Тут пан Собеский оживился, откинул назад свою величественную, словно у римского цесаря, голову, протянул вперед руки и провозгласил:
      - Боже! Не пиши на наших стенах мане, текел, фарес*, позволь мне возродить отечество!
      _______________
      * М а н е, т е к е л, ф а р е с - подсчитано, взвешено, измерено
      (по-арамейски).
      Наступило молчание.
      Маленький рыцарь сидел потупясь и чуял, как дрожь пробегает по его телу.
      А гетман, все меривший покои шагами, наконец остановился перед ним.
      - Примеры надобны, - говорил он, - каждый день надобны примеры, да такие, чтобы зажигали сердца, Володыёвский! Ты для меня в первых рядах этого братства. Хочешь ли породниться с нами?
      Маленький рыцарь вскочил и обнял гетману колени.
      - Вот! - воскликнул он с волнением. - Вот что я скажу! Услышав, что снова мне ехать нужно, почуял я обиду, полагая, что время мое отныне принадлежит скорби, а теперь вижу, что грешен, каюсь и говорить не могу от стыда...
      Гетман молча прижал его к сердцу.
      - Горсточка нас, - сказал он, - но другие пойдут вслед за нами.
      - Когда ехать надобно? - спросил маленький рыцарь. - Я могу и до самого Крыма добраться, мне не впервой.
      - Нет, - сказал гетман. - В Крым я Рущица пошлю. У него там побратимы да и тезки найдутся, вроде и братья двоюродные, их еще в детстве орда угнала, а потом они в басурманскую веру перешли, прославились и в больших чинах ныне. Они ему послужат верой и правдой, а ты здесь в степях пригодишься, другого такого наездника во вражеский стан не найти.
      - Когда ехать прикажете? - повторил маленький рыцарь.
      - Полагаю, недели через две, не позднее. Нужно мне еще с паном коронным подканцлером да с паном подскарбием побеседовать, письма да указы Рущицу приготовить. Но смотри, будь наготове, не мешкай.
      - К утру готов буду!
      - Бог вознаградит тебя за усердие, да только дело не столь спешное. Поедешь ненадолго; ежели только война не начнется, на время избрания и коронации ты мне в Варшаве нужен будешь. Какие слухи ходят о претендентах? О чем поговаривает шляхта?
      - Я из монастыря недавно вышел, а там, вестимо, о мирских делах не помышляют. Знаю лишь то, о чем мне пан Заглоба поведал.
      - Верно. Стоит расспросить и его. Почтенный муж, шляхта его ценит. А твои помыслы о ком?
      - Пока не ведаю, но полагаю, доблестный муж нам нужен, вояка отменный.
      - О, да, да! Вот и я думаю о таком, чтобы одно имя его соседей как гром поражало. О доблестном муже, о таком, как Стефан Баторий. Ну, будь здоров, солдатик!.. Доблестный воин нам нужен! Всем свои слова повторяй! Будь здоров!.. Бог тебя за твое усердие не забудет!
      Пан Михал простился и вышел. Всю дорогу он провел в размышлениях. Наш солдат радовался тому, что впереди у него еще неделя-другая, сердце его тешили добро и участье, что дарила ему Кшися Дрогоёвская. Радовался он и тому, что при избрании короля присутствовать будет, словом, возвращался он домой веселый, позабыв о прежних печалях... Да и сами степи имели для него свое очарование, и он, того не ведая, по ним тосковал. Так привык он к этим просторам без конца и края, где всадник на коне парит над землей подобно птице.
      - Ну что же, - говорил он себе, - поеду, поеду в эти бескрайние поля и степи, к давним заставам и старым могилам, старой жизни заново изведаю, буду с солдатами в походы ходить, рубежи наши вместе с журавлями охранять, весной силы вместе с травами набирать, поеду, поеду!
      Он пришпорил коня и помчался во всю прыть, потому что давно уже соскучился по быстрой езде и свисту ветра в ушах. День выдался сухой и ясный. Смерзшийся снег покрыл землю и скрипел под копытами скакуна. Комья обледенелой земли разлетались во все стороны. Пан Володыёвский мчал так, что челядинец, у которого конь был поплоше, остался далеко позади.
      День клонился к вечеру, на небе светились зори, бросая фиолетовый отблеск на заснеженные поля. На румяном небе показались первые мерцающие звезды и поднялся месяц - серебряный серп. Пусто было на дороге, и лишь иногда обгонял рыцарь какую-нибудь колымагу и мчался дальше и, только увидев вдали двор Кетлинга, попридержал коня и дал слуге себя догнать.
      Неожиданно вдали показалась стройная женская фигурка.
      Навстречу рыцарю шла Кшися Дрогоёвская.
      Пан Михал тотчас же соскочил с коня и передал его слуге, а сам подбежал к девушке, удивленный, но еще больше обрадованный тем, что ее видит.
      - Солдаты говорят, - сказал он, - что на вечерней зорьке можно с духами повстречаться, они порой добрым, а порою и злым предзнаменованием служат, но для меня нет лучшего знака, чем встреча с вами.
      - Пан Нововейский приехал, - отвечала Кшися, - тетушка с Басей его занимают, а я нарочно вышла вас встретить, сударь, сердце мое неспокойно было, все время думала я о том, что же сказал вам пан гетман.
      Искренность этих слов тронула маленького рыцаря безмерно.
      - Неужто и впрямь вы обо мне вспоминали? - спросил он и поднял на панну Кшисю взгляд.
      - Да, - низким голосом отвечала панна Кшися.
      Володыёвский не сводил с нее глаз. Никогда еще не казалась она ему такой красивой. На голове у нее была атласная шапочка, и белый лебяжий пух оттенял бледное, озаренное мягким светом месяца лицо, так что видна была и благородная линия бровей, и опущенные долу ресницы, и едва заметный пушок над губою. Каждая черта ее дышала добротой и спокойствием.
      Пан Михал чувствовал что-то дружеское и глубоко родственное во всем ее облике.
      - Если бы не слуга, я бы тут на снегу пал ниц перед вами, - сказал он.
      - Не говори мне, сударь, таких слов, - отвечала Кшися, - я их недостойна, скажи лишь, что останешься, чтобы и впредь я могла тебя в час печали утешить.
      - Нет, я еду! - отвечал пан Володыёвский.
      Кшися замерла на месте:
      - Быть того не может!
      - Солдатская служба! На Русь еду! В Дикое Поле.
      - Солдатская служба... - повторила Кшися.
      Умолкла и быстрым шагом поспешила к дому. Пан Михал шел возле нее, чуть смущенный. Грустно ему было, не по себе и неловко. Он хотел что-то ответить, но разговор не клеился. И все же ему казалось, что они должны объясниться, именно сейчас, наедине, без свидетелей. <Только бы начать, подумал он, - а там уж пойдет...>
      И ни с того ни с сего спросил:
      - Пан Нововейский давно приехал?
      - Недавно, - отвечала Кшися, и разговор опять оборвался,
      <Не надо так начинать, - подумал пан Володыёвский, - эдак никогда ничего путного не скажешь. Должно быть, от тоски я последней крупицы разума лишился>. И так некоторое время он шел молча, только усы у него топорщились все больше и больше.
      Наконец возле самого дома он остановился и сказал:
      - Видишь ли, сударыня, если я столько лет своим счастьем жертвовал ради отчизны, как же и теперь ради нее утехами своими не поступиться?
      Володыёвскому казалось, что столь простой аргумент должен тотчас убедить Кшисю, но она, помедлив, ответила с мягкой грустью:
      - Чем больше пана Михала узнаешь, тем больше чтишь его и ценишь...
      Сказав это, она вошла в дом. Уже в сенях долетели до них Басины возгласы: <Алла! Алла!>
      В гостиной они увидели Нововейского, который, согнувшись в три погибели, с платком на глазах, шарил по всей комнате, пытаясь поймать Басю, а она с возгласом <Алла> увертывалась от него. Пани Маковецкая у окна беседовала с паном Заглобой.
      Но с их приходом все изменилось. Нововейский снял с глаз платок и подбежал к пану Михалу здороваться. Подскочила и запыхавшаяся Бася, а там уж и сестра с паном Заглобой.
      - Так что там? Говори же! Что сказал пан гетман? - начались расспросы.
      - Дорогая сестра, - отвечал Володыёвский, - коли хочешь передать мужу весточку, пользуйся оказией, на Русь еду!
      - Уже посылают! Ради всех святых, никого не слушай и не езди! жалобно воскликнула пани Маковецкая. - Что же это такое, никакого роздыха тебе нет.
      - Неужто назначение получил? - спрашивал нахмурившийся Заглоба. Верно говорит пани благодетельница - ты у них во всякой бочке затычка.
      - Рущиц в Крым едет, я у него хоругвь принимаю, вот и пан Нововейский сказывал, что весной все дороги от людей черными станут.
      - Неужто и впрямь одним нам суждено будто псам дворовым отбрехиваться, Речь Посполитую от татей охраняя! - воскликнул Заглоба. Другие даже не знают, из какого конца мушкета стрелять, а мы никогда покоя не ведаем!
      - Полно! Это дело решенное! - отвечал пан Володыёвский. - Служба есть сдужба! Я слово пану гетману дал, что воевать буду, а позднее ли, раньше ли - не все ли равно.
      Тут пан Володыёвский, подняв указательный палец вверх повторил тот же довод, что и в разговоре с Кшисей:
      - Видите ли, друзья любезные, коли уж я столько лет от счастья бежал, то какими глазами буду сейчас на вас глядеть, ратную службу на милый досуг меняя?
      На это никто ему не ответил, только Бася подошла к нему, нахмурившись, надув губки, словно обиженный ребенок, и сказала:
      - Жалко пана Михала!
      А Володыёвский весело рассмеялся.
      - Дай бог тебе счастья. Ведь ты еще вчера говорила, что любишь меня, как татарина!
      - Вот еще! Как татарина! Не говорила я такого! Вы, сударь, там на татарах душу отведете, а нам без вас здесь скучать придется.
      - Угомонись, гайдучок! (Прости, что я так тебя зову, но только ужас как идет тебе это прозвище.) Пан гетман сказывал, что отлучка моя будет недолгой. Через неделю или две отправлюсь в путь, а к избранию и коронации непременно должен поспеть в Варшаву. Сам гетман этого пожелал, и быть посему, даже если Рущиц из Крыма к маю не вернется.
      - Вот и отлично!
      - Эх, была не была, послужу и я у пана полковника под началом, сказал пан Нововейский, быстро взглянув на Басю.
      А она в ответ:
      - Губа не дура! С паном Михалом служить всякий рад. Езжай, езжай, сударь! Пану Михалу веселей будет!
      Молодец только вздохнул, провел широкой ладонью по пышным волосам своим и вдруг вытянул вперед руки, будто играя в жмурки, и закричал:
      - Но сначала я панну Барбару поймаю, ей-ей, поймаю!
      - Алла! Алла! - звонко воскликнула Бася.
      Тем временем к Володыёвскому подошла Кшися. Просветлевшее лицо ее было исполнено тихой радости.
      - Ах, злой, нехороший пан Михал! К Басе добрый, а ко мне злой.
      - Я злой? К одной только Басе добрый? - с удивлением переспросил рыцарь.
      - Басе пан Михал сказал, что скоро вернется, а кабы я это знала, не приняла бы отъезд так близко к сердцу!
      - Ненагляд... - воскликнул было пан Михал, но тут же умерил пыл: Друг мой дорогой! Сам не помню, что я наговорил, совсем, видно, голову потерял!
      ГЛАВА IX
      Пан Михал понемножку стал собираться в дорогу, при этом он по-прежнему давал уроки Басе, которую полюбил от души, и ходил на уединенные прогулки с Кшисей Дрогоёвской, ища у нее утешенья. Казалось, он находил его, потому что день ото дня становился все веселее и по вечерам даже принимал участие в играх Баси с паном Нововейским.
      Этот достойный юноша стал частым гостем в доме Кетлинга. Он приезжал с утра или тотчас после обеда и сиживал до позднего вечера. Все любили его, радовались его приезду, и очень скоро он стал в доме своим человеком. Сопровождал хозяйку с племянницами в Варшаву, делал для них покупки в галантерейных лавках, а вечерами с азартом играл с девицами в жмурки, повторяя, что до отъезда непременно должен изловить ускользавшую от него Басю.
      Но она всегда увертывалась, хотя пан Заглоба и говорил:
      - Все равно тебя кто-нибудь да поймает, не этот, так другой!
      Но не было сомнений, что поймать ее хочет именно этот. Даже и гайдучку это было ясно, и она порой сидела задумавшись и опустив голову, так что светлые вихры ее свисали на лоб.
      Пану Заглобе, по известным ему одному причинам, это пришлось не по вкусу, и как-то вечером, когда все уже разошлись, он постучался к маленькому рыцарю.
      - Ох жаль, опять придется нам расставаться, - сказал он, - вот и сюда я пришел на тебя лишний разок глянуть... Бог знает, свидимся ли!
      - На избрание и коронацию непременно приеду, - ответил, обнимая его, Володыёвский, - на то и причина есть: пану гетману надобно собрать людей, шляхтой почитаемых, дабы они ее на верный путь направили, избранника наидостойнейшего показали. А я, спасибо всевышнему, свое доброе имя сберег, а посему гетман и меня зовет на помощь. И на тебя, ваша милость, надеется.
      - Ого! Большим неводом рыбу ловит. Но только сдается мне, что хоть тощим меня не назовешь, а все же как-нибудь я оттуда да выскользну. За француза голосовать не желаю.
      - Почему же?
      - Потому что это absolutum dominium* означало бы.
      _______________
      * Абсолютную власть (лат.).
      - Но ведь Конде, как и любой другой, на верность конституции присягнуть должен, а полководец он отменный, во многих баталиях прославлен.
      - Слава тебе господи, искать короля во Франции нам ни к чему. И великий гетман Собеский ни в чем Конде не уступит. Примечай, Михал, французы, точно как и шведы, в чулках ходят, стало быть, как и они, чуть что - изменить присяге готовы. Carolus Gustavus готов был каждый час присягу давать. Для них это все равно, что чарку вина выпить. У кого ни чести, ни совести, тому присяга не помеха.
      - Но ведь Речь Посполитая в защите нуждается! Вот если бы князь Иеремия Вишневецкий был жив! Мы бы его unanimitate* королем избрали.
      _______________
      * Единогласно (лат.).
      - Жив сын князя, его плоть и кровь!
      - Все так, да только нет в нем отцовского полета! Смотреть на него и то жалость берет, потому что он больше на слугу, чем на ясновельможного князя, походит. Если бы хоть времена сейчас другие были! Главная забота ныне - благо отчизны. И Скшетуский тебе точно то же повторит. Что пан гетман делать будет, то и я за ним вослед, потому что в его преданность отчизне, как в Евангелие, верю.
      - Полно! Об этом ты подумать успеешь. Одно плохо что уезжать тебе надобно.
      - А вы, сударь, что делать намерены?
      - К Скшетуским вернусь. Сорванцы его частенько меня допекают, но без них скучно.
      - Если после коронации война начнется, Скшетуский выступит. Да кто знает, может, и вы, сударь, разохотитесь. Вместе будем на Руси воевать. Сколько мы там всего повидали и дурного, и хорошего!
      - Правда! Истинная правда! Там прошли наши лучшие годы. А порой хочется поглядеть на те края - нашей славы свидетелей.
      - Так поедем, ваша милость, со мной. Веселее вместе будет, а месяцев через пять, глядишь, снова к Кетлингу вернемся. И он к тому времени приедет, и Скшетуские...
      - Нет, Михал, сейчас не время, но слово даю, если ты на Руси подходящую барышню с приданым подыщешь, я тебя провожу и на торжествах буду всенепременно.
      Володыёвский смутился немного, но тут же возразил:
      - Я о женитьбе не помышляю. Моя служба - лучшее тому доказательство.
      - Вот это меня и тревожит, день и ночь покою не дает, я все надеялся, думал, не одна, так другая по душе тебе придется. Помилосердствуй, Михал, суди сам, где и когда сыщется такой случай. Помни, придет время, и ты сам себе скажешь: всяк жену и деток имеет, только я, сирота, один, словно дуб в чистом поле. И обидно тебе станет, и горько. Если бы ты со своей бедняжечкой обвенчаться успел и она бы тебе деток оставила; ну ладно, быть посему! Чувствам твоим было бы приложение и в старости надежда и утеха, ведь не за горами время, когда тщетно будешь искать ты близкую душу и в тоске великой вопрошать себя станешь: уж не на чужбине ли я живу?
      Володыёвский молчал, взвешивая его слова, а пан Заглоба снова заговорил, хитро на маленького рыцаря поглядывая:
      - И умом и сердцем выбрал я для тебя нашего розовощекого гайдучка, потому что primo: это не девка, а золото, secundo: таких ядреных солдат, каких вы бы на свет произвели, на земле еще не бывало...
      - Да, она огонь. Впрочем, сдается мне, пан Нововейский не прочь возле него погреться.
      - То-то и оно! Сегодня она тебе предпочтение отдает, потому что влюблена в твою славу, но если ты уедешь, а он здесь останется, а он, шельма, останется наверняка, уж это я точно знаю, ведь сейчас не война, и неизвестно...
      - Баська огонь! Пусть идет за Нововейского, от души ему желаю, он малый славный.
      - Михал, брат! - воздев руки к небу, воскликнул Заглоба. - Сжалься, подумай только, какие это были бы солдаты.
      - Знал я двух братьев из семейства Баль, матушка их в девичестве Дрогоёвская, и тоже оба солдаты были отменные, - простодушно отвечал маленький рыцарь.
      - Ага! Вот я тебя и поймал! Стало быть, вон куда метишь? - воскликнул Заглоба.
      Володыёвский смешался до крайности. Стараясь скрыть смущение, он долго подкручивал ус и наконец сказал:
      - О чем ты говоришь, сударь? Я никуда не мечу, но, когда я Басю с ее мальчишескими выходками вижу, мне тотчас же приходит на ум Кшися - женских добродетелей кладезь. Говоришь об одной, и невольно вспоминаешь другую, ведь они неразлучны.
      - Ладно, ладно! Да благословит вас господь - тебя и Кшисю, хотя клянусь, будь я моложе, насмерть бы в Басю влюбился. Если и война случится, такую жену можно не оставлять дома, а с собой в поход взять. Она и в шатре тебя согреет, а коли придется, то и одной рукой из пистолета палить сумеет. А уж честная, порядочная! Ах, гайдучок ты мой милый, не поняли тебя и черной неблагодарностью отплатили, но уж я, кабы скинуть мне эдак годков двадцать - тридцать, уж я знал бы - кому в моем доме быть хозяйкой!
      - Басиных достоинств я не умаляю!
      - Но ведь ей ко всем ее достоинствам еще и муж нужен! Вот о чем речь! А ты предпочел Кшисю!
      - Кшися мне друг.
      - Друг, а не подруга? Уже не потому ли, что у нее усы? Я - твой друг, Скшетуский, Кетлинг. Тебе не друг, а подруга нужна. Скажи это себе ясно, не напускай тумана. Больше всего на свете бойся друга из хитроумного женского племени, даже если у него усики: или он тебя предаст, или ты его. Черт не дремлет и всегда рад встрять меж такими друзьями. Примером тому Адам и Ева, кои до того дружны были, что Адаму дружба эта поперек горла стала.
      - Сударь, не смейте оскорблять Кшисю! Этого я не потерплю!
      - Да бог с ней, он ее добродетелей свидетель! По мне, так лучше гайдучка не сыщешь! Но и Кшися девка хоть куда! Я и не думал ее оскорблять, но только одно скажу: когда ты с ней рядом, у тебя так горят щеки, словно тебя кто щиплет, и усы шевелятся, и на голове хохолок торчит, ты и сопишь, и каблучками постукиваешь, и дышишь тяжко, с ноги на ногу переступаешь, словно нетерпеливый конь, а это все страстей верные signa*. Болтай кому хочешь, что это дружба, у меня свои глаза есть.
      _______________
      * Приметы (лат.).
      - Видят то, чего нет и в помине...
      - Ах, если бы я заблуждался! Если бы ты о моем гайдучке помышлял! Покойной ночи, Михал! Гайдучка бери в жены, гайдучка! Гайдучок всех краше! Бери, бери гайдучка!..
      Сказав это, пан Заглоба встал и вышел из комнаты.
      Пан Михал всю ночь ворочался с боку на бок, не мог уснуть, мысли разные ему покоя не давали. Все ему чудилось лицо панны Дрогоёвской, ее глаза с длинными ресницами, пушок над верхней губой. Иногда нападала на него дремота, но видения не отступали. Просыпаясь, он думал о словах Заглобы и о том, как редко изменял этому человеку здравый смысл. Иногда в полусне мелькало перед ним румяное личико Баси, и он вздыхал с облегчением, но потом Басю вытесняла Кшися. Повернется бедный рыцарь лицом к стене и видит ее глаза; повернется на другой бок во тьме ночной, и снова перед ним ее глаза, а во взоре томность и словно бы надежда на что-то. Иногда ресницы опускались, как бы говоря: <Да будет воля твоя>! Пан Михал даже приподнимался впотьмах и начинал креститься.
      Под утро сон совсем оставил его. Тяжко, грустно ему стало. Совесть его замучила, горько упрекал он себя, что не ту, давнюю, любимую, перед собою видит, а душа и сердце его полны живою. Показалось ему, что совершил он тяжкий грех, забыв о покойной, и, встрепенувшись, в потемках выскочил из постели и начал читать молитвы.
      Помолившись, приложил палец ко лбу и сказал:
      - Надо ехать, да поскорее, а про дружбу эту забудь, пан Заглоба дело говорит...
      Повеселев и успокоившись, пан Михал сошел вниз к завтраку. После завтрака он занялся фехтованием с Басей и, глядя, как она машет сабелькой, раздувает ноздри и дышит прерывисто, невольно залюбовался ею.
      Пан Михал избегал Кшисю, а она, заметив это, глядела на него изумленными глазами. Но он старался избегать даже ее взгляда. Сердце у Михала обливалось кровью, но он держался. После обеда пан Михал вместе с Басей направился во флигель, где у Кетлинга был еще один оружейный склад. Показывал Басе всевозможные сабли и мечи да ружья с хитрым устройством. Вместе с ней стрелял в цель из астраханских луков.
      Бася радовалась и резвилась как дитя, пока не вмешалась тетка.
      Так прошел второй день. На третий Володыёвский вместе с Заглобой поехали в Варшаву, во дворец Даниловичей, узнать про отъезд, а вернувшись, вечером за ужином пан Михал объявил дамам, что едет через неделю.
      Сказал это словно бы между прочим - невзначай и весело. На Кшисю даже не глянул.
      Девушка всполошилась, заговорила с ним, он был приветлив, учтив, но не отходил от Баси.
      Заглоба, полагая, что пан Михал внял его словам, потирал от радости руки. Но от острого его взора не могла укрыться Кшисина печаль.
      <Вон как ее разобрало! - думал он. - Ну да ничего! Такова уж их женская натура. А Михал-то каков! В другую сторону повернул быстрее, чем ждали. Ох и лихой малый, вихрь, огонь, таким был и таким будет!>
      Но сердце у Заглобы было доброе, и вскоре ему стало искренне жаль Кшисю. .       _______________
      * Прямо (лат.).
      И, зная, что седины оградят его от кривотолков, он после ужина подсел к девушке и ласково провел рукой по черным шелковистым ее волосам. А она сидела неподвижно, устремив на него взгляд своих добрых глаз, чуть удивленная, но признательная.
      Вечером у дверей, ведущих в комнату Володыёвского, Заглоба слегка толкнул его локтем в бок.
      - Ну что? - сказал он. - Каков наш гайдучок?
      - Атаман! - отвечал Володыёвский. - Все вверх дном перевернет. Одна четверых стоит. Ей бы полком командовать!
      - Полком, говоришь?! Ну да, вместе с тобой, а там, глядишь, вашего полку бы и прибыло... Покойной ночи! Кто их разберет, этих женщин? Когда ты на Баську поглядывать стал, видел, как Кшися убивалась?
      - Не видел!.. - отвечал маленький рыцарь.
      - Ее как будто подменили!
      - Покойной ночи! - повторил Володыёвский и закрыл дверь.
      Полагаясь на удаль маленького рыцаря, пан Заглоба, пожалуй, просчитался и вообще сделал ложный шаг, рассказав ему о Кшисе. Пан Михал растрогался чуть не до слез.
      - Вот как я отплатил ей за доброту, за то, что она меня как сестра в часы грусти утешала... - говорил он себе. - А впрочем, чем же я провинился? - продолжал он, подумав немного. - Что сделал? Избегал ее целых три дня, а это и неполитично, пожалуй! Обидел горлинку, это небесное созданье. За то, что она мои vulnera* исцелить хотела, я ей черной неблагодарностью отплатил. Если бы я хоть знал меру и, чувства скрывая, не избегал ее, но нет, не хватает у меня ума на такие тонкости.
      _______________
      * Раны (лат.).
      И зол был на себя пан Михал, а вместе с тем великое сострадание пробудилось в его груди.
      И невольно Кшися казалась ему теперь бедным, обиженным созданьем. С каждым мгновением он упрекал себя все больше.
      - Экий я barbarus, однако, экий barbarus, - повторял он.
      И Кшися снова вытеснила Басю из его сердца.
      - Пусть кто хочет женится на этой попрыгунье, на этой трещотке, этой вертихвостке! - говорил он себе. - Нововейский или сам дьявол - мне все едино!
      Ни в чем не повинная Бася вызывала у него теперь злость и досаду, и ни разу ему не пришло в голову, что злостью своей он обижает ее куда больше, чем притворным равнодушием Кшисю.
      Кшися женским умом своим тотчас почувствовала смятенье пана Михала. Ей и обидно, и горестно было, что маленький рыцарь ее избегает, и все же она понимала, что одна чаша должна перевесить - судьба сведет их еще ближе или разведет навсегда.
      При мысли о скором отъезде пана Михала она все больше тревожилась. В сердце девушки не было любви. Она ее еще не знала. Но была исполнена великой готовности любить.
      А впрочем, быть может, пан Михал слегка и вскружил ей голову. Он был в зените славы, его называли лучшим солдатом Речи Посполитой. Знатные рыцари произносили с почтением его имя. Сестра превозносила до небес ее благородство, несчастье придавало ему таинственность, к тому же, живя с ним под одной крышей, девушка и сама не могла не оценить его достоинств.
      Кшисе нравилось быть любимой, такова была ее натура; и когда в эти последние перед отъездом дни пан Михал вдруг сделался к ней холоден, она была уязвлена, но благоразумно решила не дуться и добротой вновь завоевать его сердце.
      Это оказалось совсем не трудно: на другой день Михал ходил с виноватым видом и не только не избегал Кшисиного взгляда, а словно хотел сказать: <Вчера я не замечал тебя, а сегодня готов просить прощения>.
      И бросал на нее такие красноречивые взгляды, что к лицу ее приливала кровь и душу томило предчувствие, что непременно случится что-то важное. Все к тому и шло. После обеда пани Маковецкая вместе с Басей отправились навестить Басину родственницу, супругу львовского подкомория, что гостила в Варшаве, а Кшися, сославшись на головную боль, осталась дома: ее разбирало любопытство, что-то они с паном Михалом скажут друг другу, когда останутся наедине.
      Пан Заглоба тоже сидел дома, но он любил после обеда соснуть часок-другой, говоря, что дневной сон освежает и располагает к вечернему веселью. Побалагурив часок, он ушел к себе. Кшисино сердце забилось тревожней.
      Но какое же ждало ее разочарование! Михал вскочил и вышел с ним вместе.
      <Полно, скоро вернется>, - подумала Кшися.
      И, натянув на маленькие круглые пяльцы шапку, подарок Михалу на дорогу, стала золотом вышивать ее.
      Но, впрочем, она то и дело поднимала голову и поглядывала на гданьские часы, что стояли в углу гостиной и важно тикали.
      Прошел час, другой, а рыцаря не было.
      Панна положила пяльцы на колени и, скрестив руки, заметила вполголоса:
      - Робеет, но, пока с силами соберется, наши, того и гляди, нагрянут, так мы ничего друг другу и не скажем. А то и пан Заглоба проснется.
      В эту минуту ей и впрямь казалось, что они должны тотчас объясниться, а Володыёвский все медлит, и объяснение может не состояться. Но вот за стеной послышались шаги.
      - Он тут недалече, - сказала панна и снова с усердием склонилась над вышивкой.
      Володыёвский и в самом деле был за стеною, в соседней комнате, но войти не смел, а тем временем солнце побагровело и стало клониться к закату.
      - Пан Михал! - окликнула его наконец Кшися.
      Рыцарь вошел и застал Кшисю за вышиваньем.
      - Вы звали меня, сударыня?
      - Подумала, не чужой ли кто бродит? Вот уже два часа, как я здесь одна.
      Володыёвский придвинул стул поближе и уселся на краешек.
      Прошла еще минута, показавшаяся вечностью; Володыёвский молчал и шаркал ногами от волнения, пряча их под стул, да усы у него вздрагивали. Кшися отложила шитье и подняла на него глаза; они глянули друг на друга и в смущении потупились...
      Когда Володыёвский снова взглянул на Кшисю, лицо ее освещало заходящее солнце, и она была чудо как хороша. Завитки ее волос отливали золотом.
      - Покидаете нас, сударь? - тихо спросила она Михала.
      - Что делать?!
      И снова наступило молчание, которое нарушила Кшися.
      - Я уж думала, вы сердитесь на меня, - тихонько сказала она.
      - Жизнью клянусь, нет! - воскликнул Володыёвский. - Коли так, я бы и взгляда вашего не стоил. Но клянусь, не было этого!
      - А что было? - спросила Кшися, подняв от шитья взгляд.
      - Вы знаете, сударыня, я всегда правду говорю, любой выдумке ее предпочитая. Но каким утешеньем были для меня ваши слова - этого выразить не сумею.
      - Дай бог, чтобы всегда так было, - сказала Кшися, сплетая руки на пяльцах.
      - Дай бог! Дай бог! - отвечал пан Михал с грустью. - Но пан Заглоба... как на духу говорю вам, сударыня... пан Заглоба сказывал, что дружба с лукавым племенем многие опасности таит. Она подобна жару в печи, что лишь подернут золою, вот я и поверил в опытность пана Заглобы, и - ах, прости, сударыня, простака солдата, кто-нибудь наверное поискусней бы фортель придумал, а я... я пренебрегал тобою, хотя и сердце истекало кровью, и жизнь не мила...
      Сказав это, пан Михал зашевелил усиками с такой быстротою, какая и жуку недоступна.
      Кшися опустила голову, и две крохотные слезинки одна за другой скатились по ее щекам.
      - Коли вам, сударь, так покойнее, коли родственные мои чувства для вас помеха, я их от вас скрою.
      И еще две слезинки, а за ними и третья блеснули в ее взоре.
      Но этого зрелища пан Михал не мог вынести. В мгновенье ока он оказался возле Кшиси и взял ее руки в свои. Пяльцы покатились с колен на середину комнаты; рыцарь не обращал на это никакого внимания; он прижал к губам теплые, нежные, бархатистые руки и повторял:
      - Не плачь, душенька! Умоляю, не плачь!
      Она обхватила руками голову, как это бывает в минуты смущения, но он все равно осыпал их поцелуями, пока живое тепло ее лба и волос окончательно не лишило его рассудка.
      Он сам не заметил, как и когда губы его дотронулись до ее лба, и стал целовать его все горячее, а потом коснулся заплаканных глаз, и тут голова у него пошла кругом, он прикоснулся к нежному пушку над ее губами, и уста их соединились в долгом поцелуе. В комнате стало совсем тихо, только часы по-прежнему важно тикали.
      Неожиданно в передней послышался топот ног и звонкий голос Баси.