Миклухо-Маклай был убежден, что решить этот спор невозможно за письменным столом, "без собственного внимательного наблюдения... отличных от нас рас". Впрочем, сам-то он был уверен - нет рас высших и рас низших, расовые отличия возникли под влиянием различных условий окружающей среды.
      Вернувшись после пятилетнего отсутствия в Петербург, Николай Николаевич выступил с докладом на заседании Русского Географического общества, а затем направил секретарю общества письмо, в котором изложил свои планы и просил о поддержке. Совет общества предоставил Миклухо-Маклаю небольшую денежную субсидию и, главное, добился разрешения, чтобы путешественник был доставлен на Новую Гвинею на военном корвете "Витязь".
      Почему именно на Новую Гвинею? Да потому, что она была исследована в наименьшей степени. Даже о размерах острова не было единого мнения. Жители Новой Гвинеи еще не испытали на себе влияния цивилизации.
      "Читая описания путешествий, почти что во всех я находил очень недостаточными описания туземцев в их первобытном состоянии, - писал позднее Миклухо-Маклай. - Путешественники или оставались среди этих туземцев слишком короткое время, чтобы познакомиться с их образом жизни, обычаями, уровнем их умственного развития и т. д., или же главным образом занимались собиранием коллекций, наблюдением... животных, а на людей обращали совершенно второстепенное внимание. С другой стороны... расы эти, как известно, при столкновении с европейской цивилизацией с каждым годом исчезают..."
      Около года заняла подготовка путешествия. Но не подбор снаряжения и не закупка продовольствия волновали Николая Николаевича. Позднее моряки "Витязя" были потрясены: оставаясь на Новой Гвинее, Миклухо-Маклай "имел всего два пуда рису и баночку с надписью "жир для пищи"".
      Все это время Николай Николаевич посвятил доработке плана экспедиции. Он консультировался со всеми крупнейшими учеными Европы, и постепенно программа исследований приобрела законченный вид. Изучение изменчивости животных организмов в зависимости от условий их обитания стало второстепенной задачей. Главное - человек, важнее всего антропологические и этнографические работы.
      Уже с борта "Витязя", от берегов острова Мадейра Миклухо-Маклай писал матери: "Я решил после долгого обсуждения вопроса отчасти изменить мой первоначальный план - остаться в путешествии 6 или 7 лет, без возвращения в Европу".
      А в день отплытия из Кронштадта Николай Николаевич послал два письма. Одно - семье: "До свидания или прощайте. Держите обещания ваши, как я свои". Другое - любимому другу, князю Александру Александровичу Мещерскому: "В случае, если я не вернусь из предстоящего путешествия, желаю, чтобы все, что мне следует или придется, перешло сестре моей Ольге". Это второе письмо было запечатано в конверт с надписью "Вскрыть, если не вернусь"...
      Возможно, эти записки покажутся излишне трагичными. И все же риск не вернуться был действительно реален. Мало кто верил в успех задуманного предприятия. Верил ли сам Маклай?
      Шесть лет спустя он будет отговаривать итальянца Пальди, согласившегося остаться на одном из островов Меланезии в качестве торгового агента:
      "Если вам жизнь дорога, если вы когда-нибудь надеетесь жениться на вашей возлюбленной, то не оставайтесь здесь... Вы проживете здесь месяц, может быть два, а, возможно, также, только день или другой по уходе шхуны.
      - Что же, вы думаете, меня убьют туземцы? - спросил Пальди недоверчиво.
      - Да, - ответил я решительно".
      Через три года Николай Николаевич вновь посетил этот островок: "Об участи Пальди от Ахмата узнал я следующее: спустя немного месяцев (три или четыре) по уходе шхуны до деревни Суоу (где жил Ахмат) дошла молва, что белый, оставленный в деревне Пуби... был убит и все вещи его забраны туземцами. Защищался Пальди перед смертью или был убит во сне, Ахмат не слыхал..."
      Что пережил Миклухо-Маклай тогда, 27 сентября 1871 года, когда, приспустив флаг у хижины, салютовал уходящему "Витязю"?
      "Первая мысль, пришедшая мне в голову, была та, что туземцы, пользуясь уходом огромного дымящегося страшилища, могут каждую минуту нагрянуть в мое поселение, разнести мою хижину и сваленные в беспорядке вещи и что отныне я предоставлен исключительно самому себе, все дальнейшее зависит от моей энергии, воли и труда".
      Первое знакомство с папуасами состоялось, еще когда "Витязь" стоял на рейде. Вначале туземцы пытались воспрепятствовать высадке Маклая на берег, потом боязливо сторонились. Как поведут они себя теперь?
      Местом своего обитания Николай Николаевич выбрал побережье залива Астролябия. Белые люди здесь еще не бывали. Поблизости несколько деревень, но Миклухо-Маклай построил свою хижину в отдалении от них, на мысу, который он назвал мысом Уединения. Матросы расчистили небольшую площадку в девственном лесу, в качестве фундамента вбили в землю шесть брусьев, на высоте около метра настелили пол будущего жилища.
      Четыре с половиной метра в длину, ширина и высота - меньше двух метров. Стены хижины из тонких досок, частично из парусины. Крыша из листьев саговой и кокосовой пальм. Одна комната в хижине - для слуг, другая - для Николая Николаевича. Стол, две корзины, образующие койку, складное кресло - вот и вся мебель.
      Вместе с Миклухо-Маклаем остались слуги, нанятые им на островах Самоа. Один из них, полинезиец Бой, вскоре заболел и умер. Швед Ульсон, бывший матрос купеческого судна, оказался трусом и лентяем.
      В тот день, когда ушел "Витязь", из соседней деревеньки Гумбу пришла "делегация", чтобы удостовериться в том, что странный "тамо-русс" действительно остался. Туземцы принесли кокосы, сахарный тростник, но часть из них держались в стороне с копьями и луками.
      Тридцатого сентября появился Туй, первый из папуасов, с которым познакомился Миклухо-Маклай, а следом за ним показалась целая вереница туземцев. Принесли посуду, поросенка, кокосовые орехи. "С большим интересом рассматривали каждую вещь... Мало говорили и вообще не шумели". С удовольствием слушали музыку, непритязательную игру Боя на полинезийской губной гармошке.
      На следующий день Миклухо-Маклай впервые решился на ответный визит.
      "Брать или не брать револьвер?.. Я не уверен, как я, имея револьвер у пояса, поступлю... если туземцы в деревне начнут обращаться со мною неподходящим образом... Но я убежден, что какая-нибудь пуля, пущенная некстати, может сделать достижение доверия туземцев невозможным, т. е. совершенно разрушит все шансы на успех предприятия. Чем более я обдумывал свое положение, тем яснее становилось мне, что моя сила должна заключаться в спокойствии и терпении. Я оставил револьвер дома..."
      Николай Николаевич хотел дойти до ближайшей деревеньки, где уже знали его, но по ошибке пошел не по той тропинке и, войдя в деревню, не увидел знакомых лиц...
      Тогда-то и разыгралась та самая сцена - свист стрел, замах копья... Острие его останавливается в нескольких сантиметрах от лица Маклая...
      "В эту минуту я был доволен, что оставил револьвер дома..."
      Попробуйте вы, читатель, в эту минуту найти решение. Вот он, контакт цивилизаций, разделенных тысячелетиями. Натянуты тетивы, занесены копья...
      Кажется невероятным: Миклухо-Маклай... лег спать?! Подтащил циновку, валявшуюся поблизости, расшнуровал ботинки, расстегнул пояс, закрыл глаза и... заснул.
      Проспал он часа два.
      "Открыв глаза, я увидел нескольких туземцев, сидящих вокруг циновки... Они разговаривали вполголоса, жуя бетель. Они были без оружия и смотрели на меня уже не так угрюмо... Я решил идти домой и стал приводить свой костюм в порядок. Эта операция очень заняла окружающих меня папуасов. Затем я встал, кивнул головой в разные стороны и направился по той же тропинке в обратный путь, показавшийся мне теперь короче, чем утром..."
      Вы знаете, конечно, пройдет немного времени (немного ли?) и Маклай станет желанным гостем в любой деревне, станет "тамо боро-боро" верховным вождем папуасов.
      Сон на циновке "под сенью" взметнувшихся копий, думается, немало озадачил туземцев. И с этой, наверное, минуты начала расти и крепнуть слава ни на кого не похожего, непостижимо бесстрашного, как видно, бессмертного белого человека.
      "Маклай, скажи, можешь ты умереть? Быть мертвым, как люди Бонгу, Богати, Били-Били?"
      Много лет спустя после того дня будет задан этот вопрос. Папуасы знают, убеждены, что Маклай не может сказать неправду. "Баллал Маклай худи" (Слово Маклая одно) - новая поговорка туземцев окружающих деревень.
      "Скажи я "да", я поколебаю сам значительно свою репутацию... Сказать "нет" - нельзя... завтра или через несколько дней какая-нибудь случайность может показать туземцам, что Маклай сказал неправду".
      Вот вам, читатель, еще одна возможность самостоятельно найти решение. Да или нет? Несколько десятков туземцев, собравшихся в буамбрамру, хижине заседаний, напряженно замолкли.
      "Я нашел мой ответ. Сняв со стены... тяжелое и острое копье, которое, метко брошенное, могло причинить неминуемую смерть, я подошел к Саулу, стоявшему посреди буамбрамры и следившему за моими движениями. Я подал ему копье, отошел на несколько шагов и остановился против него. Я снял шляпу, широкие поля которой закрывали мое лицо, я хотел, чтобы туземцы могли по выражению моего лица видеть, что Маклай не шутит и не моргнет, что бы ни случилось. Я сказал тогда: "Посмотри, может ли Маклай умереть?" Недоумевавший Саул хотя и понял смысл моего предложения, но даже не поднял копье и первый заговорил: "Арен, арен!" (нет, нет!). Между тем некоторые из присутствовавших бросились ко мне, как бы желая заслонить меня своим телом от копья Саула... ответ оказался удовлетворительным".
      Удивительным, воистину сверхъестественным мужеством обладал этот невысокий болезненный человек.
      В 1874 году сотня головорезов во главе с неким капитаном Мавары, самозваным раджой острова, ставленником малайских "властей", напала на небольшую деревеньку, где на этот раз поселился Маклай. Некоторые жители были убиты, другие уведены в плен. Хижина Маклая разграблена.
      Несколько недель спустя Маклаю и капитану Мавары довелось встретиться. Кругом были люди Мавары, но Маклай действовал решительно. Выхватив пистолет, он скомандовал: "Связать его!"
      "Этот человек, который был вдвое или втрое сильнее меня... теперь дрожал всем телом..."
      Наверное, такое вот хладнокровное мужество было необходимо. Маклай выказывал его неоднократно. Но сила - плохой помощник при установлении контакта.
      "Вы хотите, чтобы туземцы вас боялись благодаря револьверу и ружью, говорил Николай Николаевич, обращаясь к Пальди, - я же добивался и добился их доверия и дружбы".
      Пожалуй, еще поселившись на мысе Уединения, вдали от деревень папуасов, Миклухо-Маклай сделал первый, самый важный шаг в установлении контакта. Он не вторгался в их владения, не нарушал установившегося уклада жизни. Он расчистил площадку в девственном лесу и поселился рядом.
      Этологи - ученые, изучающие поведение животных, пишут, что даже у братьев наших меньших есть некие "представления о справедливости". Известный ученый Конрад Лоренц советует: если хотите "познакомить" двух животных, приводите сильное к слабому. Даже собака в значительной степени потеряет свою агрессивность, попав в дом, где живет кошка.
      Папуасы, приходя к хижине Маклая, вели себя робко - ведь это была не их территория. И сам Маклай, впервые посетив туземную деревню, действовал "в традициях" наших предков.
      Конечно, он проявил огромное мужество, когда лег спать (и уснул!) среди враждебно настроенных папуасов. Но, кроме того, он инстинктивно выбрал единственно верный путь - продемонстрировал свои добрые намерения, если хотите - беззащитность...
      И потекли день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем.
      "Сплю я здесь обыкновенно от 9, редко от 10 часов вечера до 5 утра; на сиесту (от часу до двух пополудни) полагается еще час. К этим восьми или девяти часам прибавлю на еду три раза в день около часа с половиной, на разговоры с туземцами и слугами уходит еще один час. На работу, таким образом, мне остается около 12 часов в день".
      За первые четыре месяца он всего пять раз побывал в соседней деревне Горенду; но не из страха, а из боязни быть навязчивым.
      Заметив, что папуасы прячут от него жен и детей, Маклай каждый раз предупреждал свистком о своем приходе в деревню. Заметив, что от него скрывают многие стороны быта, обряды, не старался разузнать то, что держали от него в тайне.
      "Знание языка, я убежден, - единственное средство для удаления недоверия", - писал Миклухо-Маклай.
      Безусловно, взаимное непонимание - одно из главных препятствий для установления контакта. Только читая дневники путешественника, начинаешь понимать, насколько это препятствие труднопреодолимо.
      "Все, на что нельзя указать пальцем, остается мне неизвестным", записывает он, уже прожив два месяца среди папуасов.
      Сколько времени, труда, выдумки нужно было употребить, чтобы узнать перевод одного только слова!
      Вот одна из историй, рассказанная Николаем Николаевичем.
      "Как объяснить, что желаешь знать слово "хорошо"?.. Берешь какой-нибудь предмет, о котором знаешь, что он туземцу нравится... и говоришь "хорошо", стараясь при этом делать довольную физиономию. Туземец знает, что, услыхав русское слово, он должен сказать свое, и говорит какое-нибудь. Потом показываешь другой предмет, делаешь кислую физиономию и бросаешь его с пренебрежением... Пробуешь несколько раз с различными туземцами - слова выходят различные. Наконец, после многих попыток и сомнений, я наткнулся на одного туземца, который, как я был убежден, меня понял. Оказалось, слово "хорошо" по-папуасски - "казь".
      Месяца два Маклай употреблял слово "казь" в смысле "хорошо", и туземцы каждый раз с довольными физиономиями кивали головой - "казь", "казь". Но потом сам Николай Николаевич заметил, что как будто не все его понимают. Решил проверить, отыскал самого сметливого папуаса. Показал черепки разбитого горшка, а потом целый, хороший.
      "Ваб!" - говорит папуас.
      Николай Николаевич вновь решил проверить. Показывает несъедобный плод, а потом хороший. Спрашивает: "Ваб?" - "Ваб!" Показывает дырявый башмак, а потом целый: "Ваб?" - "Ваб!"
      Теперь уже слово "ваб" Николай Николаевич употреблял в смысле "хорошо", но через месяц выяснил, что "казь", оказывается, название табака, а "ваб" означает "большой горшок".
      Опять неудача!
      Тогда Маклай прибегнул к хитрости: "Я стал давать пробовать разные соленые, горькие, кислые вещества и стал прислушиваться к тому, что говорят пробующие своим товарищам. Я узнал, что "дурно", "скверно" - одним словом, "нехорошо" выражается словом "борле". С помощью слова "борле", которое оказалось понятным для всех, я добился от Туя значения противоположного, которое есть "ауе"".
      Эта запись в дневнике датирована 25 января 1872 года. Понадобилось четыре месяца, дабы понять, что "хорошо" звучит по-папуасски как "ауе"!
      Нет, не просто давался язык. Еще труднее было завоевать доверие.
      Несомненно, Маклай всегда был искренен, без искренности нет доверия. Но в то же время он строил свое поведение по некоему продуманному сценарию с учетом особенностей психологии папуасов.
      Он лечил жителей окрестных деревень, дал им гвозди, ножи, топоры, научил выращивать дыни, тыквы, папайю, кукурузу. Русские слова "нож", "тапорр", "арбуз" и сейчас остаются в диалекте бонгу.
      Маклай искренне хотел быть полезным, хотел стать другом для папуасов. И тем не менее всегда сохранял дистанцию, преднамеренно окружая себя неким ореолом таинственности.
      Вы помните, наверное, как ночью, украдкой Миклухо-Маклай хоронил Боя, не желая, чтобы папуасы узнали о смерти слуги белого человека. Как поджег он в блюдечке спирт и как папуасы упрашивали его "не зажечь моря".
      Часто и самые невинные действия Маклая - приготовление ко сну, чаепитие - казались туземцам загадочными.
      Когда по незнанию он нарушал какие-то "табу" - оставлял недоеденным кушанье или беззаботно отбрасывал в сторону банановую кожуру, туземцы и это считали проявлением "неземного" могущества.
      Каарам-тамо - "человек с Луны".
      Папуасы верили, что Маклай умеет летать, может вызвать и прекратить дождь или землетрясение, обеспечить успех в военных действиях.
      Он был добрым волшебником - дарил, лечил, предупреждал войны между деревнями. И однажды пришли к нему "тамо боро" - большие люди, вожди окрестных деревень, чтобы просить его остаться навсегда с ними, стать "тамо боро-боро"...
      Пятнадцать месяцев прожил Николай Николаевич среди папуасов. Потом в июне 1876 года вновь вернулся на Берег Маклая. "Я держу слово и возвращаюсь не единственно как естествоиспытатель, а также как и "покровитель" моих черных друзей... Решился защищать, насколько могу, их правое дело - их независимость в случае европейского вторжения".
      Уже тянулись к Новой Гвинее руки колонизаторов - голландцев, англичан, немцев, американцев. Не приходилось сомневаться: "Колонизация... кончится истреблением папуасов".
      Болезни, алкогольные напитки, проституция, торговля людьми - далеко не исчерпывающий список злодеяний колонизаторов.
      Очевидец писал: "Охота за черными была любимым спортом колонистов. Выбирали день и приглашали соседей с их семьями на пикник. После обеда джентльмены брали ружья и собак и в сопровождении двух-трех слуг отправлялись в лес искать черных. Иногда им удавалось подстрелить женщину или одного-двух мужчин.
      "Охота на черных птиц" - назывался этот "вид спорта".
      Эрнст Геккель считал, что "черные" близки к питекантропу, что они лишь некая промежуточная форма в ряду переходных видов от обезьяны к белому человеку.
      Такие взгляды становились знаменем расизма, служили "оправданием" колониальных притязаний.
      Наука о народах существовать вне политики не может!
      Николай Николаевич убедился, что все факты, выдвигаемые в защиту подобных "теорий", не выдерживают критики.
      Утверждали, например, что у папуасов волосы якобы растут пучками, что у них какая-то особенная жесткость кожи, "неполноценный" череп, что с обезьянами их "роднит" оттопыренный в сторону большой палец ноги...
      Эдакая глупость!
      Николай Николаевич доказал, что волосы у папуасов растут "совершенно так же, как у европейца". Что жесткость кожи отнюдь не врожденная и возникает исключительно по причине незащищенности тела папуаса от постоянного воздействия солнца, ветра, дождей. Оттопыренность большого пальца объясняется тем, что папуасы, не зная крючков, используют ноги при ловле рыбы.
      Миклухо-Маклай описал эту необычную ловлю: "...вода там была немного ниже колен, и дно, разумеется, хорошо видно. Вдруг Туй сделал энергичный прыжок, и одна из рыбок оказалась пойманной. Туй ловил их ногой. Он сперва придавил ее ступней, потом поднял, ухватив между большим и вторым пальцем ноги".
      Множество единичных наблюдений, фактов приводили к одному и тому же выводу: условия обитания, уклад жизни полностью объясняют - и определяют! - особенности строения тела папуасов, даже цвет их кожи.
      "Дойдя... при помощи беспристрастного наблюдения до положения, что части света с их разными условиями жизни не могут быть заселены одною разновидностью species homo... и додумавшись, что поэтому существование различных рас совершенно согласно с законами природы, приходится признать за представителями этих рас общие права людей и согласиться, что истребление темных рас не что иное, как применение грубой силы, и что всякий честный человек должен восстать против злоупотреблений его".
      Николай Николаевич мечтал образовать независимый Папуасский Союз. Он хотел надеяться, что сумеет еще предотвратить вторжение колонизаторов. Он шлет письма, телеграммы: генерал-губернатору Нидерландской Индии, статс-секретарю английских колоний лорду Дерби, премьер-министру Великобритании Уильяму Гладстону, рейхсканцлеру Германии Отто Бисмарку...
      Гладстону: "Мы искренне надеемся, что имперское правительство не признает и не поддержит политику насилия, людокрадства и невольничества".
      Бисмарку: "Туземцы берега Маклая отвергают германскую аннексию..."
      Он сам прекрасно понимал: "Мои увещания пощадить "во имя справедливости и человеколюбия" папуасов походят на просьбу, обращенную к акулам не быть такими прожорливыми!"
      Только через двенадцать лет, в августе 1882 года, Миклухо-Маклай приехал в Россию.
      "Желтовато-бледное лицо его носило на себе отпечаток испытанного горя, страданий... И худые щеки, и тусклый взор, и впалая грудь, и еле слышный голос, и частое хватание за бок достались путешественнику как вечные, неудалимые знаки, которые наложили на него испытанные им лишения и болезни".
      Двенадцать лет...
      Бывало, годами не получал он никаких вестей из России, странствуя по островам Океании. Каждое новое его путешествие, высадка на каком-нибудь меланезийском острове были новым контактом. Конечно, Николай Николаевич уже имел опыт, но этот опыт подсказывал: контакт может таить любую неожиданность. И, отправляясь на попутной шхуне в очередное плавание, русский путешественник вписывал в договор с капитаном No 4: "В случае если г. Миклухо-Маклай будет убит туземцами одного из островов, капитан... обещает не делать никаких насилий относительно туземцев под предлогом "наказания"..."
      Порой болезни на недели приковывали его к постели: жестокие пароксизмы лихорадки, ревматизм. Месяцами он не мог оплатить счета и вынужден был занимать деньги под проценты.
      От Географического общества еще перед началом экспедиции Миклухо-Маклай получил ссуду в полторы тысячи рублей. Позднее три тысячи рублей пожертвовал В. Л. Нарышкин - член-соревнователь Географического общества, богатый меценат. Семь тысяч семьсот рублей с помощью друзей сумел собрать Александр Александрович Мещерский, тысячу дал Иван Сергеевич Тургенев, тысячу - Павел Михайлович Третьяков. Но и этих денег было недостаточно для новых путешествий.
      Итальянский путешественник и ботаник О. Беккари, дважды встречавшийся в Океании с Миклухо-Маклаем, в 1879 году писал: "Еще в первое мое путешествие я застал его в весьма неудовлетворительном физическом и нравственном состоянии, но теперь его почти нельзя было узнать. Известие о почти полном разорении его семейства нанесло сильный удар его организму, уже истощенному всякого рода утомлениями, непрерывными лишениями и климатом тех стран, в которых он жил и которые он при всем том тщательно исследовал. Он страдает от этого тем более, что все его коллекции, антропологические и другие рисунки его, заметки - словом, все плоды его размышлений... находятся в руках нескольких банкиров и купцов, которым он должен был оставить все свои научные сокровища в обеспечение уплаты по нескольким займам, без которых он не мог бы осуществить предначертанного им себе обширного плана изысканий. Таким образом, он находится в плену не имеет никаких средств возвратиться в Европу... Опасаюсь, что при таких условиях он проживет недолго: физические и нравственные силы его окончательно не выдержат бремени безвыходного, самого трагического и ужасного положения; есть повод опасаться еще худшего, и необходимо сделать все, что только можно, для спасения его... чтоб сохранить науке такого человека и такие труды, а родине его - честь считать его в числе своих сынов".
      Петербургская газета "Голос" опубликовала письмо Беккари и объявила общественную подписку. В результате Миклухо-Маклай получил 4500 рублей и смог частично расплатиться с долгами...
      Россия встречала его восторженно - общественные выступления, лекции, чтения, обеды.
      В одном из писем к брату Николай Николаевич рассказывает, как его принимали в Москве:
      "Вчера состоялось чтение в Общ. Любит. Естествознания в зале Технического Музея, что на Лубянке... Г. Губернатор, Митрополит, 2 архиерея и т. д., и т. д. присутствовали. Давка у дверей была страшная, наконец толпа без билетов ворвалась. Мне присуждена большая золотая медаль Общ. М. Люб. Естествознания и т. д. В воскресенье я принял обед, который дают мне профессора и другой ученый люд московский. Я принял под условием: дать мне бифштекс, молоко и не заставлять говорить".
      Говорил он плохо - тихим прерывистым голосом, невыразительно. Отвык от русского языка, иногда с трудом подбирал слова. Но слушали его, несмотря ни на что, восторженно. Известный путешественник по Русскому Северу этнограф К. Д. Носилов вспоминает: "Билеты все распроданы... в зале тысячная толпа... почти нечем дышать, но все слушают, слушают слабый, но внятный голос... И шум аплодисментов награждает его за каждый факт... голос его то и дело прерывается, чтобы дать этой разнообразной толпе... выразить свой восторг, симпатию, порывы души хорошему русскому человеку".
      Конечно, он открывал слушателям совсем иной, неизвестный, экзотический мир. Но не это вызывало восторг, а сама личность путешественника.
      Двенадцатилетние его странствия были воистину подвигом - все понимали это. Однако, кажется, самого Николая Николаевича мало кто понимал. Одни полагали, что в его прошлом кроется какая-то личная трагедия, заставившая его возненавидеть жизнь или по крайней мере цивилизацию, другие считали его просто чудаком и честолюбцем, желавшим во что бы то ни стало "отличиться", прославиться.
      Но он был вовсе не честолюбив, более того, безразличен и к славе, и к богатству. В течение 12 лет о его странствиях, о его работах знали только немногие ученые. За все эти годы только два десятка коротких его сообщений, писем были опубликованы в России, да и то в специальном издании "Известия Русского Географического общества". Пожалуй, впервые внимание русской общественности к деятельности Миклухо-Маклая привлекла газета "Голос", рассказав о его бедственном положении.
      Возвращаясь в 1882 году в Россию, Николай Николаевич с горечью писал: "Я никогда не имел времени подумать о средствах к жизни на будущее время. Оказывается теперь, что мне н е н а ч т о ж и т ь".
      Первый биограф Миклухо-Маклая, его друг, французский публицист Габриэль Моно (муж младшей дочери Герцена - Ольги Александровны) в 1882 году писал: "Маклай ненавидит шарлатанство и рекламу. Он служит науке, как иные служат религии; он отрешился, насколько это возможно для человека, от всякого личного интереса".
      Так было и так есть: для некоторых наука только средство, один из путей, которые ведут к славе и достатку. Для Миклухо-Маклая наука была целью жизни, высоким призванием.
      С горечью писал Николай Николаевич: "К сожалению, весьма многие из т. наз. "ученых" относятся к науке как к дойной корове, которая обязана снабжать их ежедневным продовольствием, что делает из ученых ремесленников и иногда даже просто шарлатанов. В таком случае научная истина - дело второстепенной важности для таких господ (а их, к сожалению, много), наука, приносящая им больше грошей, - самая привлекательная..."
      Всю свою жизнь он меньше всего заботился о себе, об известности, о благополучии, достатке: вы помните расползающийся сюртук, который он беспрестанно пытался починить в студенческие годы, два пуда риса и баночку жира, которыми он "запасся", отправляясь на Новую Гвинею.
      Можно привести еще более "странные" примеры его отрешенности от всего земного.
      "Спроси мать: в каком месяце и которого числа я родился?" "Спроси, пожалуйста, у матери - в каком году я родился?" Подобные вопросы не раз встречаются в письмах Николая Николаевича к сестре и брату.
      Дело, конечно, не в рассеянности, дело в умении подчинить всю свою жизнь тому, что кажется главным.
      Сам Николай Николаевич считал вполне определенно: "Чем больше мозг наш имеет достойной его работы, тем менее он тратит его деятельность на свою особу".
      Не в этой ли полной самоотрешенности истоки его хладнокровного мужества, его терпеливого подвижничества?
      Брат Михаил Николаевич писал: "Насколько я знаю, Н. Н. никогда не был влюблен... Без всякого сомнения, он был расположен и симпатизировал некоторым девушкам и женщинам, но это чувство никогда не превозмогало его целей и оно было мимолетно".
      Кажется, не совсем прав брат. Сохранилось письмо Николая Николаевича к некоей "милостивой государыне". Письмо на немецком языке, перевод его публикуется впервые:
      "Вы будете удивлены, получив эти строки, но у меня есть к Вам маленькая просьба: не могли бы Вы прислать мне Вашу фотографию как память о сегодняшнем дне. Благодаря нашему краткому знакомству Вы знаете, в каких руках будет Ваш портрет, и я смею надеяться, что Вы не откажете мне в этой малости. Коль скоро я получу Вашу фотографию, я позволю себе переслать Вам свою.
      Пишу на вокзале в Гамбурге и не знаю - должен ли я остаться или ехать дальше...
      В любом случае прошу ответа - с фотографией или без нее...
      Вы не сможете отказать будущему Новогвинейскому отшельнику в этом маленьком датском воспоминании.
      Жду!.."
      В письмах из Океании несколько раз мелькают инициалы: "N.", "N. A.", "Н. Г.". Николай Николаевич просит Мещерского передать Н. Г. "искренно-дружеский поклон" и сообщить, что "фотография ее, которую получил, кажется, в 1869 году и которая со мною, совсем пожелтела".
      Опять фотография! Конечно, это совпадение может быть случайным, отождествлять "милостивую государыню" с Н. Г. нет пока что никаких оснований. Удовольствуемся тем, что тайна Н. Г. была недавно раскрыта. Биограф Миклухо-Маклая Борис Николаевич Путилов пришел к неожиданному, но весьма убедительному выводу: "Все говорит за то, что инициалами Н. Г. в письмах Мещерскому обозначена Наталья Александровна Герцен". Добавим, пожалуй, что после кончины Николая Николаевича вдова его получила письмо от Натальи Александровны. Необычное, наверное, письмо.
      "Я хотела бы познакомиться с нею, - записывала в дневнике вдова. - Я думаю, она очень добра и любила и уважала моего дорогого Нильса..."
      С Маргаритой Кларк-Робертсон Николай Николаевич познакомился в Сиднее в декабре 1881 года. Отец ее, бывший премьер-министр английской колонии Новый Южный Уэльс, оказывал Николаю Николаевичу помощь в организации морской зоологической станции, которую предполагалось открыть в Сиднее.
      Уезжая в Россию, Миклухо-Маклай увозил с собой фотографию Маргариты Робертсон. На обратной ее стороне дата - февраль, 1882 - и аббревиатура шесть латинских букв: N.B.D.C.S.U.