Всякий человек, изучающий многообразие мировых культур, почти непременно оказывается шокирован множеством этических и эстетических различий, существующих у различных народов мира. Одежда, которую мы носим, дома, в которых живем, понятие о справедливости, представления о семейных взаимоотношениях и т. д., как правило, сформированы той культурой, в которой мы живем. Как же в таком случае определить правильность или неправильность наших представлений, что делает наши действия верными или неверными? С точки зрения этических принципов культурного релятивизма, культура предопределяет наш ответ. Все, что данная культурная группа одобряет, становится хорошим, все, что не одобряет, становится плохим. Один из влиятельных американских просветителей, Джон Девей, говорил, что нравственные стандарты подобны языку народа, и оба являются результатом традиции и привычки. Для каждого носителя языка именно его язык представляется наиболее благозвучным, красивым, а грамматика и ее правила наиболее ясны и органичны, поэтому ими легко пользоваться. Нечто подобное мы наблюдаем и в области этики. Определенной местности соответствует своя, наиболее верная, с их точки зрения, форма нравственных принципов, и поэтому это представляется верным в одной стране, осуждается в другой. Посему и не существует неподвижных, застывших нравственно—этических принципов, исходя из которых мы бы расценивали выход из встречающихся нравственных проблем, как верный или неверный, ибо это всего лишь продукт культурной адаптации. Вильям Грехам Самнер, доктор Йельского университета, в своей книге Folkways («Пути народов», 1906 г.), представил, как казалось, убедительные доказательства в пользу культурного релятивизма. Он утверждает, что «философские системы мира, политическая жизнь, права, свободы и нравственность— все это является продуктом путей развития народов».
      Основательно изучив как примитивные, так и высокоразвитые народности, Самнер привел убедительные аргументы в пользу своей теории. Он доказывал, что любой вопрос, касающийся морально—нравственного поведения в разных культурах, может оцениваться по—разному, а порой одним и тем же действиям давалась диаметрально противоположная оценка. Вопросы, которые задавались Самнером в контексте разных культур: 1) Возможно ли владеть рабом, и если «да», то как к нему относиться? 2) Преступник: кто он такой и каким должно быть наказание? 3) Сколько жен может иметь мужчина в одно и то же время? 4) И наоборот, сколько мужей может быть у женщины? И др. В то время, как многие представители племен считают, что для мужчины допустимо иметь более, чем одну жену, на Тибете наоборот, женщина поощряется к тому, чтобы иметь нескольких мужей. Далее он также описывает практику некоторых племен эскимосов, которые деформировали части тела ребенка, из—за чего дети часто умирали, а на островах Фиджи дети убивали своих престарелых родителей. Расценивались ли в этой культуре эти действия как преступные? Нет!
      Вывод, который делает Самнер: столь явные расхождения приводят к заключению, что лишь культура является единственным критерием нравственных ценностей.
      Мелвилл Дж. Гершковитс в своей работе «Культурный релятивизм» расширяет применение принципов культурного релятивизма. Он определяет его как моральную теорию, в которой «суждения основаны на опыте, а опыт истолковывается каждым индивидуумом в понятиях своего собственного проникновения в культуру». Он соглашается с Самнером, что «нравственные стандарты являются действенными настолько, насколько они находятся в согласии с общей ориентацией населения в данное историческое время. Более того, что есть норма, а что ненормально является относительным по отношению к культурному окружению данной рекомендательной нормы».
      Согласно Гершковитсу, сами по себе культурные обычаи, нравы, традиции очень гибки, поэтому мы обнаруживаем значительные изменения, происходящие в данной культурной среде с течением времени. Так норма приемлемого поведения внутри культурной группы может измениться, когда культура изменяет свою этическую основу. Следовательно, данная культура постепенно может прийти к выводу, что мужчина теперь не должен иметь более одной жены, и поэтому полигамия теперь не одобряется этой группой. Однако в это же время, но в иной культуре полигамия одобряется.
      То, что та или иная культура принимает или отвергает в данный момент, и становится стандартом нравственности. Гершковитс считает, что культурный релятивизм является единственно возможной позицией во свете всех имеющихся свидетельств. Оценивая других людей, мы руководствуемся критериями, на основании которых мы их оцениваем. Но мы всегда должны возвращаться к одному и тому же вопросу: чьи это стандарты и критерии? Гершковитс отвечает: «Сила опыта, появившегося в данной культуре, предопределяет нашу оценку. В действительности, необходимость принятия точки зрения культурного релятивизма становится очевидной по мере осознания того факта, что нельзя играть в игру «вынесение нравственной оценки» в различных культурах иначе, нежели бросая игральные кости».
      В Америке мы можем увидеть реализацию принципа культурного развития в опросах общественного мнения. Например, многие считают, что когда 51 % людей в обществе полагают, что аборт нравственно приемлем, то его нужно рассматривать как приемлемое и даже хорошее действие. Задумайтесь над изменением мнения большинства относительно сексуального поведения. Когда Кин—си сообщил, что у большинства американцев есть опыт внебрачных сексуальных отношений, тем самым подразумевая следующий вывод: несмотря на то, что подобные связи ранее считались безнравственными, теперь, с точки зрения морали, они вполне допустимы. Вся разница в изменении культурных норм. Судья верховного суда Оливер Вендель Холмс как—то сказал: «Истиной является то, за что проголосовало большинство нации, имеющее теперь право колотить всех остальных». Культурный релятивизм говорит, что истина и справедливость не являются неизменными и колеблются в зависимости от общественного мнения.
      Социолог Вайн А. Лейс в своем труде «Этика и социальная политика» соглашается с примером культурного релятивизма: «Сотни тщательно проверенных фактов, полученных при исследовании различных культур, убеждают антрополога, что язычество так же искренно, как и мы в своих заявлениях, провозглашающих свободу совести. Современные релятивисты, тем не менее, отказываются от богословской теории морали. По крайней мере, — говорит он, — если бы Бог захотел, чтобы была одна система нравственности, Он не позволил бы, чтобы для большей части человечества она осталась тайной».

      Изучение различных культур дает нам возможность увидеть и оценить отличия, которые существуют среди народов мира. Мы не должны думать, что наша форма гостеприимства или одежды, или символы социального положения являются лучшими, чем у других народов. Мы должны предполагать наличие подобных различий в традициях, и никакое общество не должно судить другое за принятую у них манеру поведения. Но как быть с такими вопросами, как избиение детей, изнасилование, убийство и геноцид? Можем ли мы, исходя из культурных различий сделать вывод, что различные нравственно—моральные кодексы этих культур будут оценивать эти действия либо как верные, либо как неверные.
      Сторонники культурного релятивизма претендуют на то, что их метод основан на научном взгляде на мораль. Но тогда как разрешить такую дилемму. Предположим, что одна культурная традиция объясняет убийство детей как форму контроля рождаемости; как мы можем быть уверены, что это правильно? Это факт! Так есть! Такова ситуация, но как узнать, должно ли так быть? Культурные факторы никогда не приведут нас к пониманию того, какой должна быть наша моральная ответственность.
      Здесь мы встречаемся с той трудностью, которая неизменно присутствует в любой из так называемых «научных» теорий морали. Научные исследования могут представить различные факты, которые могут оправдать к примеру, создание водородной бомбы. Но оно никогда не ответит на вопрос, является ли каннибализм морально оправданным, и если «да», то в каких случаях? Выше мы говорили о том, что подвести моральную базу для создания водородной бомбы можно, а вот ответить на вопрос, когда и над кем она может быть взорвана, гораздо сложней с точки зрения научной теории морали. Ибо подобные решения не могут основываться на научных исследованиях, чему мы находим достаточно подтверждений.

      Сторонники и авторы эволюционной этики заявляют, что их этическая система основана на научной методологии, хотя тщательное рассмотрение всего приводит нас к противоположным выводам.
      Антони Флу в своей книге «Эволюционная этика» отражает основную идею сторонников эволюционной этики. Он говорит, что все моральные нормы, все идеалы родились в мире, и поскольку в прошлом они являлись объектом, подверженным изменениям, очевидно, и в будущем они также будут изменяться в лучшую или худшую сторону. Он развил этот тезис, отрицая существование любого постороннего или сверхъестественного авторитета в вопросе нравственных ценностей, но в то же самое время он возвышает первостепенность и авторитет систем ценностей. Для А. Флу «мораль укоренена в человеческих потребностях и наклонностях». Тем не менее, теория А. Флу не может полностью объяснить происхождение, природу и основу морали. Что касается происхождения морали, то попытки А. Флу объяснить ее выливаются просто в утверждение, что мораль родилась в этом мире и постоянно изменяется. Но тогда откуда появилась самая первая нравственная ценность и откуда появилось понятие о ней. Доктор Флу не отвечает на этот вопрос.
      Таким образом, эволюционная этика сталкивается с проблемой определения природы ценности.
      Если ответ на этот вопрос «нет», тогда и ценности тоже не должны меняться. И несмотря на их собственное утверждение, приверженцы эволюционной этики не имеют права выступать против неизменных ценностей, абсолютов. Если ценность, изменяющая ценности, сама по себе неизменна, как эта теория и заявляет, тогда неизменная ценность изменяет все ценности и развивается. Другими словами, эта теория допускает, по крайней мере одну неизменную ценность! Таким образом, представители эволюционной этики неизбежно противоречат сами себе в своем определении природы ценности.
      Что касается основы морали, мы еще раньше заметили, что А. Флу описывает нравственность, как укорененную в человеческих нуждах и наклонностях. Он объясняет, что человечество обрело значительность, став частью природы, «которая стала сознательной, обрела способность любить, понимание и устремление». Этим он заключает, что любовь и понимание являются человеческими потребностями.
      Но являются ли эти потребности неизменными? Если так, то они являются абсолютной основой для нравственности, тем самым противореча главному постулату эволюционной этики. Если, с другой стороны, неизменные человеческие потребности не существуют, тогда критерии А. Флу теряют свой смысл. Согласно его тезисам, мы можем развиться до положения, когда мы не будем иметь никакого представления или даже способности любить и понимать. Итак, может наступить время, когда мы перестанем относиться к другой личности с уважением.
      Нечто подобное происходит с любой научно обоснованной этической системой: имея в наличии реально существующую ценность, она не может объяснить ее происхождение, ее природу и основу.
      Таким образом, представители подобных этических систем становятся перед такой же дилеммой, как и представители культурного релятивизма, оказывающиеся заложниками своих же субъективных стандартов. Эволюционная этика зависима от научной теории, как и культурный релятивизм от субъективизма культуры. Но ни там и ни там нет достаточных и жизнеспособных нравственных критериев.

      Если культурное восприятие и является тем, что определяет стандарты верного и неверного, мы оказываемся не в состоянии осуждать даже такие вопиющие злодейства, как гитлеровский нацизм. Доказывая, что уничтожение Гитлером евреев находит свое оправдание в немецкой культуре (многие немецкие богословы, по крайней мере, этим и обосновывали геноцид), мы, тем самым, оправдываем его действия, и другие культуры должны воздерживаться от того, чтоб посылать проклятия в адрес Гитлера.
      В 1979 году правящие силы во Вьетнаме решили избавиться от тысяч людей отвозя их в море на открытых баржах и оставляя там без пищи и воды. Комментируя эту жестокость, один священник из Сингапура сказал: «Какая жалкая альтернатива противопоставлена газовым камерам — открытое море».
      Не обладая неизменными нравственными стандартами, мы можем спросить себя, а почему бы и нет? Если, с точки зрения стоящих у власти, голодная смерть и уничтожение невинных семейств является необходимой мерой для сохранения вьетнамской культуры — да будет так. И культурные релятивисты не могут опротестовать их действие, так как, протестуя, они должны будут апеллировать к иным источникам, помимо культуры.
      Гершковитс, похоже, предвидит такие возражения и поэтому делает разницу между абсолютным и универсальным. Он считает, что нет ценности абсолютной, есть ценность универсальная. Абсолюты или абсолютные ценности являются критериями для оценки поступков. Гершковитс не отрицает существование абсолютных ценностей; их универсализм является для него общим знаменателем, выведенным из различных культур. Он пишет: «Нравственность является универсальной, и как таковая обладает красотой и является некоторым стандартом в определении истины».
      К сожалению, подобная концепция не предусматривает адекватного критерия, с помощью которого мы могли бы осудить беспричинную жестокость. Вопрос заключается не в том, имел ли Гитлер и вьетнамцы теорию нравственности, и не в том, наслаждались ли они красотой или имели ли какие—либо стандарты для определения истины. Вопрос заключается в следующем: какого рода нравственность, красоту и истину они принимали. Не имея особого критерия для определения этического поведения, невозможно вынести никакой нравственной оценки никакой жестокости и никакому зверству, одобряемому данной культурой.
      Культурный релятивизм неизбежно ведет к личностному релятивизму. Если не существует межкультурных ценностей, откуда тогда данная группа людей черпает авторитет, чтобы стать источником ценности? В конечном итоге этот авторитет должен опираться на личности. Та или иная раса или группа людей устанавливают определенные стандарты поведения. Личность, тем не менее, рассуждая вполне логично, приходит к выводу, что ей необязательно следовать решению большинства, поскольку непреложного критерия для нравственного выбора не существует.
      Не поступают ли так в конечном счете и сами релятивисты?
      Книга Сампера «Пути народов» была опубликована в 1906 г., когда американская культура в целом принимала абсолютные ценности. Почему Сампер не ограничивается своей собственной культурной средой? Скорее всего, он считает, что, по крайней мере, в этом случае нравственные стандарты, к которым он пришел, должны полагаться более на его открытиях, нежели на традиции культурной группы, в которой он родился и живет.
      Возможно, непоследовательность такого подхода будет более ясна, если мы посмотрим на него под следующим углом: культурный релятивизм отрицает все нравственные абсолюты, и в то же время провозглашает свой собственный абсолют— культуру! Но как может представитель культурного релятивизма ожидать, что я приму такую его этическую систему, если моя культура противоречит его теории? Ответ, конечно, является отрицательным. Представьте себе, что 51 % населения в моей культуре (США) принимает нравственные абсолюты. Таким образом, сам культурный релятивизм становится более нравственно приемлемым, поскольку, если культура может провозгласить что угодно хорошим, она же может провозгласить что угодно плохим!
      Многие другие вопросы также остаются без ответа в теории культурного релятивизма. Например, что происходит, когда сталкиваются ценности двух культур? Как быть, когда одна сторона считает, что она выше всех других и самим этим фактом оправдывает геноцид и свое владычество в мире? Согласно культурному релятивизму, поскольку это общепринятый взгляд в данной культуре, следовательно, он нравственно верен. Но теперь выходит, что и другие культуры должны защищать себя от подобной агрессии. Являются ли они также правыми? Если да, то каким образом обе противоречащие одна другой нравственные ценности могут одновременно считаться верными? Или вообще не существует таких общих межкультурных стандартов, к которым разумные люди могли бы обращаться?
      И наконец, если теория культурного релятивизма верна, она не оставляет места реформаторам. Почему, например, Мартин Лютер Кинг должен возглавлять борьбу за равенство и права человека для всех, если культурный релятивизм заявляет, что то, что делается в данной культуре большинством, является нравственно верным? Согласно теории культурного релятивизма любая личность, не идущая в ногу со своей культурой, — всегда поступает нравственно плохо. В таком случае любовь к врагам будет считаться нравственно неверным делом, ибо релятивисты определяют зло как оппозицию статусу—кво.
      Как мы должны быть благодарны, что противники рабства, детского труда не были релятивистами. Многие умирали за то, во что верили, ибо были убеждены в том, что большинство вокруг них поступает неверно. История избыточествует примерами мучеников, поднявшихся против общепринятых обычаев. Большинство из них выступали против своих собственных культур, не соглашаясь с большинством и апеллируя к более высокому нравственному стандарту, нежели те, которые были общеприняты в их культуре.
      Исследования различных культур действительно указывают на то, что культуры в самом деле могут отличаться друг от друга; но, оставаясь честными, дальше констатации этого факта антропологи идти не могут. Однако вопрос о том, должны ли существовать различия, либо всем надлежало бы иметь общие ценности, должен быть разрешен не простым собранием фактов, а каким—то иным способом. Как мы уже видели, культурный релятивизм является на самом деле абсолютистской этической системой, в которой культура подменила собой абсолюты традиционной этики. Поэтому мы продолжаем поиски более удовлетворительного ответа на вопрос: что делает поступок верным или неверным.