- Смертельный был бы грех! - воскликнул Заглоба.
      - Истинная правда! Всюду этот предатель Богуслав! Вовек не увидеть мне этих стен, если я за Кетлинга отомстить не сумею. Уж я его приспешников, убийц этих, разыщу, я им головы посшибаю! Боже милостивый, уже и мысли грешные одолевать стали! Memento mori! Послушай, друг, я сейчас переоденусь в прежнее платье, в этом выходить мне в мир не пристало...
      - Вот одёжка! - крикнул Заглоба, протягивая руки к узелку, который лежал тут же на скамье. - Все я предусмотрел, все приготовил... Тут и сапоги, и сабля отменная, и кунтуш.
      - Прошу ко мне в келью, - торопливо сказал маленький рыцарь.
      Они скрылись в келье, а когда появились снова, то рядом с Заглобой шел уже не монашек в белом одеянии, а офицер в желтых ботфортах, с саблей на боку, с белой портупеей через плечо.
      Заглоба знай себе подмигивал, а увидев привратника, который с явным возмущением открыл ворота, улыбнулся в усы.
      В сторонке от монастыря, чуть пониже, стоял возок пана Заглобы с двумя челядинцами: один сидел на козлах, придерживая вожжи отлично запряженной четверки, которую пан Володыёвский невольно окинул взглядом знатока, другой стоял рядом - в правой руке он держал заплесневелую бутыль с вином, в левой - два кубка.
      - До Мокотова путь неблизкий, - сказал Заглоба, - а у ложа Кетлинга ждет нас великая скорбь. Выпей, Михал, чтобы легче тебе было снести удары судьбы, а то ослаб ты, как погляжу.
      Сказав это, Заглоба взял из рук у слуги бутыль и наполнил кубки загустевшим от старости венгерским.
      - Достойный напиток, - заметил он, поставив бутыль на землю и беря в руки кубки. - За здоровье Кетлинга!
      - За здоровье! - повторил Володыёвский. - Едем!
      Залпом опрокинули кубки.
      - Едем! - повторил Заглоба. - Наливай, мальчик! За здоровье Скшетуского! Едем!
      Снова выпили залпом, и в самом деле пора было в путь.
      - Садимся! - воскликнул Володыёвский.
      - Неужто ты за мое здоровье не выпьешь? - с чувством спросил Заглоба.
      - Давай, да поживее!
      В третий раз опрокинули кубки. Заглоба выпил залпом, хотя в кубке было эдак с полкварты, и, не успев даже обтереть усов, жалобно завопил:
      - Был бы я тварью неблагодарной, если бы не выпил и за тебя. Наливай, мальчик!
      - Спасибо, друг! - сказал брат Ежи.
      В бутыли показалось дно, Заглоба схватил ее за горло и разбил вдребезги, потому что не выносил вида пустой посуды. На этот раз все быстро уселись и поехали.
      Благородный напиток согрел кровь живительным теплом, а души надеждой. Щеки брата Ежи покрылись легким румянцем, взгляд обрел прежнюю быстроту.
      Рука его невольно потянулась к усикам, теперь они снова, как маленькие шильца, торчали вверх, едва не касаясь глаз. Он с любопытством оглядывался по сторонам, будто бы видел все вокруг впервые.
      Вдруг Заглоба хлопнул себя рукой по коленям и ни с того ни с сего крикнул:
      - Гоп! Гоп! Как только Кетлинг тебя увидит, полегчает ему, всенепременно!
      И, на радостях обхватив Михала за шею, принялся обнимать его изо всех сил.
      Володыёвский не остался у него в долгу, и они с чувством прижимали к груди друг друга.
      Ехали молча, но молчание это было целительным.
      Тем временем по обеим сторонам дороги появились слободские домики.
      Все вокруг так и кипело: туда и сюда спешили мещане, пестро разодетая челядь, солдаты, шляхтичи, разряженные в пух и прах.
      - На сейм съехался народ, - объяснял Заглоба, - может, и не всякий по делу, но поглядеть да послушать всем охота. Постоялые дворы да корчмы переполнены - угла свободного не найти, а уж шляхтянок на улице больше, чем волос в бороде!.. До того хороши, канальи, что порой человек готов рунами захлопать, аки gallus* крыльями, и запеть во всю глотку. Гляди! Вон видишь, смуглянка, лакей за ней накидку зеленую несет, вон какая гладкая, а?!
      _______________
      * Петух (лат.).
      Тут пан Загдоба толкнул Володыёвского кулаком в бок тот глянул, усы у него встопорщились, глазки блеснули, но в ту же минуту он опомнился потупил взгляд и после краткого мотания сказал:
      - Memento mori!
      А Заглоба снова обнял его за шею.
      - Peramititiam nostram*, Михал, коли любишь меня, коли уважаешь мою старость, женись! Столько вокруг девиц достойных, женись, говорю!
      _______________
      * Во имя нашей дружбы (лат.).
      Брат Ежи с изумлением посмотрел на друга. Пан Заглоба не был пьян, он, бывало, выпивал трижды столько и не заговаривался, стало быть, и сейчас повел такие речи разве что от избытка чувств. Но всякая мысль о женитьбе казалась Михалу кощунством, и в первое мгновение он был так изумлен, что даже не рассердился.
      Потом сурово посмотрел на Заглобу и сказал:
      - Ты, сударь, должно быть, перебрал малость!
      - От души говорю, женись! - повторил Загдоба.
      Пан Володыёвский глянул еще угрюмей:
      - Memento mori!
      Но Заглобу не так-то легко было положить на обе лопатки.
      - Михал, если ты меня любишь, сделай это ради меня и думать забудь про свое . Repeto*, никто тебя не неволит, но только служи богу тем, для чего он тебя создал, а создал он тебя для сабли, и, должно быть, такова была его воля, коль сумел ты достичь в сем искусстве такого совершенства. Если бы вздумал он сделать из тебя ксендза, то наверное наделил бы иным искусством, а сердце склонил бы к книгам и латыни. Замечал я также, что люди солдат-праведников не меньше чем святых отцов почитают, потому как они в походы против всякой нечисти ходят и praemia** из рук божьих получают, с вражескими знаменами возвращаясь. Все так, не станешь же ты перечить?       _______________
      * Повторяю (лат.).
      ** Награды (лат.).
      - Не стану спорить, да и знаю к тому же, что в поединке словесном мне тебя не одолеть, но и ты, сударь, согласись, что для печали в монастырских стенах куда больше пищи.
      - Ого! Коли так, то уж и вовсе следует монастырские ворота для тоски vitare*. Грусть-тоску следует в голоде держать, чтобы она подохла, а тот, кто ее питает, глуп!
      _______________
      * Закрыть (лат.).
      Пан Володыёвский не сразу нашелся что сказать и замолк, а через минуту отозвался грустным голосом:
      - Ты мне, сударь, о женитьбе не напоминай, такие напоминания только бередят душу. Давней охоты больше нет, слезами смыло, да и годы не те. Вон и чуб у меня уже седой. Сорок два года, а из них двадцать пять лет трудов военных - не шутки, нет, не шутки.
      - Боже милосердный, не покарай его за кощунство! Сорок два года? Тьфу! Погляди на меня! У человека вдвое больше за спиною осталось, а порой ох как трудно жар в груди охладить, лихорадку словно пыль вытрясти. Почитай память дорогой своей покойницы! Значит, для нее ты был хорош, а для других стар, негоден?
      - Полно, сударь, полно, не береди душу! - голосом, исполненным грусти, отозвался Володыёвский.
      И на усики его закапали слезы.
      - Буду нем как рыба, - сказал Заглоба, - но только дай слово чести, что бы там с Кетлингом ни было, месяц ты проведешь с нами. Надо тебе и Скшетуского повидать. Ежели потом в монастырь надумаешь вернуться, никто тебя не задержит.
      - Даю слово! - отозвался пан Михал.
      И они тут же заговорили о другом. Пан Заглоба рассказывал о сейме, о том, как он выступил против князя Богуслава, вспомнил и об истории с Кетлингом.
      Впрочем, он частенько прерывал рассказ, полностью отдаваясь своим мыслям. Должно быть, мысли это были веселые, потому что он время от времени хлопал себя руками по коленям и восклицал:
      - Эге! Эге-ге!
      Однако, чем ближе подъезжали они к Мокотову, тем больше вытягивалось его лицо. Он вдруг обернулся к Володыёвскому и сказал:
      - Помнишь? Ты ведь дал слово чести, что Кетлинг Кетлингом, а все равно месяц с нами побудешь.
      - От слова не отрекусь, - отвечал Володыёвский.
      - А вот и Кетлингов двор, - сказал Заглоба, - и преотличный!
      А после этого крикнул кучеру:
      - А ну-ка, щелкни кнутом! Праздник сегодня в этом доме!
      Раздался громкий свист кнута. Но возок не успел еще въехать в ворота, как с крыльца сбежали старые товарищи пана Михала; были среди них и давние знакомцы, еще со времен Хмельницкого, и совсем юные бойцы, и среди них пан Василевский и пан Нововейский, птенцы желторотые, но удалые вояки, из тех, что мальчишками, удрав из школы, вот уже несколько лет под началом Володыёвского проходили военную науку. Маленький рыцарь любил их безмерно.
      Из стариков был пан Орлик, из рода Новина, тот самый, у которого на черепе сверкала заплата из золота - память об осколке шведской гранаты, и пан Рущиц, полудикий степной рыцарь, непревзойденный наездник во вражеский стан, одному Володыёвскому уступавший в своем искусстве, и еще кое-кто. Все они, увидев в экипаже друх мужей, принялись кричать:
      - Здесь он, здесь! Vicit* Заглоба! Здесь!
      _______________
      * Победил (лат.).
      Они бросились к возку, схватили маленького рыцаря и понесли на руках, повторяя:
      - Здравствуй! Здравствуй, друг наш и товарищ милый! С нами ты теперь, и мы тебя не отпустим! Vivat Володыёвский, доблестный рыцарь, украшение всего войска! В степи, с нами, брат, в степи! В Дикое Поле! Там ветры тоску твою развеют?
      И только на крыльце они выпустили его из рук. Володыёвский со всеми здоровался, несказанно обрадовавшись такой сердечности, и спросил только:
      - А Кетлинг где? Жив ли?
      - Жив! Жив! - послышались голоса. Старые вояки прятали в усы улыбку, скрывая что-то. - Ступай, ступай, не лежится ему, все тебя поджидает. Ступай скорей!
      - Вижу, не так уж плохо дело, как пан Заглоба расписывал, - сказал маленький рыцарь.
      Они вошли в сени, из сеней в покой. Посредине стоял стол с заранее приготовленным угощением, в углу - диван, накрытый белой конской шкурой, на нем-то и возлежал Кетлинг.
      - Друг! - сказал пан Володыёвский, бросившись к нему.
      - Михал! - воскликнул Кетлинг и, легко вскочив на ноги, схватил маленького рыцаря в объятья.
      Обнимали они друг друга с большим пылом, то Кетлинг подбрасывал в воздух Володыёвского, то Володыёвский Кетлинга...
      - Велено мне было больным прикинуться, - говорил шотландец, - сделать вид, что умираю, но увидел я тебя и не выдержал! Я здоровехонек, путешествовал без приключений. Вся хитрость в том была, чтобы тебя из монастыря выманить. Прости нас, Михал! Из любви к тебе придумали мы эту ловушку.
      - С нами в Дикое Поле! - снова воскликнули рыцари и твердыми своими ладонями застучали по саблям, да так, что все вокруг дрогнуло.
      Пан Михал оторопел. Поначалу не мог вымолвить ни слова, а потом поочередно обвел всех взглядом, остановив его на пане Заглобе.
      - Злодеи, обманщики! - воскликнул он наконец. - Я-то думал, Кетлинг при смерти.
      - Опомнись, Михал! - воскликнул Заглоба. - Ты сердишься, что Кетлинг жив и здоров? Жалеешь ему здоровья и смерти желаешь? Неужто сердце твое окаменело и ты хотел бы, чтобы мы все поскорей в прах превратились - и Кетлинг, и пан Орлик, и пан Рущиц, и эти вот юнцы, и Скщетуский, и я, я, который любит тебя как сына родного!
      Тут Заглоба стал вытирать слезы и запричитал еще жалобнее:
      - Стоит ли жить на свете, друзья, коли нигде благодарности не встретишь, одни бесчувственные, очерствевшие сердца.
      - Помилуйте! - воскликнул Володыёвский. - Я вам зла не желаю, но обидно мне, что не сумели вы горя моего уважить.
      - Видно, мы ему поперек дороги стали! - повторял пан Заглоба.
      - Полно, сударь!
      - Говорит, не уважили его печали, а ведь мы море слез над его горем пролили, все как одна душа! Правда! Бога беру в свидетели, что мы печаль твою саблями разметать готовы, потому как ведомы нам законы истинной дружбы! Но коли слово дал с нами на месяц остаться, то хоть этот месяц люби нас еще, Михал.
      - А я и до самой смерти любить вас не перестану! - отвечал Володыёвский.
      Дальнейший разговор был прерван появлением нового гостя. Солдаты, окружившие пана Володыёвского, не слышали, как гость подъехал, и увидели его только теперь, в дверях. На пороге стоял человек огромного роста, мужественный, с прекрасной осанкой, с лицом римского цесаря. Было в этом лице и величие, и воистину монаршья доброта и благородство. Он возвышался среди других солдат, совсем на них не похожий, словно король птиц высокопарящий орел среди ястребов, коршунов, балабанов...
      - Пан великий гетман! - воскликнул Кетлинг и, как хозяин дома, кинулся к нему навстречу.
      - Пан Собеский! - повторили следом и остальные.
      Головы рыцарей склонились в почтительном поклоне.
      Кроме Володыёвского, все знали о том, что великий гетман пожалует, он обещал это Кетлингу, и все же его приезд такое сильное произвел на всех действие, что долгое время никто не смел раскрыть рта. Великую милость оказал он всем своим приездом. Но пан Собеский больше всего на свете любил солдат, своею семьею их считая, особливо тех, с которыми столько раз вместе сметали с пути татарские чамбулы. Вот и на сей раз решил он приехать, утешить и обласкать Володыёвского, воздать ему при всех почести и тем самым незаметно вернуть обратно.
      Поздоровавшись с Кетлингом, великий гетман тотчас же протянул маленькому рыцарю обе руки, а когда пан Михал припал к его коленям, обхватил его голову.
      - Ну, старый солдат, - сказал он, - воля божья пригнула тебя к земле, но она же поднимет и утешит. Бог тебя не оставит! Ты с нами...
      Пана Михала душили рыдания.
      - Я вас не покину! - сказал он сквозь слезы.
      - Вот и хорошо, таких бы воинов побольше! А теперь, старый товарищ, давай вспомним те времена, когда мы в шатрах в степи вольной пировали. Славно мне с вами! А ну-ка покажи свою удаль, хозяин!
      - Vivat Joannes dux!* - раздались громкие голоса.
      _______________
      * Да здравствует Иоанн, предводитель! (Лат.)
      И до самого утра гудело веселье.
      На другой день пан гетман прислал Володыёвскому дорогой подарок буланого жеребца благородной испанской породы.
      ГЛАВА VI
      Кетлинг с Володыёвским поклялись друг другу, если только будет случай, стремя о стремя ездить, у одного костра греться, одно седло под головы подкладывать.
      Но не прошло и недели со дня встречи, как случай их разлучил. Из Курляндии прибыл гонец с вестью, что Гасслинг, который молодого шотландца усыновил и своим наследником сделал, вдруг неожиданно заболел и желает видеть приемного сына. Рыцарь немедля верхом отправился в путь.
      Перед отъездом он попросил пана Заглобу и Володыёвского лишь об одном: чтобы они не чинились, дом его считали своим и гостили, пока не наскучит.
      - Может, и Скшетуские пожалуют, - говорил он. - К выборам сам он прибудет наверняка, да хоть бы и со всеми чадами, милости прошу ко мне. У меня родни нет, но вы мне как братья родные.
      Особенно радовался приглашению пан Заглоба: привольно было ему у Кетлинга, но и Володыёвекому гостеприимство оказалось не лишним.
      Скшетуские так и не приехали, но о своем прибытии сообщила сестра пана Володыёвского, та, что была замужем за паном Маковецким(*), стольником латычёвским. Она прислала на гетманский двор человека спросить, не видел ли кто маленького рыцаря. Ему тотчас указали на дом Кетлинга.
      Володыёвский был рад этой вести; с тех пор как они виделись с сестрой, минули годы, и, узнав, что, не найдя иного пристанища, она остановилась в Рыбаках, в убогой лачуге, пан Михал тотчас же поспешил за ней - пригласить ее в Кетлинговы хоромы.
      Уже стемнело, когда он вошел в дом, но, хотя в горнице были еще две женщины, он тотчас же узнал сестру: супруга стольника была маленькая, кругленькая, словно клубок пряжи.
      И она его узнала тотчас. Они кинулись друг другу в объятья и долго не могли вымолвить ни слова. Она почувствовала, как по лицу ее текут его теплые слезы, и он ощутил тепло ее слез; а барышни все это время стояли неподвижно, прямехонькие, как две свечки, наблюдая за чужой радостью.
      Наконец пани Маковецкая, первой обретя дар речи, громко заговорила тоненьким, пронзительным голоском:
      - Столько лет! Столько лет! Помоги тебе боже, любимый брат! Как только узнала я о твоем несчастье, не выдержала, сорвалась с места. И муж меня не удерживал, потому что от Буджака жди беды... Да и про белгородских татар ходят слухи. И, наверное, скоро на дорогах станет черным-черно - вот и сейчас птицы слетелись со всех сторон, а так всегда перед набегом бывает. Боже тебе помоги, любимый брат! Золотой мой! Единственный! Муж к выборам приедет и сказал так: <Забирай девок и езжай немедля. Михала, говорит, в час скорби обогреешь, от татар, говорит, искать прибежище надо, того и гляди, пожар разгорится, словом, одно к одному. Подыщи жилье там поприличнее, чтоб было нам где остановиться>. Он вместе с земляками на дорогах врагов караулит. Войска мало. У нас всегда так. Михал, брат мой любимый! Подойди-ка к окну, хочу я на тебя поглядеть. Вон ведь как с лица спал, да ведь горе не красит. Хорошо было мужу на Руси говорить: найди постоялый двор! А тут нигде ничего: мы сами в халупе. Еле три охапки соломы для постелей наскребли.
      - Разреши, сестра!.. - вставил было маленький рыцарь.
      Но сестра все не разрешала и тарахтела как мельница:
      - Тут мы остановились, больше-то и места не было. Хозяева глядят волком. Кто знает, что за люди. Правда, и у нас четверо дворовых, ребята надежные, да и мы не из пугливых, в наших краях в груди у женщины сердце воина бьется, иначе не проживешь. У меня мушкетик имеется, у Баськи два пистолета. Только Кшися оружия не любит... Но город чужой, я бы хотела найти место понадежней.
      - Разреши, сестра... - повторил пан Михал.
      - А ты где остановился, Михал? Помоги мне жилье подыскать, ты, чай, и в Варшаве как дома.
      - Жилье для тебя готово, да такое, что и сенатора со всем двором пригласить не стыдно. Я остановился у моего друга, капитана Кетлинга, и сейчас тебя к нему отвезу.
      - Но помни, нас трое, двое слуг и челядинцев четверо. Боже ты мой! Я тебя не представила.
      И тотчас же повернулась к барышням:
      - Сударыни знают, кто он, а он про вас нет, прошу вас, познакомьтесь, хотя бы в потемках. Даже печь до сих пор не истопили... Это панна Кристина Дрогоёвская, а это панна Барбара Езёрковская. Муж мой их опекун, а они сироты и живут с нами. Столь юным барышням без опеки жить негоже.
      Пока пани Маковецкая говорила это, Володыёвский поклонился, как это делают военные, а обе панны, придерживая подол платьев, сделали реверанс, при этом панна Езёрковская тряхнула головой, как жеребенок.
      - Едем, пожалуй! - сказал пан Михал. - Пан Заглоба дома остался, он об ужине похлопочет.
      - Пан Заглоба? Тот самый знаменитый пан Заглоба? - воскликнула панна Езёрковская.
      - Баська, тихо! - одернула ее тетушка. - Боюсь, хлопот с нами много!
      - Уж коли пан Заглоба об ужине хлопочет, - отвечал маленький рыцарь, - еды на целый полк хватит. Велите, сударыни, выносить вещи. Я и о телеге позаботился, а шарабан у Кетлинга просторный, все четверо усядемся. И вот что еще - коли слуги не пьяницы, пусть до утра здесь с лошадьми да со всем скарбом остаются, а мы самое нужное прихватим.
      - Нечего им оставаться, - сказала хозяйка, - телеги еще не разгружены, запряжем коней - и в дорогу. Баська, распорядись, мигом!
      Панна Езёрковская помчалась в сени и скоро, быстрее, чем можно прочесть до конца <Отче наш>, вернулась со словами, что все готово.
      - Да и пора! - сказал пан Володыёвский.
      Через минуту шарабан вез всю четверку в Мокотов. Пани Маковецкая с панной Дрогоёвской устроились на заднем сиденье, а маленький рыцарь сидел спереди, рядом с панной Езёрковской. Было уже темно, лиц он почти не различал.
      - Вы, сударыни, бывали в Варшаве? - громко, чтобы заглушить стук колес, спросил он, наклоняясь к панне Дрогоёвской.
      - Нет, - отвечала он. Голос у нее был низкий, но приятный и мелодичный. - Мы росли в глуши, ни больших городов, ни людей знатных не видывали.
      Сказав это, она слегка склонила головку, как бы давая понять, что к последним относит и пана Володыёвского, чем изрядно ему польстила. <Политичная, однако, особа>, - подумал пан Володыёвский, мучительно размышляя, каким бы комплиментом ответить.
      - Будь этот город и в десять раз больше, вашей красы ему не затмить, сударыни!
      - А вы откуда знаете, сударь, чай, нас и не видно впотьмах? неожиданно спросила панна Езёрковская.
      <Вот зелье!> - подумал пан Володыёвский, но не ответил. Некоторое время они ехали молча, пока панна Езёрковская не обратилась к нему снова:
      - Не знаете ли, сударь, довольно ли в конюшнях места, у нас лошадей десяток да еще два жеребеночка.
      - Да хоть бы и тридцать, конюшня большая.
      А барышня только свистнула в ответ:
      - Фью-фью!
      - Баська! - начала было свои увещевания тетушка.
      - Ага! Баська! Баська! А лошади всю дорогу на ком?
      За разговорами незаметно подъехали к усадьбе Кетлинга.
      Все окна в честь приезда пани Маковецкой были освещены. Навстречу гостям выбежала прислуга, а впереди всех шествовал пан Заглоба, который, подскочив к экипажу и увидев в нем трех женщин, тотчас же спросил:
      - Кто же из вас, сударыни, моя благодетельница и сестра Михала, лучшего моего друга?
      - Я, - отвечала супруга стольника.
      Заглоба тотчас же припал к ее ручке, повторяя:
      - Кланяюсь, низко кланяюсь, благодетельница!
      Потом он помог пани Маковецкой вылезти из шарабана и, расшаркиваясь, с большими почестями проводил в дом.
      - Разрешите мне, как только переступим порог, еще раз поцеловать ваши ручки, - говорил он ей по дороге.
      А тем временем пан Михал помог выбраться из экипажа паннам. Так как шарабан был высокий, а ступеньку в темноте нащупать трудно, он обнял за талию панну Дрогоёвскую, поднял ее и поставил на землю. Она не противилась этому, на мгновенье прижавшись к нему всем телом.
      - Благодарю вас, сударь! - сказала она своим низким, грудным голосом.
      Пан Михал обернулся в свой черед к панне Езёрковской, но она соскочила с другой стороны, и он взял под руку панну Дрогоёвскую.
      В комнате барышни представились пану Заглобе, который при виде их пришел в отличное настроение и тотчас пригласил всех к ужину.
      Миски на столе уже дымились, еды и напитков, как и предсказывал пан Михал, было такое изобилие, что и впрямь хватило бы на целый полк.
      Сели за стол. Пани Маковецкая - во главе стола, по правую руку - пан Заглоба, рядом с ним - панна Езёрковская, Володыёвский сел по левую руку, рядом с Дрогоёвской.
      И тут только маленький рыцарь смог как следует приглядеться к обеим барышням.
      Они были совсем не похожи, но обе прехорошенькие, каждая в своем роде. У Дрогоёвской волосы цвета воронова крыла, черные брови, большие голубые глаза. Кожа смуглая, бледная и такая нежная, что даже на висках просвечивали голубые жилки. Над верхней губою темнел едва заметный пушок, как бы подчеркивая притягательность томных ее уст, словно бы созданных для поцелуя. Она была в трауре по недавно умершему отцу, и темный наряд при такой нежной коже и черных волосах создавал впечатление некоторой суровости и грусти. На первый взгляд она казалась старше своей подруги, и, только приглядевшись, пан Михал понял, что это хрупкое созданье в расцвете самой юной девичьей красоты. И чем больше он смотрел, тем больше дивился и величественности стана, и лебединой шее, и всем движениям ее, исполненным прелести и грации.
      <Это повелительница, - думал он, - и душа у нее, должно быть, возвышенная. Зато вторая сущий бесенок!>
      Подмечено было верно.
      Езёрковская ростом была гораздо ниже Дрогоёвской и вообще мелковата, но не худая, свежая, как бутон розы, со светлыми волосами. Волосы у нее, должно быть после болезни, были коротко острижены и сверху покрыты золотистой сеткой. Но и они, словно угадывая Басину непоседливость, не желали вести себя спокойно, кончики их вылезали сквозь все петли сетки, свисая на лоб чуть ли не до самых бровей, на манер казацкого оселедца, быстрые, веселые глаза и плутовская мина делали ее похожей на мальчишку-проказника, который только и помышляет об очередной проделке.
      При этом она была такая юная и приятная, глаз не отведешь: с изящным, чуть приподнятым кверху носиком, с подвижными, то и дело раздувавшимися ноздрями, с ямочками на подбородке и на щеках, приметой веселого нрава.
      Но сейчас она не улыбалась, а, уплетая за обе щеки, с чисто детским любопытством поглядывала на пана Заглобу и на пана Володыёвского, будто на заморских птиц.
      Пан Володыёвский молчал: он понимал, что должен занять разговором панну Дрогоёвскую, но не знал, как к ней подступиться. Маленький рыцарь и вообще-то не отличался светскостью, а сейчас на душе у него было тоскливо, девушки живо напомнили ему о покойной невесте.
      Пан Заглоба, напротив, развлекал супругу стольника рассказами о подвигах пана Михала и о своих собственных. К середине ужина он как раз подошел к рассказу о том, как некогда они с княжной Курцевич и Редзяном сам-четверт удирали от татарского чамбула, а под конец, ради спасения княжны, чтобы остановить погоню, ринулись вдвоем на целый чамбул.
      Панна Езёрковская даже есть перестала, подперев подбородок руками, она слушала, затаив дыхание, то и дело откидывала со лба волосы, моргала, а в самых интересных местах хлопала в ладоши и повторяла:
      - Ага! Ага! Сказывай, сказывай дальше, сударь!
      Но когда рассказ пошел о том, как драгуны Кушеля, выскочив из засады, насели на татар и гнались за ними полмили, рубя направо и налево, панна Езёрковская, не в силах сдержать восторга, захлопала в ладоши и закричала:
      - Ахти, сударь, ахти! Вот бы и мне туда!
      - Баська! - протянула тетушка с явным русинским акцентом. - Вокруг тебя такие политичные люди, отучайся от своих <ахти>. Еще не хватало, чтобы ты крикнула: <Чтоб меня разорвало, коли вру!>
      Барышня засмеялась молодым, звонким, как серебро, смехом, и вдруг хлопнула себя руками по коленкам.
      - Чтоб меня разорвало, коли вру! - воскликнула она.
      - О боже! Слушать стыдно! В таком обществе... Сейчас же извинись перед всеми! - воскликнула пани Маковецкая.
      А тем временем Баська, решив начать с пани Маковецкой, сорвалась с места, но при этом уронила на пол нож, ложку и сама нырнула следом под стол.
      Тут уж кругленькая стольничиха не могла удержаться от смеха, а смеялась она по-особому: сперва начинала трястись, так что полное ее тело ходило ходуном, а потом пищала тоненьким голосом. Все развеселились. Заглоба был в восторге.
      - Видите, сколько хлопот у меня с этой девицей!
      - Чистая радость! Как бог свят! - говорил Заглоба.
      Тем временем Бася вылезла из-под стола, разыскала ложку и нож, но тут сетка у нее с головы слетела, непослушные волосы так и лезли на глаза. Она выпрямилась и, раздувая ноздри, сказала:
      - Ага! Смеетесь над тем, что вышел такой конфуз. Хорошо же!
      - Помилуйте, как можно! Никто не смеется! Никто не смеется! - с чувством сказал Заглоба. - Все мы счастливы, что в вашем образе господь бог ниспослал нам такую отраду.
      После ужина все пошли в гостиную. Панна Дрогоёвская, увидев на стене лютню, сияла ее и стала перебирать струны. Володыёвский попросил ее спеть в тон струнам, она ответила сердечно и просто:
      - Если это хоть немножко развеет ваше горе, я готова.
      - Спасибо! - ответил маленький рыцарь и благодарно поднял на нее взгляд.
      Послышались звуки песни.
      Знай же, о рыцарь,
      Тебе не укрыться.
      Панцирь и щит не препона,
      Если стремится в сердце вонзиться
      Злая стрела Купидона.*
      _______________
      * Перевод Ю. Вронского.
      - Я уж и не знаю, как вас благодарить, сударыня, - говорил Заглоба, сидя в сторонке с пани Маковецкой и целуя ей руки, - сама приехала и таких милых барышень привезла, что, поди, и грациям до них далеко. Особенно гайдучок пришелся мне по душе, эдакий бесенок, любую тоску лучше разгонит, чем горностай мышей. Да и что такое людская печаль, коли не мыши, грызущие зерна веселья, хранимые в сердцах наших! А надо вам, сударыня-благодетельница, сказать, что прежний наш король Joannes Casimirus так мои comparationes* любил, что и дня без них обойтись не мог. Я ему всевозможные истории и премудрости сочинял, а он их на сон грядущий выслушивал, и нередко они ему в хитроумной его политике помогали. Но это уже другая материя. Я надеюсь, что и наш Михал, насладившись радостью, навсегда о своих горестях забудет. Вам, сударыня, и неведомо, что прошла лишь неделя с той поры, как я его из монастыря вытащил, где он обет давать собирался. Но я самого нунция подговорил, а он возьми и скажи приору, что всех монахов в драгуны пошлет, если Михал а сей секунды не отпустят... Нечего ему там было делать. Слава, слава тебе, господи! Уж я-то Михала знаю. Не одна, так другая скоро такие искры из его сердца высечет, что оно займется, как трут.
      _______________
      * Сравнения (лат.).
      А тем временем панна Дрогоёвская пела:
      Если героя
      Щит не укроет
      От острия рокового,
      Где же укрыться
      Трепетной птице,
      Горлинке белоголовой.*
      _______________
      * Перевод Ю. Вронского.
      - Эти горлинки боятся купидоновых стрел, как собака сала, - шепнул пани Маковецкой Заглоба. - Но сознайся, благодетельница, не без тайного умысла ты этих пташек сюда привезла. Девки - загляденье! Особливо гайдучок, дал бы мне бог столько здоровья, сколько ей красоты! Хитрая у Михала сестричка, верно?
      Пани Маковецкая тотчас состроила хитрую мину, которая, впрочем, совсем не подходила к ее простому и добродушному лицу, и сказала:
      - Нам, женщинам, обо всем подумать надо, без смекалки не проживешь. Муж мой на выборы короля собирается, а я барышень пораньше увезла, того и гляди, татарва нагрянет. Да кабы знать, что из этого будет толк и одна из них счастье Михалу составит, я бы паломницей к чудотворной иконе пошла.