Но чутье подсказывает мне, это один из тех случаев, когда исход зависит от желания больного выжить.

– Тогда она наверняка умрет, – проронил Джозеф.

– Это известно одному лишь Богу, – с мягкой улыбкой возразил Гай. – А теперь оставьте меня, я должен ее вымыть.

Мы с Джозефом ждали в коридоре, пока Гай занимался больной.

– Иногда я сердился на нее, – повторил Джозеф фразу, которую я уже слышал недавно. – Но я люблю ее всем сердцем. Несмотря на все беды, которые она на меня навлекла, я все равно люблю ее.

– Я знаю, что у вас чистая и любящая душа, Джозеф, – сказал я, коснувшись его плеча.

Наконец Гай позволил нам вернуться в комнату. Элизабет лежала под одеялом, лицо ее, впервые с тех пор, как я ее увидел, было чистым. В тазике с водой плавал потемневший от грязи кусок ткани. В лампу Гай добавил какого-то масла, распространявшего приятный аромат.

– Какая она хорошенькая, – заметил я, вглядываясь в горящее лихорадочным румянцем лицо Элизабет. – Как жаль, что бедняжку довели до подобного состояния. – Будь несчастная девушка страшна как смертный грех, ее все равно было бы жаль, – усмехнулся Гай.

– А что это за аромат? – спросил Джозеф.

– Выжимка лимона, – пояснил Гай. – Когда человеческая душа томится и страдает, смрад, грязь и духота способствуют тому, что она еще глубже погружается во тьму. И напротив, мягкий свет, свежий воздух и приятные запахи вселяют в душу бодрость даже тогда, когда больной лежит без сознания. По крайней мере, я придерживаюсь подобного убеждения, – пожав плечами, добавил Гай.

Он перевел испытующий взгляд с меня на Джозефа.

– Вид у вас обоих измученный. Думаю, вам необходимо поспать. А я, с вашего позволения, останусь с ней до утра.

– Я не осмеливался просить вас об этом, – начал Джозеф. – Поверьте, я очень вам благодарен и…

– Такова моя работа, – с улыбкой перебил его Гай. – И я буду рад позаботиться о несчастной девушке.

– Вы идите, Джозеф, а я немного задержусь, – сказал я. – Мне надо кое-что обсудить с Гаем.

Джозеф, еще раз поблагодарив нас обоих, вышел. Шаги его гулко раздались по каменным ступеням.

– Я вам очень признателен, Гай, – сказал я, оставшись наедине со своим другом.

– Не стоит благодарностей. Скажу вам откровенно, болезнь девушки весьма меня заинтересовала. Я впервые сталкиваюсь с подобным недугом.

– У меня есть для вас кое-что не менее интересное, – сказал я, сунул руку в карман и извлек оловянную банку. – Я полагаю, здесь содержится тот самый греческий огонь, о котором мы столько говорили. Ни одна живая душа не знает, что мне удалось его найти.

Я открыл банку и поставил ее на стол, предварительно опустив на пол масляную лампу.

– Не подносите близко свечу, Гай. Я боюсь, жидкость вспыхнет.

Гай рассмотрел жидкость, насколько это позволяло слабое освещение, растер каплю между пальцами и понюхал их с выражением величайшего отвращения.

– Так вот он, греческий огонь, – произнес он. Никогда прежде я не видел, чтобы лицо моего друга было столь суровым и непроницаемым.

– Да, – кивнул я. – Раньше я не мог понять, почему в некоторых книгах этот огонь называли темным. Теперь я вижу, что древние авторы имели в виду не пламя, а жидкость, которая его порождает.

– Полагаю, те, кто называл этот огонь темным, хотели сказать, что он приносит в этот мир тьму.

– Возможно, вы правы. Не случайно в старинных книгах он называется также слезой дьявола.

Я рассказал Гаю о том, как отыскал сосуд с жидкостью в могиле наемного солдата, и о том, как моя находка едва не попала в руки Рича.

– Я хотел, чтобы вы взяли это с собой, – завершил я свой рассказ. – Вы по-прежнему согласны исследовать жидкость?

– Да, но лишь на тех условиях, о которых мы с вами уже говорили. Я не намерен способствовать тому, чтобы у Кромвеля оказалось новое грозное оружие.

– Я помню об этом. Пусть будет по-вашему.

– Мэтью, боюсь, вы навлечете на себя серьезные неприятности. Не дай бог, Кромвель узнает, что вы нашли греческий огонь и вместо того, чтобы немедленно доставить ему, отдали мне, – заметил Гай. – Вы сами понимаете, что ждет вас в таком случае.

– Значит, нам надо сделать так, чтобы Кромвель об этом не узнал, – пожал я плечами. – Знаете, Гай, у меня из ума не идет наш с вами последний разговор, – добавил я после недолгого колебания. – Бесспорно, Кромвель сотворил много зла. Но, по крайней мере, он стремится создать истинно христианское государство. В то время как Норфолк и его приспешники, дай им только волю, вернут Англию во тьму самых диких предрассудков.

– Истинно христианское государство? Вы полагаете, подобное возможно в нашем погрязшем во грехах мире? История последних десятилетий доказывает, Мэтью, что вы обольщаетесь несбыточными мечтами. Именно поэтому многие люди подобно мне пытались укрыться от мирской пагубы за стенами монастыря. Увы, сейчас мы лишились этого прибежища.

– Да, я знаю, старая Церковь учит, что наш греховный мир неотвратимо катится к своему концу и людские деяния, пусть самые благие, не способны ничего изменить. Подобное утверждение служило отличным оправданием для многих жестокостей.

– Для того чтобы построить истинно христианское государство, где благоденствие станет уделом каждого, вам тоже придется пойти на суровые меры. Есть один лишь путь покончить с нищетой – заставить богатых поделиться с бедными.

– Иногда мне кажется, что это самый справедливый путь.

– Сейчас вы говорите, как анабаптист.

– Нет, всего лишь как старый крючкотвор, у которого голова идет кругом, – усмехнулся я.

– Но вы знаете не хуже меня, что главная цель Кромвеля – отнюдь не уничтожение несправедливости, которой пронизана вся жизнь человеческого общества, – произнес Гай, вперив в меня пристальный взгляд. – Укрепление протестантской веры – вот что действительно важно для этого человека. Во имя этого он готов на любые жертвы. И, получив греческий огонь, он не замедлит обрушить его на головы тех, кого считает своими противниками.

– Вынужден согласиться с вами, Гай, – печально кивнул я. – Скорее всего, греческий огонь в руках Кромвеля станет источником новых жертв. Как, впрочем, и в руках любого другого государственного деятеля.

В суровом взгляде Гая неожиданно мелькнула радость.

– Слава богу, вы это понимаете.

Он осторожно опустил маленький оловянный сосуд в карман.

– Я сообщу вам, как только получу какие-нибудь результаты.

– Благодарю вас, Гай. Буду рад, если вы сможете сообщить мне о результатах исследования уже завтра. Осталось всего пять дней до того, как греческий огонь необходимо продемонстрировать перед королем. В тот же день Элизабет должна будет вновь предстать перед судом, – добавил я со вздохом.

Стоило произнести ее имя, как Элизабет застонала и пошевелилась под одеялом. Мы одновременно повернулись к ней.

– Сара, – пробормотала она, – это все тот злобный мальчишка. Он, все он…

Внезапно глаза ее широко раскрылись, и она устремила на нас непонимающий взгляд. Гай поспешно наклонился к больной.

– Мистрис Уэнтворт, у вас лихорадка. Вы по-прежнему в тюрьме, но ваш дядюшка и мастер Шардлейк перенесли вас в чистую и удобную комнату. А я – Гай Малтон, аптекарь.

Я подошел к постели. Глаза Элизабет блестели от жара, но, судя по всему, сознание девушки прояснилось. Понимая, что нельзя упускать такую возможность, я медленно произнес:

– Мы по-прежнему пытаемся докопаться до истины, Элизабет. Мы хотим вас спасти. Я знаю, в колодце, что расположен в саду вашего дяди Эдвина, спрятано нечто…Элизабет в ужасе заметалась в постели.

– Смерть Господа, – прошептала она, – смерть Господа…

– О чем вы? – настаивал я, но глаза больной вновь закрылись. Я хотел потрясти ее за плечо, но Гай остановил мою руку.

– Не надо ее беспокоить.

– Да, но что она имела в виду? Смертью Господа часто клянутся, и она…

Гай печально посмотрел на меня.

– Смерть Господа – это то, что повергает человека в пучину отчаяния. В бытность мою монахом случалось, что кое-кто из братьев начинал колебаться в вере и попадал во власть отчаяния. Как правило, усомнившиеся обретали веру вновь, но до той поры… – Гай грустно покачал головой, – до той поры им казалось, что Спаситель наш мертв и у человека не осталось никакой надежды.

– Колодец, – не открывая глаз, прошептала Элизабет, – проклятый колодец…

Потом она вновь откинулась на подушки и погрузилась в забытье.