1

Реклама на крыше дома излучала мерцающий голубоватый свет. Проходя через окно студии, он отражался от стекла и металлических поверхностей, от вазы без цветов в форме бутона, покрытой пылью, точилки для карандашей, микроволновой печи, баночек из-под орехового масла, из которых торчали карандаши, кисти для рисования, мелки и пастели, от пепельницы, набитой мелкими монетами и газетными вырезками, от баночек с красками, от ножей.

На подоконнике смутно вырисовывалась стереосистема, очертаниями напоминавшая набор прямоугольников. На электронных часах беззвучно загорались красные цифры.

Бешеный ждал в темноте.

Он слышал свое собственное дыхание, ощущал, как пот сочится у него под мышками. Во рту сохранялся вкус того, что он ел на ужин. Он вдыхал запах своей жертвы.

Он никогда не ощущал такого прилива жизненной энергии, как в последний момент долгого и осторожного подкрадывания. Некоторые, например его отец, так и проживали каждое мгновение своей жизни. Их жизнь проходила на пике бытия.

Бешеный наблюдал за улицей. Жертва была художницей. У нее гладкая оливкового цвета кожа и блестящие карие глаза, пышная грудь и тонкая талия. Против всех правил она жила в складском помещении, поздно ночью мылась в общем туалете в конце коридора, украдкой готовила в микроволновой печи, после того как уходил сторож, спала на узкой кровати в крохотной кладовке под стилизованным распятием, дыша испарениями скипидара и льняного масла. Сейчас ее не было, она ушла в магазин купить себе что-нибудь на ужин. «Эта гадость, которую она готовит себе в микроволновой печи, обязательно доконает ее, если этого не сделаю я», — подумал он. Вполне возможно, что он оказывает ей услугу. Бешеный улыбнулся.

Художница станет его третьей жертвой в городе и пятой убитой им за всю его жизнь.

Первой была девчонка с ранчо. Это случилось в Восточном Техасе. Она ехала верхом со стороны пастбища к лесистым известняковым холмам. На ней были джинсы, рубашка в белую и красную клетку и ковбойские сапоги. Она сидела, выпрямившись в седле, и правила лошадью больше коленями, чем поводьями, которые держала в руках. Девчонка ехала прямо на него. Коса мерно покачивалась у нее за спиной.

У Бешеного была винтовка «Ремингтон» модели 700 ADL двадцать седьмого калибра. Он оперся рукой о гнилой ствол дерева и выстрелил, когда она была метрах в тридцати пяти от него. Пуля поразила ее в грудь, и она упала с лошади.

Это убийство не было похоже на все остальные. Он ее не выбирал, она сама напросилась на это. За три года до того, как он ее убил, она как-то громко заявила, так, чтобы он тоже услышал, что его губы похожи на красных червяков. Совсем как те извивающиеся красные черви, которые живут под речными камнями. Она сказала это, стоя в коридоре школы в окружении своих друзей. Кое-кто оглянулся и посмотрел на Бешеного, тот стоял в четырех-пяти метрах от них, как всегда один, и запихивал учебники на верхнюю полку своего шкафчика. Он сделал вид, что ничего не слышит. Он очень хорошо умел скрывать свои чувства, даже когда был маленьким. Впрочем, для той девчонки с ранчо это было безразлично. Для всех он был пустым местом.

Но она поплатилась за свою болтовню. Три года он хранил ее слова в глубине души и знал, что его время придет. И оно наступило. Девчонка свалилась с лошади, убитая наповал разрывной охотничьей пулей.

Бешеный убегал лесом, дальше через болотистую равнину. Он сунул винтовку под ржавую дренажную трубу в том месте, где дорога пересекала болото. Если начнут искать орудие преступления, то металлоискатель собьется у трубы. Впрочем, Бешеный думал, что искать не будут. Наступил сезон охоты на оленей, и в лесу было полно маньяков из города, вооруженных до зубов и готовых убивать всех и вся. Время года, место, где спрятать оружие, — все это продумано заранее. Еще будучи студентом первого курса колледжа, Бешеный уже умел хорошо планировать.

Он ходил на похороны девушки. Ее лицо было нетронуто, и гроб был открыт. Одетый в темный костюм, Бешеный сел как можно ближе и смотрел на ее лицо, чувствуя, как в нем просыпаются силы. Он только жалел, что она не догадывалась о близкой смерти. И у него не было времени насладиться видом ее мучений.

Когда он убивал во второй раз, то это была его первая по-настоящему выбранная жертва. Хотя он и не считал это убийство безупречным. Оно больше походило на эксперимент. Да. Во второй раз он исправил все недостатки, имевшие место в первый раз.

Она была проституткой. Он прикончил ее во время весенних каникул на втором курсе юридического колледжа. Ему давно этого хотелось. Сюда добавилось огромное умственное напряжение учебы в колледже. И вот однажды, холодной ночью в Далласе, он дал себе временную передышку с белотелой и носатой девчонкой с Миссисипи, которая приехала в город попытать счастья.

Когда он застрелил девчонку с ранчо, то все решили, что произошел несчастный случай на охоте. Ее родители погоревали да и занялись своими делами. Через два года Бешеный увидел, как ее мать хохочет на улице.

Далласские полицейские квалифицировали убийство проститутки как уличное убийство, связанное с наркотиками. Они нашли у нее в сумочке препарат, этого было достаточно. В полиции знали только ее кличку. Эта кличка и была выбита на металлической пластине на ее могиле. Девчонке не было и шестнадцати лет.

Эти два убийства удовлетворили его, но они не отличались продуманностью. Последующие убийства были спланированы до мелочей, тактика базировалась на профессиональном анализе десятка расследованных убийств.

Бешеный был умницей. Он участвовал в заседаниях суда и вывел следующие правила:

Никогда не убивай людей, которых ты знаешь.

Никогда не имей повода к убийству.

Никогда не следуй плану, который легко понятен всем.

Никогда не оставляй у себя орудие преступления.

Обезопась себя от случайного обнаружения.

Ни в коем случае не оставляй материальные улики.

Были еще и другие правила. Но он считал их спорными.

Конечно же, он был ненормальным. И он это знал.

Бешеный предпочел бы быть нормальным. Безумие приносило ему много тяжелых минут. Тогда он принимал таблетки: темные от повышенного давления, красно-коричневые помогали ему уснуть. Разумеется, он предпочел бы быть нормальным. Но, как говорил его отец, играй теми картами, которые тебе сдали.

Так что он был сумасшедшим.

Но не настолько, как думали о нем полицейские.

В полиции решили, что он сексуальный извращенец. Он наслаждался убийствами и изнасилованиями. Они думали, что он разговаривал со своими жертвами, глумился над ними. Он аккуратно пользовался профилактическими средствами. Презервативы были смазанными. Мазки, взятые на анализ у первых двух городских жертв, выявили наличие смазки. Но так как полицейские не нашли сами презервативы, то они решили, что он забирает их с собой.

Психиатры-консультанты, которых пригласили для того, чтобы составить психологический портрет, решили, что Бешеный боялся женщин. Возможно, это явилось результатом того, что мать доминировала в семье, заявили они. Мать, которая то горячо любила, то тиранила, с сексуальными заскоками. Возможно, преступник боялся СПИДа, а возможно (они выдвигали все новые и новые версии), он был гомосексуалистом.

Возможно, говорили они, он делает что-то со спермой, которую уносит в презервативе. Когда врачи высказали это предположение, полицейские переглянулись. Что-то делает? Что он может с ней делать? Ну что?!

Психиатры ошибались во всем.

Он не оскорблял свои жертвы, он ублажал их, помогал им принимать участие. И он пользовался презервативами не для того, чтобы предохранить себя от заразы, а главным образом для того, чтобы уберечь себя от полиции.

Сперма это улика. Ее можно собрать, исследовать и классифицировать в лаборатории. Бешеный знал случай, когда на женщину напал, изнасиловал и убил один из двух нищих. Каждый из них валил все на другого. Сперма оказалась основной уликой, изобличившей преступника.

Бешеный не сохранял презервативы и ничего особенного с ними не делал. Он просто спускал их вместе с опасным содержимым в туалет в квартире жертвы.

И его мать вовсе не была тираном.

Это была маленькая темноволосая несчастливая женщина, носившая летом ситцевые платья и широкополые соломенные шляпы. Она умерла, когда он только перешел в среднюю школу. Бешеный едва помнил ее лицо. Однажды, когда он просто так перебирал старые бумаги, он наткнулся на стопку писем, адресованных его отцу и перевязанных ленточкой. Сам не зная зачем, он понюхал конверты, и его взволновал едва ощутимый старый запах, ее запах.

От конвертов пахло сухими лепестками дикой розы и сиренью.

Но его мать была ничем.

Она никогда ничего не предлагала. Ничего не добивалась. Ничего не делала. Она была обузой у отца на шее. Его отец со своими чудесными играми... А мать только мешала. Он вспомнил, как однажды отец накричал на нее: «Я работаю, работаю! И, когда я работаю, чтобы ноги твоей здесь не было. Я должен собраться с мыслями, а у меня ничего не получается, когда ты приходишь сюда и ноешь, ноешь!»

А в какие увлекательные игры играли в суде и в тюрьмах!

Бешеный не был гомосексуалистом. Ему нравились только женщины, нравилось то, что с ними можно было делать. Он жаждал их, жаждал видеть их смерть и в тот же самый момент достигать оргазма.

В минуты копания в самом себе Бешеный пытался найти корни, причину происхождения своего безумия. Он решил, что оно не пришло внезапно, оно росло и зрело постепенно. Он вспоминал долгие недели, когда они оставались на ранчо вдвоем с матерью, пока отец играл в свои юридические игры в Далласе. Бешеный упражнялся со своей винтовкой двадцать второго калибра, стреляя земляных белок. Если он попадал в заднюю часть туловища, то оттаскивал зверька от входа в нору, а тот отбивался, верещал и, цепляясь только передними лапками, старался уползти обратно в нору.

Все остальные земляные белки из соседних норок сидели на кучках земли, которая была выброшена, когда они рыли ходы, и наблюдали. Тогда он подстреливал следующую, и еще больше белок вылезало посмотреть на то, что происходит. Он стрелял снова и снова, пока вся колония не собиралась поглазеть, как полдюжины их раненых собратьев пытаются доползти до своих нор.

Стреляя лежа, он ранил штук шесть или семь, а потом поднимался и подходил к корчащимся в агонии животным и приканчивал их карманным ножом. Иногда он заживо сдирал с них шкурку, пока они бились у него в руках. Потом он начал нанизывать их уши на веревку и хранил эти связки на чердаке гаража. Как-то в конце лета у него набралось более трех сотен пар ушей.

Впервые он испытал оргазм, лежа на краю луга и кромсая белок. Долгий спазм был похож на смерть. Он расстегнул брюки и стал рассматривать пятна спермы на своих трусах. Затем произнес: «Вот от чего это получается». Бешеный повторял эти слова снова и снова, а потом, когда он охотился вокруг ранчо, желание стало приходить к нему все чаще и чаще.

«Допустим, все сложилось бы по-другому», — думал он. Допустим, он играл бы с другими детьми, девочками, и они стали бы играть в доктора в каком-нибудь сарае. «Ты мне покажи, а потом я тебе покажу...» Может быть, все было бы по-другому? Он не знал. К тому времени, когда ему исполнилось четырнадцать, было уже поздно. Он уже тронулся умом.

В миле от них жила девочка. Она была лет на пять или шесть старше него Дочь настоящих фермеров. Как-то она проезжала мимо, сидя на решетчатой кормушке для скота, которую тащил трактор. За рулем сидела ее мать. На девочке была насквозь пропитанная потом футболка, и соски выпирали через грязную ткань. Бешеному было четырнадцать, и он ощутил, как в глубине у него со всей силой шевельнулось желание, и он сказал себе: «Я буду ее любить и убью ее».

Он был сумасшедшим.

Когда он учился в юридическом колледже, то читал о других людях, похожих на него. Он с восторгом ощущал себя частью сообщества. Он объединил их всех в сообщество людей, которые понимали, какое безудержное состояние восторга приходит в момент эякуляции и смерти.

Но не только убийство приносило восторг. Теперь ему необходим был интеллектуальный вызов, состязание умов.

Бешеный всегда любил игры. Те самые, в которые играл его отец, игры, в которые он сам играл в одиночку в своей комнате. Он фантазировал, представляя себя то в одной роли, то в другой. Мальчиком он хорошо играл в шахматы, а в старших классах три года подряд выигрывал шахматные первенства, хотя редко играл с кем-нибудь просто так, не на соревнованиях.

Однако были игры и получше. Например, те, в которые играл его отец. Но даже отец всего лишь замещал настоящего игрока, своего подзащитного. Настоящими игроками были обвиняемые и полицейские. Бешеный знал, что он никогда не станет полицейским. Но игроком он все же может быть.

Теперь, когда ему было двадцать семь лет, он стал тем, кем хотел. Он играл в игру, он убивал, и все его существо пело от радости содеянного.

Ультимативная игра. Ультимативные ставки.

Он мог поклясться собственной жизнью, что они не смогут его поймать. Он играл и выигрывал в игре, где ставками были жизни женщин. Мужчины всегда играли на женщин. Такова была его теория. Они были наградой победителю во всех самых интересных играх.

Полицейским, конечно, не хотелось играть. Как они скучны, эти полицейские!

Чтобы помочь им разобраться в сути игры, после каждого убийства он оставлял им по одному правилу. Слова тщательно вырезались из миннеаполисской газеты, короткая фраза приклеивалась клейкой лентой к листу бумаги. Когда он первый раз убил в городе, записка была следующей: «Никогда не убивай людей, которых ты знаешь».

Это их сильно озадачило. Бешеный положил записку на грудь жертвы, чтобы не было никаких сомнений в том, кто оставил ее. Чуть позже ему в голову пришла шутливая идея, и он подписал свое послание: Бешеный.

В следующей записке было написано: «Никогда не имей повода к убийству». Теперь они должны были понять, что имеют дело с человеком, у которого есть цель.

И хотя полицейские работали вовсю, они ничего не сообщили в прессу. А Бешеный жаждал известности. Он желал наблюдать, как его коллеги-юристы будут следить за ходом расследования по ежедневным выпускам новостей, знать, что они говорят о нем, даже не догадываясь о том, что он и есть тот самый.

Это его возбуждало. Ну ничего, третье убийство пробьет стену молчания. Не могут же полицейские вечно хранить тайну, ведь обычно информация утекает из полицейского ведомства, как из дуршлага. Он даже удивился, что они так долго держат его в секрете.

В третьей записке будет сказано: «Никогда не следуй плану, который легко понятен всем». Он оставит листок на ткацком станке.

В этой ситуации было некоторое противоречие. Бешеный был умен и все учёл. Осторожность была его пунктиком. Он никогда не оставит ни единой зацепки. И в то же время он намеренно создавал их. Полицейские и их психиатры смогут узнать кое-что о его личности по словам, которые он использовал, по тому, что он вообще устанавливал какие-то правила, по желанию вести игру.

Но с этим ничего нельзя было поделать.

Если бы все дело было только в убийствах... Он не сомневался, что мог совершать их, и это сходило бы ему с рук. Даллас дал ему такую уверенность. Он мог совершать десятки, сотни убийств. Слетать в Лос-Анджелес, купить нож на распродаже, убить проститутку и той же ночью улететь назад домой. И менять города каждую неделю. Его никогда бы не поймали. Они никогда даже ни о чем не догадаются.

Идея была привлекательной, но, безусловно, не давала никакого простора игре ума. Он хотел большего. Он желал соревнования. Ему это было необходимо.

Бешеный тряхнул головой в темноте и посмотрел вниз через окно. Машины шуршали шинами по мокрому асфальту. Что-то гулко грохотало за два квартала к северу отсюда. Пешеходов не видно. Никого, кто нес бы пакеты.

Он ждал, шагая от одного окна к другому и посматривая на улицу. Восемь минут, десять минут. Напряжение росло, пульс учащался, поднималось давление. Ну где она? Она была ему нужна.

Наконец он увидел, как ока переходит улицу. Ее полосы подрагивали на ходу в свете ночных фонарей. Она была одна и несла из магазина пакет. Женщина скрылась из виду внизу, он подошел к столбу посередине комнаты и прислонился к нему.

На Бешеном были джинсы, черная футболка, резиновые хирургические перчатки и синяя шелковая лыжная маска. Когда она будет привязана к кровати, а он разденется, женщина увидит, что напавший на нее человек выбрит. У него были сбриты все лобковые волосы. Не потому, что он был со странностями, хотя это вызывало ощущения... необычные. Но Бешеному приходилось видеть дело, в котором эксперты обнаружили несколько лобковых волосков на кровати женщины и сравнили их с образцами, взятыми у подозреваемого. Образцы были взяты по ордеру на обыск. Вот так-то.

Его зазнобило. Прохладно. Жаль, что не надел куртку. Когда он уходил из дому, было двадцать четыре градуса. Должно быть, после наступления темноты температура упала градусов на десять. Проклятая Миннесота.

Бешеный не был ни крупным, ни спортивным. Когда-то в юности он считал себя тощим, хотя отец называл его хрупким. Теперь он вынужден был согласиться с зеркалом: он стал рыхлым. В нем было сто семьдесят пять сантиметров роста, вьющиеся рыжие волосы, наметившийся второй подбородок, округлившийся животик... губы, как красные червяки...

Лифт был старый и предназначался для перевозки грузов. Он проскрипел что-то раз, другой и поехал вверх. Бешеный проверил, все ли на месте. «Котекс», который он использовал вместо кляпа, был засунут в правый задний карман брюк. Лента, для того чтобы завязать кляп, в левом кармане. Пистолет он засунул за ремень под рубашку. Это был маленький, но довольно устрашающий «смит-вессон» пятнадцатой модели. Он купил его у находившегося при смерти человека, который вскоре и умер. Когда тот согласился продать пистолет, то он рассказал, что его жена хотела, чтобы у него был пистолет для самообороны, и он просил никому не рассказывать, что он продал его. Это должно было остаться между ними.

Лучше и не придумаешь. Никто не знал, что у него есть пистолет. И если ему когда-нибудь придется им воспользоваться, то следы никуда не приведут или приведут к покойнику.

Он вынул пистолет и держал его, прижав к боку, вспоминая последовательность: схватить, сунуть пистолет в лицо, заставить лечь на пол, ударить пистолетом, запрокинуть голову, запихнуть кляп в рот, завязать, дотащить до кровати, привязать руки и ноги к спинкам кровати.

Потом передохнуть и браться за нож.

Лифт остановился, двери раскрылись. В животе у Бешеного все сжалось. Знакомое чувство. Даже приятное. Шаги. Звук поворачиваемого ключа. Сердце застучало. Открылась входная дверь. Зажегся спет. Дверь закрыли. Он крепко сжал пистолет. Вошла женщина.

Бешеный выскочил из своего укрытия.

Мгновенно увидел, что она одна.

Схватил ее сзади и сунул пистолет в лицо.

Пакет с покупками лопнул, и по деревянному полу покатились бело-красные банки супа, бежево-красные упаковки курицы, под ногами захрустела лапша.

— Только закричи, — прохрипел он, — и я тебя убью.

Неожиданно женщина обмякла, и Бешеный непроизвольно тоже ослабил хватку. В следующее мгновение ее каблук вонзился ему в подъем ноги. Боль была адской, он почти что вскрикнул, а она тем временем, не обращая никакого внимания на пистолет, вывернулась из его рук.

— А-а-а-й! — то ли вскрикнула, то ли всхлипнула она.

Время как будто остановилось для них, секунды растянулись в минуты. Бешеный видел, как поднималась ее рука, и решил, что у нее пистолет, и в то же время чувствовал, как его собственная рука с пистолетом уходит от нее куда-то в сторону, совсем не туда, куда надо, и подумал: «Нет». В следующий застывший отрезок времени он понял, что у нее в руке не пистолет, а тонкий серебристый цилиндр.

Она брызнула ему в лицо из газового баллончика и резко рванулась вперед. Бешеный хрипло вскрикнул и ударил ее пистолетом, от чего тот выскочил у него из руки. Он взмахнул другой рукой и, скорее случайно, чем намеренно, нанес ей удар в челюсть. Она упала и покатилась.

Бешеный наполовину ослепленный, прижимая руки к лицу, искал пистолет. Легкие его работали плохо — у него была астма, а газ просачивался через лыжную маску. Женщина уже снова схватила газовый баллончик и визжала:

— Идиот! Идиот!

Он хотел ударить ее, но промахнулся, а она снова брызнула в него из баллончика. Он все же дотянулся до нее, она споткнулась и упала, но баллончик не выпустила. Бешеный же никак не мог отыскать пистолет и снова ударил ее ногой. Ему опять повезло — он попал ей по руке, в которой она сжимала свое оружие. Серебристый цилиндрик отлетел в сторону. Кровь капала со лба в том месте, где кожа была содрана от удара пистолетом. Кровь текла по лицу и заливала ей глаза и рот. Она была видна даже на зубах, когда женщина кричала:

— Идиот! Идиот!

Прежде чем Бешеный снова смог на нее навалиться, она схватила блестящую металлическую трубу и замахнулась на него, как в игре в софтбол. Он парировал удар и отступил, все еще пытаясь отыскать свой пистолет, но тот куда-то запропастился, а женщина все наступала, и он принял решение, которое было заранее предусмотрено.

Он бросился бежать.

Бешеный убегал, а она, преследуя его, еще раз обрушила на его спину трубу. Он чуть не споткнулся, затем повернулся и нанес ей удар, который оказался слабым и всего лишь скользнул вдоль щеки. Она отскочила в сторону и снова замахнулась трубой. Ее рот был широко открыт. Брызгая слюной и кровью, она закричала. А он тем временем проскочил в дверь и захлопнул ее за собой.

— ...идиот!

Он бежал по коридору к лестнице, задыхаясь в своей маске. Женщина не преследовала его, но стояла за закрытой дверью и орала. Бешеный никогда в жизни не слышал такого пронзительного крика. Где-то открылась дверь, и он, не разбирая дороги, бросился вниз по лестнице. Внизу он стянул с себя маску, сунул ее в карман и вышел.

«Иди легким, неторопливым шагом, — сказал он себе. — Прогуливайся».

Было холодно. Чертова Миннесота. Август, а можно замерзнуть. Он все еще слышал ее вопли. Сперва приглушенные, а потом все громче и громче. Эта стерва открыла окно. Полицейский участок находился прямо через дорогу. Бешеный ссутулился, пошел чуть быстрее к своей машине, сел в нее и уехал. На полпути к Миннеаполису, все еще смертельно перепуганный, трясясь от холода, он вспомнил, что в машине есть печка, и включил ее.

Только в Миннеаполисе он обнаружил, что ему крепко досталось. «Чертова труба. Будут большие синяки, — подумал он. — На плечах и спине. Стерва. С пистолетом проблем не будет. По нему ничего нельзя выяснить».

Господи, как больно.

2

Продавец стоял за сплошной стеной из обложек журналов. Сигареты, шоколадные батончики и целлофановые пакетики сырных шариков, чипсы, свиные шкурки и всякие другие канцерогены прикрывали его фланги. Рядом с кассой стоял вращающийся стенд, увешанный белыми круглыми значками. На каждом был написан призыв на любой вкус. «Берегите китов — гарпуньте толстух». Это продавалось лучше всего, или: «Хватит мне быть хорошим мальчиком, на колени, сука».

Продавец не смотрел на них. Они ему уже надоели. Он смотрел куда-то на улицу через засиженное мухами окно витрины и качал головой.

Лукас Дэвенпорт медленно вышел из глубины магазина с номером «Дейли Рейсинг Форм» и положил два доллара и двенадцать центов на прилавок.

— Чертовы детишки, — произнес продавец, ни к кому не обращаясь. Он вытянул шею, чтобы лучше видеть, что там происходит на улице. Потом услышал, как деньги, брошенные Лукасом, звякнули о прилавок, обернулся и попытался улыбнуться, но на лице, похожем на морду таксы, только собрались морщинки. — Ну как? — с одышкой проговорил он.

— Что там происходит? — спросил Лукас, посмотрев через плечо продавца на улицу.

— Да детишки на скейтбордах. — Продавец страдал от эмфиземы легких и поэтому мог говорить только короткими предложениями. — Катаются, прицепившись к автобусу. — Он засвистел горлом. — Если они зацепятся за канализационный люк... — он шумно вздохнул, — им крышка.

Лукас выглянул в окно. На улице не было никаких детей.

— Они уже укатили, — угрюмо проговорил продавец.

Он взял журнал и прочитал первый абзац передовой статьи.

— Уже посмотрели стенд? — захрипел он. — Какой-то парень принес стихи.

— Да?

Лукас обошел вокруг прилавка и начал просматривать стопки истрепанных книг. К своей радости, он нашел тоненькую книжку стихов Эмили Дикинсон, засунутую между двумя обзорами современной литературы в твердых обложках. Дэвенпорт никогда специально не охотился за поэзией и никогда не покупал ничего нового. Он ждал, когда книга попадется ему случайно. И, что самое удивительное, именно так оно часто и получалось. «Сиротские песни» оказывались среди текстов по термоэлектрическому машиностроению или по биохимии.

Книга Эмили Дикинсон стоила один доллар в 1958 году, когда она была напечатана каким-то малоизвестным издательством с Шестой авеню в Нью-Йорке. Через тридцать лет в книжном магазине на Университетской авеню в городе Сент-Пол она стоила восемьдесят центов.

— Так что там слышно про эту лошадку? — В горле у продавца забулькало. — Про этого Воина Вабаша? — Продавец ткнул пальцем в журнал. — Ну, этого, из Миннесоты.

— Именно так я и думаю, — отозвался Лукас.

— Что?

— Он из Миннесоты. Его надо гнать хлыстом до самой фабрики «Альпо». Конечно, во всем есть свои преимущества...

Продавец ждал. Он никак не мог отдышаться и ответить остроумно.

— Если Воин будет считаться фаворитом, — продолжал Лукас, — то победитель получит большой выигрыш.

— И им окажется...

— Попробуй поставить на Солнце и Полпенса. Конечно, здесь нет гарантии, но числа подходят.

Лукас положил на прилавок книгу Эмили Дикинсон и восемьдесят центов, как было указано на ценнике, плюс пять центов налога.

— Пойду-ка я, пока ты не позвонил своему букмекеру. Не хочу, чтобы меня сцапали за то, что я продаю сведения о лошадях перед скачками.

— Как скажете, лейтенант. — Продавец со свистом вздохнул и дернул себя за вихор.

Лукас с новой книжкой поехал обратно в Миннеаполис, и там оставил свою машину в общественном гараже напротив городской мэрии. Он прошелся вокруг до отвращения безобразной старой громады из желтовато-коричневого гранита, пересек улицу, миновал прудик и вошел в здание Хённепинского центра. Затем спустился в кафетерий, купил в автомате спелое яблоко, снова поднялся наверх и с противоположной стороны здания вышел на лужайку. Лукас расположился на траве среди белых берез под теплым августовским солнцем и, откусывая яблоко, начал читать:

Никто из мужчин мое сердце не тронул,

Пока не омыл мою ножку прилив,

Потом, поднимаясь все выше и выше,

Добрался до пояса, грудь окропив.

И вот захлестнул мои хрупкие плечи

И, брызнув в лицо изумрудной росой,

Меня подхватил,

И я поплыла...

Дэвенпорт улыбнулся и снова захрустел яблоком. Когда он оторвал глаза от книги, по площади шла молодая темноволосая женщина и катила широкую коляску для двойни. Младенцы завернуты в одинаковые розовые одеяльца. У мамаши была большая грудь и тонкая талия, а черные волосы, закрывавшие щеки, как черные шелковые шторки, покачивались на ходу. На ней были надеты сливового цвета юбка и шелковая бежевая блузка. Женщина выглядела такой красивой, что Лукас непроизвольно улыбнулся от удовольствия.

Прошла еще одна женщина. Теперь уже в противоположном направлении. Блондинка с короткой стрижкой под панка, в вызывающем и безвкусном трикотажном платье. Лукас посмотрел ей вслед и вздохнул.

Дэвенпорт был одет в белую тенниску, брюки цвета хаки, голубые гольфы и сандалии с длинными завязками. Он не стал заправлять рубашку в брюки, чтобы не был виден пистолет. Смуглый стройный мужчина с черными прямыми волосами, начинающими седеть на висках, длинным носом и кривой усмешкой. Один из передних зубов у него начал крошиться, но он так и не поставил на него коронку. Если бы не его голубые глаза, он вполне сошел бы за индейца.

Глаза у него излучали тепло и снисходительность. Их теплота усиливалась от вертикального белого шрама, который начинался у волос, пересекал правый глаз, проходил по щеке и заканчивался у уголка рта. Этот шрам придавал его облику некоторый оттенок беспутства, но не заслонял его открытости и чистоты помыслов и делал его похожим на Эррола Флинна из фильма «Капитан Блад». Лукас жалел о том, что он не может похвастаться перед молодыми женщинами, что получил его от удара разбитой бутылкой в потасовке в баре Субик-Бея, где он никогда не был, или в Бангкоке. Там он тоже не был. Свой шрам Лукас получил от рыболовной снасти, торчавшей из гнилой коряги на реке Сент-Кру. Так он всем и рассказывал. Некоторые ему верили, но большинство полагало, что он просто что-то скрывает, нечто вроде драки в баре в Восточном Суэце.

И, хотя глаза излучали тепло, улыбка выдавала его.

Однажды он пошел в ночной клуб с женщиной, которая работала в зоопарке. Здесь, в подвальных помещениях, местным юнцам продавали кокаин. На стоянке рядом с клубом Лукас неожиданно встретился с Кении Макгиннессом, он считал, что тот еще в тюрьме.

— Отвяжись от меня, Дэвенпорт, — сказал Макгиннесс, отступая назад.

Обстановка на автомобильной стоянке внезапно наэлектризовалась, глаз запоминал все — и бумажки от жвачек, и выброшенные пакетики из-под четвертьграммовых доз кокаина.

— Я не знал, парень, что тебя выпустили, — улыбаясь, проговорил Лукас.

Его спутница наблюдала за происходящим широко открытыми глазами. Лукас приблизился к мужчине, запустил два пальца в карман его рубашки и слегка потянул. Это походило на то, как два старых приятеля вспоминают былые деньки.

— Убирайся из города, — хрипло прошептал Лукас. — Отправляйся в Лос-Анджелес или в Нью-Йорк. Если ты не уедешь, тебе будет плохо.