Челядинцы пана Заглобы тоже не оставались в накладе, и, вопреки всем обещаниям, ехал он так медленно, что на третью неделю едва добрался до Минска(*).
      Но в Минске удача ему изменила. Въехав на площадь, Заглоба увидел, что попал ко двору какого-то вельможи, должно быть весьма знатного: дворяне в парадном платье, пехоты чуть ли не полк, правда безоружной, потому что на сейм с войском ехать не полагалось, но молодцы как на подбор и разодеты пышнее, чем гвардейцы у шведского короля. Кругом золоченые кареты, повозки с гобеленами и коврами - в гостиницах на стены вешать, телеги с кухонной утварью и провизией, прислуга сплошь иностранцы: со всех сторон слышна чужая речь.
      Увидев наконец какого-то дворянина в польском платье, пан Заглоба, предвкушая добрую пирушку, велел остановиться и, высунув одну ногу из повозки, сказал:
      - А чей же это двор, такой роскошный, что и королевскому, поди, не уступит?
      - Чей же еще, - ответил тот, - коли не нашего господина, князя конюшего литовского?
      - Чей-чей? - переспросил Заглоба.
      - Да вы, никак, оглохли, ваша милость? Князя нашего Богуслава Радзивилла(*), что на сейм послом едет, а после выборов, бог даст, и королем нашим станет!
      Заглоба быстро сунул ногу обратно.
      - Езжай! - крикнул он кучеру. - Мне здесь делать нечего.
      <Боже праведный! - воскликнул он, дрожа от негодования. - Пути твои неисповедимы, и, коли не покараешь ты этого предателя, значит, есть у тебя какие-то скрытые от нас, непосвященных, помыслы, хотя, ежели рассуждать чисто по-человечески, этот прохвост заслуживает хорошей розги. Но, должно быть, нет порядка в Речи Посполитой, коли подлые людишки, стыд и совесть потерявшие, разъезжают как ни в чем не бывало с эдакой свитой! Мало этого. Дела государственные вершат. Нет, видно, пришел нам конец, потому что где, в каком другом государстве такое возможно? Всем хорош был король Joannes Casimirus, но добр чересчур, он и лихоимцев избаловал вконец, к безнаказанности приучив, все им с рук сходило. Впрочем, не он один виноват. Должно быть, нет больше в нашем народе ни совести гражданской, ни понятия о справедливости. Тьфу ты пропасть! Он - и вдруг депутат! Ему граждане целостность и безопасность отечества вверяют, в его подлые руки передают, в те самые руки, которыми он родину терзал и в шведские цепи заковывал! Пропали мы, пропали, не иначе. Его еще и в короли прочат... Ну что ж! Видно, у нас все возможно. Он - депутат! О боже, ведь в законе черным по белому написано, что не может быть депутатом тот, кто в чужих государствах должности занимает, а ведь он в прусском княжестве у своего дядюшки(*) поганого генерал-губернатор. Ну, погоди, я тебя за руку схвачу! А проверка полномочий на что? Пусть я бараном буду, а кучер мой мясником, если сам я не проберусь в зал и как простой арбитр этой материи не затрону. У депутатов заручусь поддержкой. Не знаю, смогу ли я тебя, предатель, вельможу и эдакого туза, одолеть и полномочий лишить, но до избрания не дойдет дело, за это я ручаюсь. Бедняге Михалу подождать придется, потому что я здесь pro publico bono* пекусь>.
      _______________
      * Для общего блага (лат.).
      Так рассуждая, пан Заглоба решил заняться проверкой полномочий и для этого перетянуть на свою сторону кое-кого из депутатов. И посему он из Минска до Варшавы ехал не мешкая, чтобы успеть к сейму.
      Впрочем, добрался он загодя. Но депутатов и людей праздных было столько, что жилья ни в самой Варшаве, ни на Праге, ни в других предместьях нельзя было сыскать ни за какие деньги; трудно было и напроситься к кому-нибудь: в любой каморке по три-четыре гостя теснились. Первую ночь пан Заглоба провел в погребке у Фукера вполне безмятежно, но на другой день, протрезвев и очутившись снова в своем возке, порядком раскис.
      - Боже мой, боже! - восклицал он в сердцах, проезжая по Краковскому предместью и оглядываясь по сторонам, - вот костел бернардинов, вот руины дворца Казановских. О, неблагодарный город! Я сражался, живота не жалея, лишь бы тебя из рук неприятеля вырвать, а теперь ты, седины мои презрев, угла для меня жалеешь.
      Впрочем, город вовсе не жалел для почтенного старца угла, но, увы, такового не было.
      И все же недаром люди говорили, что пан Заглоба родился под счастливой звездой: не успел он доехать до дворца Конецпольских, как кто-то со стороны окликнул кучера:
      - Стой!
      Челядинец попридержал коней, и к возку с веселой улыбкой подбежал незнакомый шляхтич.
      - Пан Заглоба! Неужто не узнаете меня, ваша милость?! - воскликнул он.
      Перед Заглобой стоял мужчина лет эдак около тридцати, в рысьей шапке с пером, что сразу говорило о принадлежности его к войску, в алом жупане и темно-красном кунтуше с тканым золотом поясом. Лицо незнакомца невольно обращало на себя внимание. Он был бледен, степные ветры лишь самую малость обожгли загаром его щеки, большие голубые глаза глядели задумчиво и грустно, правильность черт казалась даже несколько нарочитой; он носил польское платье, но волосы у него были длинные, а бородка подстрижена на иностранный манер. Остановившись возле возка, незнакомец уже раскрыл руки для объятий, а пан Заглоба, по-прежнему недоумевая, перегнулся и обнял его за шею.
      Они все лобызались, но Заглоба время от времени норовил отстраниться, чтобы получше разглядеть незнакомца, и наконец, не выдержав, сказал:
      - Прости, сударь, никак не вспомню, с кем имею честь...
      - Гасслинг-Кетлинг!
      - Господи боже. Вижу, лицо знакомое, но в этой одежде тебя не узнать, раньше, помнится, носил ты рейтарский колет... Теперь я вижу, и платье у тебя польское?
      - Речь Посполитую, что меня, скитальца, в юные годы обогрела и накормила, матерью своей считаю, об иной не помышляя. А известно ли тебе, сударь, что после войны я и гражданство польское принял?
      - Приятную новость слушать приятно. Повезло тебе, однако!
      - И не только в этом, потому как в Курляндии(*), возле самой Жмуди, встретил я однофамильца, он меня усыновил, гербом своим одарил и часть наследства передал. Живет он в Свентей, в Курляндии, но и здесь у него есть небольшое именьице - Шкуды, он на меня его записал.
      - Пошли тебе бог удачи! Стало быть, ты и воевать бросил?
      - Если представится случай, за мною дело не станет. Я и деревеньку в аренду отдал, а тут оказии жду.
      - Ну ты хват! Совсем как я в молодые годы, впрочем, и сейчас есть еще порох в пороховницах. Что в Варшаве поделываешь?
      - Приехал депутатом на сейм.
      - Матерь божья! Да ты, я вижу, по всем статьям поляк!
      Рыцарь улыбнулся.
      - Душой я поляк, а это, пожалуй, всего важнее.
      - Женился?
      Кетлинг вздохнул.
      - Пока нет!
      - А жаль! Но погоди! А впрочем, признайся, может, ты все еще по Оленьке Биллевич вздыхаешь?
      - Коли тебе и это, сударь, ведомо, а я полагал, что это моя тайна, так знай, нет у меня пока другого предмета для воздыханий...
      - Опомнись, братец! Она вот-вот нового Кмицица нам подарит. Опомнись! Неблагодарное это занятие вздыхать по той, что давным-давно в мире и согласии с другим поживает. Сказать по правде, это смешно...
      Кетлинг вознес грустные очи к небу.
      - Я сказал лишь, что пока другого предмета нету!
      - Ну это уже полбеды! Женим мы тебя. Вот увидишь! По собственному опыту знаю, что в любви излишнее постоянство одни неприятности сулит. И я в свое время был постоянен, как Троил(*), а уж как настрадался, сколько добрых партий упустил!
      - Дай бог каждому такой бодрости в столь преклонные годы!
      - Жил всегда в благочестии, потому ни один суставчик у меня не болит! Где остановился, братец, нашел ли себе пристанище?
      - Домик мой под Мокотовом, хорош и удобен, я после войны его ставил.
      - Счастливчик! А я со вчерашнего дня по всему городу гоняю, и без толку.
      - Любезный друг! Сделай одолжение! Милости прошу ко мне. Уж в этом ты мне не откажешь! Поживи у меня - во дворе, кроме дома, флигель, конюшни. И для челяди, и для лошадей места хватит.
      - Видно, небо мне тебя послало, ей-богу.
      Кетлинг забрался на повозку, и они поехали.
      Всю дорогу Заглоба рассказывал ему, какое с паном Володыёвским стряслось несчастье, а Кетлинг, впервые об этом слыша, в отчаянье ломал руки.
      - Твое известие и для меня нож острый, быть может, ты и не знаешь, как мы с ним в последнее время дружили. В Пруссии вместе крепости брали, шведов выкуривали. С паном Любомирским воевали и на Украину хаживали, во второй-то раз после смерти князя Иеремии, под началом коронного маршала Собеского. Из одной чашки ели, одно седло нам подушкой служило. Кастором и Поллуксом нас называли. И только, когда Михал за панной Борзобогатой на Жмудь поехал, час separationis* настал, но кто мог подумать, что счастье его, уподобившись стреле на ветру, столь мимолетным оказалось.
      _______________
      * Разлуки (лат.).
      - Нет ничего вечного в сей юдоли печали, - отвечал Заглоба.
      - Ничего, кроме истинной дружбы... Хорошо бы разведать, где он теперь. Может, коронный маршал даст совет, он Михала как родного сына любит. А коли нет, так ведь сюда выборщики со всех сторон понаехали. Быть не может, чтобы никто ничего о столь славном рыцаре не слышал. Я вам, сударь, помочь рад и для брата родного не сделал бы больше.
      Так, беседуя, добрались они и до кетлинговского домика, который на деле изрядным доминой оказался. Там было и богатое убранство, и немало диковинок всяких - среди них и купленные, и трофеи всевозможные. А уж оружия - видимо-невидимо. Пан Заглоба расчувствовался вконец:
      - Ого! Да ты, я вижу, и двадцать человек принял бы без труда. Видно, фортуна мне улыбнулась, нашей встрече способствуя. Я мог бы и у пана Антония Храповицкого(*) остановиться, он старинный мой друг и приятель. И Пацы(*) меня к себе заманивали, они против Радзивиллов людей собирают, но я тебе предпочтение отдал.
      - Слышал я от стороны литовской, - сказал Кетлинг, - что теперь, когда до Литвы черед дошел, маршалом сейма Храповицкого назначат!
      - И поступят верно. Человек он почтенный, судит здраво, впрочем, пожалуй, чересчур. Для него согласие важней всего. Уж очень он всех мирить любит. А это пустая затея. Но все же, скажи мне по чести, что думаешь ты о Богуславе Радзивилле?
      - С той поры, как татары Кмицица меня под Варшавой в полон захватили, слышать о князе не хочу. Службу свою я оставил и больше о ней хлопотать не стану - сила у князя большая, но человек он злой и коварный. Вдоволь я на него нагляделся, когда он в Таурогах на добродетель этого ангела, этого небесного созданья покушался.
      - Небесного? Подумай, что говоришь! Она из той же глины, что и все прочие, вылеплена и, как любая другая кукла, разбиться может. Да, впрочем, не о ней речь!
      Заглоба вдруг покраснел и вытаращил глаза от гнева.
      - Подумать только, эта шельма - депутат?!
      - О ком ты? - удивленно спросил Кетлинг, у которого Оленька все еще была на уме.
      - Да о Богуславе Радзивилле. Но проверка полномочий на что? Слушай, ты ведь и сам депутат, можешь этой материи коснуться, а уже я подам сверху голос, не бойся! На нашей стороне закон, а они его обойти хотят, ну что же, можно и среди арбитров смуту устроить, да такую, что кровь прольется.
      - Не затевай смуты, сударь. Христом-богом молю. Материи сей я коснусь, это резонно, но боже избави на сейме посеять смуту.
      - Я и к Храповицкому пойду, хоть он ни рыба ни мясо, а жаль. У него, как у будущего маршала, многие судьбы в руках. Я и Пацев на князя напущу. Про все его проделки объявлю публично. Ведь слышал же я в дороге, что пройдоха этот в короли метит!
      - До полного падения должен дойти народ, да и не заслуживает иной участи, ежели изберет себе такого короля, - отвечал Кетлинг. - А теперь, ваша милость, отдохните хорошенько, а потом наведаемся к пану коронному маршалу - может, что о Михале разузнаем.
      ГЛАВА IV
      Через несколько дней завершился сейм, где, как и предсказывал Кетлинг, маршальский жезл был вручен пану Храповицкому, тогдашнему подкоморию смоленскому, ставшему позднее воеводой витебским. Речь шла об определении дня выборов и назначении высокого совета. Интриги разных сторон в подобных делах значили не слишком много, и потому казалось, сейм пройдет мирно. Но с самого начала спокойствие было нарушено проверкой выборных полномочий. Когда депутат Кетлинг усомнился в выборных правах пана бельского писаря и его друга князя Богуслава Радзивилла, из толпы арбитров тотчас же раздался зычный бас: <Предатель! Чужим господам служит!> Этот голос был подхвачен и другими, их примеру последовал кое-кто из депутатов, и неожиданно сейм распался на две враждующие партии: одна хотела лишить бельских депутатов выборных прав, другая всячески их выгораживала. Пришлось обратиться в суд, который утихомирил спорщиков, признав права Радзивилла законными.
      И все же для князя конюшего это был тяжкий удар: одно то, что кто-то посмел усомниться в его правах, coram publico* заявил про его измены и вероломство во время последней войны со шведами, опозорив его перед всей Речью Посполитой, выбило у честолюбца почву из-под ног. Ведь он, разумеется, рассчитывал на то, что, когда сторонники Конде(*) схватятся с приверженцами Нейбурга и Лотарингии, не говоря уж о всякой мелочи, депутаты подумают: не лучше ли поискать достойного человека среди своих, и выбор их падет на соотечественника. Гордыня да и льстецы нашептывали ему, что таким человеком может быть только он, муж большого ума, доблестный, знатный, сиятельный рыцарь, словом - он, и никто другой.
      _______________
      * При народе (лат.).
      Храня дела свои в глубокой тайне, князь давно уже раскинул сети в Литве, а теперь забросил их и в Варшаве, и тут на тебе, сеть тотчас прорвали, да так, что вот-вот уйдет вся рыба. На суде, разбиравшем дело, князь скрежетал зубами от злости, но Кетлинг был ему не подвластен, и тогда Радзивилл посулил награду тому, кто укажет на арбитра, вслед за Кетлингом провозгласившего на весь зал: <Изменник и предатель!>
      Пан Заглоба был слишком известен, чтобы имя его могло оставаться в тайне, да он и не таился. А князь, проведав, с кем имеет дело, хоть и пришел в ярость, но не решился все же выступить против всеобщего любимца.
      Пан Заглоба, разумеется, знал себе цену и, услышав про угрозы князя, при всей шляхте сказал невзначай:
      - Ежели с моей головы упадет хоть волос, кое-кому солоно придется. Коронация не за горами, а тут, коли собрать братских сабель тысяч сто, недолго и до резни...
      Слова эти дошли до князя, он закусил губу в презрительной усмешке, но в душе признал, что Заглоба прав.
      Уже на другой день он, должно быть, переменил свои намерения и, когда на пиру у князя кравчего кто-то вспомнил про Заглобу, сказал:
      - Слышал я, этот шляхтич меня не жалует, но я так старых рыцарей ценю, что все ему наперед прощаю.
      А через неделю на приеме у пана гетмана Собеского он повторил эти слова самому Заглобе.
      Увидев князя, Заглоба и бровью не повел, лицо его по-прежнему хранило спокойствие, и все же ему было не по себе, все знали, что князь человек влиятельный и опасный, сущий злыдень. А князь между тем обратился к нему с другого конца стола с такими словами:
      - Почтеннейший пан Заглоба, до слуха моего дошла весть, что вы, не будучи депутатом, задумали меня ни за что ни про что моих полномочий лишить, но я по-христиански вам прощаю, а коли надо, готов и протекцией послужить.
      - Коли обо мне речь, то я следовал конституции, - отвечал Заглоба, что долгом каждого шляхтича почитаю, quod attinet* протекции, то в мои-то годы ее мне может составить только бог, ведь мне как-никак под девяносто.
      _______________
      * Что касается (лат.).
      - Почтенный возраст, если жизнь ваша была столь же добродетельной, сколь и долгой, в чем, впрочем, я ничуть не сомневаюсь...
      - Служил отчизне и своему господину, об иных господах не помышляя.
      Князь слегка поморщился.
      - А против меня замышляли недоброе, почтеннейший, слыхал я и об этом. Но да будет меж нами мир. Все забыто, даже и то, что вы, сударь, натравляли contra me* моих завистников. Быть может, с давним недругом моим я еще и сочтусь, но вам готов протянуть руку дружбы.
      _______________
      * Против меня (лат.).
      - Чином я не вышел, да и слишком высокая это для меня честь. Для такой дружбы мне пришлось бы все время подпрыгивать или карабкаться, а это на старости лет куда как тяжко. Ежели вы, ясновельможный князь, с моим другом Кмицицем счеты свести намерены, то от души советую: откажитесь от такой арифметики.
      - Разрешите узнать, почему?
      - В арифметике четыре действия. Может, у пана Кмицица доход и неплохой, да по сравнению с вашими богатствами это мелочь, стало быть, делить его он не согласится; умножением занят сам; отнять у себя ничего не позволит; мог бы, пожалуй, кое-что добавить, да не знаю, ваша княжеская милость, по вкусу ли будет вам его угощение.
      И хотя князь не раз принимал участие в словесных поединках, то ли рассуждения, то ли дерзость старого шляхтича до того его поразили, что он онемел. У гостей животы затряслись от смеха, а пан Собеский, громко расхохотавшись, сказал:
      - Узнаю старого збаражца! У него не только сабля, но и язык остер! Лучше такого не задирать.
      Князь Богуслав, видя, что Заглоба непреклонен, не пытался больше его переманивать, но во время застолья невзначай бросал на старого рыцаря злые взгляды.
      Гетман Собеский, войдя во вкус, продолжал разговор:
      - Великий вы, сударь, искусник в любом поединке, одно слово - мастер. Найдутся ли равные вам в Речи Посполитой?
      - Саблей Володыёвский владеет не хуже, - отвечал довольный Заглоба. Да и Кмициц прошел мою школу.
      Сказав это, он взглянул на Радзивилла, но князь притворился, что не слышит, и как ни в чем не бывало о чем-то беседовал с соседом.
      - О да! - согласился гетман. - Я Володыёвского не раз в деле видывал и готов довериться ему, даже если речь пойдет о судьбах всего христианства. Жаль, такого солдата беда словно буря подкосила.
      - А что так? - спросил Сарбевский, цехановский мечник.
      - Суженая его по дороге домой, в Ченстохове, отдала богу душу, сказал Заглоба, - но хуже всего, что я никак узнать не могу, куда он сам девался.
      - Стойте! - воскликнул краковский каштелян пан Варшицкий. - Так ведь я встретил его, едучи в Варшаву, сказал он, что, от мирской суеты устав, решил на Mons regius удалиться, дабы там в посте и молитвах свой земной путь закончить.
      Заглоба схватился за поредевший чуб.
      - Камедулом(*) заделался, камедулом, не иначе! - крикнул он в отчаянии.
      Рассказ пана Варшицкого взбудоражил всех.
      Гетман Собеский, который в солдатах души не чаял и лучше, чем кто другой, знал, как нужны они отчизне, опечалившись, сказал с досадою:
      - Человеческой вольной воле и славе божьей противиться грех, а все же жаль, не буду от вас скрывать, большая это потеря. Солдат он был хоть куда, старой выучки, школы князя Иеремии, такой в любом бою хорош, а уж против орды и нечисти всякой надежней защитника не найти. В степях у нас всего лишь несколько таких наездников найдется: у казаков - пан Пиво, а в нашем войске пан Рущиц, но куда им до Володыёвского.
      - Счастье еще, что времена теперь поспокойнее, - заметил цехановский мечник, - и что нехристи эти блюдут подгаецкие трактаты(*), несравненным мечом моего благодетеля добытые.
      Тут пан мечник склонился перед гетманом Собеским, а тот, польщенный высказанной при всех похвалой, отвечал:
      - Всевышнего надо благодарить за то, что он дозволил мне лечь как верному псу на пороге Речи Посполитой и врагов ее покусать без жалости. Да еще солдатикам нашим за верную службу спасибо. Хан был бы рад следовать трактатам, это доподлинно мне известно, но и в самом Крыму согласия нет, а уж белгородская орда и вовсе из повиновения вышла. Известие пришло, что на молдавских рубежах собираются тучи, вот-вот буря грянет; я приказал следить за дорогами; да только солдат мало. Нос вытащишь - хвост увязнет, а уж старые вояки, те, что орду со всеми ее уловками знают, и вовсе наперечет, потому я и говорю: худо нам без Володыёвского!
      Тут Заглоба, который все еще держался за голову, взмахнул руками и воскликнул:
      - Клянусь, не будет он камедулом, не допущу до этого, пусть даже мне придется налет на Mons regius устроить и силой его увести. Завтра с утра за ним еду. Может, он меня послушает, а нет - я до генерала всех камедулов, до самого ксендза примаса доберусь, даже если ради этого мне в Рим ехать придется. Не хочу я умалять славу божью, но какой из него камедул, и у него и волосы-то на подбородке не растут. Их не более, чем на моем кулаке. Ей-богу! Он и молитвы-то петь не умеет, а если и запоет, то все крысы из монастыря разбегутся, подумают, кот замяукал, свадьбу справляя. Не взыщите, что я в простоте душевной это вам говорю. Был бы у меня родной сын, не любил бы я его так, как этого молодца. Бог ему судья! Ну ладно, бернардинцем стал бы, а то на тебе - камедул. Нет, покуда я жив, не бывать этому. С самого утра к ксендзу примасу пойду, просить письма к приору.
      - Пострижения еще быть не могло, - перебил его мечник. - Но ты, сударь, его не торопи, а то заупрямится, да ведь и то сказать, вдруг в этом желании воля божья таится.
      - Воля божья - да вдруг? Вдруг черт берет на испуг, говорит старая пословица. Если бы на то божья воля была, я давно бы в нем призвание почуял, да только он не ксендз, а драгун. Если бы он доводам разума следовал, я бы смирился, но божья воля не налетает на человека, как ястреб на пташку. Я принуждать его не стану. По дороге обдумаю во всех тонкостях, как дело повести, дабы он из-под рук моих не ушел, но на все воля божья! Всегда наш солдатик моим суждениям больше, чем своим собственным, верил, даст бог, если он хоть немного на себя похож, и на сей раз так будет.
      ГЛАВА V
      На другой день, заручившись письмом от ксендза примаса и обсудив весь план действий с Кетлингом, Заглоба позвонил в колокольчик у монастырских ворот на Mons regius. С волнением ждал он, как-то примет его Володыёвский. При одной мысли об этом сердце его билось чаще; разумеется, он обдумал предстоящий разговор во всех тонкостях и теперь размышлял, с чего начать, понимая, что многое решат первые мгновенья. С этой мыслью он зазвонил в колокольчик, раз-другой, а когда в замке скрипнул ключ и калитка слегка приоткрылась, не слишком церемонясь, решительно подался вперед, а оторопевшему монашку сказал:
      - Знаю, у вас свои законы, сюда не каждый войдет, но вот у меня письмо от ксендза примаса, не откажи в любезности, carissime frater*, передать сие послание отцу приору.
      _______________
      * Дорогой брат (лат.).
      - Желание ваше будет исполнено, - сказал монашек, склонившись в поклоне при виде примасовой печати.
      Промолвив это, он потянул за прикрепленный к язычку колокольчика ремень, раз-другой, чтобы позвать кого-то, потому что сам отойти от ворот не смел.
      По зову колокольчика явился другой монах и, забрав письмо, в молчании удалился, а пан Заглоба положил на лавку узелок, который держал в руках, и сел тут же, с трудом переводя дух.
      - Frater, - сказал он наконец, - давно ли ты в монахах ходишь?
      - Скоро пять лет, - отвечал привратник.
      - Подумать только, такой молодой - и пять лет. Теперь, поди, даже если бы и захотелось покинуть эти стены, поздно. Небось тоскуете иногда по мирской жизни, одного военная служба влечет, другого - забавы да пирушки, у третьего вертихвостки всякие на уме...
      - Apage!* - сказал монашек с чувством и перекрестился.
      _______________
      * Изыди! (Лат.)
      - Так как же? Неужто соблазны не смущали? - повторил Заглоба.
      Но монашек с недоверием глянул на этого посланца духовной власти, речи которого звучали столь непривычно, и сказал:
      - Тому, за кем эти двери закрылись, назад дороги нет.
      - Ну это мы поглядим! Как там пан Володыёвский? Здоров ли?
      - Тут нет никого, кто носил бы это имя.
      - Брат Михал, - сказал наудачу пан Заглоба. - Бывший драгунский полковник, что недавно к вам пожаловал?
      - Это, должно быть, брат Ежи, но обета он не давал, срок не подошел.
      - И не даст, наверное, потому что и не поверишь, frater, какой это был сердцеед! Другого такого повесы и греховодника ни в одном монасты... тьфу ты пропасть, я хотел сказать, ни в одном полку не сыщешь, хоть все войско перебери!
      - Такие речи мне и слушать негоже, - сказал монах, дивясь все больше и больше.
      - Вот что, frater! Не знаю, где у вас мода гостей принимать, если здесь, советую удалиться, вот хотя бы в ту келью у ворот, потому как у нас разговоры пойдут мирские.
      - Уйду хоть сейчас, от греха подальше, - сказал монах.
      Тем временем появился Володыёвский, иначе говоря, брат Ежи, но Заглоба не узнал его, так сильно он переменился.
      В белом монашеском одеянии Михал казался чуть выше, чем в драгунском колете, когда-то лихо закрученные вверх, чуть ли не до самых глаз усы теперь обвисли. Брат Ежи, должно быть, пытался отпустить бороду, и она топорщилась русыми клочьями не более чем на полпальца в длину; он отощал и даже высох, а главное, глаза у него потускнели. Опустив голову и спрятав на груди под рясой руки, бедняга шел, едва передвигая ноги.
      Заглоба поначалу не узнал его и, решив, что сам приор вышел его встретить, встал с лавки и начал первые слова молитвы:
      - Laudetur...*
      _______________
      * Да прославится... (Лат.)
      Но, присмотревшись, раскинул руки и воскликнул:
      - Пан Михал! Пан Михал!
      Брат Ежи не противился объятьям, что-то похожее на рыданье всколыхнуло его грудь, но глаза по-прежнему оставались сухими.
      Заглоба долго прижимал его к груди и наконец заговорил:
      - Не одинок ты был, оплакивая свое несчастье. Плакал я, плакали Кмицицы и Скшетуские. На все воля божья! Смирись с нею, Михал! Пусть же тебя отец милосердный вознаградит и утешит! Мудро ты поступил, отыскав себе сию пристань. В час скорби мысли о боге - лучшее утешение. Дай-ка еще раз прижму тебя к сердцу. Вот и не вижу тебя совсем - слезы глаза застят.
      Пан Заглоба, глядя на Володыёвского, и в самом деле растрогался до слез, а выплакавшись, сказал:
      - Прости, брат, что вторгся в тихую твою обитель, но не мог я поступить иначе, да и сам ты с этим согласишься, доводы мои послушав! Ах, Михал, Михал! Сколько мы вместе пережили и дурного и хорошего! Нашел ли ты за этой оградой хоть какое-то утешение?
      - Нашел, - отвечал пан Михал, - нашел в словах, что денно и нощно тут слышу и твержу и готов твердить до самой смерти. Memento mori!* В смерти мое утешение.
      _______________
      * Помни о смерти! (Лат.)
      - Гм! Смерть куда легче на поле битвы найти, чем в монастыре, где жизнь идет день за днем, будто кто понемногу клубок разматывает...
      - Тут нет жизни, нет земных дел, и душа, еще не расставшись с телом, уже в ином мире обитает.
      - Коли так, не стану тебе говорить, что белгородская орда на Речь Посполитую зубы точит, твое ли это теперь дело?
      Усы пана Михала вдруг встопорщились, правая рука невольно потянулась влево, но, не найдя сабли, снова исчезла под одеянием. Он опустил голову и сказал:
      - Memento mori!
      - Верно, верно! - сказал Заглоба, с явным нетерпением моргая здоровым глазом. - Только вчера гетман Собеский сказывал: <Пусть бы Володыёвский еще и эту бурю с нами встретил, а потом пусть идет в любой монастырь. Господь на него за это не разгневается, наоборот, был бы монах хоть куда>. Но трудно и удивляться, что собственное спокойствие тебе покоя родины дороже, как говорится: prima caritas ab ego*.
      _______________
      * Здесь: своя рубашка ближе к телу (лат.).
      Наступило долгое молчание, только усы у пана Михала дрогнули и встопорщились.
      - Обета не давал? - спросил вдруг Заглоба. - Стало быть, хоть сейчас можешь отсюда выйти?
      - Монахом я не стал, потому что ждал на то божьего благословения и того часа, когда горестные мысли перестанут томить душу. Но божья благодать на меня снизошла, спокойствие возвратилось, стены эти я покинуть могу, но не хочу; приближается срок, когда я с чистым сердцем, земных помыслов чуждый, дам наконец обет.
      - Не хочу я тебя отговаривать, да и рвение твое мне по душе, хотя, помнится, Скшетуский, надумав постричься в монахи, ждал, когда над отечеством стихнет буря. Делай как знаешь. Ей-ей, не стану отговаривать, я ведь и сам когда-то о монастырской обители мечтал. Было это полвека назад, помнится, стал я послушником; с места мне не сойти, коли вру: Но увы! Господь распорядился иначе... Об одном тебя только прошу, Михал, выйди отсюда хоть на денек.
      - Зачем? Оставьте меня в покое! - отвечал Володыёвский.
      Заглоба заплакал в голос, утирая слезы полой кунтуша.
      - Для себя, - говорил он, - для себя не ищу я помощи и защиты, хотя князь Богуслав Радзивилл только и помышляет о мести да убийц ко мне подсылает, а меня, старого, уберечь и оградить от него некому. Думал, что ты... Ну да полно об этом! Я все равно тебя как сына любить буду, даже если ты в мою сторону и не глянешь... Об одном прошу, молись за мою душу, потому что мне от рук Богуславовых не уйти!.. Будь что будет! Но знай, что другой твой товарищ, который последним куском с тобой делился, лежит на смертном одре и непременно повидать тебя хочет, дабы облегчить и успокоить свою душу перед кончиной.
      Пан Михал, с волнением слушавший рассказ о грозивших Заглобе опасностях, тут не выдержал и, схватив его за плечи, спросил:
      - Кто же это? Скшетуский?
      - Не Скшетуский, а Кетлинг!
      - Бога ради, что с ним?
      - Меня защищая, тяжко ранен был приспешниками князя Богуслава и не знаю, протянет ли еще хоть денек. Ради тебя, Михал, решились мы на все, только для того и в Варшаву приехали, об одном помышляя, как тебя утешить. Выйди отсюда, хоть на два денечка, порадуй больного перед смертью. А потом вернешься... примешь обеты... Я привез письмо от отца примаса к приору, это чтобы тебе не ставили препоны. Торопись, друже, медлить некогда.
      - Боже милостивый! - воскликнул Володыёвский. - Что я слышу! Препоны мне ставить и так не могут, я здесь всего лишь послушник. Боже ты мой, боже! Просьба умирающего свята! Ему я отказать не могу!