Иногда, глядя в зеркало на собственное отражение, я вдруг ловлю себя на мысли: и зачем этот страшный мужик уставился на меня, словно я его должник? Не нравится мне его тяжелый взгляд, и большой шишковатый лоб тоже не нравятся, и нос несоразмерный, а глубоко посаженные маленькие зеленые глаза пугают. И смотрят они на меня, и буравят, и воздуха мне мало, и задыхаться начинаю, и... не выдерживаю, отворачиваюсь. Пусть лучше этот мужик на других смотрит. А с меня хватит.
 
      Я скромный и бедный (в смысле – небогатый) мужчина сорока лет. Жена называет меня пролетарием, который все время пролетает, а любовница – Демьяном Бедным(сама она живет на улице Демьяна Бедного), но я не обижаюсь, потому что, как говорит моя мама, нельзя обижаться на правду.
      В двадцатом веке я был нищим, потому что работал инженером в одном из институтов города, а в двадцать первом повысил свое благосостояние и стал просто бедным, потому что плюнул на карьеру инженера и пошел в токари. Зарплата токаря в три раза больше, чем инженера. Конечно же, на эти деньги на Канары не слетаешь, но и голодным, как инженер, не сидишь: сделал положенное количество деталей – и получи за это «хорошие бабки», как говорит наш начальник цеха Кац. Возможно, по его понятиям, двести долларов и хорошие «бабки», то только не для меня, потому что у меня жена с двумя детьми и любовница с тремя. Жена и любовница работают, получая нищенские зарплаты, а вот два моих сына – нет, потому что одному, Владимиру, – десять, а второму, Петру, – девять. Впрочем, дочери любовницы тоже не работают – по малолетству.
      Любовницу зовут Александрой, потому что мою жену тоже зовут Александра. В этом есть свой смысл: иногда, занимаясь любовью с женой, я забываюсь и называю ее именем любовницы, и она ни о чем не догадывается. А когда я трахаюсь с любовницей и называю ее именем жены, то у той тоже нет причин для обид. И это хорошо, потому что я не люблю никого обижать.
      Получается, что у меня в наличии две любимые женщины, а у них пятеро детей – и все от меня, потому что мои женщины мне не изменяют, поскольку они однолюбки. Я тоже однолюб: одной моей любви хватает на них обеих.
      Своим Александрам я также ни разу не изменял, до сорока лет дожил (до сорока лет!) и ни разу не изменил. До двадцати шести я вообще был девственником, а потом появилась Александра-Сашенька. Мы столкнулись с ней в метро, она посмотрела на меня и сказала:
      – Ой, да вы же вылитый ослик Иа из моего любимого мультфильма.
      Потом она взяла меня под руку и уже не отпускала, хотя я никуда и не рвался. Через несколько лет у нас родились два мальчика (не сразу, а поочередно), после чего моя мама очень настоятельно порекомендовала мне завести любовницу, потому что так, по ее убеждению, поступают все настоящие мужчины. С мамой я никогда не спорю, поэтому подсуетился – и завел еще одну Александру, которая начала рожать от меня девочек.
      Моя мама как-то подметила: ласковое дитя с двух мамок сосет, а ласковый мужчина – с двух женщин. Потому что, как она уверяет, для нормального мужчины две женщины – это прожиточный минимум. В таком случае я не совсем нормальный мужчина, так как сосу не я, а меня. И для меня две женщины – это действительно прожиточный минимум, поскольку больше двух я бы содержать не смог.
      Да, всех их мне нужно содержать – кормить и одевать. Даже на зарплату токаря это не получается. Вернее, получается не так, как мне бы этого хотелось, потому что я люблю всех моих славных мальчиков и девочек и хочу, чтобы они ни в чем не нуждались, как дети президента России или хотя бы мэра Петербурга. Нет, не мэра, сейчас же уже не мэры, а... забыл название, черт возьми! Ну и память же у меня стала, мне еще только сорок лет, а я не могу вспомнить то, что отлично знаю. Наверное, это результат ежедневного физического труда, ведь тяжелый труд, как известно, превращает человека в обезьяну.
      Впрочем, я и раньше частенько забывал нужную мне информацию. На уроках в школе мне часто ставили двойку за выученный мной урок. Учителя думали, что я бездельник, а я просто сильно волновался и забывал выученный накануне материал и получал «неуд», а после уроков все вспоминал, но к учителям уже не бежал. В институте эта история продолжилась, но там я все исправлял на зачетной неделе. Это время, когда студент может исправить все свои ошибки. Потом, когда я стал инженером, знания, полученные в институте, мне не пригодились, хватило школьного багажа. Я рисовал простейшие графики и делал элементарные математические вычисления на уровне шестого класса средней школы, большего от меня не требовалось. Впрочем, мой руководитель, доктор наук Шлаков, делал еще меньше – он ставил подписи на моих бумажках и читал затем детективы на английском, которым владел довольно плохо, но на русском они ему казались слишком упрощенными. Шлаков любил по этому поводу заметить:
      – Я не хочу опускаться до уровня детективов Достоевского.
      И в этом он был прав: детективщик из Достоевского хреновый (в смысле – плохой). Кстати, о Достоевском: у него тоже было две женщины (правда, не одновременно) и от них – пятеро детей (если считать приемного сына), и это заставляло его вкалывать не покладая рук, чтобы всех их прокормить. И в этом мы с ним близки, с той разницей, что он вкалывал за письменным столом, а я – за токарным станком.
      Как говорит моя мама, жизнь – это полоса препятствий, которые постоянно приходится преодолевать, и чтобы добиться успеха, надо быть хорошей скаковой лошадью.
      И это, наверное, хорошо, потому что иначе было бы скучно, как в раю, куда я бы не хотел попасть, потому что не люблю однообразия и не привычен к изобилию. За сорок лет я немного успел сделать, и если сорок принять за половину, то за оставшуюся половину мне предстоит еще очень много сделать, конечно же, если не помешает несчастный случай. Хотя почему сорок лет – это половина? Для настоящих мужчин сорок лет – это треть, а я настоящий мужчина, значит, впереди еще восемьдесят лет, вполне приличный срок, чтобы создать что-нибудь стоящее. Истинный мужчина обязан совершить что-то грандиозное. И в этом смысл жизни сильного мужчины. Не сопли жевать, а лететь орлом к прикованному Прометею. Шучу, конечно же, у меня очень специфический юмор, как считает моя жена Александра. И пусть я не самый красивый мужчина (жена иногда называет меня крокодилом Геной, а любовница – Чебурашкой), но, как говорит моя мама, красота мужчины – у него в штанах. Я это понимаю так, что настоящий мужчина должен регулярно удовлетворять своих женщин.

      Как я уже говорил, настоящий мужчина должен регулярно удовлетворять своих женщин.
      Поэтому сегодня с утра я удовлетворил жену Александру и собрался к любовнице Александре. Но жене не достаточно одного только секса, она еще постоянно требует духовной пищи. И поскольку сегодня суббота, она убеждает меня сходить в Эрмитаж.
      – А может, лучше займемся сексом? – предлагаю я. – Это приятнее и полезнее.
      Жена смотрит на меня как на последнего развратника:
      – Игорь, но утром мы уже занимались этим, а сейчас давай сходим в Эрмитаж, мы не были там тысячу лет.
      Я не соглашаюсь:
      – Как же – тысячу, на прошлой неделе были.
      – А я снова туда хочу, Эрмитаж моя слабость, давай сходим и на этой неделе больше ходить туда не будем.
      – Но ведь эта неделя закончится завтра.
      – Вот поэтому нам туда и надо сходить до конца недели, я опять соскучилась по импрессионистам. И надо успеть, пока мальчики в школе.
      – Хорошо, в Эрмитаж – так в Эрмитаж, – соглашаюсь я.
      Александра начинает приводить себя в порядок. Она моет голову, сушит волосы феном, немного подкрашивает глаза и губы, надевает свой парадный темно-синий костюм, и на все это уходит сорок минут. Чувствуется, что она не служила в армии. Я тоже не служил, но одеваюсь гораздо быстрее.
      Наконец мы выходим на улицу, где морозит мороз, веет ветер и снежит снег. В Петербурге зима, а зима в Петербурге очень холодная и неуютная, не то что на Канарах, куда мне все никак не добраться.
 
      Александра – пусть не самая красивая, но стройная и высокая женщина, и я рядом с ней смотрюсь, наверное, Карлик-носом. Но сам я себя таким не чувствую. Я чувствую себя мужчиной в расцвете сил.
      Недалеко от станции метро «Гражданский проспект» мы садимся в маршрутное такси и едем до станции «Лесная». На поезде метро до «Лесной» не доехать, потому что разрушенный в результате аварии участок, недалеко от площади Мужества, не действует. Зато в маршрутке тепло и чисто. Я закрываю глаза и чувствую, как рука Александры (это для нее что-то новенькое!) проникает ко мне под куртку и гладит через брюки мой член. Тот мгновенно встает, я улыбаюсь, млею несколько минут, затем открываю глаза и вижу рядом усатого мужчину лет тридцати (совсем забыл, что Александре досталось место на переднем сиденье рядом с водителем, а мне на заднем). Мужчина говорит вполголоса:
      – Меня зовут Вадим, у нас сегодня вечеринка в баре «Голубой утенок», все придут с друзьями, а у меня друга нет, не хотите быть моим другом?
      – Нет, – отвечаю я. – На переднем сиденье едет моя жена.
      Мужчина убирает руку с моего члена и вздыхает:
      – Природа вас не обделила... не часто встретишь такого «бурового мастера». Обидно, что все лучшие мужчины уже разобраны этими страшненькими самками.
      Я не соглашаюсь:
      – А мне моя жена нравится.
      Мужчина уныло машет рукой:
      – Да у вас просто испорченный вкус, всем известно, что тело мужчины совершенно и вылеплено по образцу и подобию божию, а на женщину материала не хватило, и ее изготовили из треснутого ребра собаки. Кстати, сам Бог был «голубым», поэтому его и называют Отец, Сын и Святой Дух – это же семья из трех мужчин, и они слились в экстазе в одно целое и даже смогли родить.
      Я не соглашаюсь:
      – Если они могли рожать, значит, они были женщинами, или хотя бы один из них, Святой Дух, например. Я где-то читал, что на древнееврейском или каком-то там языке «Святой Дух» женского рода...
      Мужчина обижается:
      – При чем здесь женщины? Рожали всегда мужчины, и в Ветхом Завете об этом прямо говорится: Соломон родил Давида, Давид родил Якова, Яков – Иеремию и так далее...
      Маршрутное такси подъезжает к «Лесной», и мужчина выскакивает впереди меня. Я тоже выхожу из машины, беру Александру под руку и говорю:
      – А ко мне сейчас приставал «голубой», вон он идет впереди нас в коричневой кожаной куртке.
      Александра внимательно смотрит на меня и говорит:
      – Значит, не я одна тебя оценила, хотя красавцем тебя не назовешь.
      Мы входим в вестибюль метро, и нас тормозит пьяный мужичок неопределенного возраста. Он протягивает нам картонку, на которой написано: «Подайте десять рублей слепоглухонемому на восстановление половой потенции». Надпись мне нравится, я вытаскиваю червонец и протягиваю просителю. Он берет деньги и говорит:
      – Спасибо! Вам тоже хорошей потенции.
      – Пожалуйста. А где же слепоглухонемой? – спрашиваю я.
      – Это я, – улыбается мужичок и тормозит следующую парочку.
      Мы покупаем жетоны, преодолеваем полосу заграждения, спускаемся на эскалаторе вниз, и сразу к нам подходит пьяная женщина в грязном пальто, она бормочет:
      – У меня украли деньги и документы, и теперь я не знаю, кто я на самом деле и где нахожусь, дайте десять рублей Христа ради.
      От женщины так отвратительно пахнет, что мы, бросив ей червонец, побыстрее проскакиваем мимо, запрыгиваем в поезд и едем в сторону «Площади Восстания».
      Мимо нас по проходу, покачиваясь, движется кресло-каталка, в котором сидит безногий инвалид, одетый в военную форму. Он восклицает сильным красивым голосом:
      – Граждане, подайте бойцу-афганцу, страна обосрала своего героя, так дайте ему на туалетную бумагу, кто сколько может.
      Я бросаю в его шапку, лежащую у него на коленях, червонец, и он катит дальше.
      Затем мы делаем пересадку и выходим из электропоезда на станции «Гостиный двор». Сейчас же к нам подбегают две цыганки, одна – ко мне, а вторая – к Александре. Моя предлагает мне предсказать мое будущее, которое я предпочел бы не знать. Я стряхиваю с себя первую цыганку, помогаю жене отбиться от второй, и мы спешим к выходу на канал Грибоедова.
      Наверху к нам сразу же пристает молодой человек, предлагая поступить в школу танцев. Танцевать мы уже умеем, поэтому проходим мимо.
      У Дома книги к нам привязывается женщина с грудным ребенком на руках, она кричит:
      – Поможите! Поможите! Ребенок не ел уже целую неделю! Поможите!
      Я лезу в карман за деньгами, но Александра меня останавливает сердито:
      – У нас самих дети, их тоже надо кормить, и вообще хватит сорить деньгами.
      Я ее слушаюсь, хотя мне и жалко ребенка, который не ел целую неделю.
      На Невском, как всегда, – множество людей, несмотря на сильный ветер и мороз в пятнадцать градусов. Люди бегут в обоих направлениях, болтают, жуют мороженое, пьют холодное пиво или колу, и мороз их не смущает. Недалеко от Большой Конюшенной бедно одетая девочка лет восьми-девяти играет на скрипке. За последние два месяца я проходил мимо нее десятки раз и всегда чего-нибудь давал. Поэтому и сегодня не выдерживаю и бросаю в ее старенький футляр червонец. Вид у девочки отстраненный. Она играет, смотрит в одну точку и ничего и никого не замечает. Александра на этот раз тоже не выдерживает, бросает червонец и говорит:
      – Бедная девочка, я бы сошла с ума, если бы моя дочь здесь стояла.
      Я возражаю:
      – Но у нас же нет дочек, одни сыновья. Но и сыновья наши до этого не дойдут. Мы им этого не позволим, они будут воспитываться в нормальных условиях, я очень надеюсь.
      – Игорь, ты надеешься уже десять лет.
      В эту минуту нас останавливает милиционер – огромный, в черной дубленке до пят; в его правой руке резиновая дубинка, указательный палец левой направлен мне в живот, на плечах погоны сержанта. Он рычит:
      – Вы перешли проспект в неположенном месте.
      Вообще-то мы все время шли по одной стороне Невского и дорогу не переходили, но спорить с ментами бесполезно, поэтому я заискиваю:
      – Извините, лейтенант, мы не привыкли к большому городу и поэтому часто совершаем ошибки.
      Мент рычит:
      – Но за ошибки надо платить, с вас по полтинничку, значит в сумме – сто пятьдесят рубликов, а откуда вы приехали?
      – Из-под Пскова, деревня Чегла, – импровизирую я.
      Мент скалится:
      – Да вы скобари, я тоже из-под Пскова, деревня Грыжа, слыхали?
      – А как же! И название красивое, поэтичное...
      – Очень приятно, землячки, в таком случае с вас по сороковничку, значит, в сумме сто двадцать.
      Удивительно: нас двое, а он видит и штрафует троих, но спорить не стоит, а то он повысит размер штрафа. Я достаю деньги, отдаю их «земляку», и мы идем дальше.
      И куда же мы идем, если денег почти не осталось и в музей идти не на что?
 
      По инерции мы все же доходим до начала Невского, когда рядом с нами тормозит старенький «форд», его дверца открывается, и показывается знакомое лицо. Да это же Громов, мой бывший дружок-одноклассник (мы виделись в прошлом году на встрече выпускников в родной школе)! Генка Громов, бледный, как зимний Петербург, возбужденно тараторит:
      – Игорь, хорошо, что я тебя увидел, пусть вот этот кейс побудет у тебя, я заберу его на следующей неделе, твой телефон у меня есть.
      Он вытаскивает из-за сиденья черный пластиковый «дипломат» с белой буквой «Р» на боку, ставит рядом со мной на асфальт и дает по газам.
      Через минуту-другую его машину догоняет большой черный автомобиль, из которого начинают стрелять. Автомобиль Громова виляет из стороны в сторону, врезается в столб и взрывается. А черный автомобиль мчится прочь. Все это происходит на наших глазах.
      Мы с женой стоим и смотрим на горящую машину, в которой находится Громов, вернее, уже его останки. То, что он погиб, у нас обоих не вызывает сомнения. Александра приходит в себя первой, дергает меня за рукав и говорит:
      – Идем скорей отсюда.
      Мы хватаем дипломат, оставляем место катастрофы и за пять минут добегаем до входа в метро на канале Грибоедова, влетаем туда, спускаемся вниз, садимся в поезд, молча доезжаем до станции «Проспект Просвещения», там, уже наверху, садимся в маршрутку, доезжаем до Гражданского проспекта и только после этого заговариваем. Александра первой:
      – Игорь, что за кошмар с нами приключился? Кто этот мужчина, который погиб? И зачем он дал тебе этот дипломат? Я такие разборки видела только по телевизору, меня трясет от страха.
      – Меня тоже трясет, то был мой одноклассник Генка Громов, большой хулиган в прошлом... А что это за дипломат, я понятия не имею.
      Я нервно закуриваю. Да, богатый на впечатления получился денек: мы пообщались с десятком попрошаек, мент опорожнил наш кошелек, на Невском бандиты напали на моего школьного приятеля, и он погиб. Жалко, хороший был парень, веселый... Интересно, что же в его дипломате? А вдруг там бомба? У меня появляется желание зашвырнуть его подальше, но голос рассудка шепчет, что за бомбу Громов бы так не переживал, скорее всего, там наркота или деньги, или золото, или еще какие-нибудь ценности, из-за которых дерутся и убивают. Какие же люди глупые, твою мать! Запросто лишают друг друга жизни за горку бумажек.
      Александра прерывает мои размышления:
      – Игорь, а вдруг там бомба, давай его выкинем.
      Жена, похоже, читает мои мысли. Я возражаю:
      – Вряд ли там бомба, Громов бы не отдал ее мне на хранение, он бы сам ее выкинул. Скорее всего, в дипломате то, на что претендуют все бандиты.
      Александра предполагает:
      – Там наркотики или доллары, да, наверняка там деньги, ведь люди гибнут за них во все времена, потому что они дураки.
      – А мы? Мы не дураки?
      – Игорь, мы, конечно же, можем и выкинуть эти деньги, но ведь никто не видел, как Громов отдал их тебе, он, судя по всему, совершенно случайно тебя увидел, отдал и погиб, и теперь ни одна живая душа не знает, что они у нас, может быть, нам стоит рискнуть? Представь, мы заживем наконец по-настоящему.
      – Дорогая, рисковать опасно для спокойной жизни, и разумные люди не рискуют, но я всегда был немного дураком, поэтому готов рискнуть.
      – Игорек, представь: мы все бросим, возьмем наших мальчиков и поедем путешествовать по миру, я нигде не была, кроме Петербурга, так хочется посмотреть Париж, Венецию, Дрезден, их музеи и картинные галереи... Представляешь, мы сможем увидеть в подлиннике «Джоконду» Леонардо и «Сикстинскую мадонну» Рафаэля, а потом мы полетим на Канары и будем загорать и купаться целыми днями. Я устала от холодного Петербурга, от вечного безденежья, и у нас старая мебель и слишком маленькая квартира.
      Я целую жену в щеку и говорю:
      – Хорошо, купим новую квартиру, новую дорогую мебель и отправимся в кругосветное путешествие, лучше всего – на собственной яхте, я всю жизнь мечтал о яхте, но зарплата токаря позволяла купить только игрушечную. Зато теперь...
      Я не успеваю договорить, так как в эту секунду с дороги на тротуар въезжает большая черная машина с тонированными стеклами, останавливается рядом с нами, из нее выскакивают два здоровенных амбала в черных масках и черных кожаных куртках, с автоматами в руках. Один из них приказывает:
      – Стоять, козлы, а то будем стрелять!
      А мы и без приказа не можем оторвать ноги от обледенелого тротуара.
      – Давай товар, пидор. Живо! – требует второй.
      Я протягиваю ему кейс, здоровяк рывком вырывает его из моей руки, они садятся в машину и уезжают.
      Как говорит иногда моя мама, дуракам везет разве что при игре в «дурака».
 
      До своего дома мы доходим молча. В прихожей нас встречает наш кот Жуков с задранным вверх хвостом. Но я не обращаю на него внимания, а сходу бросаюсь к туалету. А жена – в ванную. После всего пережитого мы чувствуем потребность в уединении.
      Судя по всему, нам не светит ни кругосветное путешествие, ни новая квартира. Ну и хрен с ними, хорошо, что остались живы, и это главное, деньги чужие нам вовсе не нужны, а свои я заработаю и сам.
      Я прохожу в кухню, достаю из шкафчика две рюмки, а из холодильника – бутылку водки, которая стоит там еще со дня моего рождения, и наливаю по полной. Александра выходит из ванной, мы садимся за стол, поднимаем рюмки, чокаемся, и Александра говорит:
      – Слава богу, что мы остались живы, Игорек, эти нелюди запросто бы нас убили, а мы бы даже не знали за что, потому что так и не узнали о содержимом дипломата, но это и к лучшему: богатство портит человеческие отношения. Давай выпьем за то, что судьба не оставила наших мальчиков сиротами.
      – Давай, – соглашаюсь я.
      Мы выпиваем водку и закусываем маринованными помидорами с маминой дачи, которые лежат в тарелке на столе, и которые Жуков почему-то не трогает. Все остальные продукты обязательно потрогает своей шаловливой лапкой, а помидоры – нет. И непонятно почему, ведь они такие остренькие и сочные и особенно вкусны под хорошую водку. Но Жуков предпочитает валерьянку. Примерно раз в неделю он просит пару-тройку пробочек этого напитка. В эти периоды он по-особому мяукает – тоненько, визгливо и противно. А когда Жуков кричит басом – это значит, что он хочет кошку. Проблема решается легко: мы живем на первом этаже, поэтому я открываю дверь на лестничную площадку и выпускаю мохнатого Казанову.
      Александра сама (что для нее не характерно) разливает по рюмкам водку, достает из холодильника колбасу, нарезает ее, садится на свой табурет и говорит:
      – Игорек, давай выпьем за то, что нам очень хорошо вчетвером – нам и нашим мальчикам. У нас маленькие зарплаты, нам иногда не хватает до получки, у нас маленькая квартира, но вместе нам все равно хорошо.
      Мы берем рюмки, чокаемся, выпиваем и закусываем: я – помидором, Александра – колбасой, а Жуков – тоже колбасой, кусочек которой он аккуратно берет с тарелки, подцепив его когтем. Затем я предлагаю помянуть погибшего Генку Громова, в прошлом известного на всю школу озорника (помню, однажды на перемене, пока меня не было, он склеил все мои тетради в одну толстенную супертетрадь), и мы стоя выпиваем за его упокой. Через час приходят со школы наши мальчики и, забежав в кухню, доедают остатки колбасы.
      А еще примерно через час я говорю жене, что обещал маме навестить ее, и еду к младшей Александре.
 
      Младшая Александра живет недалеко от старшей – всего несколько остановок на автобусе или трамвае, или на маршрутке, а мама живет примерно посредине, и это очень удобно.
      Я еду к Шурочке, потому что, во-первых, я сегодня у нее еще не был, а во-вторых, рядом с ней я смогу забыть о сегодняшних волнениях. Шура, в отличие от Александры-старшей, любит покувыркаться в постели, и это здорово, потому что и я люблю это дело, как всякий нормальный мужчина. Хорошо, что Бог придумал это чудо под названием секс, без него жизнь была бы адом (или скучным раем). Девочек на неделю забрала Шурочкина мама, и нам сегодня никто не помешает.
      Я звоню к квартиру Шуры и через минуту целую улыбающуюся «пышечку» в щечку.
      В отличие от суховатой Александры-старшей, младшая почти всегда улыбается, когда видит меня. Старшая Александра более уравновешенная и сдержанная в чувствах, она по гороскопу Рыба, а с младшей мы оба Козероги, у нас преобладают эмоции.
      Мы обнимаемся, проходим в комнату, я ставлю на стол бутылку вина, купленную по дороге, Александра приносит фужеры, мы снова целуемся... И тут за окном раздается стрельба. Уже второй раз за сегодняшний день! Мы выскакиваем из-за стола, гасим свет и подбегаем к окну.
      Напротив нашего дома в сумерках видны две большие черные машины. Рядом с ними темные фигуры людей стреляют друг в друга со страшным грохотом и вспышками. Впрочем, в фильмах подобные сцены смотрятся эффектнее. А здесь не видно деталей. Люди бегают, стреляют, падают, через минуту взрывается одна машина, потом другая, и живых не остается. Милиции не видно, хотя отделение находится через квартал. Но менты и не должны были появиться, пока хотя бы один из бандитов стрелял. Когда же стрельба утихает, появляется машина с мигалкой и воющей сиреной и медленно приближается к месту происшествия. Темные фигуры лежат на снегу и не шевелятся. Минут через пять из милицейской машины выскакивают четыре человека с пистолетами и фонариками в руках и осторожно подходят к лежащим, из которых никто не подает признаков жизни. Один из ментов машет фонарем, и из-за соседнего дома выезжает еще одна машина с работающей мигалкой и ревущей сиреной.
      Стоящая рядом со мной Саша замечает:
      – Вот это да! Я никогда не видела такого в жизни, наша мафия такая же страшная, как и в Америке! Смотри, Игоречек, там настоящие живые трупы! Я никогда не видела трупов вблизи и очень их боюсь.
      – Сашенька, мне нравится твое выражение «живые трупы», но перед нами трупы не живые, а мертвые. Тьфу! Я тоже сказал какую-то глупость. «Мертвые трупы» – мне бы позавидовал любой диктор телевидения.
      Сегодняшний день заполнен приключениями до отказа, за последние несколько часов произошло уже столько, что это можно было бы растянуть на целый год. Надо отвлечься и выпить вина. Я возвращаюсь к столу, разливаю вино по бокалам и говорю:
      – Сашенька, давай наконец выпьем, и сумасшедшая действительность покажется нам нормальной.
      Моя женщина садится на диван и замечает:
      – Но тогда нам придется все время пить, хотя, наверное, ты и прав, и нам стоит расслабиться. Пить так пить, но сделаем это под квашеную капусту, а она у меня на балконе, я принесу немного.
      Я замечаю:
      – Вообще-то вино под капусту нормальные люди не пьют.
      – Сегодня ненормальный вечер, и мы будем поступать ненормально.
      Квартира у младшей Александры тоже на первом этаже, но дом у нее «корабль» и на первом этаже по чьему-то дурацкому проекту сделаны балконы. Шура берет небольшую белую салатницу и идет к балкону, открывает дверь, громко вскрикивает, словно увидела привидение, и бежит мимо меня с воплями:
      – Игорек, там... Игорек, там!.. Игорек, там!..
      Ее большие глаза стали в два раза больше. Я срываюсь с места, хватаю со стола длинный столовый нож и бегу к балкону, открываю дверь и вижу лежащего там мужчину в спортивном костюме (хотя на улице мороз) и в черной маске. Мужчина лежит на спине, его глаза закрыты, а рядом стоит пластиковый черный дипломат с белой буквой «Р» на боку. Твою мать!.. Да это же тот самый дипломат, что вручил мне Громов часа четыре назад на Невском! Потом его отобрали люди из черного автомобиля, и вот теперь судьба подбросила его на балкон моей любовницы...
      Я беру мужчину за левую руку и пытаюсь нащупать пульс. Его нет. Мужчина мертв. На его теле не видно ран, но сердце его не бьется и он не дышит, значит, он мертв. Я встаю и осторожно выглядываю из-за бетонного ограждения. С ближайшего балкона торчит белобрысая голова и плечи соседа Александры Сидорова. Мы с ним давно знакомы. Он знаменит тем, что нередко, выпивший, засыпает под порогом собственной квартиры, хотя живет один и не пускать его некому (жена давно от него сбежала). Однажды мы с Шурой, выходя из дому, споткнулись о его тело. Шура ахнула и перепрыгнула через него, а я чуть не упал. Мы шли в магазин и размышляли, хорошая это примета или плохая – споткнуться утром о спящего соседа. Через несколько минут я нашел на дороге бумажник с двумя сотнями долларов, и мы пришли к выводу, что примета – хорошая. А еще примерно через час, после попытки обменять в пункте доллары на рубли мы очутились в милиции, потому что доллары оказались фальшивыми. Так что примета – плохая (хреновая).
      Сейчас Сидоров говорит:
      – Привет, братан, видел бойню? Восемь трупов на снегу, остальные остались в машинах, и ни одного живого... Чего черти творят, приятно глазу, жаль, я не видел все с начала – сидел, мудак, и смотрел по телеку американский боевик, а тут, блин, рядом – наш, получше американского. Ты за кого болел?
      – За себя и за Шуру.
      – А я за тех гавриков, которые в черных комбезах, они похожи на нашу морскую пехоту, я ведь служил в морской пехоте... Игорь, одолжи стольничек, а то, блин, башка болит, вчера перебрал, блин, надо опохмелиться, а денег нет, дай стольничек, блин, помоги старому человеку, бравшему штурмом Берлин.
      Я улыбаюсь, потому что Сидоров на два года младше меня и в армии не служил, хотя он неплохой мужик, в прошлом году он работал у моей мамы на даче и перепилил уйму дров.
      В это время у места недавнего боя появляется «скорая», в нее загружают все трупы, и она уезжает. Менты из огнетушителей гасят огонь и тоже уезжают. С неба начинает падать снег.
      С минуту поколебавшись, я спрашиваю у Сидорова:
      – Слава, а ты не хотел бы вместо ста рублей получить двести?
      Лицо соседа оживляется:
      – А чего, блин, надо сделать?
      Я беру незаметно дипломат, проталкиваю его через приоткрытую дверь в комнату, и снова обращаюсь к соседу:
      – Есть дело: с нашего балкона нужно убрать труп.
      Сидоров перегибается через бетонную перегородку, разделяющую наши балконы, видит труп и радостно восклицает:
      – О, блин, да это же девятый гаврик! А почему ты его не сбросил ментярам? Они бы его увезли, блин.
      – Когда я его заметил и осмыслил все, они уже уехали, а сейчас сбрасывать не хочется: менты будут приставать с расспросами, а я этого не люблю, и мне бы не хотелось, чтобы он лежал под нашим балконом.
      Сидоров хлопает себя ладонью по лбу:
      – Я придумал, блин! Мой сосед по балкону Галкин вечно в разъездах, артист хренов, и в квартире у него сейчас никого, и вообще у него хата основная в Москве, а эта, блин, так, для встреч с любовницами, давай подбросим труп ему. Он большой говнюк, никогда, сволочь, в долг не дает, хотя денег полно, каждый раз на новой тачке приезжает. Давай засунем труп к нему.
      – Давай, – соглашаюсь я, хотя Галкина почти не знаю и мне он ничего плохого не сделал.
      Я с трудом поднимаю труп мужчины, переваливаю его на балкон Сидорова и отпускаю только тогда, когда Сидоров кричит:
      – Отпускай, я его взял!
      Сидоров довольно ленивый мужичок, поэтому он просит: