- Полно, сударь, полно! - сказала Кшися.
      - Я уж вижу: от одних только вздохов скоро оттепель будет! От одних только вздохов!..
      - Слава богу, что вы, пан Заглоба, не утратили своего беззаботного нрава, - сказал Кетлинг, - веселый нрав - признак здоровья.
      - И чистой совести, чистой совести! - подхватил Заглоба. - Как сказал один мудрец: <У кого свербит, тот и чешется>. А у меня нигде не свербит, вот я и весел! Как живешь, Кетлинг?! О, сто тысяч басурманов! Что я вижу? Ты ведь был настоящий поляк - в рысьей шапке да с саблей, а теперь опять англичанином заделался, и ноги у тебя тонкие, как у журавля!
      - Я в Курляндии был долго, там польское платье не модно, а сейчас два дня в Варшаве, у аглицкого посла гостил.
      - Так ты, значит, к нам из Курляндии пожаловал?
      - Да. Приемный отец мой скончался, а перед смертью там же отписал мне еще одно поместье.
      - Вечная ему память! Католик он был?
      - Да.
      - Ну пусть это тебе утешением послужит. А нас ты ради своих курляндских владений не покинешь?
      - Здесь хотел бы я жить и умереть! - ответил Кетлинг, взглянув на Кшисю.
      А она молчала, опустив долу длинные ресницы.
      Пани Маковецкая вернулась домой затемно, Кетлинг встречал ее почтительно, словно удельную княгиню. Она хотела было уже на другой день подыскивать себе в городе дом, но, как ни противилась, вынуждена была уступить. Рыцарь на коленях так долго ее молил, ссылаясь при этом на братство свое с Володыёвским, что она сдалась. Решено было, что и пан Заглоба погостит еще: столь почтенный муж в доме - лучшая защита от злословья. Да он и сам рад был остаться, потому что от всей души привязался к гайдучку и лелеял тайные планы, для коих его глаз был нужен. И барышни повеселели, а Бася сразу же открыто приняла сторону Кетлинга.
      - Сегодня выбираться поздно, а где сутки, там и неделя!
      Ей, как и Кшисе, Кетлинг понравился, он всегда женщинам нравился, а Бася к тому же до сей поры никогда еще не видела иноземного рыцаря, если не считать офицеров наемной пехоты, людей и попроще, и менее знатных; она ходила вокруг него, раздувая ноздри, потряхивая светлыми вихрами, и глаза ее светились детским любопытством, таким откровенным, что пани Маковецкая украдкой одернула ее. Но Бася все равно не сводила с него глаз, словно прикидывая, каков-то он на войне будет, и наконец, не удержавшись, подошла к пану Заглобе.
      - А хороший ли он солдат? - спросила она потихоньку старого шляхтича.
      - Лучше не придумаешь. Видишь ли, опыт у него великий, с четырнадцати лет служил королю, против англичан за праведную веру выступая. Знатный дворянин, что и по манерам его лицезреть можно.
      - А вы, ваша милость, видели его в бою?
      - Тысячу раз... Стоит - не дрогнет, коня по холке треплет и о нежных чувствах говорить готов.
      - Это что, мода такая говорить о чувствах?
      - Все модно, что небрежение к пулям подтверждает.
      - Ну а в рукопашной, в поединке он каков?
      - Ого-го! Увертлив как бес, тут и говорить не о чем!
      - А против пана Михала устоит?
      - Нет, супротив Михала он пас!
      - Ага! - воскликнула Бася торжествующе. - Я так и знала! Сразу подумала - пас! - И захлопала в ладоши.
      - Стало быть, ты сторону Михала держишь? - спросил пан Заглоба.
      Бася тряхнула головой и умолкла: и только из груди ее вырвался глубокий вздох.
      - Эх, да что там! Рада, потому что наш!
      - Но заметь, гайдучок, и заруби себе на носу, если на поле брани лучшего солдата трудно найти, то для женских сердец он еще более periculosus:* ни одна перед ним не устоит! Купидон у него на посылках.
      _______________
      * Опасен (лат.).
      - А вы об этом Кшисе скажите, мне материя эта незнакома, - сказала Бася и, обернувшись к панне Дрогоёвской, позвала:
      - Кшися! Кшися! Иди сюда, я что-то тебе скажу!
      - Вот я! - отвечала панна Дрогоёвская.
      - Пан Заглоба говорит, что ни одна особа перед Кетлингом не устоит, глядеть на него опасно. Я смотрю, и как будто бы ничего, а ты?
      - Бася! Бася! - строго, словно читая мораль, произнесла Кшися.
      - Признавайся, нравится он тебе?
      - Опомнись! Знай меру! И не болтай всякий вздор, пан Кетлинг идет сюда.
      Кшися не успела еще и сесть, как Кетлинг приблизился и спросил:
      - Смею ли я сим славным обществом насладиться?
      - Милости просим! - отвечала панна Езёрковская.
      - Тогда спрошу смелее - о чем шла речь?
      - О любви! - выпалила, не задумываясь, Бася.
      Кетлинг сел рядом с Кшисей. Минуту они молчали, потому что Кшися, обычно умевшая поддержать беседу и светский тон, в присутствии этого рыцаря как-то странно робела. Наконец он сказал:
      - Правда ли, разговор шел о столь возвышенном предмете?..
      - Да! - тихим голосом отвечала панна Дрогоёвская.
      - Я был бы счастлив услышать ваши мысли на сей счет, сударыня.
      - Простите, сударь, мне и смелости, и ума на такой ответ не хватит. Тут, пожалуй, за вами первое слово.
      - Кшися права! - вмешался Заглоба. - Говори же!..
      - Ну что же, спрашивайте, сударыня! - отвечал Кетлинг.
      Он устремил взор к небесам, задумался, а потом, не дожидаясь вопросов, заговорил тихо, словно сам с собою беседуя:
      - Любовь - тяжкое бремя: свободного она делает рабом. Как птица, пронзенная стрелой, падает к ногам охотника, так и человек, сраженный любовью, припадает к стопам любимой. Любовь - это увечье, человек как слепец, кроме нее, ничего вокруг не видит...
      Любовь - это грусть, ведь когда еще мы проливаем столько слез и вздыхаем так тяжко? Кто полюбил, тому на ум нейдут ни наряды, ни танцы, ни охота, ни игра в кости; он часами сидит, обняв колени, и тоскует так тяжко, будто близкого друга лишился.
      Любовь - это болезнь, ведь влюбленный бледен лицом, под глазами у него тени, в руках дрожь, он худ, помышляет о смерти или бродит как безумный, с нечесаными кудрями, сто раз на песке милое имя пишет, а когда имя сдует ветер, говорит: <Несчастье!..> и заплакать готов...
      Тут Кетлинг на мгновенье умолк. Кто-нибудь сказал бы, что он погрузился в раздумья. Кшися слушала его слова как музыку, всей душой. Ее оттененные темным пушком губы были приоткрыты, а очи устремлены на рыцаря. Волосы лезли Баське на глаза, трудно было догадаться, о чем она думает: но она тоже молчала.
      Вдруг пан Заглоба громко зевнул, засопев, вытянул ноги и сказал:
      - Из такой любви шубы не сошьешь!..
      - И все же, - продолжал снова рыцарь, - хотя любить тяжкий труд, без любви еще тяжелее на свете, что тому роскошь, слава, богатства, драгоценности или благовония, кто любви лишился? Кто из нас не скажет своей любимой: <Ты мне дороже целого королевства, дороже, чем скипетр, здоровья и долголетья дороже...> Влюбленный рад был бы жизнь отдать за свою любовь, а стало быть, любовь дороже жизни.
      Кетлинг умолк.
      Барышни сидели рядышком, дивясь его пылкости, и умелому красноречию, искусству столь чуждому польским воякам. Даже пан Заглоба, который под конец вроде бы задремал, вдруг встрепенулся и, моргая, стал поглядывать то на девиц, то на Кетлинга и наконец, проснувшись окончательно, громко спросил:
      - О чем беседа?
      - Хочу сказать вам спокойной ночи! - отвечала Бася.
      - Ага! Вспомнил: рассуждали об амурах. И к чему пришли?
      - Отделка богаче плаща оказалась.
      - Еще бы! А меня сон одолел. А может, и жалобы эти: мечтанья, стенанья, воздыханья. А я возьми да и придумай для складу - засыпанье. И мое слово самое верное, потому что час поздний. Спокойной ночи честной компании, и не докучайте мне больше своими амурами... Боже, боже! Кот мяучит, пока шкварки не съест, а потом знай сидит да облизывается... И я в свое время был вылитый Кетлинг, а влюблялся так страстно, что себя не помнил, баран мог бы меня под зад рогами поддать, я бы не заметил. Но на склоне лет мне всего милее добрый сон, особливо если обходительный хозяин не только до постели проводит, но и напоит так, чтоб голова сама клонилась к подушке.
      - Рад служить вашей милости! - сказал Кетлинг.
      - Пойдем, пойдем. Глядите, вон как месяц-то высоко. К погоде: небо чистое, светло как днем! Кетлинг об амурах всю ночь готов рассуждать, но только не забывайте, козочки, он притомился с дороги.
      - О нет, я ничуть не устал, в городе отдыхал два дня. Боюсь, панны слушать меня устали.
      - Слушая вас, не заметишь, как ночь миновала, - сказала Кшися.
      - Нет ночи там, где солнце светит, - отвечал Кетлинг.
      Тут они расстались - ведь и правда давно наступила ночь. Опочивальня у девиц была одна, и они, как водится, подолгу болтали перед сном, но на сей раз Басе не удалось разговорить Кшисю, потому что насколько одной хотелось поговорить, настолько другая была молчалива, на все вопросы отвечала вполслова - да, нет. И каждый раз, когда Бася заводила речь о Кетлинге, смешно изображая его, Кшися нежно обнимала ее за шею, умоляя оставить насмешки.
      - Он хозяин этого дома, - говорила Кшися, - он приютил нас... и тебя отметил и полюбил сразу...
      - Неужто? - спрашивала Бася.
      - Разве можно тебя не любить, - отвечала Кшися. - Все тебя любят, и я, я тоже...
      С этими словами она приближала чудное лицо свое к Басиному лицу, терлась щекой об ее щеку, целовала ей очи.
      Наконец они угомонились, но Кшися долго не могла уснуть. Какая-то тревога томила ее душу. Сердце начинало вдруг биться так часто, что она прижимала руки к нежным своим персям, лишь бы унять его биение. Стоило ей закрыть глаза - в каком-то чудном сне, прекрасное лицо склонялось над ней, и тихий голос шептал: <Ты мне дороже целого королевства, дороже, чем скипетр, здоровье и долголетье, жизни самой дороже!>
      ГЛАВА XII
      Спустя несколько дней пан Заглоба писал Скшетускому письмо, заключив его такими словами:
      <А ежели я до коронации к вам выбраться не сумею, не дивитесь. Не мое к вам пренебрежение тому причина, но суть в том, что дьявол не дремлет, а я не хочу, чтобы он пташку из моих рук спугнул и неведомо что подсунул. Худо будет, коли Михалу к его приезду не смогу я сказать: <Эта-де просватана, а гайдучок vacat*. На все воля божья, но полагаю, что, узнав такую новость, Михал не станет упираться, и все без особых praeparationes** уладится, так что приедете к свадьбе. А пока, вспомнив Улисса, придется мне прибегнуть к кое-каким уловкам, вести интригу, хоть и нелегко мне это, ибо всю жизнь правда была мне хлебом насущным, и ею я весь век бы кормился. Но ради Михала и любимого моего гайдучка я готов взять на душу грех, оба они - чистое золото. За сим обнимаю вас вместе с пострелятами и к сердцу прижимаю, всевышнему и его милости препоручая>.
      _______________
      * Свободен (лат.).
      ** Приготовлений (лат.).
      Покончив с писаниной, пан Заглоба присыпал лист песком, ударил по нему ладонью и, отставив подальше от глаз, перечел еще раз, после чего сложил, снял с пальца перстень с печаткой, послюнявил ее и хотел было уже письмо запечатать, но в этом ему помешал своим приходом Кетлинг.
      - Добрый день, ваша милость!
      - Добрый день, день добрый! - ответил Заглоба. - Погода, слава богу, отменная, а я гонца к Скшетуским послать собрался.
      - И от меня поклон передайте.
      - Так я и сделал. Непременно, подумал я, от Кетлинга поклон передать надо. Пусть доброй вести возрадуются. Да и как не передать поклон, коли я про тебя да про барышень целое послание сочинил.
      - С чего бы это вдруг, ваша милость? - спросил Кетлинг.
      Заглоба, сложив руки на коленях, долго перебирал пальцами, а потом, склонив голову, посмотрел на Кетлинга из-под нахмуренных бровей и сказал:
      - Друг Кетлинг, не надо быть пророком, чтобы предвидеть, что там, где есть кремень и огниво, раньше или позже посыплются искры. Сам ты мужчина видный, но и девам, должно быть, в красоте не откажешь.
      Кетлинг смутился.
      - Слепцом я быть должен или варваром последним, чтобы красы их не почитать и не отметить!
      - Вот видишь! - сказал в ответ Заглоба, с улыбкой глядя на красного от смущения Кетлинга. - Только ежели ты не варвар, то знай, за двумя сразу приударять негоже, так только турки делают.
      - Какие у вас, сударь, для таких рассуждений резоны?
      - А я безо всяких резонов, так, про себя размышляю. Ха! Ну и хитрец! Столько им наплел про амуры, что Кшися третий день сама не своя ходит, будто ее опоили. Гм! Да и не диво! Помнится, я в молодые годы тоже часами простаивал под окнами у одной черноглазой панны (она на Кшисю была похожа), на лютне бренчал и пел:
      Ты в постели сладко дремлешь
      И моей игре не внемлешь.
      Ля! Ля!
      Хочешь, я тебе эту песню взаймы дам, а нет - новую сочиню, мне талантов не занимать! А заметил ли ты, что панна Дрогоёвская давнишнюю Оленьку Биллевич напоминает, только у той волосы как конопля и пушка над губкой нет, а впрочем, именно это для многих милой приманкой служит. Очень уж томно она на тебя поглядывает. И об этом я написал Скшетуским. Скажи, разве неправда, что она на панну Биллевич смахивает?
      - Признаться, я этого сходства не заметил, но, пожалуй... Рост, осанка...
      - А теперь слушай, что я тебе скажу, фамильные arcana* открою, а впрочем, раз ты друг, так знай: как бы ты Володыёвскому злом за добро не отплатил - ведь мы с пани Маковецкой одну из этих дев для него приберегаем.
      _______________
      * Секреты (лат.).
      Тут пан Заглоба метнул на Кетлинга проницательный взгляд, а тот, побледнев, спросил:
      - Которую?
      - Дро-го-ёв-скую, - медленно, по складам сказал Заглоба.
      И, выпятив вперед нижнюю губу, насупил брови, подмигнув здоровым глазом.
      Кетлинг молчал, и молчал так долго, что Заглоба наконец, не выдержав, спросил:
      - Ну и что же ты скажешь на это? А?
      Голос у Кетлинга дрожал, но он отвечал без колебаний:
      - Не сомневайтесь, ваша милость, ради Михала я ко всему готов и поблажки себе не дам.
      - Правду говоришь?
      - В жизни своей я повидал немало, и честью клянусь - не дам воли!
      Тут пан Заглоба раскрыл ему объятья.
      - Кетлинг! Дай себе поблажку, дай, коли желаешь, ведь я тебя испытать хотел. Не Дрогоёвскую, а гайдучка мы для Михала предназначаем.
      Лицо Кетлинга осветилось открытой и неподдельной радостью, он долго обнимал пана Заглобу и наконец спросил:
      - Они и впрямь любят друг друга?
      - А кто, скажи, не полюбил бы моего гайдучка, кто? - отвечал Заглоба.
      - И помолвка была?
      - Помолвки не было, у Михала старые раны еще не зарубцевались, но будет, будет помолвка. Предоставь это мне! Барышня хоть и своенравна, как ласочка, однако слабость к нему питает, сабля для нее все...
      - Я это сразу приметил, ей-богу! - воскликнул повеселевший Кетлинг.
      - Гм! Приметил. У Михала еще слезы по покойной не высохли, но уж если кто и придется ему по душе, так непременно наш гайдучок, она и с невестой его сходство имеет, только глазами не так стреляет, потому как моложе. Все складывается отлично, верно? Помяни мое слово - коронация не за горами, а тут и две свадьбы!
      Кетлинг, не говоря ни слова, облобызал пана Заглобу и, приложившись щекой к его пылающим щекам, так долго не выпускал его из объятий, пока наконец старый шляхтич, засопев, не спросил:
      - Неужто Дрогоёвская так тебе в душу запала?
      - Ах, этого я и сам не ведаю, - отвечал Кетлинг, - знаю только, что едва мы встретились и неземная краса ее утешила мой позор, я сказал себе вот она, только ее скорбящее сердце мое полюбить в состоянии, и той же ночью, вздохами сон отогнав, отдался я сладостным грезам. С тех пор она ни из памяти, ни из мыслей моих не уходит и так душой моей завладела, как королева вверенным и верным ей государством. Любовь ли это или что другое - не знаю.
      - Но знаешь точно, что это не шапка, не три локтя сукна на штаны, не подпруга, не шлея, не яичница с колбасой, не фляжка с водой. Если ты в этом уверен, то об остальном спрашивай у Кшиси, а не захочешь - сам спрошу.
      - Не делайте этого, ваша милость, - отвечал с улыбкою Кетлинг. - Если суждено мне утонуть, то пусть хоть два дня поживу я с мыслью, что плыву.
      - Шотландцы, как я погляжу, вояки отменные, но в любовной науке смыслят мало. Когда дело имеешь с женщиной, тут тоже военный натиск нужен. Veni, vidi, vici* - таков был мой девиз...
      _______________
      * Пришел, увидел, победил (лат.).
      - Если б моим мечтаниям суждено было бы сбыться, - сказал Кетлинг, я просил бы вас о дружеской auxilium*. Хоть мне и дворянский титул присвоен, и благородная кровь течет в моих жилах, но все же имя мое тут неизвестно, и не знаю, согласится ли пани Маковецкая...
      _______________
      * Помощи (лат.).
      - Пани Маковецкая? - перебил его Заглоба. - Это уж не твоя печаль. Она как музыкальная табакерка, как заведешь, так и сыграет. Я сейчас к ней пойду. Надо ее загодя упредить, чтобы на твои маневры не смотрела косо, тем паче что вы и ухаживаете как-то чудно, не по-нашему. От твоего имени говорить я не стану, намекну только, что дева тебе по душе пришлась и недурно было бы из этой муки и хлебы испечь. Сей же час пойду, а ты не празднуй труса, мне все говорить дозволено.
      И как Кетлинг ни удерживал его, пан Заглоба тут же встал и вышел.
      По дороге ему попалась как всегда бежавшая со всех ног Бася, и он ей сказал:
      - А знаешь, Кетлинг из-за Кшиси совсем голову потерял.
      - Не он первый, - отвечала Бася.
      - А тебе не завидно?
      - Кетлинг - кукла! Учтивый кавалер, но кукла. А я коленку об дышло ударила, вот!
      Тут Бася нагнулась и принялась растирать колену, одновременно поглядывая при этом на пана Заглобу.
      - О боже, будь осторожней! Куда ты так мчишься?
      - Кшисю ищу.
      - А что она поделывает?
      - Она? Целует меня бесперестанно и ластится, будто кот.
      - Смотри не говори ей, что Кетлинг голову потерял.
      - Угу! Не скажу!
      Пан Заглоба отлично знал, что Бася не в силах будет сдержать слово, оттого-то и придумал такой запрет.
      Он поспешил дальше, чрезвычайно радуясь своей хитрости, а Бася словно бомба влетела к панне Дрогоёвской.
      - Я ушибла колено, а Кетлинг голову потерял! - закричала она еще с порога. - Не заметила в каретном сарае дышла... и бах! В голове зашумело, но ничего, пройдет! Пан Заглоба просил про Кетлинга не рассказывать. Говорила я, так и будет? Сразу сказала, а ты, верно, сглазить боялась. Я-то тебя знаю. Полегчало, но болит еще! Я про пана Нововейского никаких намеков не делала, он на тебя не глядел, а Кетлинг - ого-го! Бродит по дому, за голову держится и сам с собой разговаривает: люблю тебя, в карете и пешком...
      Бася лукаво погрозила ей пальчиком.
      - Бася! - крикнула Дрогоёвская.
      - И на щите и под щитом...
      - Боже мой, боже, до чего же я несчастна! - воскликнула вдруг Кшися и залилась слезами.
      Бася принялась ее утешать, но, увы, тщетно, Кшися впервые в жизни так безутешно рыдала.
      Ни одна душа в этом доме не знала о том, что она и впрямь несчастна. Несколько дней была как в лихорадке - побледнела, осунулась, грудь ее вздымалась от тяжких вздохов, с ней творилось что-то необъяснимое; казалось, тяжкая болезнь настигла ее не исподволь, украдкой, а сразу, налетела как вихрь или ураган, воспламенила кровь, поразила воображение. Она ни минуты не могла сопротивляться этой силе, такой внезапной и беспощадной. Спокойствие оставило ее. Воля была подобна птице с подбитым крылом...
      Кшися и сама не знала, любит она Кетлинга или ненавидит, и страх охватывал ее, когда она себя об этом спрашивала; знала только, что из-за него так сильно бьется сердце и все помыслы только о нем, что он всюду в ней, с ней, над нею. И не найти от этого защиты! Легче не любить его, чем заставить себя о нем не думать; вот он стоит перед глазами, в ушах звучит его голос, им наполнена душа... И сон не приносил избавления от непрошеного гостя. Стоило ей закрыть глаза, как тут же являлся он, шепча: <Ты мне дороже целого королевства, дороже, чем скипетр, слава, богатство...> И лицо его склонялось так низко, что щеки девушки полыхали жгучим румянцем. Это была русинка с пылкою душой, неведомый ей прежде огонь, о котором она и не подозревала, разгорался все сильнее в ее груди, страх, стыд и какое-то невольное, но милое сердцу томление одолевали ее. Ночь не приносила покоя. Она чувствовала себя разбитой, словно от тяжких трудов.
      <Кшися! Кшися, опомнись! Что с тобой?!> - говорила она себе. И снова забывала обо всем как одурманенная.
      Ничего еще не случилось, они с Кетлингом друг другу не сказали наедине и двух слов, но, хотя она только и думала о нем, неведомый голос подсказывал ей: <Опомнись, Кшися! Сторонись, избегай его!..> И она избегала...
      О своем сговоре с Володыёвским Кшися, к счастью для себя, не вспоминала; не вспоминала потому, что все оставалось по-прежнему, и она не думала ни о ком, ни о себе, ни о других, ни о ком, кроме Кетлинга!
      Девушка скрывала от всех свои чувства, и мысль, что никто не догадывается о них, никто не думает о них с Кетлингом, не ставит их имена рядом, приносила ей облегчение. Неожиданно слова Баси убедили ее в другом, что люди на них смотрят, объединяют их в мыслях и тайное угадать готовы. Смущение, стыд и боль, слившись воедино, оказались сильней ее, и она расплакалась, как дитя.
      Слова Баси были только началом - тут-то и последовали многочисленные намеки, понимающие взгляды, подмигиванья, кивки и, наконец, ранящие слова. Началось все это тотчас же за обедом. Тетушка перевела взгляд с Кетлинга на нее, с нее на Кетлинга, чего не делала прежде. Пан Заглоба многозначительно кашлянул. Иногда вдруг разговор прерывался неизвестно почему, воцарялось молчание, и во время одной из таких пауз взволнованная Бася крикнула через стол:
      - А я что знаю! Но никому не скажу!
      Кшися тотчас же залилась румянцем, потом побледнела, будто в смертельном испуге. Кетлинг тоже опустил голову. Они знали, что это на них направлено, и хотя пока словом не перемолвились, а Кшися старалась на Кетлинга не глядеть, чудилось им, что какая-то новая близость установилась между ними, некая общность смущения, которое и притягивало их, и отчуждало, потому что они утратили свободу и простоту прежнего своего дружества. К счастью, никто не обратил на Басины слова внимания, пан Заглоба собирался в город, чтобы привезти оттуда дружину рыцарей, и разговоры шли только об этом.
      Вечером в зале загорелись огни, приехала добрая дюжина военных и музыканты, приглашенные хозяином для увеселения дам. По случаю великого поста и Кетлингова траура от танцев пришлось воздержаться, довольствовались беседой и музыкой. Дамы были в изысканных туалетах. Пани Маковецкая выступала в восточных шелках; гайдучок в ярком наряде невольно приковывал взоры своим румяным лицом и светлыми, то и дело спадавшими на лоб вихрами, вызывая смех бойкостью речей и удивляя манерами, в коих казацкая удаль сочеталась с неуловимым кокетством.
      Кшися, у которой траур по покойному батюшке подходил к концу, явилась в платье из серебряной парчи. Рыцари сравнивали ее кто с Юноной, кто с Дианой, но никто не подходил к ней слишком близко, не подкручивал ус, не шаркал ножкой, не бросал влюбленных взглядов, не заводил разговора о чувствах. Напротив, она заметила, что те, кто с восхищением смотрел на нее, тут же переводили взгляд на Кетлинга, а некоторые подходили к нему и пожимали руку, словно бы поздравляя, а он только руками разводил, словно отнекиваясь.
      Кшися, с ее чувствительным сердцем и проницательностью, была почти уверена, что Кетлингу говорят о ней, быть может и невестою называя. А так как она ведать не ведала, что пан Заглоба успел каждому шепнуть словцо, ей было невдомек, откуда берутся догадки.
      <Разве у меня на лбу что написано?> - думала она в тревоге, смущенная и озабоченная.
      А тут стали доноситься до нее и слова, вроде бы и не к ней обращенные, но вслух сказанные: <Кетлинг-то счастливчик!>, <В сорочке родился...>, <Да и сам недурен, чему удивляться...> - и тому подобное.
      А иные из рыцарей, стараясь быть учтивей, развеселить и порадовать ее, беседовали с ней о Кетлинге, превознося его мужество, светское воспитание, манеры, древний род. Кшисе невольно приходилось выслушивать все это, и глаза ее сами искали того, о ком шла речь, а иногда и встречались с его глазами, и она глядела на него как завороженная, не в силах отвести взгляда. Как же отличался Кетлинг от всех этих грубоватых простаков! <Королевич со свитой>, - думала Кшися, глядя на его благородное, аристократическое лицо, глаза, постоянно исполненные грусти, на лоб, оттененный светлыми кудрявыми волосами. Сердце у Кшиси замирало, и казалось ей, что дороже этого лица нет для нее ничего на свете. А Кетлинг, угадывая Кшисино смущение, подходил к ней лишь в те редкие мгновенья, когда возле нее находился кто-то другой. И королева едва ли удостоилась бы больших почестей. Обращаясь к ней, Кетлинг склонял голову в поклоне и отступал назад в знак того, что в любую минуту готов пасть перед ней на колени; беседовал без тени улыбки, хотя с Басей был не прочь порой и пошутить. В разговоре его с Кшисей, весьма изысканном, всегда был оттенок какой-то сладостной грусти. Его почтительность защищала ее и от слишком откровенных слов, и от намеков, как будто бы всем передалось убеждение, что эта панна знатностью и благородством превосходит всех и в обхождении с ней особый политес нужен. В глубине души Кшися была ему за это благодарна. Вечер, несмотря на все тревоги, был для нее отраден.
      Близилась полночь, музыканты устали, дамы, простившись, вышли, а меж оставшихся на пиру рыцарей пошли по кругу кубки. В веселом этом застолье предводительствовал Заглоба - гетман, да и только.
      Баська, повеселившись от души, поднялась наверх беспечная как дрозд и перед вечерней молитвой болтала без умолку, передразнивая гостей. А потом, хлопнув в ладоши, воскликнула:
      - Ай да Кетлинг, молодец, что приехал! Теперь-то в доме военных довольно! Вот кончится пост, а там пойдут балы да веселье. Будем танцевать до упаду. И на помолвке вашей, и на свадьбе! Все вверх дном перевернем, вот увидишь! Пусть меня татарва в полон уведет, коли не так. А вдруг и правда уведет? Ох, что бы было! Милый Кетлинг! Он для тебя музыкантов созовет, но и я повеселюсь на славу. А он будет придумывать все новые чудеса, пока наконец не сделает так...
      Тут Бася бухнулась перед Кшисей на колени и, заключив се в свои объятья, сказала басом, подражая голосу Кетлинга:
      - Обожаю тебя, душа моя! Жить без тебя не могу... Люблю тебя в карете и пешком, и на щите и под щитом, и натощак и после обеда, и на веки веков, и по-шотландски... Хочешь ли быть моею?..
      - Полно, Бася, не серди меня! - воскликнула Кшися.
      Но она и не думала сердиться, а крепко обняла Кшисю, словно пытаясь ее приподнять, и долго-долго целовала ей глаза.
      ГЛАВА XIII
      Разумеется, пан Заглоба отлично видел, что маленький рыцарь влюбился в Кшисю, и потому-то пустился на хитрость. Зная натуру Володыёвского, он нисколько не сомневался, что коль скоро не останется выбора, пан Михал непременно вспомнит про Басю, которую старик любил, будто родную дочь, и только диву давался, как можно выбрать другую. Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.