И тут всем было дивное знамение. Неожиданно шум крыльев раздался вокруг, и целые стаи зимних птиц появились на монастырском дворе, и все новые вереницы их летели из окрестных голодных деревень: серые хохлатые жаворонки, золотогрудые овсянки, убогие воробьи, зеленые синички, красные снегири усеяли гребни крыш, углы, косяки и карнизы костела; иные, трепеща крылышками и жалобно щебеча, пестрым венцом кружили над головою ксендза Кордецкого и словно милостыни просили, нимало не пугаясь людей. Изумились все, увидев это зрелище, ксендз же минуту молился, а потом сказал:
      - Вот и пташки лесные слетаются под крыло богородицы, а вы усомнились в ее могуществе?
      Бодростью и надеждой преисполнились тут сердца, и монахи, бия себя в грудь, направились в костел, а солдаты на стены.
      Женщины вышли посыпать корму пташкам, и те стали жадно клевать зерна.
      Все решили, что появление маленьких лесных обитателей сулит им добро, а врагу - худо.
      - Глубокие, знать, снега лежат, коль пташка, не глядя на выстрелы и рев пушек, жмется к жилью, - толковали между собою солдаты.
      - Почему бегут они к нам от шведов?
      - А потому, что самая убогая тварь и та разум имеет и может отличить врага от своего.
      - Да нет! - возразил другой солдат. - Ведь и в шведском стане есть поляки. Просто голодно уже там и корма нет для лошадей.
      - Что ж, оно и лучше! - промолвил третий. - Выходит, всё врут про порох.
      - Как так? - хором спросили солдаты.
      - Старики рассказывают, - ответил им товарищ, - что когда дом должен обвалиться, ласточки и воробьи, что весною свили гнезда под крышей, за два-три дня улетают прочь, такие они разумные твари, что наперед угадывают опасность. Вот и выходит, что не прилетели бы к нам птицы, когда бы под монастырем был порох.
      - Смотри ты, неужто правда?
      - Как аминь, что молитву вершит!
      - Слава пресвятой богородице! Стало быть, плохи дела шведов!
      В эту минуту у юго-западных ворот послышались звуки рожка, и все бросились поглядеть, кто это явился.
      Это был шведский трубач, который привез из стана письмо.
      Монахи тотчас собрались в советном покое. Письмо было от Вжещовича; граф предупреждал, что, если крепость не сдастся до наступления следующего дня, шведы взорвут ее.
      Но даже те, кого прежде трепет клонил вниз, не поверили теперь этой угрозе.
      - Пустые страхи! - кричали хором монахи и шляхта.
      - Напишем, чтоб не жалели нас. Пускай взрывают!
      Монахи и в самом деле дали Вжещовичу такой ответ.
      Тем временем солдаты окружили трубача и смеялись в ответ на его угрозы.
      - Ладно! - говорили они. - Чего вам жалеть нас! Скорее дух наш примут небеса!
      А тот, кто вручал посланцу ответное письмо, сказал:
      - Не тратьте попусту времени и слов! Вам самим есть нечего, а у нас, слава богу, всего вдоволь. Даже птицы бегут от вас.
      Так кончилась ничем последняя хитрость Вжещовича.
      А когда минул еще один день, стало уж вовсе ясно, что напрасны были все страхи осажденных, и спокойствие снова воцарилось в монастыре.
      На следующий день ченстоховский мещанин Яцек Бжуханский опять подкинул монахам письмо, в котором предупредил их о новом штурме, но вместе с тем и о том, что Ян Казимир выехал уже из Силезии и вся Речь Посполитая встает на шведов. Да и самый штурм, по слухам, которые распространились за стенами монастыря, должен быть последним.
      Это письмо Бжуханский подкинул с мешком рыбы для монахов на рождественский сочельник; к крепостным стенам он подобрался, переодевшись шведским солдатом.
      К несчастью, его узнали и схватили. Миллер приказал поднять его на дыбу; но во время пыток старик имел небесные виденья и улыбался сладко, как дитя, и не боль, а неизъяснимая радость читалась на его лице. Генерал сам присутствовал при пытке, но не вырвал у мученика признаний, только убедился с отчаянием, что ничто этих людей не поколеблет, ничто не сломит, и совсем пал духом.
      Тем временем к шведам явилась старая нищенка Костуха с письмом от ксендза Кордецкого, смиренно просившего не штурмовать крепость во время службы на рождество. Стража и офицеры на смех подняли такого посла, глумились над старухой, но она решительно ответила им:
      - Больше никто не захотел пойти, потому вы с послами как разбойники обходитесь, а я за кусок хлеба взялась. Недолго мне жить-то осталось, вот и не боюсь я вас, а не верите, что ж, я в ваших руках.
      Однако ничего дурного ей шведы не сделали. Мало того, Миллер попытался еще раз найти путь к миру и согласился исполнить просьбу приора; он принял даже выкуп за Яцека Бжуханского, которого шведы не успели замучить, отослал и часть серебра, найденного шведскими солдатами. Сделал он это назло Вжещовичу, который после своей последней неудачи снова впал в немилость.
      Пришел наконец рождественский сочельник. С первой звездой огни и огонечки затеплились во всей крепости. Ночь была тихая, морозная и ясная. Шведские солдаты, костенея на шанцах от холода, глядели снизу на черные стены неприступной крепости и вспоминали теплые, ухиченные мохом скандинавские хижины, жен, детей, елки с горящими свечками, и не одна железная грудь тяжело вздыхала от сожалений, тоски и отчаяния. А в крепости, за столами, покрытыми сеном, осажденные преломляли облатки. Тихой радостью пылали лица, ибо все предчувствовали, уверены были, что скоро уже минует година невзгод.
      - Завтра еще штурм, но уже последний, - повторяли монахи и солдаты. Кому богом назначена смерть, пусть возблагодарит создателя за то, что позволит он ему перед смертью у обедни помолиться и тем вернее раскроет перед ним врата рая, ибо кто в день рождества Христова положит душу за веру, внидет в царство небесное.
      Они желали друг другу удачи, долгих лет жизни или царства небесного, и такое это всем принесло облегчение, будто беда уже миновала.
      Но рядом с приором стоял пустой стулец, а перед ним на столе тарелка, на которой белели облатки, перевязанные голубою ленточкой.
      Когда все расселись и никто не занял этого места, мечник сказал:
      - Сдается, преподобный отче, у тебя, по старому обычаю, и для нежданных гостей припасено место?
      - Не для нежданных оно гостей, - ответил ксендз Августин, - а в память о рыцаре, которого мы все как сына любили и душа которого с радостью взирает теперь на нас, потому вспоминаем мы его с благодарностью.
      - Боже, боже, - воскликнул серадзский мечник, - лучше ему теперь, нежели нам! Да, мы по справедливости должны быть ему благодарны!
      У ксендза Кордецкого слезы стояли на глазах, а Чарнецкий сказал:
      - Не о таких героях и то пишут в хрониках. Коли, даст бог, останусь жив и кто-нибудь потом спросит меня, кто среди вас был воин, равный старинным богатырям, я скажу: Бабинич!
      - Не Бабиничем его звали, - сказал ксендз Кордецкий.
      - Как не Бабиничем?
      - Давно уж я знал настоящее его имя, но под тайной исповеди открыл он мне его. И только уходя во вражеский стан, чтобы взорвать кулеврину, сказал мне: "Коль погибну я, пусть узнают все мое имя, дабы доброю славой было оно покрыто и забыты были старые мои грехи". Ушел он, погиб, и теперь я могу сказать вам: это был Кмициц!
      - Тот самый знаменитый литовский Кмициц?! - схватился за голову Чарнецкий.
      - Да! Так по милости господней меняются людские сердца!
      - О, боже! Теперь я понимаю, что он мог решиться на такое дело, понимаю, откуда бралась у него эта удаль, эта отвага, которой он превзошел всех нас! Кмициц, Кмициц! Тот самый страшный Кмициц, о котором слух идет по всей Литве!
      - Отныне не слух, но слава пройдет о нем не только по всей Литве, но и по всей Речи Посполитой.
      - Это он первый сказал нам о Вжещовиче!
      - Спасибо ему, что вовремя мы закрыли врата и приготовились встретить шведов!
      - Он подстрелил из лука первого врага!
      - А сколько перебил их из пушки! А кто уложил де Фоссиса?
      - А эта кулеврина! Кто виновник того, что мы не боимся завтрашнего штурма?
      - Пусть же всяк добром его помянет и прославит, где только можно, имя его, дабы восторжествовала справедливость, - сказал ксендз Кордецкий. - А теперь: "Упокой, господи, душу его!"
      - "Где праведные упокояются!" - подхватил хор голосов.
      Но Чарнецкий долго не мог успокоиться, и мысли его все время возвращались к Кмицицу.
      - Было в нем, скажу я вам, что-то такое, - говорил он, - что хоть служил он простым солдатом, а как-то само собой получалось, что он начальствовал над всеми. Я прямо диву давался, как это люди невольно начинают слушаться такого мальчишки. По сути дела, на нашей башне он был начальником, и я сам ему подчинялся. Знать бы тогда, что это Кмициц!
      - Однако же странно мне, - заметил серадзский мечник, - что не стали шведы кричать об его смерти.
      Ксендз Кордецкий вздохнул.
      - Верно, порохом его разнесло на месте.
      - Я бы руку дал себе отрубить, только бы он остался жив! - воскликнул Чарнецкий. - Но чтоб он да так оплошал!
      - Он отдал за нас свою жизнь! - прервал его ксендз Кордецкий.
      - Что говорить! - молвил мечник. - Когда бы эта кулеврина стояла на валу, не думал бы я так весело о завтрашнем дне.
      - Завтра бог пошлет нам новую победу, - сказал ксендз Кордецкий, ибо Ноев ковчег не может погибнуть в потопе!
      Такой разговор вели они между собою в сочельник, а потом разошлись кто куда: монахи в костел, солдаты на тихий отдых или на стражу у врат и на стенах. Но излишней была эта бдительность, ибо и в шведском стане царил невозмутимый покой. И шведы предались отдыху и размышлениям, и для них приближался самый торжественный праздник.
      Ночь была также торжественна. Мириады звезд светились в небе, мерцая красным и синим огоньком. Лунное сияние окрасило в зеленый цвет снежную пелену между крепостью и вражеским станом. Не веял ветер, и такая стояла тишина, какой не бывало у монастырских стен с самого начала осады.
      В полночь шведские солдаты услышали мягко льющиеся с высоты звуки органа, к которым присоединились вскоре человеческие голоса, звон колоколов и колокольчиков. Весельем, бодростью и покоем дышали эти звуки, и тем большим сомненьем стеснилась грудь шведов, и сердце в них упало.
      Польские солдаты из хоругвей Зброжека и Калинского, не спрашивая позволения, подошли к самым крепостным стенам. Их не пустили в монастырь, опасаясь засады в ночной темноте, но позволили стоять у самых стен. Собралась целая толпа. Одни преклонили колена на снегу, другие жалостно качали головами, сокрушаясь над собственной долей, или били себя в грудь, давая себе слово исправиться, и все с восторгом и со слезами на глазах внимали звукам органа и песнопениям, которые пелись по древнему обычаю.
      Между тем запела и стража на стенах, чтобы вознаградить себя за то, что не может она быть в костеле, и вскоре по всем стенам из конца в конец разнеслась колядка:
      В яслях лежит,
      Кто прибежит
      Славить младенца.
      На следующий день пополудни рев пушек снова заглушил все иные голоса. Шанцы сразу окутались дымом, земля содрогалась; по-прежнему летели на крышу костела тяжелые ядра, и бомбы, и гранаты, и факелы в оправе из труб, которые лили потоки расплавленного свинца, и факелы без оправы, и канаты, и пакля. Никогда еще не был так неумолчен рев, никогда еще не обрушивался на монастырь такой шквал огня и железа; но не было среди шведских пушек той кулеврины, которая одна могла сокрушить стену и пробить бреши для приступа.
      Да и так уже привыкли защитники к огню, так хорошо знал каждый из них, что должен он делать, что оборона и без команды шла обычным своим чередом. На огонь отвечали огнем, на ядро - ядром, только целились лучше, потому что были спокойны.
      Под вечер Миллер выехал посмотреть при последних лучах заходящего солнца, что же дал этот штурм, и взор его приковала башня, спокойно рисовавшаяся в небесной синеве.
      - Этот монастырь будет стоять до скончания века! - воскликнул он в изумлении.
      - Аминь! - спокойно ответил Зброжек.
      Вечером в главной квартире снова собрался совет; угрюмы все были больше обыкновенного. Открыл совет сам Миллер.
      - Сегодняшний штурм, - сказал он, - ничего не принес. Порох у нас кончается, половина людей погибла, прочие пали духом и не победы ждут, а поражения. Запасы кончились, подкреплений ждать неоткуда.
      - А монастырь стоит нерушимо, как в первый день осады! - прибавил Садовский.
      - Что же нам остается?
      - Позор!
      - Я получил приказ, - продолжал генерал, - немедленно взять крепость или снять осаду и направиться в Пруссию.
      - Что же нам остается? - повторил князь Гессенский.
      Все взоры обратились на Вжещовича.
      - Спасать нашу честь! - воскликнул граф.
      Короткий, отрывистый смех, похожий на скрежет зубов, сорвался с губ того самого Миллера, которого звали Полиоцертесом.
      - Граф Вжещович хочет научить нас воскрешать мертвых! - сказал он.
      Вжещович сделал вид, что не слышит.
      - Честь свою спасли только убитые! - прибавил Садовский.
      Миллер начал терять самообладание.
      - И он все еще стоит, этот монастырь? Эта Ясная Гора, этот курятник?! И я не взял его?! И мы отступаем? Сон ли это или явь?
      - Этот монастырь, эта Ясная Гора все еще стоит, - как эхо повторил князь Гессенский, - и мы отступаем, разбитые!
      Наступила минута молчания; казалось, военачальник и его подчиненные находят дикое наслаждение в мыслях о собственном позоре и унижении.
      Но тут медленно и раздельно заговорил Вжещович.
      - Во всех войнах, - сказал он, - не однажды случалось, что осажденная крепость давала выкуп за снятие осады, и тогда войска уходили как победители, ибо тот, кто дает выкуп, тем самым признает себя побежденным.
      Офицеры, которые сперва слушали графа с надменным презрением, вдруг насторожились.
      - Пусть монастырь даст нам какой-нибудь выкуп, - продолжал Вжещович, - тогда никто не посмеет сказать, что мы не могли его взять, скажут, что просто не пожелали.
      - Но согласятся ли на это монахи? - спросил князь Гессенский.
      - Ручаюсь головой, - ответил Вейгард, - более того, своей солдатской честью!
      - Что ж, все может статься! - сказал вдруг Садовский. - Вконец измучила нас эта осада, но ведь их тоже. Генерал, что вы на это скажете?
      Миллер обратился к Вжещовичу:
      - Много тяжелых минут принесли мне, граф, ваши советы, самых, пожалуй, тяжелых во всей моей жизни, но за этот совет спасибо вам, век буду помнить.
      Все вздохнули с облегчением. И в самом деле, речь могла идти уже только о том, чтобы уйти с почетом.
      Назавтра, в день святого Стефана, офицеры собрались все до единого, чтобы выслушать ответ ксендза Кордецкого на посланное утром письмо Миллера, в котором монахам предлагалось внести выкуп.
      Долго пришлось ждать офицерам. Миллер притворялся веселым; но на лице его читалось принужденье. Никто из офицеров не мог усидеть на месте. Тревожно бились сердца.
      Князь Гессенский и Садовский стояли у окна и вполголоса вели между собой разговор.
      - Как вы думаете, полковник, согласятся они? - спросил князь.
      - Всё как будто за то, что должны согласиться. Кто бы не согласился избавиться от такой, что ни говорите, грозной опасности ценою каких-нибудь двух десятков тысяч талеров; да и то надо принять во внимание, что для монахов не существуют ни мирская гордость, ни солдатская честь, во всяком случае, не должны существовать. Я вот только боюсь, не потребовал ли генерал слишком много.
      - А сколько он потребовал?
      - Сорок тысяч талеров от монахов и двадцать тысяч от шляхты. Ну, на худой конец они, может, захотят поторговаться.
      - Ах, боже мой, уступать надо, уступать! Да если бы я знал, что у них нет денег, я бы предпочел ссудить их, только чтоб осталась хоть видимость почета.
      - Должен вам сказать, князь, что на этот раз совет Вжещовича, сдается мне, хорош, я уверен, что монахи дадут выкуп. Мочи нет терпеть, уж лучше десять приступов, чем это ожидание.
      - Уф! Вы правы. Однако этот Вжещович может далеко пойти.
      - Да пусть себе идет хоть на виселицу.
      Собеседники не угадали. Графу Вейгарду Вжещовичу уготована была участь, горшая даже виселицы.
      Между тем рев пушек прервал дальнейший разговор.
      - Что это? В крепости стреляют? - крикнул Миллер.
      Он сорвался и как оглашенный выбежал вон.
      За ним последовали остальные и стали слушать. В самом деле из крепости долетали пушечные залпы.
      - Ради бога, что бы это могло значить? Дерутся они там, что ли?! кричал Миллер. - Ничего не понимаю!
      - Генерал, я вам все объясню, - сказал Зброжек. - Нынче день святого Стефана, именины обоих Замойских, отца и сына, это салютуют в их честь.
      Из крепости долетели приветственные клики, а за ними новые залпы салюта.
      - Да, пороха у них много! - угрюмо заметил Миллер. - Вот новый знак для нас.
      Но еще одного знака, гораздо более чувствительного, не пожалела для генерала судьба. Шведские солдаты так уже отчаялись и пали духом, что при звуках крепостных залпов целые отряды их в смятении бежали из ближних шанцев.
      Миллер видел, как целый полк отборных смаландских стрелков укрылся в замешательстве у самой его квартиры, слышал, как офицеры при виде бегущих солдат повторяли:
      - Пора, пора сниматься!
      Понемногу, однако, все успокоилось, осталось только тягостное впечатление. Вместе со своими подчиненными генерал снова вошел в дом, и снова все ждали, ждали с нетерпением, так что даже на неподвижном лице Вжещовича изобразилось беспокойство.
      Наконец в сенях раздался звон шпор, и вошел трубач, разрумянившийся с мороза, с заиндевелыми усами.
      - Ответ из монастыря! - сказал он, вручая генералу большой пакет, завернутый в цветной платок и перевязанный шнурком.
      У Миллера руки тряслись, он не стал развязывать пакет, а прямо разрезал шнурок кинжалом. Десятки глаз уставились на сверток, офицеры затаили дыхание.
      Генерал отвернул один конец платка, затем другой, все торопливей развертывал он пакет, пока на стол не упала наконец кучка облаток.
      Он побледнел и, хотя никто не требовал объяснений, произнес:
      - Облатки!..
      - И больше ничего? - спросил кто-то в толпе.
      - И больше ничего! - как эхо повторил генерал.
      Наступила минута молчания, прерываемая только тяжелым дыханием да порою скрежетом зубов или звоном рапиры.
      - Граф Вжещович! - страшным, зловещим голосом сказал наконец Миллер.
      - Его уж нет! - ответил один из офицеров.
      И снова наступило молчание.
      Ночью движение поднялось во всем стане. Едва погасло дневное светило, раздалась команда, промчались большие отряды конницы, послышались отголоски марша пехоты, конское ржание, скрип повозок, глухой стук орудий, лязг железа, звон цепей, шум, гомон и гул.
      - Новый штурм, что ли, завтра? - говорила стража у врат.
      Но ничего разглядеть она не могла, так как небо с вечера заволокло тучами и повалил снег.
      Густые хлопья его заслонили свет. Около пяти часов утра стихли все отголоски, только снег валил все гуще и гуще. На стенах и зубцах башен он насыпал новые стены, новые зубцы. Одел пеленою весь монастырь и костел, словно хотел укрыть их от взоров захватчиков, оградить, защитить от огнеметных снарядов.
      Уже стало светать и колокольчик зазвонил к утрене, когда солдаты, стоявшие на страже на южной башне, услышали фырканье лошади.
      У врат обители стоял крестьянин, весь заметенный снегом; позади него на въезде виднелись низенькие деревянные санки, запряженные худой, облезлой лошаденкой.
      Чтобы разогреться, крестьянин бил в ладони, переступал с ноги на ногу.
      - Эй, люди, отворите! - кричал он.
      - Кто там? - спросили со стен.
      - Свой, из Дзбова! Дичины привез отцам.
      - Как же тебя шведы пропустили?
      - Какие шведы?
      - Да что костел держат в осаде.
      - Эге, да тут никаких шведов уж нет!
      - Всякое дыхание да хвалит господа! Ушли?
      - И след за ними замело!
      Но вот толпы мещан и мужиков появились на дороге; одни ехали верхом, другие шли пешком, были среди них и бабы, и все еще издали кричали:
      - Нету шведов! Нету!
      - В Велюнь ушли!
      - Отворяйте! В стане ни души!
      - Шведы ушли! Шведы ушли! - закричали на стенах, и весть молнией разнеслась по крепости.
      Солдаты кинулись на звонницу и ударили во все колокола, словно сполох забили. Все, кто жив, выбегал из келий, домов и костела.
      Весть все еще переходила из уст в уста. Двор наполнили монахи, шляхта, солдаты, женщины и дети. Звуки ликований раздавались кругом. Кто вбегал на стены, чтобы поглядеть на пустой стан, кто разражался смехом или рыданием.
      Некоторые все еще не хотели верить; но в монастырь стекались все новые и новые толпы мужиков и мещан.
      Люди шли из Ченстоховы, из окрестных селений и из ближних лесов, шумно, весело, с песнями. Приносили новые вести; все видели отступавших шведов и рассказывали, куда они уходили.
      Спустя несколько часов на склоне горы и внизу под горой было полно народу. Врата монастыря растворились настежь, как всегда были растворены они до войны; только колокола звонили, звонили, звонили, и ликующие их голоса летели вдаль, и слышала их вся Речь Посполитая.
      А снег все заметал следы шведов.
      В этот день в полдень народу в костел набилось битком, только головы виднелись, вплотную одна к другой, словно булыжники на мощеной городской улице. Сам ксендз Кордецкий служил благодарственный молебен, а людям чудилось, это белый ангел служит. И чудилось им еще, что всю душу выпоет он в песнопении или ввысь унесется она с фимиамом кадильниц и растает во славу божию.
      Рев пушек не потрясал больше ни стен, ни стекол в окнах, не засыпал пылью людей, не прерывал ни молитв, ни той благодарственной песни, которую среди восторгов и рыданий запел святой приор:
      Те Deum laudamus!.. *
      _______________
      * Тебя, бога, хвалим!.. (лат.).
      ГЛАВА XX
      Кони быстро несли Кмицица и Кемличей к силезской границе. Всадники ехали осторожно, чтобы не наткнуться на какой-нибудь шведский разъезд; хоть у Кемличей и были "пропуска", выданные Куклиновским и подписанные Миллером, однако шведы обычно допрашивали даже солдат, имевших такие документы, а допрос мог плохо кончиться для пана Анджея и его спутников. Потому-то и торопились они пересечь поскорее границу и углубиться в пределы Священной Римской империи. Рубежи тоже не были безопасны, там хозяйничала шведская "вольница", а порою в Силезию вторгались целые шведские отряды, чтобы хватать тех, кто пробирался к Яну Казимиру. Но Кемличи под Ченстоховой недаром промышляли охотой на отбившихся от стана шведов, - они знали все окрестности, все приграничные дороги, тропы и переходы, где охота бывала у них самой богатой, и ехали теперь, как по родным местам.
      По дороге старый Кемлич рассказывал своему полковнику, что слышно в Речи Посполитой: пан Анджей, который столько времени провел в крепостных стенах, жадно слушал старика и о боли забыл, так неблагоприятны были для шведов все новости и такой близкий сулили они конец их владычеству в Польше.
      - Надоело уж войску и на шведское счастье глядеть и дружбу с ними водить, - говорил старый Кемлич. - Прежде солдаты грозились гетманов убить, коль они не присоединятся к шведам, а теперь сами хлопочут и гонцов к пану Потоцкому шлют, чтоб вызволял из ярма Речь Посполитую, и клянутся стоять с ним насмерть. Есть и такие полковники, что на свой страх стали нападать на шведов.
      - Кто же первым начал?
      - Пан Жегоцкий, бабимостский староста, с паном Кулешей. Они первые поднялись в Великой Польше и крепко бьют там шведов; но и по всей Речи Посполитой много уже есть отрядов, да вот трудно узнать, кто у них предводители: с умыслом скрывают они свои имена, чтобы семьи и имение уберечь от мести шведов. В войске первым поднялся тот полк, где начальником полковник Войниллович.
      - Габриэль? Родич он мой, хоть и незнаком я с ним!
      - Храбрый солдат! Это он истребил ватагу изменника Працкого, что шведам служила, и его самого расстрелял, а теперь вот ушел в горы высокие, за Краков, шведов там изрубил и вызволил горцев, что стонали под ихним ярмом.
      - Стало быть, и горцы уже бьют шведов?
      - Они первые напали на них; но ведь мужики, глупый народ, вздумали с топориками идти освобождать Краков, ну генерал Дуглас их и разогнал, потому на ровном месте драться они непривычны. Но из отрядов, что шведы послали вдогонку за ними в горы, ни один человек не воротился. Теперь вот пан Войниллович помог этим мужикам, а сам ушел в Любовлю к пану маршалу, соединился там с его войском.
      - Так и маршал Любомирский стоит против шведов?
      - Всякое о нем говорили, будто склонялся он то на ту, то на другую сторону, но как стали все у нас садиться на конь да выступать против шведов, так и он против них ополчился. Силен он, много может им навредить! Один и то бы мог воевать против шведского короля. Толкуют еще люди, будто до весны ни одного шведа не останется в Речи Посполитой...
      - Даст бог, так оно и будет!
      - Ну, а как же иначе, пан полковник! Ведь за осаду Ченстоховы все против них ополчились. Войско бунтует, шляхта уже их бьет, мужики в ватаги собираются, а тут и татары идут, сам хан идет, что Хмельницкого и казаков побил и сулился их всех стереть с лица земли, разве только они на шведов двинутся.
      - Но ведь у шведов еще много сторонников среди шляхты и магнатов?
      - Их только те держатся, кому податься некуда, да и те ждут только поры. Один виленский воевода всей душой им предался, вот дело для него плохо и кончилось.
      Кмициц даже коня придержал и в ту же минуту схватился за бок от острой боли.
      - Да говори же ради бога, что с Радзивиллом! - вскричал он, подавляя стон. - Неужто он так все и сидит в Кейданах?
      - Господи боже мой! - воскликнул старик. - Я ведь только то знаю, что люди толкуют, а они бог весть что толкуют. Одни говорят, будто князь воевода уж помер, другие - будто обороняется еще от пана Сапеги, но уж на ладан дышит. Похоже, сразились они в Подлясье, и пан Сапега одолел его, потому шведы не могли ему помочь. А теперь толкуют, осадил его пан Сапега в Тыкоцине, и все уж будто кончено.
      - Слава богу! Честные люди побеждают изменников! Слава богу! Слава богу!
      Кемлич посмотрел исподлобья на Кмицица, не зная, что и подумать. Ведь вся Речь Посполитая знала, что если и усмирил Радзивилл на первых порах свое войско и шляхту, которая не хотела покориться шведам, то только потому, что Кмициц ему помог со своими людьми.
      Однако старик не выдал полковнику своих мыслей, и они в молчании продолжали путь.
      - А что с князем конюшим? - спросил наконец пан Анджей.
      - Ничего я про него не слыхал, пан полковник, - ответил Кемлич. Может, он в Тыкоцине, а может, у курфюрста. Там теперь война, и сам шведский король двинулся в Пруссию, а мы вот нашего короля ждем. Дай-то бог, чтобы воротился он! Ведь стоит ему только показаться, и все до единого за него встанут и войско тотчас покинет шведов!
      - Верно ли?
      - Я, пан полковник, только то знаю, что солдаты говорили, которые под Ченстоховой стоят со шведами. Несколько тысяч наберется там отборной конницы полковника Зброжека, полковника Калинского и прочих. Осмелюсь сказать, пан полковник, ни один человек там по доброй воле не служит, разве только разбойники Куклиновского, что на ясногорские богатства зарятся. Все, как один, там честные солдаты, все жаловались, все кричали: "Что мы, иуды? Довольно с нас этой службы! Пусть только ступит король на нашу землю, мы тотчас обратим сабли на шведов! Но что делать нам, покуда нет его, куда податься?" Вот как они сетовали, а в тех полках, что под начальством гетманов, и того хуже. Я это доподлинно знаю, люди от них приезжали к пану Зброжеку, уговаривали его, по ночам тайно совет с ним держали, про что Миллер не знал, хоть и чуял он, что недоброе в стане творится.
      - А князь воевода виленский сидит в Тыкоцине в осаде? - спросил пан Анджей.
      Кемлич снова с беспокойством поглядел на Кмицица, подумал, не горячка ли у полковника, что он по два раза об одном и том же спрашивает, хотя только что был об этом разговор, однако повторил:
      - В осаде!
      - Справедлив суд божий! - промолвил Кмициц. - Он, что силою мог с королями равняться, сидит в осаде! Никого при нем не осталось?
      - В Тыкоцине шведский гарнизон. А при князе, сдается, только несколько человек придворных осталось, самых верных.
      Грудь Кмицица наполнилась радостью. Он боялся, что страшный магнат выместит ему на Оленьке, и хоть думалось ему, что предупредил он эту месть своими угрозами, а все же его постоянно терзала мысль, что Оленьке и всем Биллевичам легче и безопасней было бы жить в львином логове, чем в Кейданах, под рукою князя, который никому ничего не прощал. Но теперь, после его падения, противники могли торжествовать победу: лишенный силы и значенья, обладавший теперь одной лишь слабой крепостцой, где он защищал собственную жизнь, князь не мог помышлять о мести, рука его не тяготела больше над врагами.
      - Слава богу! Слава богу! - повторял Кмициц.
      И так предался он мыслям о перемене в судьбах Радзивиллов, о событиях, происшедших за все время пребывания его в Ченстохове, о той, которую полюбил он всем сердцем и не знал, где она и что с нею сталось, что в третий раз спросил Кемлича:
      - Так, говоришь, сокрушен князь?
      - Вконец сокрушен, - ответил старик. - Да не болен ли ты, пан полковник?
      - Бок только горит. Пустое! - ответил Кмициц.
      И снова они в молчании продолжали путь. Притомленные кони замедляли понемногу бег, пока не пошли шагом. Однообразное движение усыпило смертельно уставшего пана Анджея, и он долго спал, покачиваясь в седле. Разбудил его только ясный утренний свет.
      С удивлением огляделся пан Анджей по сторонам, в первую минуту ему показалось, что все происшедшее ночью было лишь сном.
      - Это вы, Кемличи? - спросил он наконец. - Мы из Ченстоховы едем?
      - Да, пан полковник!
      - Где же мы?
      - Ого! Уже в Силезии. Шведам нас уже не достать!
      - Это хорошо! - сказал Кмициц, совсем придя в себя. - А где живет наш король?